Текст книги "Ненавижу семейную жизнь"
Автор книги: Фэй Уэлдон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
Мартин знакомится с Агнешкой
Мартин не ожидал того, что встретило его дома, когда он отпирал парадную дверь: вечно встрепанная Хетти аккуратно причесана, на ней чистая выглаженная блузка и свежие джинсы, она улыбается ему, словно рада его видеть, и ни жалоб, ни упреков, какие обычно обрушивала на него с порога. Он и забыл, какая она, оказывается, хорошенькая. На ней снова лифчик, грудь перестала быть бесформенной горой плоти и превратилась в два отдельных холмика. Фигура как до беременности. Наверное, она уже давно обрела свои прежние очертания, только никто этого не замечал, и уж тем более сама Хетти.
– Китти спит в Агнешкиной комнате, – говорит Хетти, – а ужин на столе.
И в самом деле – ужин на столе, и все как в старые добрые времена до появления Китти: деликатесы из дорогой кулинарии, никаких грошовых жестких котлет и вареного картофеля и в помине, зато разные ложечки для соусов, всякие вкусности в баночках, которые Хетти еще вчера пылко обличала как пустую трату денег и лишние калории. Однако Агнешка вне пределов видимости, она, как выясняется, ушла обучаться танцу живота.
– Танцу живота?! И мы доверим этой животной танцовщице нашего ребенка?!
– Надо же быть таким старомодным занудой! – говорит Хетти. – Сейчас все танцуют танец живота, это гораздо полезнее, чем система Пилатеса. Танец живота учит нас расслабляться, владеть своими мышцами, ощущать здоровую радость движения.
Хетти рассказывает Мартину, что Агнешка надеется получить диплом преподавателя на вечерних курсах для взрослых и даже открыть свою собственную школу в Лондоне. Она обожает танцевать. Одно время даже танцевала в Ансамбле польского народного танца, она тогда училась в шестом классе, и ей позволяли в школе один раз в неделю пропускать уроки. Говорит, конкурс был чуть не пятьсот человек на место, а выбрали ее.
– Странно, я понял так, что она хочет выучить здесь английский язык, а потом вернется домой. – Мартин в растерянности. Может быть, никакой Агнешки на самом деле не существует? Может быть, Хетти ее просто выдумала, вдруг это плод ее воображения? Вдруг новый облик Хетти – симптом душевного расстройства? Ведь может же безумие проявляться в стремлении не к беспорядку, а, наоборот, к порядку?
Но еда на столе выглядит так заманчиво, Хетти по-прежнему улыбается, комната чисто прибрана, рядом с тарелками лежат салфетки, как клала их когда-то его мать в торжественных случаях. И все это не плод воображения. В доме побывала добрая волшебница и навела всюду порядок. Мать Мартина никогда не читала детям сказок из принципа: “Хотят читать – пусть сами читают”.
– Но как хоть она выглядит? – спрашивает он. Он понимает, вопроса этого задавать не следовало, внешность женщин не подлежит обсуждению и не принимается в расчет, когда речь идет о работе, но ему интересно.
– Ничего особенного. – Хетти пытается хоть как-то описать ее. – Самая обыкновенная. Ни роскошного бюста, ни длинных ног, ни повадок хищной обольстительницы. Довольно приятная на вид. Живот втянутый. Мой-то еще не пришел в норму. Может быть, буду ходить с ней в школу танцев.
– А меня оставишь с Китти? – говорит он шутливо, однако уже ощущает, как ему одиноко, ведь обе женщины готовы его бросить.
– Если нам всем надо будет уйти, вызовем няню из агентства, – говорит она. – Когда я вернусь на работу, мы сможем вызывать их хоть каждый день. В крайнем случае мы с Агнешкой договоримся ходить в разные дни.
Тут-то бы Мартину и сказать Хетти, что его, по всей вероятности, ожидает основательная прибавка к жалованью и что финансовая сторона проблемы перестанет существовать, но он молчит. Если перед ним новая Хетти, она ему нравится.
