Текст книги "Миры Филипа Фармера. Том 07. Темный замысел"

Автор книги: Филип Хосе Фармер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)

– Э. Э. Каммингс[55]55
  Эдуард Эстли Каммингс (1894–1962) – американский поэт, тяготевший к футуризму. Часто подписывался как Э. Э. Каммингс.


[Закрыть]. Другая его строчка – моя самая любимая:

«Послушай, за углом – чертовски славный мир. Ей-ей, идем».

Питер подумал, не переборщил ли он. Однако Фаррингтон, казалось, пребывал в полном отпаде.

Если Фрайгейт окажется на корабле, он сможет затронуть проблемы, которые рискуют вызвать гнев или, во всяком случае, раздражение Фаррингтона. Ведь его знание Ницше, например, в основном получено из разговоров с приятелем – Строун-Гамильтоном. Он, видимо, пытался и сам читать этого философа в английском переводе, но был настолько захвачен поэтической фразеологией и лозунгами, что до самой философии не дотумкался. Он позаимствовал у Ницше то, что ему нравилось, а остальное проигнорировал, так же как Гитлер. Но это не значит, что Фаррингтон хоть в чем-то похож на Гитлера.

Как там выразилась его дочка? «Жизнерадостные оболдуи», «Супермен», «Живи рискуя!» – все это для него было сильнее вина.

Что касается знания Фаррингтоном основ социализма, то он не читал из Маркса ничего, кроме «Коммунистического манифеста». Но, как сказала его дочь, игнорировать Маркса тогда было общей практикой американских социалистов.

Да и вообще, мало ли других вещей, которые можно осуждать и презирать. Лондон хотел социализма только для нордических народов. Он твердо верил, что мужчины выше женщин. Сила важнее права. И он не был, в общем смысле слова, настоящим художником. Писал он только ради денег, и, если бы их у него было много, он с радостью бросил бы писать. Во всяком случае, так он похвалялся. Фрайгейт же сомневался в этом. Раз пишешь, то это навсегда.

– Что ж, – сказал Питер, – против Лондона можно сказать немало, но, видимо, Фред Льюис Паттон сказал о нем самое веское слово. Он сказал, что Лондона легко критиковать, легко скорбеть о его заблуждениях, но мимо него пройти невозможно.

Фаррингтону это ужасно понравилось. Тем не менее он сказал:

– Ладно, хватит о Лондоне, хотя я бы с удовольствием с ним когда-нибудь встретился. Но вот что я вам скажу. Ваша мысль о супермене звучит очень сходно с представлениями Церкви Второго Шанса об идеальном человеке. И еще более она похожа на то, что говорит один из моих матросов, знаете, тот маленький араб, хотя по-настоящему он вовсе не араб. Он испанский мавр, родившийся в XII столетии нашей эры. И он вовсе не из шансеров.

Фаррингтон указал на человека, которого Фрайгейт еще раньше заметил среди команды «Пирушки». Тот стоял в центре круга руританцев, держа в руках стакан с выпивкой и сигарету. Рассказывал он, должно быть, нечто забавное – люди вокруг громко смеялись. Роста он был 163 сантиметра, то есть чуть меньше 5 футов и 5 дюймов; худой, но при взгляде на него создавалось впечатление о некой пружинистой силе; смуглый и большеносый Очень похож на Джимми Дюранте.

– Нурэддин эль-Музафир, – сказал Фаррингтон. – А если сокращенно – Нур.

– По-арабски это значит Свет Веры – Странник.

– Вы знаете арабский? – спросил Фаррингтон. – А мне так и не удалось ухватить хоть чуточку чужого языка, кроме эсперанто.

– Я позаимствовал немало арабских слов из бёртоновского перевода «Тысячи и одной ночи», – ответил Фрайгейт. Потом, помолчав: – Так что же, меня вычеркнули?

– И да и нет, – сказал Фаррингтон. Он засмеялся, увидя изумленное выражение лица Фрайгейта, и крепко хлопнул его по плечу. – Можете держать рот на замке?

– Как траппистский монах.

