Текст книги "Симулакрон"

Автор книги: Филип Киндред Дик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Филип Дик
Симулакрон

Глава 1

Внутрифирменное информационное сообщение «Электронного музыкального предприятия» испугало Ната Флайджера, хотя он сам не понимал, почему. Речь в нем шла, в общем-то, об открывавшейся перед фирмой грандиозной возможности: наконец-то было обнаружено местонахождение знаменитого советского пианиста Ричарда Конгросяна, психокинетика, который играл Брамса и Шумана, не прикасаясь пальцами к клавишам инструмента, в его летней резиденции в Дженнере, в штате Калифорния. И о том, что, если повезет, Конгросяна можно будет привлечь к участию в записях в студии ЭМП.

И все же…

Возможно, размышлял Флайджер, это сумрачные, влажные тропические леса на самом севере Калифорнии так его отталкивали; ему были больше по нраву сухие южные земли в окрестностях Тихуаны, где размещались центральные службы ЭМП. Но Конгросян, согласно сообщению, отказывался выходить за порог своего летнего дома; возможно, он упразднился от концертной деятельности в связи с какими-то семейными обстоятельствами, намекалось даже на то, что это связано с какой-то трагедией, которая произошла то ли с его женой, то ли с ребенком. В сообщении высказывалось предположение, что это случилось несколько лет тому назад.

Было девять утра. Нат Флайджер налил воды в чашку и стал подпитывать влагой живую протоплазму, включенную в общую структуру звукозаписывающей системы «Ампек Ф-A2», которую он держал у себя в кабинете; это форма жизни родом с Ганимеда не испытывала болевых ощущений и пока совсем не возражала против того, что ее ввели в качестве одного из компонентов в сложную электронную систему. Нервная система ее была довольно примитивной, но в качестве звукового рецептора она была непревзойденной.

Вода просачивалась через мембраны «Ампека» и охотно воспринималась протоплазмой, о чем можно судить по учащению пульсаций в органической части системы. Я мог бы взять ее с собой, подумал Флайджер. Система «Ф-A2» была малогабаритной, да и по звуковым характеристикам он предпочитал ее более сложному оборудованию. Флайджер закурил сигарету и подошел к окну своего кабинета, чтобы включить сервопривод, раздвигавший оконные жалюзи, и впустить в помещение яркое горячее мексиканское солнце. «Ф-A2» вошла в состояние чрезвычайно высокой активности – солнечный свет и влага необычно интенсифицировали процессы ее обмена веществ. Флайджер по привычке с большим интересом наблюдал за тем, как работает система, однако ум его все еще был занят содержанием только что услышанного сообщения.

Он еще раз поднял передатчик информации, сжал его пальцами, и он тотчас же заскулил: «…Эта возможность ставит перед ЭМП весьма острую проблему, Нат. Конгросян отказывается от публичных выступлений, но у нас на руках имеется контакт, заключенный при посредничестве нашего берлинского филиала „Прт-Кур“, и у нас есть все законные основания заставить Конгросяна участвовать в наших записях… Что ты на это скажешь, Нат?»

– Согласен, – произнес Нат Флайджер, рассеянно кивая головой в ответ на слова Лео Дондольдо.

Почему это знаменитый советский пианист приобрел в качестве своей летней резиденции дом в Северной Калифорнии? Это само по себе было очень смелым поступком, который был встречен с явным неодобрением центральным правительством в Варшаве. И если Конгросян мог себе позволить пренебрегать указами высшей коммунистической власти, то едва ли он уступит, открыв свои карты, перед ЭМП; Конгросян, которому было за шестьдесят, умел безнаказанно игнорировать правовые нормы современной общественной жизни как в коммунистических странах, так и в СШЕА. Подобно некоторым другим артистам, Конгросян шел своим путем, лавируя между двумя сверхмогущественными социальными системами современного мира.

Прижать его можно будет лишь привнеся определенный меркантильный элемент – как в виде рекламы, так и в виде прямой материальной заинтересованности. У публики короткая память – это общеизвестно; совсем не помешает убедительным образом напомнить ей о самом факте существования Конгросяна с его феноменальными музыкальными пси-способностями. Отдел рекламы ЭМП с готовностью возьмется за осуществление этой задачи.

Как– никак, им нередко удавалось способствовать продаже и восточного материала, а записи Конгросяна все-таки вряд ли подходили под этот разряд.

Но очень хотелось бы знать, насколько хорош Конгросян сегодня, так думал Нат Флайджер.