Мартин заходит в гостевую комнату посмотреть, как Китти, и видит, что она сладко спит в своей кроватке у стены рядом с односпальной кроватью. Заботливо расчесанные волосы трогательно закрывают щеку. Китти светленькая, круглолицая, пухленькая. Он так ее любит, что перехватывает дыхание. В гостевой комнате произошла перестановка, и довольно удачная: кухонная тумбочка, которая была раньше набита старыми газетами, исписанными шариковыми ручками и принесенными с почтой резинками, теперь стоит у окна, а над ней небольшая книжная полка – “Английский язык для иностранцев”, “Танцы как путь к познанию себя”, “Развитие ребенка” – эта напечатана издательством “Новая Европа”. Мартин писал на нее рецензию для “Деволюции”, когда вел книжную рубрику. На столике ноутбук последней марки. Как это она ухитрилась купить себе такой? У него старенький, то и дело зависает. Этот не зависнет, можно не сомневаться.
Аккуратно сложенные детские вещи и принадлежности, необходимые для ухода за ребенком и валявшиеся до нынешнего вечера по всей гостиной, сейчас продуманно разместились на нескольких полках. Собственных вещей Агнешки совсем немного, он заглядывает в ящики и видит аккуратно сложенное белье и несколько тонких свитеров пастельных тонов. Ничего черного, ничего яркого. Успокоенный, он возвращается в гостиную.
– А пойдем-ка, пока она не вернулась, в спальню, – говорит он.
– Пойдем, – соглашается Хетти, к его удивлению, и идет за ним, и все становится как бывало в том, прежнем, мире до рождения Китти, до беременности. Теперь им никто не мешает, на душе у него становится ясно, светло. Он вскрикивает, она стонет. Ребенок в соседней комнате спокойно спит. Они еще долго сжимают друг друга в объятьях, защищенные от вторжения внешнего мира.
Мартин раздумывает, рассказать или не рассказывать Хетти о статье, которую ждет от него Гарольд: он должен рекомендовать бутерброд из мягкого белого хлеба с крепко посоленными картофельными чипсами в качестве дозволенного источника удовольствия, ибо правительство решило, что пропаганда здоровья и связанных с его поддержанием ограничений уже не обеспечивают ему необходимую поддержку электората. И Мартин решает, что рассказывать Хетти не стоит, ведь она помешана на правильном питании и тут же вспомнит Мартинова отца, станет говорить, как рано он умер и какую роковую роль сыграли в этом картофельные чипсы, а Мартину всего этого слышать не хочется. И они остаются в постели и засыпают, не дождавшись возвращения Агнешки.
В непривычной мирной тишине утра Мартин спит дольше всех в доме. Надо же, он, оказывается, проспал больше восьми часов. Он вскакивает с кровати голый и вспоминает, что теперь так нельзя идти в ванную, надо надеть халат. Халат не валяется на полу, а висит на вешалке, под рукой. Церемония надевания халата укрепляет в нем чувство надежной ритуальной структурированности дня. Он бреется. Раковина чисто вымыта, краны сверкают, волосы больше не забивают сток, и вода стекает быстро, не оставляя на стенках и дне пены и грязи. Выстиранное белье все еще сушится в ванной, но каждая вещь расправлена и аккуратно повешена, а не просто брошена на струны сушилки.
Мартин в первый раз видит Агнешку и понимает, что называть ее Агнес, как он задумал, желая хоть напоследок досадить, не стоит. Она держит дистанцию, и не надо нарушать эту дистанцию неподходящим именем. Она улыбается приветливо, с оттенком почтительности и говорит, что ей очень приятно познакомиться “с хозяином, мистером Мартином”. Будет ли он есть на завтрак яйца, и если да, то как их приготовить – сделать омлет, глазунью или сварить “в мешочек”? Хетти ест вареное яйцо, первое из двух, в рюмочке для яиц, а не из пластмассового кольца Китти. Китти сидит в своем высоком стульчике, обложенная подушками. Она пытается есть ложкой и одинаково радостно улыбается и папе, и маме, и Агнешке. Но Мартин и Хетти – неопытные родители, они не знают, что все младенцы в семь месяцев доверчивы и дружелюбны, улыбаются всем без разбора. Скоро Китти начнет различать людей, будет улыбаться только своим и прятать лицо от остальных, а при виде чужих и вовсе плакать.
