Текст книги "Миры Филипа Фармера. Том 15. Рассказы"

Автор книги: Филип Хосе Фармер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

–... Вопиет к небу! Народ и сама страждущая земля вопиют к небу! Воздух отравлен! Вода отравлена! Почва отравлена! Само человечество отравлено собственными гениальными способностями к выживанию! Широкие просторы Матери-Земли стали тесны! Разрастаясь, как раковая опухоль, человечество убивает то, что дало ему жизнь! Человек кладет сам себя под безумный пресс, который выжимает из него все соки, сокрушает его надежды на благополучное существование, на безопасность, мир, покой, исполнение мечтаний, на собственное достоинство...

Телезрителям, слушавшим его по сорока каналам, все, что он говорил, было хорошо известно; рисуя эту картину, он пользовался красками, замешанными на их собственных страданиях. Поэтому Гилдмен не стал долго на ней задерживаться. Он сказал несколько слов об экономике дефицита, в середине 1900-х годов уже безнадежно отжившей, но все еще казавшейся полной сил, словно человек, который умирает от неизлечимой болезни и держится только на все растущих дозах лекарств и знахарских снадобий. А потом он принялся расписывать яркими красками обширное полотно будущего.

Он говорил о росте населения, об автоматизации производства, о постоянно растущем классе обездоленных, с их мятежами и восстаниями, о постоянно тающем, отягощенном непосильным бременем классе налогоплательщиков, с их забастовками и беспорядками, о Побоище в Беверли-Хиллз, о нищете, преступности, недовольстве и тому подобном.

Президент с трудом сдержался, чтобы не поморщиться. В Золотом Мире (это ходячее выражение он придумал сам) будет хватать и полутеней, и теней. Утопий не бывает. Самой природе человеческого общества, во всех ее аспектах, свойственна нестабильность, а это значит, что то или иное количество страданий и беспорядка будет всегда. И всегда будут жертвы перемен.

Но с этим ничего не поделаешь. И хорошо, что перемены – неотъемлемая черта общества. Иначе – застой, косность, утрата надежд на лучшую жизнь.

Бокамп наклонился к уху президента и тихо сказал:

– Многие специалисты указывают, что экономика изобилия со временем приведет к гибели капитализма. Вы еще ни разу не высказывались по этому поводу, но дольше молчать нельзя.

– Когда я выступлю, – ответил президент, – я скажу, что экономика изобилия приведет к гибели и капитализма, и социализма. К тому же экономическая система – не святыня, разве что для тех, кто путает деньги с религией. Системы существуют для человека, а не наоборот.

Кингбрук, хрустнув суставами, поднялся с дивана и решительно подошел к президенту.

– Вы протащили этот свой проект вопреки противодействию большинства налогоплательщиков! Методы, которыми вы, сэр, воспользовались, не просто неконституционны! Мне достоверно известно, сэр, что вы прибегли к преступной тактике, к шантажу и запугиванию! Но вашему победному шествию пришел конец! Этот проект довел до нищеты наш когда-то богатый народ, и мы больше не намерены строить для вас воздушные замки! Дайте мне только время, и я докажу, что ваш грандиозный – и греховный – Золотой Мир – такой же золотой, как фальшивая монета! Вы недооцениваете меня и моих коллег, сэр!

– О ваших планах отстранить меня я знаю, – сказал президент, чуть улыбнувшись. – А теперь, сенаторы Бокамп и Кингбрук, и вы, губернатор Корриган, не пройдете ли вы со мной в апартаменты мэра? Я хотел бы сказать вам несколько слов – надеюсь, что нескольких слов будет достаточно.

– Я свое решение принял, мистер президент, – произнес Кингбрук, тяжело дыша. – Я знаю, что для нашей страны хорошо, а что плохо. Если вы припасли какие-то скрытые угрозы или недостойные предложения, выскажите их публично, сэр! Вот в этой комнате, перед всеми!

Президент оглядел лица сидевших в кабинете – растерянные, каменные, враждебные, радостные. Взглянув на свои наручные часы, он сказал:

– Я прошу всего лишь пять минут.

