Текст книги "Голоса с улицы"
Автор книги: Филип Киндред Дик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)
Голоса с улицы
Посвящается С.М.
Им труднее выявить внешних врагов, нежели справиться с внутренним состоянием. Их, на первый взгляд, обезличенное поражение обусловило личную трагедию, и их подводит своя же внутренняя ложь.
Часть первая
Утро
Утро четверга, 5 июня 1952 года, выдалось ясным и жарким. Магазины и улицы заливал влажный солнечный свет. На лужайках сверкала холодная утренняя роса, которая, испаряясь, поднималась в стеклянно-лазурное небо. Этот рассветный небосвод скоро должен был спечься и съежиться. Со стороны Бухты медленно наползал удушливый белый туман, чтобы затопить собою весь мир. Но сейчас было только полдевятого: небу оставалось жить еще пару часов.
Джим Фергессон весело опустил стекла своего «понтиака» и, выставив наружу локоть, нагнулся, чтобы вдохнуть полной грудью свежий воздух летнего утра. Въехав с Сидер-стрит на полупустую автостоянку, Фергессон добродушным взглядом, слегка искаженным последствиями несварения и нервного утомления, окинул солнечные блики, плясавшие на гравии и проезжей части. Он припарковался, выключил двигатель, закурил сигару и немного подождал. Подкатили еще несколько машин и припарковались рядом. Другие машины со свистом проносились по улице. Первые звуки человеческой деятельности. В тихой прохладе они отражались звонким эхом от административных зданий и бетонных стен.
Фергессон вылез из машины и захлопнул дверцу. Он бодро зашагал по хрустящему гравию, а затем – по асфальту, засунув руки в карманы и громко цокая каблуками. Это был невысокий мускулистый мужчина средних лет, одетый в синий саржевый костюм и с печатью житейской мудрости на морщинистом лице. Пухлые губы обхватывали цилиндрическую сигару.
Со всех сторон торговцы умелыми жестами расправляли маркизы. Негр сметал мусор шваброй в канаву. Фергессон с достоинством переступил через мусор. Негр не проронил ни слова: утренняя подметальная машина…
У входа в Калифорнийскую кредитную компанию толпились секретарши. Кофейные чашки, высокие каблуки, духи и серьги, розовые свитера и пальто, наброшенные на острые плечи. Фергессон с наслаждением вдохнул сладкий девичий запах. Смех, приглушенный шепот, хихиканье, негромкие фразы, слетавшие с нежных губ: девушки оградились стеной от Фергессона, да и от всей улицы. Контора открылась, и они устремились внутрь в водовороте фалд и нейлоновых чулок… Фергессон оценивающе посмотрел вслед. Дело в том, что он мечтал обзавестись такой же… как в былые времена, ведь это очень полезно для бизнеса. Девушка придает шика, благородства. Бухгалтерша? Нет, лучше, чтобы ее могли видеть посетители. Тогда мужчины перестанут сквернословить и начнут шутить и смеяться.
– Доброе утро, Джим, – поздоровался продавец из магазина мужской одежды «Стайн».
– Доброе, – на ходу ответил Фергессон. Он держал руку за спиной, рассеянно перебирая пальцами. Остановился перед «Продажей и обслуживанием современных телевизоров» и выудил из кармана ключ. Критически осмотрел свой старомодный магазинчик. Будто старый костюм, тот уныло пылился в лучах утреннего солнца. Допотопная неоновая вывеска была выключена. Перед входной дверью валялся мусор, оставшийся с ночи. В витрине маячили угрюмые, скучные очертания телевизоров и радиоприемников. Грампластинки, значки, флажки… Фергессон отфутболил на тротуар картонную коробку из-под молока, лежавшую на пороге. Коробка покатилась, подхваченная утренним ветром. Фергессон вставил ключ в замок и распахнул дверь.