– Ладно, тогда я тебе скажу, Пит. Том и я выбрали вон того здоровенного канака, – он указал на Мауи – огромного туземца с Маркизских островов, очень похожего на полинезийца, в белой повязке вокруг талии и с крупным красивым цветком в густых черных волосах. – Он был матросом на китобое, а потом гарпунером в течение 30 лет. Выглядит он так, что, надо думать, в схватке будет как боевой кот. Том и я решили, что по классификации он куда выше остальных. Но зато о книжках он не знает ничего, а я хочу видеть вокруг себя образованных людей. Может, я и похож на сноба, но дело обстоит именно так.

Ну, так я тебе скажу вот что. Я только что переменил свое мнение. Ты включен, насколько это зависит от меня. Нет, ты подожди минутку. Не надо, чтоб все видели, как ты счастлив! Мне еще следует поговорить с Томом. А ты постой тут. Вернусь через несколько минут.

Он нырнул в промежуток между танцующими, ухватил за руку Райдера и, несмотря на протесты последнего, оттащил его в сторону. Питер видел, как они разговаривают. Райдер несколько раз бросил взгляд в его сторону, но, по-видимому, спорить не стал.

Питер в душе был доволен, что ему не пришлось разыгрывать свою козырную карту. Если б его не выбрали, это вынудило бы его сказать этим обоим голубчикам, что он знает, кто они такие на самом деле. Что тогда бы произошло, сказать трудно. У обоих, видимо, была веская причина плавать под выдуманными именами. Так что, может быть, они поспешили бы убраться отсюда, оставив Фрайгейта с носом, раз он осмелился им угрожать. А может, взяли бы его с собой, чтоб заткнуть ему глотку, а затем вышвырнули бы за борт где-нибудь поближе к верховьям.

Вполне возможно, Фаррингтон понял его игру. Надо полагать, он задумывался над тем, почему это человек, так хорошо знакомый с творчеством Лондона, не узнал при встрече его самого. В этом случае Фаррингтон должен был решить, что Фрайгейт разыгрывает какую-нибудь комбинацию. Тогда он будет ему подыгрывать некоторое время, пока они не уйдут достаточно далеко вверх по Реке, а затем уж выяснит, какую тот преследовал цель.

Тем не менее Питер не считал, что ему может угрожать смерть. Ни Фаррингтон, ни Райдер не были убийцами. И все же, хотя некоторые люди в этом мире менялись к лучшему, другие становились хуже. Фрайгейт и понятия не имел, каковы были ставки в отчаянной игре, затеянной капитаном и его помощником.

Райдер подошел к нему, пожал руку и сказал, что рад видеть его на палубе. А через несколько минут Фаррингтон остановил оркестр и объявил о своем выборе нового матроса. К этому времени Питер вывел Еву наружу и рассказал ей о своих новостях.

Некоторое время Ева молчала. Потом сказала:

– Да, я знала, что ты пытаешься попасть на корабль. Здесь, Питер, секреты трудно хранить. Мне действительно было плохо, но главным образом потому, что ты скрывал от меня свое намерение бежать отсюда.

– Я пытался отыскать тебя, – ответил он, – но ты ушла куда-то и даже не сказала куда.

Ева заплакала. И у Питера глаза были на мокром месте. Она вытерла слезы, шмыгнула носом и шепнула:

– Я не говорю о том, что ты бросаешь меня, Пит. Но я скорблю о том, что умерла любовь. Когда-то я думала, что она будет длиться вечно. Не надо было быть такой дурой.

– Но я все еще очень привязан к тебе.

– И все же недостаточно сильно, не так ли? Я не виню тебя, Питер. Я и сама ощущаю то же. Это просто… как бы я хотела, чтоб у нас сохранились чувства, которые были в начале…

– Ты найдешь себе кого-нибудь другого. Во всяком случае, мы расстаемся без ненависти.

– Да, так лучше. Людям плохо, когда они любят друг друга, а вместе жить не могут. Но если любовь умирает совсем, превращаясь в хладный труп, то хуже не бывает. Не выношу безразличия.

– Ты вынесла гораздо больше, – сказал он. – Если бы мы были до сих пор влюблены друг в друга, я или остался бы тут, или попробовал бы уговорить капитана взять нас обоих.