Потом он продолжал:

– Я не собираюсь пренебречь никем из вас. Я намерен побеседовать со всеми – по нескольку человек, подобранных с учетом общности интересов. От трех до пяти минут на каждую группу, и мы успеем покончить с этим делом к началу торжественного открытия. Прошу вас, джентльмены!

Он повернулся и шагнул в дверь.

Через несколько секунд три человека вошли вслед за ним, высоко подняв головы, с каменным выражением на лицах.

– Садитесь. Или стойте, если хотите, – сказал президент.

Наступило молчание. Кингбрук закурил сигару и уселся на стул. Корриган после недолгого колебания сел рядом с ним. Бокамп остался стоять. Президент встал перед ними.

– Вы видели людей, которые осматривали этот город. Это его будущие жители. Какая их общая черта бросается вам в глаза?

Кингбрук засопел и что-то проворчал себе под нос. Бокамп сердито покосился на него:

– Я не слышал, что вы сказали, но я знаю! Мистер президент, я буду говорить об этой наглой дискриминации во всеуслышание! Я велел одному из своих людей проверить по компьютеру утвержденный список, и он сообщил, что все будущие жители города – на сто процентов негры! И семь восьмых из них сидят на пособии!

– А восьмая восьмая – это врачи, техники, учителя и другие специалисты, – сказал президент. – Все добровольцы. Вот вам, между прочим, и опровержение довода, будто никто не станет работать, если его не принуждать. Эти люди будут жить в городе, не получая за свой труд ничего. Нам пришлось отказать множеству желающих – их оказалось больше, чем нужно.

– Еще бы, – вставил Кингбрук. – Особенно после того, как правительство последние двадцать лет не жалело казенных денег, чтобы прожужжать всем уши про эту «любовь к людям и служение человечеству».

– Я что-то не слыхал, чтобы вы когда-нибудь публично высказывались против любви к людям и служения человечеству, – заметил президент. – Но есть другая причина, которая заставила столь многих людей предложить свои услуги. Деньги могут исчезнуть из жизни, но стремление к престижу не исчезнет никогда. Это такое же древнее побуждение, как само человечество, а может быть, и еще древнее.

– Не могу поверить, чтобы ни один белый не захотел там жить, – сказал Бокамп.

– Запись шла строго в порядке очереди, – ответил президент. – Все контролировали компьютеры, а пункта о национальности в анкетах не было.

– Вы же знаете – бывали случаи, когда компьютеры подкручивали, а операторов подкупали, – заметил Корриган.

– Я убежден, что, если провести расследование, никаких нарушений обнаружено не будет, – ответил президент.

– Но ГОПы... – начал было Корриган, однако, уловив сердитый взгляд Бокампа, поправился: – Я хочу сказать, граждане, обеспечиваемые правительством, то есть те, кто живет на пособие, как это называлось, когда я был мальчишкой, – так вот, белые ГОПы будут на всех углах кричать о дискриминации.

– Белые тоже имели право подать заявление, – сказал президент.

Бокамп презрительно усмехнулся:

– Возможно, был распущен какой-нибудь слух. Но не может быть, чтобы не оказалось желающих из числа белых.

Голос Кингбрука громыхнул, как вулкан, который вот-вот извергнется:

– О чем мы спорим? Этот... Птичий город построен над кварталами, где живут одни цветные. Так почему бы его жителям не быть цветными? Давайте к делу. Вы, мистер президент, хотите построить еще и другие города вроде этого, пристраивать их к нему, пока не появится целый сплошной мегаполис на подпорках, который будет тянуться от Санта-Барбары до Лонг-Бича. Но ни здесь, ни в других штатах ничего подобного по-строить нельзя, не разорив всю страну. Поэтому вы хотите, чтобы мы поддержали ваш законопроект о введении так называемой ПРЭ. То есть о том, чтобы разделить экономику страны на две части. Одна половина ее будет продолжать работать, как всегда, – она будет состоять из частных предприятий и налогоплательщиков, которые ими владеют или на них работают. Эта половина будет по-прежнему покупать, продавать и пользоваться деньгами, как делала всегда. А другая половина будет состоять из ГОПов, живущих вот в таких городах, и правительство будет удовлетворять все их нужды. Для этого правительство проведет автоматизацию всех шахт, ферм и предприятий, которыми оно владеет сейчас и которые планирует приобрести. В этой части экономики нигде не будут использоваться деньги, она будет работать по замкнутому циклу. Все служащие будут набираться из ГОПов, даже аппарат федеральных органов и администраций штатов, с той оговоркой, разумеется, что федеральная, законодательная и исполнительная ветви власти сохранят свои полномочия.