Внутри все казалось безжизненным. Он прищурился и сплюнул, выдохнув затхлый воздух, висевший в магазине. В глубине призрачно-голубым светом мигала дежурная лампочка, напоминая вспышку природного газа над гниющим болотом. Фергессон наклонился и щелкнул главным рубильником: с шипением зажглась большая неоновая вывеска, а через минуту затеплилась подсветка витрины. Он закрепил широко распахнутую дверь, вдохнул немного свежего воздуха и, задержав его в легких, прошелся по темному сырому магазину, попутно включая выстроенные рядами аппараты, витрины, вентиляторы, механизмы, приборы, переговорные устройства. Мертвые предметы нехотя оживали. Заорало радио, а вслед за ним очнулась и длинная вереница телевизоров. Он шагнул к дежурной лампочке и погасил ее резким движением руки. Зажег свет в кабинках для прослушивания, окружавших пыльный, заваленный товарами прилавок. Схватил шест и насилу открыл световой люк. Привел в шумное возбуждение витрину фирмы «филко» и перенес ее в глубь магазина. Подсветил роскошный рекламный плакат «зенита». Наполнил пустоту светом, жизнью, сознанием. Тьма отступила, и, едва прошли нетерпение и горячка, Фергессон успокоился, остыл и решил отметить седьмой день творения чашкой черного кофе.
Кофе он покупал в соседнем магазине «Здоровая еда». Внизу под прилавком «Современных телевизоров» валялись целые груды чашек, ложек и блюдечек. Кусочки черствых пончиков и булочек вперемешку с сигаретным пеплом, спичками, косметическими салфетками. Все это пылилось, с годами прибавлялись все новые и новые чашки, а старые никто не убирал.
Когда Джим Фергессон вошел в «Здоровую еду», из глубины магазина приковыляла Бетти, которая подняла руку в усталом приветствии. Бетти носила просторную, подбитую ватой рванину с мокрыми пятнами под мышками. Лицо женщины избороздили трудовые морщины, а очки в стальной оправе сползали на нос.
– Доброе утро, – сказал Фергессон.
– Доброе, Джим, – просипела Бетти с вымученной дружелюбной улыбкой и тут же отправилась за кофеваркой «сайлекс».
Он был не первым посетителем. У стойки и за столиками уже сидели пожилые женщины, которые тихо беседовали, ели пшеничный хлеб грубого помола, пили снятое молоко и потягивали напиток, приготовленный из злаков. В дальней части с иголочки одетый продавец сувенирной лавки изящно кусал сухой гренок без масла, намазанный яблочным пюре.
Фергессону принесли кофе.
– Спасибо, – буркнул он, достал десятицентовик из жавших местами брюк и покатил его к Бетти. Фергессон встал и направился к двери мимо стендов с персиками и грушами, не содержащими сахара, с печеньем из желудевой муки для похудания, с банками меда и мешками пшеничной муки, с сухими кореньями и емкостями с орехами. Он открыл ногой дверь-ширму, протиснулся вдоль полки с сушеными финиками и яблоками, над которым висела афиша с портретом Теодора Бекхайма, поймал осуждающий взгляд сурового, насупленного священника и наконец выскочил на тротуар – прочь от тяжелых тошнотворных запахов порошкового козьего молока и женского пота.
В «Современные телевизоры» никто, кроме него, еще не входил. Никаких признаков Олсена – ремонтного мастера, похожего на паука. Ни единого продавца. Ни одна старуха не явилась сдать в починку свой ветхий радиоприемничек. Никаких молодых парочек, мечтающих потрогать дорогие комбинированные телевизоры. Фергессон осторожно пронес чашку кофе над тротуаром и вошел в магазин.
Едва он ступил внутрь, как зазвонил телефон.
– Черт, – беззвучно выругался Фергессон. Чашка в его руке закачалась от противоречивых двигательных рефлексов. Жидкий черный напиток выплеснулся через край, когда Фергессон поспешно поставил ее и схватил трубку.
– «Современные телевизоры».
– Мой приемник уже починили? – спросил пронзительный женский голос.
Слушая вполуха, Фергессон потянулся за карандашом. Женщина шумно дышала, точно зверь, прижимавшийся к Фергессону с телефонной трубкой вместо намордника.
– Как ваша фамилия, мэм? – спросил Фергессон. Его охватила приятная разновидность утреннего отчаяния: ну вот, началось!
– Где-то на прошлой неделе ваш сотрудник вынул все изнутри и пообещал поставить на место в среду, но с тех пор от вас ни слуху ни духу. Я уже начинаю беспокоиться, что у вас там за контора такая?
Фергессон потянулся к журналу вызовов мастера и принялся листать плотные желтые страницы. С улицы в магазин проникал яркий, влажный и чистый солнечный свет. Стуча каблучками, мимо проходили стройные девушки с высокой грудью. По мокрым улицам плавно шелестели машины. Но себя не обманешь: жизнь кипела там, снаружи, а он находился внутри. И на проводе висела ископаемая старуха.