Передатчик пытался внушить ему схожие мысли: "…Все знают, что до самого недавнего времени Конгросян выступал только перед закрытой аудиторией, – налегал он. – Перед крупными шишками Польши и Кубы и даже перед элитой выходцев из Пуэрто-Рико в Нью-Йорке. Год тому назад он появился на благотворительном концерте в Бирмингеме, который давался перед пятьюдесятью миллионерами-неграми; средства, собранные на этом концерте, пошли в фонд содействия афро-мусульманской колонизации Луны. Я разговаривал с несколькими современными композиторами, которые там присутствовали. Они божатся, что Конгросян не растерял ничего из своего былого великолепия.

Ну– ка поглядим… Это было в две тысячи сороковом, пятьдесят два года. И, разумеется, он желанный гость в Белом Доме, где играет для Николь и этого ничтожества Дер Альте".

Надо взять эту «Ф-A2» в Дженнер и записывать именно на нем, окончательно решил Нат Флайджер. Возможно, это наш последний шанс: за артистами, обладающими такими пси-способностями, как у Конгросяна, ходит недобрая слава – они умирают рано.

Он ответил:

– Я займусь этим, мистер Дондольдо. Вылечу в Дженнер и попытаюсь провести с ним переговоры лично.

– Вввиии, – возликовал передатчик.

Нат Флайджер испытывал к нему искреннюю симпатию.

***

Известный своим несносным нахальством, сверхбдительный механический робот-репортер спросил, издавая скрежещущие звуки, более уместные для электропилы:

– Это правда, доктор Эгон Саперб, что сегодня вы намерены посетить свой кабинет?

Неужели нет никакого способа оградить хотя бы своей собственный дом от этих нахальных механических репортеров, подумал д-р Саперб. И тут же самому себе наполнил, что таких способов просто не существовало.

– Да, – ответил он. – Как только я позавтракаю, я сяду в свою тачку и отправлюсь в самый центр Сан-Франциско, припаркуюсь на стоянке, а оттуда направлюсь пешком прямым ходом в свой кабинет на Почтовой улице, где, как обычно, окажу психотерапевтическую помощь своему первому пациенту за сегодняшний день. Несмотря на закон, на так называемый Акт Макферсона.

И он вернулся к своему кофе.

– Вы ощущаете поддержку со стороны…

– Да, ИАПП полностью одобряет мои действия, – подтвердил д-р Саперб.

Действительно, он всего лишь десять минут тому назад разговаривал с исполкомом Интернациональной ассоциации практикующих психоаналитиков.

– Никак не возьму в толк, почему это решили проинтервьюировать именно меня. Все члены ИАПП будут в своих кабинетах сегодня утром.

А таких членов было более десяти тысяч, разбросанных по всей территории СШЕА, как в Северной Америке, так и в Европе.

Механический репортер замурлыкал доверительно:

– Как по-вашему, кто ответственен за принятие этого Акта Макферсона и готовность Дер Альте подписать его, придав ему силу закона?

– Вам это прекрасно известно, – ответил д-р Саперб, – не хуже меня самого. Не армия, не Николь и даже не НП. Это могущественная фармацевтическая фирма, картель «АГ Хемие» из Берлина.

Это было общеизвестно и не могло представлять из себя сенсацию.

Могущественный берлинский картель уже давно широко рекламировал по всему миру эффективность лечения душевных заболеваний с помощью лекарственных средств. На этом можно было заработать огромные барыши. И совершенно естественным следствием было объявление всех психоаналитиков шарлатанами, нисколько не лучшими, чем пропагандисты здоровой пищи или кислородного обогащения крови. Не то, что в старые добрые времена, когда психоаналитики занимали высокое положение в обществе. Д-р Саперб тяжело вздохнул.

– И это доставляет вам немалые душевные муки, – проникновенно продолжал механический репортер, – прекращение своей профессиональной деятельности под давлением определенных сил? Верно?

– Скажите своим слушателям, – медленно отчеканил д-р Саперб, – что мы намерены держаться до конца независимо от того, есть против нас закон или нет. Мы в состоянии помогать людям ничуть не в меньшей степени, чем химиотерапия. В особенности в случаях воображаемых нарушений психики – когда это связано со всей предыдущей жизненной историей пациента.

Только теперь он увидел, что механический репортер представляет одну из самых влиятельных телекомпаний, аудитория ее составляет не менее пятидесяти миллионов телезрителей, которые прямо сейчас наблюдают на экранах своих телевизоров за происходящим здесь любезностями. И от одной только мысли об этом язык во рту д-ра Саперба прилип к небу.

После завтрака, когда он вышел наружу к своей машине, он наткнулся на еще одного механического репортера, который залег в засаде.