– Звучит-то это прекрасно, – сказал Корриган. – Конечная цель – так, по крайней мере, утверждаете вы, мистер президент, – состоит в том, чтобы освободить налогоплательщика от чрезмерного налогового бремени и дать возможность ГОПам занять такое положение в обществе, чтобы их больше не считали паразитами. Звучит заманчиво. Но есть много людей, которых все эти ваши красивые слова не смогли ввести в заблуждение.

– Я никого не пытаюсь ввести в заблуждение, – возразил президент. Корриган сердито продолжал:

– Да ведь конечный результат совершенно очевиден! Когда налогоплательщик увидит, что ГОП живет, как король, не ударив пальцем о палец, а он должен работать не покладая рук, ему захочется того же самого. А те, кто не сдастся, окажутся без денег, потому что ГОПы не будут ничего тратить. Мелкие предприниматели, которые живут тем, что продают свои товары ГОПам, разорятся. Разорятся и предприятия покрупнее. В конце концов и предприниматели, и их наемные работники махнут рукой на свои доходы и налоги и переедут жить в ваши города, ; где все достается бесплатно, словно из рога изобилия. Так что, если мы поддадимся на ваши уговоры и разделим экономику на две половины, мы сделаем первый шаг по зыбучему песку. А потом отступать будет уже поздно. Это будет конец.

– Я бы сказал, что это будет начало, – сказал президент. – Все или ничего – так это вам представляется? И вы голосуете за «ничего»? Так вот, джентльмены, больше половины нации говорит «все», потому что это единственный путь, потому что им нечего терять, а приобрести они могут весь мир. Если вы отвергнете этот законопроект в конгрессе, я позабочусь о том, чтобы граждане могли сами вынести решение по этому поводу – «да» или «нет». Но на это потребуется слишком много времени, а время здесь – самое важное. Время – вот что мне нужно. Вот о чем идет у нас здесь торг.

– Мистер президент, – начал Бокамп, – ведь когда вы обратили наше внимание на расовый состав жителей города, вы это сказали не просто так?

Президент прошелся по комнате.

– Революция гражданских прав родилась примерно в то же время, как и мы с вами, мистер Бокамп. Но она еще далеко не достигла своих целей. В некоторых отношениях она даже отступила. Это было трагедией, что негры начали получать образование и политическую власть, необходимые им для дальнейшего прогресса, как раз тогда, когда пышным цветом расцвела автоматизация производства. Негры обнаружили, что работа есть только для специалистов и квалифицированных рабочих. Неквалифицированные никому не нужны. Это относится и к необразованным белым, и конкуренция за работу между неквалифицированным белым и чернокожим стала ожесточенной, как никогда. И даже кровавой, как мы убедились за последние несколько лет.

– Мы в курсе того, что происходит в стране, мистер президент, – сказал Бокамп.

– Да. Так вот, ведь это правда, что чернокожий, как правило, не особенно любит иметь дело с белыми или жить бок о бок с ними. Он всего лишь хочет иметь то же самое, что имеют белые. Но при нынешних темпах прогресса он получит это только через сотню лет, а то и больше. Если сохранится нынешняя экономика, он даже может вообще никогда этого не получить.

– Ну и что дальше, мистер президент? – пророкотал Кингбрук.

Президент остановился, пристально посмотрел на них и сказал:

– Но в условиях экономики изобилия, в таком городе он – негр – будет иметь все, что имеют белые. Высокий уровень жизни, подлинную демократию, правосудие без дискриминации. У него будут собственные судьи, полицейские, законодатели. Если он захочет, у него будет возможность вообще никогда не иметь дела с белыми.