Фергессон нахмурился и осыпал журнал злобной руганью – тумаками омерзения. Его душа угодила в жернова. Он вернулся к реальности: рабочий день начался. На плечи навалилась непосильная ноша: пока его работники нежились в постели или ковырялись в завтраке, Фергессон, владелец магазина, скрепя сердце приступил к постылой работе – занялся поиском старухиного приемника.
Тем же утром, ровно без четверти шесть, на другом конце города Стюарт Хедли проснулся в камере сидер-гроувской тюрьмы от стука по металлической решетке. Хедли лежал на койке, ежась от раздражения, пока шум не стих. Недовольно поглядывая на стену, Хедли застыл в ожидании, надеясь, что стук прекратился. Но не тут-то было: вскоре он раздался снова.
– Хедли, подъем! – заорал коп.
Хедли лежал, свернувшись клубком, поджав колени к груди и обхватив себя руками. Он по-прежнему хмурился, молчаливо надеясь, что пронесет. Но загремели ключи и засовы, дверь шумно сдвинулась, и вошел полицейский, шагнув прямо к койке.
– Вставай, – гаркнул он Хедли прямо в ухо. – Пора тебе убираться отсюда, безмозглый ты сукин сын!
Хедли зашевелился. Мало-помалу он начал с досадой расплетать свое тело. Первыми к полу потянулись ступни. Затем распрямились длинные и ровные ноги. Руки расслабились: кряхтя от боли, Хедли прогнулся и сел прямо. На копа он даже не взглянул и сидел, понурив голову, уставившись в пол, насупив брови, почти зажмурившись. Хедли старался не смотреть на резкий серый свет, лившийся в окно.
– Что за херня? – спросил коп, пытаясь его растормошить.
Хедли не ответил. Он ощупал голову, уши, зубы, челюсть. Жесткая щетина царапала пальцы: надо побриться. Пальто порвалось. Галстук куда-то пропал. Хедли неуклюже порылся под койкой, наконец нашел туфли и вытащил. Под их весом он чуть не упал на колени.
– Хедли, – повторил коп, который высился перед ним, расставив ноги и подбоченившись, – да что с тобой такое?
Хедли обулся и принялся завязывать шнурки. Руки тряслись. Он почти ничего не видел. В животе заурчало, к горлу подступила тошнота. Из-за головной боли брови соединились в тонкую тревожную линию.
– Ценные вещи заберешь в канцелярии, – сказал коп, развернулся и крупным шагом вышел из камеры. С величайшей осторожностью Хедли направился следом.
– Распишись здесь, – сказал сержант, сидевший за столом, пододвинув к Хедли стопку бумаг и толстую авторучку. Третий полицейский ушел куда-то за мешком, где хранилось имущество Хедли. Еще два копа прохлаждались за другим столом, равнодушно за всем этим наблюдая.
В мешке лежали его бумажник, обручальное кольцо, восемьдесят центов серебром, два бумажных доллара, зажигалка, наручные часы, шариковая ручка, экземпляр «Нью-Йоркера» и ключи. Пристально рассматривая каждый предмет, Хедли раскладывал их один за другим по местам… кроме журнала, который выбросил в корзину, стоявшую рядом со столом. Два доллара. Остальные деньги он потратил, потерял, или, возможно, их украли. В общем и целом пропало тридцать четыре доллара. Только сейчас он заметил глубокий порез на тыльной стороне ладони: кто-то залепил его пластырем. Пока Хедли рассматривал рану, сержант подался вперед, ткнул пальцем и спросил:
– Что там у тебя в кармане пальто?
Хедли нащупал и достал большой комок глянцевой бумаги, который он затем развернул и расправил. Это оказалась цветная репродукция картины Пикассо «Семья акробатов с обезьяной». Один край неровный и рваный: видимо, Хедли выдрал страницу из библиотечной книги. Он смутно припомнил, как бродил по публичной библиотеке незадолго до закрытия и как одна за другой гасли лампы.
Потом – долгие блуждания в вечерней темноте. Затем бар. Еще один бар. Наконец, спор. А вслед за ним – драка.
– Из-за чего подрались? – спросил сержант.
– Из-за Джо Маккарти[2]2
Маккарти, Джозеф Рэймонд (1908–1957) – американский сенатор-республиканец, по имени которого был назван маккартизм – общественное движение конца 40-х – конца 50-х гг., сопровождавшееся обострением антикоммунистических настроений и политическими репрессиями против инакомыслящих.
[Закрыть], – промямлил Хедли.