– Но тогда ты возненавидел бы меня. Нет, сейчас, может, и плохо, но только так и нужно поступить.

Он притянул ее к себе, чтобы поцеловать, но она подставила ему щеку.

– Прощай, Питер.

– Я не забуду тебя.

– Из этого, как говорится, шубы не сошьешь, – сказала она и ушла.

Питер вернулся под тент. Люди толпились вокруг, спеша поздравить его. А он не чувствовал радости. Прощание с Евой было слишком печальным. Да и то, что он стал предметом всеобщего внимания, тоже как-то стесняло. Последним пожать ему руку подошел Буллит.

– Нам грустно расставаться с вами, Фрайгейт, – сказал он. – Вы были образцовым гражданином. Но есть еще кое-что. – Он повернулся к армейскому сержанту, стоявшему рядом, и распорядился: – Мистер Армстронг, будьте добры, конфискуйте оружие мистера Фрайгейта.

Питер не протестовал, поскольку принес клятву сдать оружие, если уедет из Руритании. Однако он не клялся, что не постарается украсть его обратно. И рано утром, когда было еще темно, Фрайгейт выполнил свое намерение.

Он утешал себя тем, что вложил слишком много труда в изготовление этого оружия, чтоб отдать его за здорово живешь. Кроме того, он был серьезно ранен на службе этого государства. Руритания задолжала ему оружие.

Но не успел еще корабль подняться на километр вверх по течению Реки, как Питер почувствовал острое желание вернуться и сдать оружие. Этот приступ честности длился целый день, и только к вечеру Фрайгейт почувствовал себя исцеленным.

Или подумал, что исцелился. Во всяком случае, преследовавший его сон вернулся опять. На этот раз он начался именно с того места, где Фрайгейт стоял голый перед своим домом. Он швырял гравий в окошко спальни, но удары камешков по стеклу так и не смогли разбудить Рузвельта. Фрайгейт обошел дом, проверяя двери и окна, и когда приблизился к парадной двери, то обнаружил, что она не заперта. Он тихонько прокрался через переднюю комнату в маленькую кухню и сделал пару шагов к двери, противоположной входу в ванную. Она вела его к крутой лесенке на чердак – к той его части, которая была превращена в малюсенькую спальню. Взбираться приходилось медленно, наступая на концы ступенек. Они жутко скрипели, если нога ступала на середину доски.

Именно тогда он заметил, что двери в спальню родителей и в спальню младших детей открыты. Там было светло от луны. (Не имело значения, что, когда он открывал дверь, рассвет уже наступил. Это ж был сон.) При ярком лунном свете он увидел, что старинная большая кровать родителей пуста. И кровать маленькой сестренки – тоже. Он заглянул за угол и увидел, что койки Мунго и Джемса тоже опустели.

И Рузвельта не было в его постели.

В панике Питер выглянул из окна на задний двор.

В собачьей конуре тоже никого не было.

Все, даже собака, исчезли, не сказав ему ни слова. Какое же несказанное преступление он совершил?

Глава 32

– Тренировочный дирижабль будет готов через месяц, – сказал Фаербрасс. – Джилл Галбирра – пока наш самый опытный стратонавт, и она возьмет на себя обязанности начальника тренинга. Фактически она будет капитаном тренировочного дирижаблика. Как ты, Джилл? Если ты не можешь стать командиром большого корабля, ты станешь неоспоримым боссом маленького. Тогда уж не посмеешь говорить, что я ничего для тебя не делаю.

Все мужчины поздравили ее, хотя кое-кто с весьма кислой миной. Сирано казался в восторге по-настоящему, и, если бы он не знал, как она ненавидит, когда к ней прикасаются, он наверняка обнял бы ее и расцеловал. Импульсивно Джилл притянула его к себе и мимолетно прижала к груди. В конце концов, он так старался загладить свое оскорбительное поведение на берегу Реки.