– Дамы и господа, перед вами последний представитель венской школы психоанализа. Некогда, возможно, выдающийся психоаналитик доктор Саперб скажет вам несколько слов. Доктор, – репортер подкатился к нему, преградив ему дорогу, – как вы себя сейчас чувствуете, сэр?

– Препаршивейше, – ответил д-р Саперб. – Пожалуйста, дайте мне пройти.

– Направляясь в свой кабинет в последний раз, – объявил репортер, скользнув чуть-чуть в сторону, – доктор Саперб остро ощущает свою обреченность, однако, тем не менее, втайне продолжает гордиться тем, что уверен в правоте своего дела. Но только будущее рассудит, насколько он прав в своем упорстве. Подобно практике кровопускания, психоанализ пережил периоды своего расцвета и медленного увядания, а теперь его место занимает современная химиотерапия.

Взобравшись в кабину своей машины, д-р Саперб выехал на подъездную дорогу и вскоре уже катил по автомагистрали в сторону Сан-Франциско, чувствуя себя все еще весьма паршиво и очень опасаясь неизвестной схватки с представителями власти и той перспективы, что представляла ему в самом ближайшем будущем.

Он был уже не молод, чтобы участвовать в подобных событиях. В средней части его туловища накопилось много лишней плоти, зато поубавилось физической активности.

Каждое утро он немало огорчался при виде лысины, которую все с большой ясностью обнаруживал в зеркале ванной комнаты. Пять лет тому назад он развелся с Ливией, своей третьей женой, и больше уже не женился. Его работа стала его жизнью, заменяла ему семью. И что же теперь? Бесспорным был только тот факт, о котором сообщил робот-репортер: сегодня он направляется в свой кабинет в последний раз. Пятьдесят миллионов телезрителей по всех Северной Америке и Европе будут наблюдать за ним и гадать, как и он сам, удастся ли ему обзавестись новой профессией, открыть для себя новую высокую цель в жизни взамен прежней? Нет, вряд ли можно было на это надеяться.

Чтобы внести некоторое успокоение в свою душу, он поднял телефонную трубку и набрал номер молитвы.

Припарковавшись и пройдя пешком к своему кабинету на Почтовой улице, он обнаружил небольшую толпу зевак, еще несколько репортеров-роботов и немногочисленный наряд сан-францисских полицейских в синих мундирах, которые его там дожидались.

– Утро доброе, – весьма неловко поздоровался он с ним, поднимаясь по ступенькам ко входу в здание и держа в руку ключ.

Толпа расступилась перед ним. Он открыл дверь и настежь ее распахнул, запустив яркий утренний солнечный свет внутрь длинного коридора с эстампами Рола Кли и Кандинского на стенах, которые он и доктор Баклман развесили семь лет тому назад, пытаясь придать более нарядный вид этому довольно старому зданию.

Один из репортеров-роботов объявил:

– Наступает час испытания, дорогие телезрители – скоро появится первый пациент доктора Саперба.

Полиция, подобравшись, будто на параде, молчаливо ждала.

Приостановившись у двери перед тем, как пройти внутрь своего кабинета, д-р Саперб повернулся к тем, кто за ним следовал, и произнес:

– Прекрасный денек. Для октября, во всяком случае.

Он попытался было придумать какую-нибудь героическую фразу, которая придаст благородство тому положению, в котором он очутился. Но ничего такого в голову не приходило. Наверно, решил он, это из-за того, что благородство здесь вовсе ни при чем; он просто делает то, что делал пять раз в неделю в течение многих лет вплоть до самого этого дня, и не нужно быть каким-то особым смельчаком, чтобы поддержать столь давно заведенный порядок еще раз. Разумеется, он заплатит арестом за это свое ослиное упрямство; разумом своим он это прекрасно понимал, однако все его тело и вегетативная нервная система не воспринимали этого. И поэтому мускулы его продолжали нести вперед тело.

Кто– то из толпы, какая-то незнакомая женщина, выкрикнула:

– Мы с вами, доктор! Удачи вам.

Ее поддержали еще несколько голосов, образовав на какие-то несколько секунд общий одобрительный гул. На лицах полицейских была написана откровенная скука. Д-р Саперб переступил порог и прикрыл за собой дверь.

В приемной сидевшая за своим столом его секретарша Аманда Коннерс подняла голову и произнесла:

– Доброе утро, доктор.

Ее ярко– рыжие волосы, перетянутые лентой, блестели на солнце, а из-под шерстяной кофточки с низким декольте прямо-таки готова была выпрыгнуть грудь богини.