– С какой стати?
– Кто-то назвал его великим человеком.
Дрожащими руками Хедли пригладил свои короткие русые волосы. Жаль, что нет сигарет. Жаль, что он не дома, где можно помыться, побриться и попросить у Эллен чашку дымящегося черного кофе.
– Ты что, красный? – спросил сержант.
– Конечно, – ответил Хедли, – я голосовал за Генри Уоллеса[3]3
Уоллес, Генри Эгард (1888–1965) – политический деятель, в 1941–1945 гг. вице-президент США в правительстве Ф. Рузвельта. Смещен президентом Трумэном из-за несогласия с политикой холодной войны.
[Закрыть].
– На красного ты не похож, – сержант присмотрелся к ссутулившемуся молодому человеку. Даже в помятой и грязной одежде Хедли отличался весьма характерной внешностью. Русые волосы, голубые глаза, умное, слегка отечное лицо. Он был стройным, почти худым и двигался с чуть ли не женственной грацией. – Ты больше похож на голубого, – констатировал сержант. – Ты из этих сан-францисских педиков?
– Я интеллектуал, – глухо сказал Хедли. – Мыслитель. Мечтатель. Можно мне теперь пойти домой?
– Конечно, – ответил сержант. – Все вещи на месте?
Хедли вернул пустой мешок:
– До единой.
– Тогда распишись-ка.
Хедли поставил подпись, минуту подождал с железным терпением и наконец сообразил, что сержант с ним закончил. Хедли развернулся и насилу поплелся к лестнице полицейского участка. Минуту спустя он уже стоял на сером тротуаре, моргал и чесал голову.
Поймал такси за два доллара. Его жилой дом находился в двух шагах, машин на улице почти не было. Хмурое, холодное белое небо. Мимо прошли несколько человек, выдыхая облачка пара. Хедли сгорбился, сцепил руки и задумался.
Эллен поднимет хай – как всегда, когда случается что-нибудь подобное. Затем снова наступит мучительная тишина, которая усиливалась весь последний месяц, пока не стала просто невыносимой. Он не знал, стоит ли выдумывать фантастическую историю. Наверное, не стоило.
– Сигареты нет? – спросил он шофера.
– Курение вызывает рак легких, – ответил тот, уставившись на пустынную улицу.
– То есть «нет»?
– Я же сказал: нет.
Трудно будет объяснить, куда пропали деньги. Это самое неприятное. Он даже не помнил, что это был за бар: возможно даже, несколько баров. В память лишь крепко врезались двое громил в черных куртках – водители грузовиков, маккартисты. Холодный воздух на улице, когда они все втроем вывалили из бара и сцепились. Резкий ветер, удар кулаком в живот и по лицу. Темно-серый, жесткий и холодный тротуар. Потом полицейская машина, и тяжелая поездка в тюрьму.
– Приехали, мистер, – сказал таксист, остановившись. Профессиональным движением он сорвал квитанцию со счетчика и вылез из машины.
Все спали. Кругом царила мертвая тишина, Хедли отпер дверь дома, поднялся по застеленной ковром лестнице и пересек вестибюль. Ни звуков радио, ни шума смываемой воды в туалетах. Только без десяти шесть. Он добрался до своей квартиры и попробовал ручку. Не заперто. Собравшись с мыслями, распахнул дверь и вошел.
В гостиной, как всегда, было темно и неубрано, попахивало сигаретами и перезрелыми грушами: Эллен давно перестала лезть из кожи вон. Шторы оказались задернуты, и, почти ничего не видя, Хедли на ходу стащил с себя пальто и расстегнул рубашку. Дверь спальни была широко распахнута, он остановился и заглянул туда.
Жена спала в большой смятой постели. Эллен лежала на боку, взъерошенные каштановые волосы разметались по подушке и оголенным плечам, по простыне и синей ночнушке. Услышав негромкое, затрудненное дыхание, Хедли успокоился, развернулся и деревянной походкой направился в кухню.
Пока он ставил воду на огонь, раздался звонкий, пронзительный голос:
– Стюарт!
Ругнувшись, Хедли вернулся в спальню. Эллен уже выпрямилась в кровати, ее большие карие глаза расширились от страха.
– Доброе утро, – мрачно поздоровался он. – Прости, что разбудил.
Она смотрела на него упор, ноздри дрожали, лицо исказилось. Хедли стало не по себе: время шло, а она все молчала.
– Что стряслось? – спросил он.