Сигара Кингбрука уже не так воинственно торчала вперед. Бокамп набрал полную грудь воздуха, а Корриган вскочил со стула.

– Но это же будет гетто! – воскликнул Бокамп.

– Не в традиционном смысле слова, – возразил президент. – Теперь выслушайте правду, мистер Бокамп. Разве люди вашей национальности не предпочитают жить среди таких же, как они? Где еще они будут свободны от той тени, от той стены, которая неизбежно разделяет в этой стране белых и цветных?

– Получить возможность не иметь дела с белобрысыми? Простите, сэр, это сорвалось у меня нечаянно. Вы прекрасно знаете, что мы бы этого хотели! Но...

– Никому не будет запрещено жить в любом окружении, в каком он пожелает. На федеральном уровне никакой дискриминации не будет. Те, кто служит в правительстве, в армии, в Службе восстановления природы, будут иметь равные возможности. Но при наличии выбора...

Президент повернулся к Кингбруку и Корригану:

– В своих публичных выступлениях вы оба всегда высказывались за интеграцию. Иначе вы совершили бы политическое самоубийство. Но я знаю, что вы думаете про себя. Кроме того, вы всегда выступали за права штатов. Тут никакого секрета нет. Так вот, когда экономика изобилия встанет на ноги, штаты смогут сами себя обеспечивать. Им не нужно будет федеральное финансирование.

– Потому что станут не нужны деньги? – спросил Корриган. – Потому что денег больше не будет? Потому что деньги вымрут, как мамонты?

По лицу Кингбрука ходили желваки, словно стадо слонов кружило на месте, стараясь определить, откуда доносится незнакомый запах. Он сказал:

– Я не хотел бы кощунствовать, но теперь я, кажется, понимаю, что чувствовал Христос, когда его искушал Сатана.

Он умолк, поняв, что выдал свои тайные мысли.

– Конечно, вы не Христос, а я не Сатана, – поспешно поправился он. – Мы просто люди и ищем взаимоприемлемый выход из всех этих бед.

– Мы конские барышники, – сказал Бокамп. – А конь, из-за которого мы торгуемся, – это наше будущее. Наша мечта. Или наш кошмар.

Президент взглянул на часы и спросил:

– Ну и как, мистер Бокамп?

– Что я могу предложить взамен? Мечту о том, что придет конец презрению, враждебности, ненависти, предательству, угнетению? О том, что тень исчезнет, а стена рухнет? А вы предлагаете мне изобилие, чувство собственного достоинства и счастье – при условии, что мой народ будет жить за стенами из пластика.

– Я не знаю, как пойдет дело, когда будут построены стены этих городов, – сказал президент. – Но я не вижу ничего плохого в сегрегации по собственной воле, если к ней никто не принуждает. Самые разные люди делают это постоянно. Иначе у нас не было бы разных слоев общества, клубов и много чего еще. А если наши граждане, получив самое лучшее жилье и пропитание, всяческую роскошь, бесплатное образование на протяжении всей жизни, широкий выбор развлечений, – все, что только возможно, – если потом они все же превратят это в преисподнюю, то нам останется только поставить крест на всем роде человеческом.

– Человеку нужен стимул, он должен работать. В поте лица своего... – произнес Кингбрук.

«Кингбрук слишком стар, – подумал президент. – Он уже наполовину окаменел, и мысли у него каменные, и слова каменные».

Президент поглядел в огромное окно. Может быть, не стоило строить такой необычный город. В нем будет не так легко освоиться его новым жителям. Может быть, под куполом Птичьего города надо было построить дома, похожие на те, в каких они жили до сих пор. А уж потом устраивать что-то более оригинальное.

Предполагалось, что яйцевидная форма зданий создаст некое ощущение безопасности, возвращения в материнскую утробу и в то же время будет наводить на мысль о втором рождении. Но сейчас они были похожи на космические корабли, готовые взвиться в небо, как только кто-то нажмет кнопку.