Двадцатью минутами позже она, Фаербрасс, Мессне, Пискатор и десяток инженеров начали работу над «синьками» большого воздушного корабля. Спецификации явились результатом трехнедельного тяжкого труда, обычно по 12–14 часов в день. Вместо того чтобы чертить на бумаге, они изготовляли «синьки» на дисплее компьютера. Это было куда быстрее, ошибки исправлялись легче, а новые решения вносились немедленно; компьютер сам повторно оценивал правильность размеров. Конечно, компьютер сначала надо было соответственно запрограммировать, и Джилл приняла в этом активное участие. Такую работу она просто обожала. Работа была творческой и давала Джилл шанс побаловаться с математическими уравнениями.

Тем не менее нервное напряжение непрерывно нарастало. Чтобы ослабить его и сохранить хорошую физическую форму, Джилл часа по два почти каждый день занималась фехтованием. Здесь фехтование сильно отличалось от того, к которому она привыкла на Земле.

Легкие тонкие клинки были заменены жесткими тяжелыми рапирами. Кроме того, целью мог служить любой участок тела, а поэтому потребовались специальные чулки с подбивкой, которые защищали обычно голые ноги.

– Мы тут не в игрушки играем, – говорил Сирано. – Тебе придется учиться фехтовать не просто для того, чтобы набирать очки. Недалеко то время, когда ты изо всех сил будешь сдерживать своего противника, стремящегося пронзить тебя насквозь, и в свою очередь будешь отыскивать возможность нанести ему такой удар, чтоб твоя рапира вышла у него из-под лопатки.

Джилл была отличной фехтовальщицей. Ее великий учитель – олимпийский чемпион – однажды сказал ей, что она могла бы занять первое место в международных соревнованиях, если бы уделяла тренировкам чуть побольше внимания. Но это было невозможно, так как работа не позволяла ей посещать фехтовальные залы регулярно. Когда же шансы пофехтовать появлялись, она тут же их ловила. Джилл любила фехтовать; в некоторых отношениях этот спорт напоминал ей шахматы, которыми она тоже страстно увлекалась.

Такая была радость – снова ощутить в руке клинок и заново повторить все так давно не употреблявшиеся, но все же не полностью забытые приемы! А еще большая радость – обнаружить, что она может победить всех своих соперников-мужчин. И хоть она, должно быть, в первый момент и выглядела неуклюжей, но, стоило ей ощутить в руке рукоять рапиры, она тут же обретала изящество и льющуюся быстроту движений.

И все же были двое, победить которых она не могла. Один из них – Раделли, итальянский маэстро, автор «Istruzione per la scherma di spada a di sciabola»[56]56
  «Поучение, как сражаться шпагой и рапирой».


[Закрыть], опубликованной в 1885 году. Другой бесспорный чемпион – Савиньен Сирано де Бержерак.

Последний очень удивил Джилл. Дело в том, что фехтование во времена Сирано еще не достигло того уровня, когда его можно было назвать благородным искусством. Только в конце XVIII века оно стало приближаться к вершинам искусства. Сирано же умер в середине XVII века, то есть еще до изобретения фехтовальной рапиры, во времена, когда мужчины нередко дрались до смерти, когда техника боя была примитивной, хотя и впечатляющей. Правда, итальянцы разработали основы современного фехтования уже к началу XVII века, но эта школа получила всеобщее признание лишь к концу XIX столетия.

Таким образом, Сирано заработал репутацию величайшего бойца всех времен и народов, не посоревновавшись с мастерами более поздних веков, куда более изощренными. Джилл считала, что его репутация чрезмерно раздута; кто, в конце концов, знал наверняка, что знаменитый инцидент у Porte de Nesle[57]57
  Нельские ворота, находились на левом берегу Сены напротив Лувра. Там Сирано сражался с бандой наемных убийц и разогнал их.


[Закрыть] не выдумка? Никто, кроме самого француза! А он предпочитал об этом помалкивать.

Однако Сирано очень быстро научился всем последним тонкостям у Раделли и Барсоди. После четырех месяцев обучения он уже уверенно набирал больше очков, чем его учителя. А через пять – стал непобедим. Во всяком случае – до сих пор.