Эллен с воплем выскочила из постели и, расставив руки, засеменила к нему. По ее щекам текли горючие слезы, и Хедли в смущении отступил. Однако она обрушилась на него всем своим необъятным, раздувшимся телом и яростно вцепилась руками.
– Стюарт, – завопила она, – где ты был?
– Все хорошо – промямлил он.
– Который час? – она отпустила его и принялась искать глазами часы. – Уже утро, что ли? Где ты ночевал? Ты же весь… порезался!
– Со мной все хорошо, – раздраженно повторил он. – Возвращайся в постель.
– Где ты ночевал?
Он загадочно ухмыльнулся:
– В кустах.
– Что случилось? Вчера вечером ты поехал в центр выпить пива… и собирался в библиотеку. Но домой так и не пришел… Ты подрался, да?
– Да, с дикарями.
– В баре?
– В Африке.
– И попал в тюрьму?
– Они это так называют, – признался он. – Но я никогда им не верил.
Жена немного помолчала. Затем возмущение и гнев сменились тревогой. Ее мягкое обрюзгшее тело напряглось.
– Стюарт, – тихо сказала она, крепко сжимая тонкие губы, – что мне с тобой делать?
– Продай.
– Не могу.
– Ты не пыталась, – он побрел в кухню – проверить, не закипела ли вода для кофе. – Просто ты не вкладываешь душу.
Вдруг Эллен подбежала сзади и в отчаянии схватилась его:
– Ляг в постель. Еще только полседьмого – ты можешь поспать пару часиков.
– Я выбираю кофе.
– Да забудь ты про свой кофе, – она живо протянула руку и выключила газ. – Прошу тебя, Стюарт, пошли в постель. Поспи хоть немного.
– Я уже поспал.
Но ему все же захотелось пойти с ней: тело ломило от недосыпа. Хедли повиновался, она вывела его из кухни и поволокла в темно-янтарную спальню. Пока он неуклюже раздевался, Эллен юркнула в постель. Когда Хедли снял трусы и носки, его тело обмякло от усталости.
– Вот и славно, – прошептала Эллен, едва он растянулся бок о бок с ней. – Славно, – повторила она, грубо ощупывая его волосы, ухо, щеку. Вот в чем она нуждалась: чтобы он всегда был рядом.
Хедли широко зевнул и вырубился. Но Эллен так и не заснула, а смотрела прямо перед собой, вцепившись в мужа, крепко сжимая его в объятьях и чувствуя, как одна за другой от нее убегают минуты.
В полной тишине спальни, еще погруженной в неподвижный полумрак, зазвонил будильник. Поначалу он слабо, тихо и задумчиво жужжал монотонным металлическим голоском, но затем звук стал настойчивее. Комната пробудилась. В окно хлынул холодный белый утренний свет, который, просачиваясь сквозь муслиновые занавески, молчаливо ложился на ледяную битумную плитку пола, ворсистый коврик, кресло, туалетный столик, кровать и груды одежды. Было восемь часов.
Эллен Хедли протянула оголенную загорелую руку и нащупала будильник. Совершенно бесшумно нажала на холодную кнопочку, торчавшую над медной крышкой. Будильник продолжил тикать, но звонить перестал. Осторожно спрятав руку от холода под одеялом, Эллен слегка повернулась набок: не разбудила ли ненароком мужа?
Стюарт спал. Он не слышал будильника: слабый жестяной голосочек не достиг его слуха. Ну, и слава богу. Как ей хотелось, чтобы Стюарт вообще никогда его не услышал. Хотелось задерживать ход часов до тех пор, пока металлические шестеренки и пружины не проржавеют, а унылые стрелки не отломаются. Как ей хотелось… впрочем, это не важно. Ведь скоро ему все равно придется проснуться. Она лишь отсрочила этот момент. Когда-нибудь он обязательно наступит, и тут уж ничего не поделаешь.
За окном встрепенулись птицы: они опустились на куст, и тот резко вздрогнул. По пустынной улице прогромыхал грузовик с молоком. Где-то вдали ехал поезд «Южной Тихоокеанской компании», направлявшийся в Сан-Франциско. Эллен выпрямилась и приподняла одеяло, словно поставив ширму между Стюартом и окном. Чтобы заглушить звуки и заслонить яркий, холодный солнечный свет. Защитить Хедли своим телом. Она любила мужа, и его равнодушие, постепенное охлаждение, казалось, усиливали ее собственную страсть.