Но этот город – и те, что появятся рядом с ним, – означал безвозвратный разрыв с прошлым, а разрыв всегда оказывается болезненным.

Кто-то позади него кашлянул, и он обернулся. Сенатор Кингбрук стоял, приложив руку к груди. Он собирался произнести речь.

Президент взглянул на часы и мотнул головой. Кингбрук улыбнулся так, словно эта улыбка причинила ему боль, и опустил руку.

– Мой ответ – да, мистер президент. Я с вами до конца. Процедура импичмента будет, конечно, прекращена. Но...

– Я не хотел бы быть невежливым, – сказал президент, – но лучше оставьте свои оправдания для ваших избирателей.

– Я говорю – да, – сказал Бокамп. – Только...

– Никаких «если», «и» или «но».

– Нет. Только...

– А вы, губернатор Корриган? – спросил президент.

– Мы все поддержим вас – по мотивам, которые лучше не оценивать... с точки зрения идеалов. Но разве кто-нибудь когда-нибудь это делает? Я говорю – да. Но...

– Прошу вас, без речей. – Президент слегка улыбнулся. – Речи буду произносить я. Ваши мотивы на самом деле не имеют значения, если ваши решения служат на благо американского народа. А так оно и есть. И на благо всего мира тоже, потому что другие народы последуют нашему примеру. Как я уже говорил, это будет означать конец капитализма, но это будет означать и конец социализма и коммунизма.

Он снова взглянул на часы:

– Благодарю вас, джентльмены.

Все трое вышли, хотя видно было, что им хотелось сказать что-то еще. Через несколько секунд появится следующая группа.

Хотя президент и знал заранее, что все равно одержит верх, он вдруг почувствовал огромную усталость. Впереди лежали годы борьбы, кризисов, страданий, успехов и неудач. Но человечество по крайней мере уже не будет плыть по течению, погружаясь в анархию. Человек начнет сознательно формировать – реформировать – свое общество, переворачивая вверх ногами древнюю, безнадежно устаревшую экономику, когда-то вполне приемлемую, но теперь уже негодную. Он начнет сносить старые города и возвращать природу в более или менее девственное состояние, залечивая страшные раны, нанесенные ей в прошлом неразумными эгоистичными людьми, очищая воздух, отравленные реки и озера, выращивая новые леса, позволяя диким животным плодиться и размножаться на возвращенной им земле. Человек, алчный ребенок-дикарь, опустошил планету, истребил ее обитателей, загадил свое собственное гнездо.

Президент вдруг понял, что охвативший его гнев порожден желанием заглушить какое-то другое чувство. У него было такое ощущение, словно он изменил некоему идеалу. Он не мог бы сказать, в чем заключалась эта измена, потому что знал: так надо, избранный им путь – единственный. Но и он, и Кингбрук, и Корриган, и Бокамп – все почувствовали то же самое. Он прочел это на их лицах, словно какая-то эктоплазма пробилась наружу из глубин их сознания.

Нужно быть реалистом. Если хочешь что-то получить, отдай что-то другое. Жизнь – вся Вселенная – это приход и расход, вход и выход, энергия, затрачиваемая на то, чтобы обуздать энергию.

Короче говоря, политика. Компромисс.

Дверь скользнула в нишу в стене, и один за другим вошли пять человек. Президент оглядел каждого из них, словно взвешивая его на весах, предвидя его доводы и заранее представляя себе наживку, на которую тот клюнет, даже если разглядит крючок.

– Джентльмены, – сказал он, – садитесь, если хотите.

Он взглянул на часы и начал говорить.

НА КОРОЛЕВСКОМ ЖАЛОВАНЬЕ, или ВЕЛИКАЯ РАЗДАВАЛОВКА

Riders of the Purple Wage

Copyright © 1968 by Philip Jose Farmer

Если бы Жюль Верн в самом деле мог заглянуть в будущее – скажем, в 1966-й, – он бы наложил в штаны. А уж в 2166-й – ого-го!

Из неопубликованной рукописи Деда Виннегана «Как я поимел Дядю Сэма, а также другие конфиденциальные семяизвержения»

КУКАРЕКУ НАОБОРОТ

Два великана – Без и Под – перемалывают его на муку для жертвенных хлебов.