– Доброе, – ответил ей д-р Саперб, радуясь при виде ее здесь, да еще в столь великолепной форме, несмотря на всю сложность ситуации.

Он отдал ей пальто, которое она повесила в стенном шкафу.

– Ну, кто там сегодня первый среди пациентов?

Он закурил некрепкую флоридскую сигару.

– Мистер Ругге, доктор. На девять часов. У вас еще есть время, чтобы выпить чашку кофе.

Она быстро прошла к кофейному автомату в углу приемной.

– Вы знаете о том, что здесь должно произойти через некоторое время?

– спросил Саперб.

– Разумеется. Но ведь ИАПП освободит вас под залог, разве не так?

Она принесла ему небольшой бумажник стаканчик, пальцы ее дрожали.

– Я боюсь, что это будет означать конец вышей работе здесь.

– Да, – кивнул Аманда, больше уже не улыбаясь; в ее больших глазах появилась грусть. – Никак не могу понять, почему Дер Альте не наложил вето на этот законопроект; Николь была против него, и поэтому я была уверена в том, что и он против, вплоть до самого последнего момента. Бог ты мой, ведь правительство сейчас располагает оборудованием для путешествий во времени. Почему бы ему не отправиться в будущее, чтобы удостовериться, какой вред нанесет такое обеднение нашего общества.

– Может быть, оно так и поступило.

И, подумал он, не обнаружило никакого такого обеднения.

Дверь в приемную отворилась. На пороге стоял первый за этот день пациент. Мистер Гордон Ругге, бледный от нервного возбуждения, которое он сейчас испытывал.

– О, вы пришли, – произнес д-р Саперб.

Фактически Ругге появился раньше времени.

– Негодяи, – сказал Ругге.

Это был высокий худощавый мужчина лет тридцати пяти, хорошо одетый.

По профессии он был брокером на Монтгомери-стрит.

За спиной у Ругге появились двое полицейских агентов в штатском. Они молча уставились на д-р Саперба и ждал дальнейшего разворота событий.

Роботы– репортеры выставили штанги своих рецепторов, поспешно впитывая в себя информацию. На какое-то время все застыли, затаив дыхание.

– Проходите ко мне в кабинет, – произнес д-р Саперб, обращаясь к мистеру Ругге. – И давайте начнем с того места, где мы остановились в прошлую пятницу.

– Вы арестованы, – тотчас же заявил один из фараонов в штатском.

Он вышел вперед и предъявил д-ру Сапербу сложенную вдвое повестку.

– Пройдемте с нами.

Взяв д– ра Саперба под локоть, он стал подталкивать его к двери.

Второй переодетый фараон зашел с другого бока, в результате чего Саперб оказался как бы зажатым между ними. Все было проделано очень спокойно, без какого-либо лишнего шума.

– Я очень сожалею, Гордон, – произнес д-р Саперб, снова обращаясь к мистеру Ругге. – Очевидно, мне уже никак не удастся продолжить начатый мною курс лечения.

– Эти крысы хотят, чтобы я принимал медикаменты, – с горечью промолвил Ругге. – И они прекрасно понимают, что эти таблетки вызывают у меня тошноту. У меня такой своеобразный организм, что они для меня просто яд.

– Интересно наблюдать, – пролепетал один из репортеров-роботов, обращаясь, скорее всего, к своей телеаудитории, – стоическую верность пациента своему психоаналитику. И действительно, почему должно быть иначе?

Этот человек вот уже много лет полагается на действенность психоанализа.

– Шесть лет, – уточнил Ругге. – И при необходимости продолжал бы еще столько же.

Приложив платочек к глазам, Аманда Коннерс начала тихонько плакать.

Пока д– ра Саперба в сопровождении двух фараонов в штатском и целого наряда полиции Сан-Франциско в мундира вели к поджидавшей их патрульной машине, из толпы еще раз раздались, правда, не очень-то громкие возгласы в поддержку д-ра Саперба. Но, как он не преминул заметить, толпа эта состояла в большинстве своем из людей далеко немолодых. Это все были реликты той более ранней эпохи, когда психоанализа был весьма респектабельным ремеслом; как и он сам, эти люди были частицей совсем иной эпохи. Ему очень хотелось увидеть в этой толпе бы несколько молодых людей, но таковых в ней не оказалось.

***

В полицейском участке человек с худым лицом в плотном пальто, попыхивая филиппинской сигарой ручной работы «Бела Кинг», выглянул из окна, затем посмотрел на часы и стал беспокойно шагать по комнате.

Он только-только отложил сигару и начал было готовиться к тому, чтобы раскурить другую, как в поле зрения попала полицейская машина. Он сразу же поспешил наружу, на приемную платформу, где полиция уже готовилась в обработке привезенного арестанта.