Но Хедли по-прежнему спал. Во сне его бледное лицо ничего не выражало, а волосы паклей падали на лоб. Даже губы побледнели. Серая щетина на подбородке поблекла и сливалась с пухлой белой плотью. Он спал расслабленно и беззаботно, не слыша будильника, грузовика за окном, встрепенувшихся птиц. Не ведая, что она уже проснулась и суетится поблизости.
Во сне Хедли словно утрачивал возраст, становился очень моложавым – еще не совсем мужчиной, даже не юношей, хотя и точно не ребенком. Возможно, глубоким стариком, настолько древним, что он уже расчеловечился, стал вещью, реликтом первобытного мира, холодным и целомудренным, будто слоновая кость. Фигурой, высеченной из бивня или бездушного известняка, не способной таить злобу, испытывать возбуждение, познавать мир. Безобидный предмет – слишком старый и не требующий заботы, живой, но лишенный желаний. Вполне довольный своим лежачим положением, достигший состояния покоя… Эллен хотелось, чтобы он всегда оставался таким абсолютно безмятежным, ни в чем не нуждался, не страдал и никогда не действовал, исходя из знания жизни. Но даже во сне его бледные губы кривились в недовольной детской гримасе – в угрюмом, тревожном отвращении, с уже зарождающимся страхом.
Наверное, ему снилась драка, призрачный поединок с врагом. Окутанное туманом поле брани, где сражались неясные фигуры: он и его расплывчатые противники. Сцепившись с ними, он мало что осознавал… Она сталкивались с этим и прежде, знала, что он ввязался в безрассудную, шальную, опрометчивую потасовку. Затеял бессмысленную ссору, преследуя непостижимые цели, которые нельзя выразить словами.
Хедли скривился и повернул голову набок. Тонкая блестящая струйка слюны стекла по подбородку на горло: густая телесная жидкость, просочившаяся через расслабленный рот изнутри организма. Наверное, Хедли снилось, что он спит на жесткой тюремной койке. Возможно, он погрузился в собственное подсознание. Поцарапанная рука поднялась, сжалась в кулак и ударила кого-то незримого. Хедли по-прежнему снилась драка. И его поражение.
– Стюарт, – резко сказала Эллен.
Он заворчал, заморгал ресницами и вдруг удивленно, немного испуганно посмотрел на нее спокойными, простодушными голубыми глазами, пораженный тем, что она тоже здесь. Не зная, где находится (он никогда этого не знал), и не понимая, что же с ним случилось.
– Привет, – тихо сказала Эллен. Склонившись, она легко поцеловала его в робкие, встревоженные губы. – Доброе утро.
Его глаза ожили, и он слабо улыбнулся.
– Ты не спишь? – он подтянулся. – Который час?
– Восемь.
Он сел и, сгорбившись, хмуро почесал небритую челюсть:
– Думаю, пора вставать.
– Да, – согласилась она. Вдалеке просигналила машина. Открылась входная дверь, и сосед быстро спустился по бетонным ступеням. Приглушенные звуки людской возни… Мерцающие клубы пара в утреннем воздухе.
– День намечается знатный, – вдруг сказала она.
– Ну его к черту, этот день, – он смущенно осмотрел травмированную кисть.
– Что хочешь на завтрак?
– Ничего, – Хедли раздраженно покачал головой. Инцидент в баре, драка, полиция… все казалось каким-то нечетким, будто во сне, и уже наполовину изгладилось из памяти. – У меня похмелье, – пробормотал он. – Боже.
– Я сделаю кофе, – ласково сказала она.
– Нет, доктор говорит, тебе нельзя.
Хедли вяло нащупал одеяло, пытаясь встать на ноги.
– Господи, – пробормотал он, коснувшись ступнями пола. Минуту постоял у кровати, глядя на нее с томительным желанием. Рассеянно почесал голую волосатую грудь. Затем, повернувшись, нетвердой походкой вышел из спальни в ледяной коридор и шагнул в туалет. Прикрыв дверь, сгорбился над унитазом и помочился. Наконец что-то проворчал, смыл за собой и угрюмо побрел обратно в спальню. У двери он остановился.
– Я потерял деньги, – с трудом вымолвил Хедли.
– Ничего страшного, – она вскользь улыбнулась. – Не бери в голову и иди умываться.
Хедли послушно взял станок и бритвы из ящика туалетного столика и исчез в ванной. В дýше зашумела горячая вода, и он с радостью встал под нее. После чего тщательно почистил зубы, побрился, причесался и вразвалку вышел за чистой одеждой.