Сквозь сонное вино всплывают вверх преломленные частицы. В бездонной пропасти кошмара гигантские ступни давят из виноградных гроздьев кровь причащения. А он, рыбачок-простачок, закидывает сеть в собственную душу – тесный садок левиафана.

Он стонет, наполовину просыпается, ворочается с бока на бок, весь в море темного пота, и снова стонет. Там, в глубине, Без и Под, налегая изо всех сил, вращают каменные жернова мельницы, бормоча про себя: «Кара-барас! » Глаза их горят оранжево-красным кошачьим огнем, зубы тускло белеют во тьме, словно цифры какой-то мрачной арифметики. Без и Под и сами рыбачки-простачки – не покладая рук замешивают кашу, безбожно путая метафоры.

Из петушиного яйца в навозной куче вздымается василиск и издает крик, первый из трех. Жаркой кровью рассвета набухает ствол восстающей плоти.

Он тянется вверх, вверх, перегибается под собственной тяжестью и поникает хрупкой соломинкой, плакучей ивой, пока ещё не пролившей ни слезинки. Одноглазая красная головка выглядывает наружу через край кровати, лежа на ней отсутствующим подбородком, но тело все наливается, набухает, и головка соскальзывает вниз. Поглядывая по сторонам единственным глазком и принюхиваясь, она скользит по полу к двери, которую по недосмотру оставили открытой нерадивые часовые.

Громкое ржание посреди комнаты заставляет ее обернуться. Это ржет трехногая ослица – валаамов мольберт. На нем – «полотно», неглубокий овальный противень, заполненный специальным радиационно-обработанным пластиком. Высота полотна – два метра, глубина – сорок четыре сантиметра. В толще пластика – изображение, которое нужно закончить к завтрашнему дню.

Изображение это – и живопись, и в то же время скульптура. Фигуры в пластике рельефны, округлы, одни расположены глубже, другие ближе к поверхности. Они освещены и извне, и изнутри, из толщи самосветящегося пластика. Свет словно впитывается в фигуры, просачивается сквозь них, а потом вырывается наружу. Он бледно-розовый, цвета зари, цвета крови пополам со слезами, цвета застилающей глаза ярости, цвета чернил на долговой странице бухгалтерской книги.

Картина – одна из его «Собачьей серии»: «Собака лает – ветер носит», «Собачья жизнь», «Кошка с собакой», «Созвездие Гончих Псов», «Пессимизм», «Живая собака и мертвый лев», «Собака, любящая палку», «Собаку съели», «Собачья смерть» и «Где зарыта собака».

Сократ, Бен Джонсон, Челлини, Сведенборг, Ли Бо и Гайавата веселятся в таверне «Русалка». За окном виден Дедал – отправляя своего сына Икара в его прославленный полет, он запихивает ему в задницу ракету – стартовый ускоритель. В углу сидит на земле Ог, Сын Огня. Грызя кость саблезубого тигра, он рисует на покрытой плесенью штукатурке бизонов и мамонтов. Официантка Афина, склонившись над столиком, подает своим прославленным клиентам нектар с крендельками. Позади неё – Аристотель, на голове у него козлиные рога. Он задрал ей юбку и жарит ее в задницу. Горячий пепел от сигареты, которая торчит из его ухмыляющихся губ, упал ей на юбку, и Та уже начинает дымиться. В дверях мужского туалета пьяный

Бэтмен, дав волю давно сдерживаемой похоти, насилует Чудо-мальчика. Через другое окно видно озеро, по поверхности которого шествует человек с потускневшим зеленоватым нимбом над головой. Позади него из воды торчит перископ.

Змеечлен цепко обвивается вокруг кисти и принимается за работу. Кисть – это небольшой цилиндр, один конец которого присоединен к трубке, идущей от машинки в виде полушария. На другом конце цилиндра торчит сопло. Его отверстие можно увеличивать или уменьшать, поворачивая регулятор на цилиндре, – краска может изливаться сильной струей или распыляться мелкими капельками, а еще несколько регуляторов позволяют получать любые нужные цвета и оттенки.