Сначала Джилл чувствовала себя скованной, но вскоре вернула прежний блеск и стала создавать для Сирано известную проблему. Но ей ни разу не удалось получить больше одного очка из пяти в шестиминутной схватке. Сирано всегда успевал заработать свои четыре раньше, чем она – одно. Это заставило ее думать, что и это очко он давал ей, только чтоб смягчить горечь поражения. Однажды после матча, во время которого она чуть не взбесилась из-за понесенного поражения, она обвинила Сирано в том, что он ее щадит.

– Даже если б я в вас влюбился и жаждал не нанести вам оскорбления каким бы то ни было способом, – сказал он, – этого я бы не сделал! Это было бы бесчестно, и хотя говорят, что в любви и на войне все дозволено, но мне такое не подошло бы. Нет, вы получаете свои очки честно, благодаря быстроте движений и мастерству.

– Если б мы дрались по-настоящему и острыми клинками, – воскликнула она, – вы бы убивали меня каждый раз! Вы ведь всегда наносите удар первым!

Он поднял маску и вытер лоб.

– Верно. Но смею надеяться, вы же не думаете вызывать меня на дуэль? Вы уже не сердитесь на меня больше?

– За тот случай на берегу? За него – нет.

– А за что же тогда, смею спросить?

Она ничего не ответила, а он поднял брови и пожал плечами в самой изысканной галльской манере.

Сирано был первым, это бесспорно. Как бы она ни практиковалась, как бы ни укрепляла свою решимость обогнать его, ибо он был мужчина, а она не хотела проигрывать ни мужчинам, ни женщинам, все равно ему она всегда проигрывала. Однажды, когда она принялась высмеивать его невежество и склонность к суевериям и тем самым привела в бешенство (сделав это нарочно), он атаковал ее с такой яростью, что нанесшей пять ударов за полторы минуты. Вместо того чтобы потерять голову, он стал еще более похожим на холодное пламя, двигался с уверенностью и быстротой, не допуская ни тени ошибки, выставлял стопроцентную защиту против каждого ее выпада.

В результате униженной оказалась она сама.

И вполне заслуженно, сказала она себе. Джилл тут же извинилась, хотя это было еще одним унижением.

– Я была совершенно не права, издеваясь над вашей необразованностью и вашими предрассудками, – сказала она. – Вы не виноваты, что родились в 1619 году, и мне не следовало подшучивать над вами из-за этого. Я поступила так только потому, что хотела разозлить вас до такой степени, чтоб вы стали делать ошибки в фехтовании. Это была гнусная затея. Обещаю вам никогда больше не повторять ее и приношу вам свои извинения. Ничего из того, что я говорила, не было сказано всерьез.

– Значит, все эти противности, которые вы мне наговорили, были просто шуткой? – спросил он. – Что-то вроде словесного приема, чтоб выиграть лишнее очко? И в этих, весьма болезненных для меня, словах не было ничего личного?

Она на мгновение заколебалась, а потом сказала:

– Я должна быть честной. Моя главная цель заключалась в том, чтоб вы потеряли голову. Но и мою собственную голову в этот момент тоже нельзя назвать холодной. В какое-то время мне и в самом деле показалось, что вы невежественный олух, ожившее ископаемое. Но во мне говорило лишь собственное мое раздражение.

А на самом деле вы далеко опередили свое время. Вы отвергли предрассудки и варварство своих дней настолько, насколько вообще можно отринуть культуру своего века. Вы были исключительным человеком, и я глубоко чту вас за это. И вы никогда больше не услышите от меня таких слов.

Она снова поколебалась немного, а потом спросила:

– Скажите, а это правда, что на смертном одре вы раскаялись?

Лицо француза побагровело. Он сделал гримасу и ответил:

– К сожалению, мисс Галбирра. Я и в самом деле заявил, что сожалею о‘ своем богохульстве и неверии, и попросил прощения у доброго Бога. Я, который был отчаянным атеистом с тринадцати лет! Я, который ненавидел толстых, омерзительных, лоснящихся от жира, вонючих, невежественных ханжей и паразитов – попов! И их бесчувственного, беспощадного, жестокого Бога! Но вы не знаете, вы не ведаете ужасов адского пламени и вечного проклятия! Откуда вам знать, каково это – ощущать, как ужас перед адом пронизывает тебя до костей, захлестывает с головой! Он ведь был заложен в нас с детства, его вбили в нашу плоть, в наши кости, в самые потаенные глубины наших мозгов!