– Тридцать долларов, – сказал он.
– Поговорим об этом позже.
Он кивнул, отрыгивая.
– Прости, можно взять немного из денег на хозяйство?
– Конечно, – нехотя сказала она.
Хедли достал из комода белую накрахмаленную рубашку. Ее запах взбодрил его. Затем взял в шкафу чистые трусы и снял с плечиков старательно выглаженные синие слаксы. Его охватило странное нетерпение: радостный запах свежего белья прогнал затхлые ночные воспоминания. Но за спиной, в темной влажной постели, лежала Эллен, и Хедли затылком ощущал ее жадный взгляд. Рассыпавшиеся по плечам каштановые волосы, пухлые полушария грудей. Огромный живот гротескно выпирал: оставалось всего несколько недель. Ребенок – тяжкое бремя. Тогда Хедли уже не отвертеться: конец был близок, и это угнетало.
– Наверное, я не пойду сегодня не работу, – мрачно сказал он.
– Почему? – с тревогой спросила Эллен. – Разве ты не отдохнул? Если б ты что-нибудь съел…
– Сегодня слишком хороший день. Спущусь и посижу в парке, – его руки и ноги зудели от нетерпения. – Может, поиграю с детьми в футбол.
– Они еще в школе. Да и не сезон.
– Тогда в бейсбол. Или побросаю подковы, – он повернулся к ней. – Ты же хотела съездить на выходных за город. Ну, так давай выберемся отсюда – давай поедем туда, где можно свободно погулять.
Эллен потрогала свой живот:
– Ты же знаешь, мне нельзя.
– И то правда.
Огромная бочка уязвимой плоти… Пуп земли.
– Дорогой, – сказала Эллен, – ты не хочешь рассказать мне о вчерашней ночи?
Хедли не хотел, но, судя по ее решительному голосу, момент настал.
– Ничего особенного, я все уже рассказал.
– Тебя что… ранили?
– Это и дракой-то назвать нельзя. Просто мы перебрали… Помахали руками да обматерили друг друга, – затем он задумчиво пробормотал: – Но, кажется, я все-таки врезал одному из этих подонков. Тому, здоровому. Копы решили, что я коммунист… Когда они меня тащили, я орал: «Валяйте, фашистские сволочи, я еще до вас доберусь!»
– Их было всего двое?
– Четыре копа и две фашистских сволочи.
– Это случилось в баре?
– Возле. Началось в баре. Или в публичной библиотеке. Может, это были библиотекари?
– Стюарт, – сказала она, – почему это произошло? Что с тобой творится?
Хедли надел зеленовато-голубое пальто и остановился у зеркала, рассматривая свое лицо, волосы, зубы, опухшие глаза. Насупленно выдавил прыщик на гладковыбритом подбородке.
– К Салли, да? – спросила она.
– Да.
– Ты напряжен.
– Ты офигенно права: я напряжен.
Именно сегодня он должен был ее забрать.
– Хочешь… я поеду с тобой?
– Я заберу ее сам, – сказал он, направляясь к двери. Ему ужасно не хотелось, чтобы Эллен тащилась с ним и вмешивалась, только ухудшая положение. – Может, лучше приберешься в квартире?
– Даже не позавтракаешь?
– Перекушу в центре.
Хедли достал из чайника все деньги, которые там были, – десять или пятнадцать долларов, – и запихнул в карман. Пересекая гостиную, он заметил, что там все так же неубрано и пахнет перезрелыми грушами. Конечно, он даже не рассчитывал, что Эллен приберется: возможно, для начала вытряхнет пепельницы, а потом в изнеможении вернется в постель. Вечером, когда он привезет домой сестру, все останется в точно таком состоянии. Он с этим смирился.
– Пожелай мне удачи, – сказал Хедли, остановившись у двери квартиры.
Она уже встала и теперь подпоясывала свой тяжелый синий халат.
– Заскочишь сначала домой или поедешь прямиком туда?
– Зависит от того, найду ли грузовик. Я позвоню.
Даже не поцеловав ее на прощанье, Хедли махнул рукой, улыбнулся и вышел из квартиры. Через минуту он уже спустился на тротуар и направился в центр.