Неистово извиваясь, хобот слой за слоем накладывает краски, и на картине возникает еще одна фигура. Потом, уловив в воздухе затхлый запах похоти, он бросает кисть, проскальзывает в дверь и вдоль изогнутой стены выползает в идущий по кругу коридор, оставляя за собой извилистый след, подобный следу какого-то безногого существа, – письмена на песке, которые многие могут прочесть, но мало кто может понять. Разгоряченное пресмыкающееся наливается жаркой кровью, она пульсирует в нем в такт с жерновами, которые вращают Без и Под. Стены, чувствуя его присутствие и источаемое им вожделение, раскаляются докрасна.

Он издает стон. Напоенная соком его желез кобра высоко поднимает голову и начинает мерно раскачиваться под звуки флейты, изливающие его жажду проникнуть в глубь горячей плоти. Да не будет света! Скорее мимо комнаты Матери, последней у выхода. Ах! Он тихо вздыхает с облегчением, но сквозь плотно стиснутые вертикальные губы только свистит ветер – это голос уносящегося вдаль экспресса, который называется «Желание».

Дверь – устаревшей конструкции, в ней есть замочная скважина. Скорее! По пандусу, сквозь скважину и наружу. Улица пуста, гуляющих нет, только одна молодая женщина со светящимися серебристыми волосами. Вот она – добыча!

За ней по улице, обвиться вокруг ее лодыжки. Она смотрит вниз удивленно, потом испуганно. Это ему по душе: слишком много было у него таких, кто слишком хотел.

Вверх по ее ноге, нежной, как кошачье ушко, виток за витком, ползком через расщелину ее чресел. Потыкаться носом в мягкие вьющиеся штопором волосики, а потом – сам себе Тантал – кружным путем по плавной выпуклости живота, по дороге сказать «Привет!» пупку, нажать на него, как на кнопку звонка – эй, есть кто-нибудь там, наверху? Виток за витком вокруг узкой талии, робко сорвать поспешный поцелуй у каждого соска. Потом снова вниз – совершить восхождение на Венерин холм, водрузить флаг на его вершине.

О восхитительное запретное место, о святая святых! Где-то там, внутри, – дитя, начинающая возникать эктоплазма, радостное предвосхищение действительности. Падай, яйцо, лети стремглав по отвесным колодцам тела, поспеши проглотить крохотного Моби Дика – самого шустрого из всех миллионов миллионов своих извивающихся братьев: пусть выживет самый проворный.

Громкий скрип заполняет коридор. Горячее дыхание холодит кожу. Он весь покрывается потом. Ледышки намерзают на набухшем фюзеляже, который сгибается под их тяжестью. Туман заволакивает все вокруг, свистит в стойках, элероны и рули высоты скованы льдом, высота быстро убывает. Поднимайся выше, выше! Где-то там, впереди, в тумане – Венусберг, гора Венеры; эй, Тангейзер, шлюх за порог, труби в рог, пускай ракеты, я пикирую!

Дверь в комнату Матери открывается. Весь овальный проем заполняет приземистая жаба. Шея у нее вздувается и опадает, словно кузнечные мехи, беззубый рот раззявлен. Раздвоенный язык высовывается наружу и обвивается вокруг его боа-эректора. Вопль вырывается из обоих его ртов, он судорожно дергается во все стороны. Горькое чувство отторжения пронизывает его насквозь. Перепончатые лапы сгибают бьющееся тело, завязывают его скользким узлом.

Молодая женщина не спеша удаляется. Подожди! С ревом изливается могучая волна, разбивается об узел, откатывается назад, сшибаясь с набегающей новой волной. Напор чересчур велик, а выход только один. Вверх вздымается фонтан, с небесного свода обрушивается потоп, а ковчега нет. Он вспыхивает взорвавшейся звездой, рассыпаясь миллионами ярких извивающихся метеоров – напрасных искр, которым так и не суждено разгореться.

Да приидет oтверстиe твое! Живот и бедра его скованы отдающим затхлостью панцирем, он лежит замерзший, мокрый и дрожащий.