А поэтому, когда я узнал наверняка, что умираю от комбинации омерзительнейшего заболевания с буколическим именем сифилис и удара по голове балкой, то ли сброшенной мне на голову врагом, то ли упавшей на меня случайно, то я, который любил, повторяю, любил все человечество… и особенно женщин… На чем я остановился?

Ах да! Зная наверняка, что я скоро умру, и ослепленный страхом перед дьяволом и вечными пытками, ожидавшими меня, я поддался своей сестре, этой беззубой суке, иссохшей злобной монахине, а также моему доброму, даже слишком доброму другу Ле Бре, и сказал: да, я каюсь, я спасу свою душу, и вы можете возрадоваться, моя добрая сестра и мой добрый друг, что я, наверное, попаду в чистилище, но вы своими молитвами спасете меня из него, ведь правда?

А почему бы и нет? Я был напуган так, как никогда не бывал напуган в жизни, и все же я не был убежден, что и в самом деле достоин вечного проклятия. У меня были некоторые сомнения, поверьте мне. А кроме того, ну какой вред от покаяния? Если Христос действительно готов спасти меня, причем совершенно бесплатно, заметьте, а рай и ад и в самом деле существуют, то я буду идиотом, если не попытаюсь спасти мою паршивую шкуру и бесценную душу.

С другой стороны, если после смерти человека все сущее превращается в пустоту, в ничто, то что я теряю? А свою сестру и этого суеверного, но добросердечного Ле Бре я могу осчастливить при жизни.

– Он написал пылкий панегирик после вашей смерти, – сказала Джилл. – И предисловие к «Путешествию на Луну», которое он издал через два года после вашей кончины.

– А! Я надеюсь, он не изобразил меня святым? – вскричал Сирано.

– Нет, он дал вам отличную характеристику благородного, но не так чтобы очень святого человека. Однако другие писатели… что ж, у вас наверняка было много врагов.

– И кто же попытался очернить мое имя и репутацию, когда я умер и уже не мог защитить себя? Кто эти свиньи, эти трусы?

– Не помню, – ответила Джилл. – Да и какое это сейчас имеет значение, верно? Кроме того, лишь немногочисленные ученые знают имена этих очернителей. К сожалению, для большинства людей вы лишь романтичный, хвастливый, остроумный, трогательный, немного донкихотствующий герой пьесы одного француза, написанной в конце XIX века[58]58
  Имеется в виду пьеса Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак» (1897 г.).


[Закрыть].

Довольно долго существовала версия, что вы были безумны, когда писали «Путешествие на Луну» и «Путешествие к Солнцу». Это произошло потому, что ваши книги подверглись жестокой цензуре. Со временем церковные боссы так искромсали ваш текст, что многое вообще потеряло всякий смысл. Но затем текст был восстановлен, насколько это было возможно, и к тому времени, когда я родилась, на английском языке был опубликован очищенный и восстановленный вариант.

– Я счастлив это слышать! Я знал из того, что говорил Клеменс и другие, что я превратился в литературного олимпийца, уж если не в Зевса, то по меньшей мере в Ганимеда-чашеносителя в рядах небожителей. Но ваше насмешливое замечание, что я суеверен, очень больно меня ранило, мадемуазель! Вы верно заметили, что я верил, будто Луна на ущербе притягивает костный мозг животных. И сказали, что это дикая чушь. Отлично. Я принимаю это. Я ошибался вместе с миллионами других людей своего времени, и Бог знает с каким числом живших до меня.

Но это малюсенькая безобидная ошибка. Кому мешает, кому может навредить обладание столь глупым представлением? Суеверием и величайшей ошибкой, которая доставила многие несчастья миллионам человеческих существ, была чудовищная, варварская вера в колдовство, в способность некоторых людей творить зло с помощью заговоров, чар, черных котов и дьяволов, взятых в союзники. Я написал письмо против этого невежественного и жестокого предрассудка, вернее будет сказать, против этого общественного института. Я доказал, что гротескные судебные приговоры, жуткие жесточайшие казни и пытки, обрушенные на безумных или невинных людей во имя Бога и воины со Злом, сами были квинтэссенцией Зла.