Если не было дождя, он ходил на работу пешком. Но сегодня от пружинистой ходьбы по асфальту разболелась голова. Когда Хедли свернул на Мейсон-авеню, все поплыло перед глазами из-за тошноты: не переоценил ли он свои силы? Черт с ним, с завтраком – в таком состоянии не проглотишь и стакан томатного сока.
На Удачном рынке фруктовщик-итальянец расставлял длинные поддоны с грейпфрутами и апельсинами. Он махнул Хедли, и тот машинально махнул в ответ. Вопреки обыкновению, Хедли кивнул продавцу ювелирного магазина и высушенной старушке из магазина канцелярских принадлежностей «Везерби».
В дверях кафе «Золотой штат» лениво стояла миниатюрная черноволосая официантка в опрятной униформе – красной юбке, красной блузке и элегантной шляпке, утопавшей в темных кудрях.
Это зрелище слегка приободрило Хедли.
– Как дела? – спросил он, замедлив шаг.
– Чудный денек, – сказала официантка, кокетливо улыбнувшись: Хедли был интересным, ухоженным мужчиной и завидным женихом (если, конечно, не знать, что он женат и что скоро у него должен родиться сын).
Закурив сигарету, Хедли сказал:
– Почему не заглядываешь? – он показал на магазин «Современные телевизоры», находившийся прямо перед ними. – Заходи, и я устрою для тебя бесплатную теледемонстрацию.
Девушка лукаво усмехнулась:
– Какую-какую демонстрацию?
Широко ухмыляясь, Хедли зашагал по тротуару и скрылся в темноте магазине – в хорошо знакомом, тихом и сумрачном помещении, где он работал с тех пор, как окончил колледж.
Стюарт Уилсон Хедли сидел, склонившись над едой, в глубине магазина «Здоровое питание» и недовольно ковырялся в тарелке с зеленым салатом, гренками и бефстрогановом со сливками. Часы над прилавком показывали половину первого. Оставалось еще полчаса обеденного времени. Он просидел здесь сорок минут и не съел ни кусочка.
Магазин заполонили болтливые женщины. Они его раздражали: его раздражало все. Стюарта подташнивало, голова раскалывалась. Он начал рассеянно рвать салфетку и сминать ее комок. Наверное, Эллен еще в постели. Порой она не вставала до трех-четырех часов дня. Как ему хотелось оказаться рядом с ней! Этот беспрестанный визгливый смех невозможно терпеть. Надо было поесть в стейк-хаусе «У Джека»: он бы мог заказать тарелку красных бобов, свинину, рис и горячий кофе.
В животе противно заурчало. Стены стейк-хауса провоняли салом и размокшим картофелем фри. На штукатурке выступали, точно испарина, блестящие капли жира, растопленного поваром на шипящем гриле. Клубы сигарного дыма поднимались над бизнесменами, которые набивались в кабинки, точно члены овощного суда присяжных, и отпускали непристойные шуточки. Ресторан «У Джека» напоминал пещеру, наполненную звуками музыкального автомата, задымленный садовый туалет, оглашаемый натужным кряхтеньем, или парилку со спортивными лужайками из «Кроникл», зубочистками и пролитым кетчупом. Стюарт Хедли не ходил в этот гимнастический зал, благоухавший потом и луковыми гамбургерами. Как впечатлительный человек может обедать в раздевалке – в окружении грязного белья и атлетических голеней?
Обедать в стейк-хаусе «У Джека» – все равно что сидеть на корточках в седьмом классе, когда Стюарт был потным, изнуренным мальчиком. Тучные преуспевающие мужчины проложили себе дорогу в этот ресторан собственным брюхом, после того как сняли серые шорты, тенниски и приняли душ, а потом привели с собой велосипедных болельщиков, у которых потемнели и сгнили шнурки. В стейк-хаусе «У Джека» Стюарт Хедли испытывал точно такие же мучения, как в ту минуту, когда взбирался по канату, подвешенному к потолку в спортзале сидер-гроувской средней школы. Повиснув в отчаянии над обращенными вверх насмешливыми лицами, он из последних сил цеплялся, но так и не дотягивался на узловой отметки и наконец в полном изнеможении падал на гладкий пол. Стюарт Хедли раскачивался под потолком, словно муха над стаей пауков, разинувших пасти… Вслед за ним карабкался еврейский мальчик Айра Зильберман – ловкий улыбчивый азиат. Джек, владелец стейк-хауса, был греком. Ухмыляясь над кассовым аппаратом, он ловкими жестами выдавал сдачу, которую по очереди забирали руки посетителей, – освященный временем ритуал.