РАССВЕТ ИССЯКШЕГО ДОЛГОТЕРПЕНИЯ ГОСПОДНЕГО

«... Говорит Альфред Мелофон Вокс-Попурри, ведущий передачи “Час Авроры – на зарядку и чашку кофе” по каналу 69-Б. Прослушайте строки, записанные на 50-м ежегодном фестивале-конкурсе в Центре народного искусства, Беверли-Хиллз, 14-й уровень. Омар Вакхилид Руник исполняет их экспромтом – если не считать кое-каких заготовок, сделанных им накануне вечером в таверне “Укромная Вселенная”, но их можно не считать, потому что на следующий день Руник все равно так и не смог ничего припомнить. Тем не менее он завоевал Первый Лавровый Венок “А”; Второго, Третьего и последующих венков не существует, они обозначаются только буквами, от “А” до «Я», да благословит Бог нашу демократию».

Навстречу течению ночи серо-алый лосось плывет,

Стремясь в дневную заводь на нерест.

Рассвет – красный рев солнечного быка,

Из-за горизонта он мчится на нас.

Истекая кровью фотонов, корчится при смерти ночь,

В спине у нее торчит нож киллера-дня.

... И так далее, пятьдесят строк, перемежающиеся аплодисментами, восторженными восклицаниями, криками недовольства, свистками и воплями.

Чиб наполовину проснулся. Он глядит в уходящий вдаль темный туннель, по которому уносится только что виденный сон. Он приподнимает веки, и перед ним возникает другая реальность – сознание.

«Отпусти член мой», – бормочет он вслед за Моисеем и, представив себе его длинную бороду и рожки (по милости Микеланджело), тут же вспоминает своего прапрадеда.

Усилием воли он, словно ломом, размыкает веки и видит экран фидо, который занимает всю противоположную стену и загибается на половину потолка. Рассвет, верный паладин солнца, бросает на землю свою серую перчатку.

«Канал 69-Б, ваш любимый канал телевидения Лос-Анджелеса, несет вам рассвет». (Трехмерный обман. Фальшивый рассвет, создаваемый электронами, которые испускают устройства, созданные человеком. )

«Проснитесь с солнцем в душе и песней на устах! Вздрогните от волнующих строк Омара Руника! Встретьте рассвет, как встречают его птицы на деревьях, как встречает его сам Господь Бог! »

Вокс-Попурри говорит тихо, нараспев, а в это время все громче звучит «Танец Анитры» Грига. Старый норвежец и мечтать не мог о таком слушателе – и это его счастье. Юноша по имени Чибиабос Эльгреко Виннеган лежит мокрый и липкий по милости фонтана, излившегося из нефтеносных недр его подсознания.

– Поднимай-ка задницу и садись на коня, – говорит сам себе Чиб. – У твоего Пегаса сегодня скачки.

Все его мысли, слова, вся его жизнь – уже в кипучем настоящем.

Чиб слезает с кровати и убирает ее в стену. Торчащая наружу, помятая, как физиономия пьяницы, она бы нарушала эстетику его комнаты, искажала плавный ход кривой, отражающей сущность Вселенной, и мешала ему работать.

Его комната – огромный овал. В углу другой овал, поменьше, – туалет и душ. Он выходит оттуда, похожий на одного из богоподобных ахейцев Гомера, – массивные ляжки, могучие руки, золотисто-коричневая кожа, голубые глаза, каштановые волосы, не хватает только бороды.

Звонок телефона подражает набатному кваканью южноамериканской древесной лягушки, которое он как-то слышал по 122-му каналу.

– Сезам, откройся!

INTER CAECOS REGNAT LUSCUS

Во всю ширину экрана фидо возникает лицо Рекса Лускуса. Его кожа усеяна порами, словно изрытое воронками поле сражения первой мировой войны. Черный монокль закрывает левый глаз, выбитый в потасовке художественных критиков Во время одной из лекций серии «Я люблю Рембрандта» по 109-му каналу. И хотя у него большие связи, которые позволили бы ему добиться разрешения на замену глаза, он отказался.