Ну, верно, письмо, о котором я говорю, «Против колдунов», не было опубликовано при моей жизни. И по очень веской причине. Меня самого бы подвергли пыткам и сожгли заживо. Но письмо ходило среди моих друзей. Это показывает, что я вовсе не таков, каким вы меня выставили. Я опережал свое время, хотя, конечно, я не был единственным человеком, оказавшимся в столь тяжелой ситуации.

– Мне это известно, – сказала Джилл. – И я уже один раз извинилась. Хотите, чтоб я извинилась еще раз?

– Не обязательно, – ответил Сирано. Широкая улыбка сделала его лицо почти красивым. Или, во всяком случае, привлекательным, несмотря на огромный нос.

Джилл подхватила за ручку свой грааль и сказала:

– Как раз время ужинать.

Джилл знала кое-что о человеке по имени Одиссей, поскольку время от времени ей приходилось слышать о нем всякие россказни. Говорили, что он появился здесь совершенно неожиданно, вроде бы из ниоткуда, когда объединенные силы Клеменса и короля Иоанна отбивали нападение интервентов, стремившихся овладеть метеоритным железом. Именно он убил меткой стрелой вождя нападавших, что вызвало панику среди прочих вражеских офицеров; благодаря этому оборонявшиеся получили преимущество, которое и привело к их победе.

Одиссей с Итаки хвалился, что он и есть исторический Одиссей, который послужил основой образа мифологического героя, созданного Гомером. Он был одним из тех греков, кто воевал под стенами Трои, хотя и уверял, будто реальная Троя находилась вовсе не там, где она располагалась по мнению ученых. Ее местонахождение было совсем другим – на берегу Малой Азии, но гораздо южнее.

Джилл, впервые услышав об этом, не знала, верить ли, что он действительно Одиссей, или нет. В Мире Реки было множество самозванцев. Но одна вещь заставила ее думать, что он и в самом деле мог быть тем самым историческим выходцем с Итаки. Почему он утверждал, что Троя-VII, которую даже археологи и эллинисты ее дней называли настоящим Илионом, не является истинной Троей? Почему он утверждал, что историческая Троя находилась где-то в другом месте?

Но каковы бы ни были его резоны, самого Одиссея тут больше не было. Он исчез так же таинственно, как и появился. Агентура, посланная на его розыски, не нашла нигде ни единого следа.

Фаербрасс продолжал его разыскивать и после того, как Клеменс уехал на «Марке Твене». Один из розыскников – Джим Сорли – наконец обнаружил след Одиссея, но этот след свидетельствовал лишь об одном – Одиссей не был убит людьми Иоанна.

Джилл немало удивляло то, почему Одиссей добровольно решил драться на стороне Клеменса. Почему чужестранец, который, по-видимому, совершенно случайно присутствовал при баталии, выбрал именно сторону Клеменса и рисковал ради него жизнью? Что он мог выиграть, особенно если он, как выяснилось, не знал ни одного участника битвы ни на той, ни на другой стороне? Однажды она спросила Фаербрасса об этом, и он сказал, что просто не имеет представления.

Сэм Клеменс, возможно, мог бы ее просветить, но он никогда на этот счет не высказывался.

Фаербрасс добавил, что Одиссей, возможно, появился тут по тем же причинам, что и Сирано или он сам. Все они хотели попасть на колесный пароход, чтобы добраться до Полярного моря.

Джилл подумала – как странно, что никто не предложил построить дирижабль до тех пор, пока не был построен второй пароход. Зачем тратить десятилетия на путешествие к арктическому району по воде, когда воздушный корабль может доставить туда за несколько дней?

– Просто еще одна тайна бытия, – ответил, улыбаясь, Фаербрасс. – Человек, извини, человечество иногда не может увидеть нос на собственном лице. А потом кто-то приходит и показывает ему зеркало.

– Если б у человечества был такой нос, как у меня, – откликнулся Сирано, – с ним бы никогда не могло произойти такое!