– Доктор, – сказал он, меня зовут Уайлдер Пэмброук. Мне бы хотелось переговорить с вами.

Он кивнул полицейским, и они отступили назад, высвободив д-ра Саперба.

– Пройдемте внутрь. Я временно оккупировал комнату на втором этаже. Я задержу вас совсем ненадолго.

– Вы не из городской полиции, – предположил д-р Саперб, окинув его проницательным взглядом. – Вы, скорее всего, из НП.

Теперь он казался встревоженным.

По пути к лифту Пэмброук произнес:

– Считайте меня просто одной из заинтересованных сторон, – и продолжил, понизив голос, когда мимо них проследовала группа служащих полиции, – заинтересованной в том, чтобы вновь увидеть вас в вашем кабинете, оказывающим психотерапевтическую помощь своим пациентам.

– У вас есть на это соответствующие полномочия? – спросил Саперб.

– Полагаю, что да.

Подошла кабина лифта, и они оба прошли в нее.

– На то, чтобы вернуть вас туда, назад, уйдет, тем не менее, примерно час. Пожалуйста, наберитесь терпения.

Пэмброук раскурил свежую сигару. Сапербу он сигары не предложил.

– Разрешите задать вопрос… Какое учреждение вы представляете?

– Я уже сказал, – в голосе Пэмброука зазвучали раздраженные нотки. Просто считайте меня заинтересованной стороной. Неужели непонятно?

Он бросил в сторону Саперба злой взгляд, после чего они оба молчали, пока лифт не доставил их на второй этаж.

– Прошу прощения за резкость, – произнес Пэмброук, когда они шли по коридору, – но меня очень беспокоит ваш арест. Я очень этим расстроен.

Он отворил дверь, и Саперб осторожно прошел в комнату под номером двести девять.

– Разумеется, я почти всегда готов расстроиться по тому или иному поводу. Такая у меня, можно сказать, работа. Так же, как ваша работа включает в себя обязательный для вас элемент, состоящий в том, чтобы не позволять себе самому становиться эмоционально вовлеченным.

Он улыбнулся, но д-р Саперб воздержался от ответной улыбки. Он сейчас очень скован, чтобы улыбаться, отметил про себя Пэмброук. Такая реакция Саперба вполне соответствовала краткому описанию его характера, содержавшейся в досье на него.

Они осторожно сели друг напротив друга.

– С вами собирается проконсультироваться один человек, – сказал Пэмброук. – Совсем скоро, намереваясь стать вашим постоянным пациентом.

Понятно? Поэтому-то мы и хотим водворить вас снова в ваш кабинет, мы хотим, чтобы он был открыт, дабы у вас была возможность принять его и провести курс лечения.

– П-понятно, – кивнул, произнес д-р Саперб, однако он все еще чувствовал себя очень неловко.

– Что касается остальных – тех, других, кого вы лечите, то нам это совершенно безразлично. То ли им становится еще хуже, то ли они выздоравливают, платят ли они вам огромные суммы или уклоняются от уплаты за лечение – нам абсолютно все равно. Нас интересует только этот отдельный человек.

– И после того, как он вылечится, – спросил Саперб, – тогда вы снова меня прикроете? Как и всех прочих психоаналитиков?

– Вот тогда и поговорим об этом. Но не сейчас.

– Кто этот человек?

– Этого я вам не скажу.

– Насколько я понимаю, – произнес д-р Саперб после некоторой паузы, вы прибегли к помощи аппаратуры фон Лессинджера для перемещения во времени с целью выяснения, каков будет результат моего лечения этого человека?

– Да, – ответил Пэмброук.

– Значит, у вас нет на сей счет сомнений. Я окажусь в состоянии его вылечить.

– Совсем наоборот, – сказал Пэмброук. – Вам не удастся ничем ему помочь; это как раз именно то, для чего вы нам и понадобились. Если бы он прошел курс лечения с помощью медикаментозных средств, то его душевное равновесие восстановилось бы обязательно. А для нас чрезвычайно важно, чтобы он и дальше оставался больным. Поэтому, поймите нас, доктор, нам необходимо существование хотя бы одного шарлатана – одного практикующего психоаналитика.

Пэмброук еще раз тщательно раскурил сигару.

– Поэтому наиглавнейшее наше предписание таково: не отвергать никого из новых пациентов. Понимаете? Какими бы безумными – или скорее, какими бы явно здоровыми – они вам ни показались.

Он улыбнулся. Его забавляла та скованность, которую продолжал испытывать психоаналитик.