В данном случае человеком с зеркалом был Август фон Парсеваль. На Земле он был майором германской армии, но, кроме того, он конструировал дирижабли для одной немецкой фирмы. Дирижабли такого типа использовались британским и немецким правительствами между 1906 и 1914 годами.

Незадолго до того как «Марк Твен» был готов к отплытию из Пароландо, там появился фон Парсеваль. Он был чрезвычайно поражен, что никто до сих пор не сообразил, что Liiftscniff[59]59
  Воздушный корабль (нем.).


[Закрыть] был бы лучшим средством транспорта, чем судно.

После того как Фаербрасс мысленно дал себе пинка за такой ляп, он тут же поспешил к Клеменсу, прихватив с собой и немца.

К их удивлению, Клеменс сказал, что он уже давно подумывал о возможности строительства дирижабля. В конце концов, не он ли написал «Том Сойер за границей»? И разве Том, Джим и Гекльберри Финн не летели от Миссури до Сахары на воздушном шаре?

Пораженный Фаербрасс спросил, почему же он об этом раньше даже не упомянул.

– Потому что знал, что какой-нибудь ушибленный полетами идиот захочет бросить работу над пароходом быстрее, чем взломщик бросает свои инструменты при виде полицейского! Он потребует, чтоб о колесном судне забыли и все материалы и силы были отданы летающей машине!

Нет уж, мистеры! Этот корабль имеет приоритет перед всем остальным, как сказал Ной жене, пожелавшей бросить работу и танцевать под дождем.

И клянусь раскаленными яйцами быка Башана, дирижабля не будет! Это рискованная штука, опаснейшее изобретение. Господи! Да я там даже сигару закурить не посмею, а уж если этого нельзя, то стоит ли жить вообще?

Клеменс выдвинул и другие аргументы, большей частью куда более серьезные. Фаербрасс, однако, понял, что своего главного возражения Клеменс еще не огласил. Добраться до Башни было не главной приманкой для Клеменса. Гораздо важнее для него был сам процесс путешествия.

Построить самое огромное речное судно, каких никогда еще не бывало, стать его капитаном, его повелителем, совершить плавание протяженностью в миллион километров на дивном корабле – вот о чем мечтал Сэм Клеменс.

Более того, он жаждал мести. Он хотел выследить короля Иоанна и расквитаться с ним, уничтожить его за то, что тот отобрал у него первый корабль, первую любовь – «Внаем не сдается».

Может быть, на то, чтоб добраться из Пароландо до гор, окаймляющих Полярное море, уйдет сорок лет. Какое до этого дело Сэму! Он будет не только обожаемым владельцем и капитаном величайшего и прекраснейшего речного корабля, никем ранее невиданного; он еще отправится в самое долгое путешествие, совершенное кораблем или любым другим видом транспорта! Сорок лет! Мы еще утрем носы всем этим Колумбам и Магелланам!

А по пути он увидит сотни тысяч людей и будет разговаривать с ними. Эта перспектива приводила Сэма в восторг. Люди ему были интересны не менее, чем новые соседи какой-нибудь домашней хозяйке.

А если он полетит на дирижабле, то не увидит ни единого незнакомца, с кем можно было бы потолковать.

Хотя Фаербрасс был общителен, как стая уток, но такое отношение к делу ему было чуждо. Сам он был нацелен исключительно на раскрытие тайны Башни. Именно там мог находиться ключ к тайне, завораживающей все человечество.

Фаербрасс не стал указывать Клеменсу на то, что, как он считал, было главной причиной возражений последнего против дирижабля. Ни к чему хорошему это не привело бы. Сэм поглядел бы ему прямо в глаза и сказал, что все это чушь собачья.

Однако Сэм знал, что он действительно ошибался. И поэтому за сорок дней до отплытия «Марка Твена» он пригласил Фаербрасса к себе.

– После того как я уеду, ты можешь начинать строить свой самовозгорающийся драндулет, если продолжаешь стоять на своем.

Конечно, это значит, что тебе придется отказаться от поста главного инженера самого выдающегося дела рук человеческих – корабля. И дирижабль тебе придется использовать только для наблюдения, для разведки.