Хетти и Мартин убеждены, что у них растет необыкновенный, исключительно одаренный ребенок – как же иначе? А это всего лишь еще один маленький человечек, он вырастет и отодвинет их на целое поколение в прошлое. Уже и сейчас их восхождение кончилось, они миновали зенит.
Для Китти, которую природа, заботясь о ее младенческом благоденствии, в равной мере одарила способностью как приводить в умиление, так и надоедать, ее родители – всего лишь необходимое условие ее существования, эпизодические персонажи ее жизни, будущие бабушка и дедушка детей, которые у нее, бог даст, родятся. И все же она их любит. Она любит все, что ей привычно, и всех, кто выполняет ее желания.
О тех, кто нянчил наших детей
Первая о-пэр появилась в нашей семье зимой 1963 года. Звали ее Розанна. В те времена мы с Сереной делили поровну расходы на нянь, присматривающих за детьми. И если мои дети, Лалли и Джейми, проводили больше времени в доме Серены на Колдикотт-сквер, чем ее сыновья, Оливер и Кристофер, в моем, то потому лишь, что детям там больше нравилось. Ее дом был просторней, хотя мой теплее.
Мой дом был высокий, в четыре этажа, с широкой лестницей и по одной-единственной комнате на этаже, а ванная втиснута под самую крышу. Дом Серены и Джорджа – сооружение позднегеоргианской архитектуры с колоннами. Все эти дома примыкают друг к другу, обрамляя площадь.
К тем временам они обветшали, центрального отопления не было. В полуподвальных помещениях сырость, потому что под домом текла заключенная в трубу Флит-ривер. У моего единственного в своем роде дома, именовавшегося “Башней”, кирпичный фасад вдавался внутрь, сам же дом был втиснут между двумя домами вполне нормальных размеров. В двадцатые годы девятнадцатого века какой-то подрядчик-авантюрист ошибся в расчетах, а позднее столь же лихой хапуга решил заполнить брешь, чтобы земля не пропадала даром.
Серена и Джордж были владельцами своего дома, а я свой снимала, и Серене часто приходилось помогать мне с оплатой. Я иной раз сердилась, что Серена считает меня словно бы продолжением собственной персоны и, стало быть, все, что принадлежит ей, автоматически распространяется и на меня, но она хотя бы никогда не ждала от меня благодарности. И ей не надо было спрашивать у Джорджа позволения, она зарабатывала деньги сама.
В те дни считалось, что если женщина хочет работать, няню будет оплачивать она, она же будет платить и домработнице, которая станет выполнять ее обязанности по дому. Традиция совместной ответственности родителей утвердилась только в восьмидесятые годы. Равенство, увы, не всегда благо. Женщины с высоким заработком сегодня с изумлением узнают, что обязаны выплачивать содержание оставившему их мужу – ему принадлежит половина их сбережений, половина того, что они зарабатывают, половина их пенсии. Для Серены это уж точно было как гром средь ясного неба, когда она узнала после тридцати лет брака с Джорджем, что именно столько теперь должна ему отдать.
Джордж не только хотел уйти к молодой любовнице, он хотел к тому же захватить с собой имущество и состояние Серены. Умер он до того, как суд успел оформить финансовые условия развода, так что судебного процесса удалось избежать, но все равно мы были в глубоком горе.
В те дни на Колдикотт-сквер все наши дети любили друг друга, и это облегчало жизнь тех, кто за ними присматривал: они не столько дрались, сколько хохотали. Должна признаться, все считали Джейми несносным мальчишкой, а был он вполне милый ребенок, только шумный, тогда мы говорили – неуправляемый, а сейчас определили бы, что он страдает от дефицита внимания, и прописали бы ему риталин. Лалли уже тогда играла на флейте, на пианино, на гитаре и вообще на всех музыкальных инструментах, до которых могли дотянуться ее детские ручки. Если я здесь мало рассказываю о Джейми, то это потому, что я сейчас так редко с ним вижусь. Он живет в Новой Зеландии, в Тимару, у него там казино с тотализатором, принимающим ставки на результаты скачек, и еще он помогает тренировать местную команду регби. Его жена Беверли не хочет, чтобы он поддерживал со мной слишком тесные отношения, тем более сейчас, когда Себастьян сидит в тюрьме. Беверли само дружелюбие, на скачках появляется в необыкновенных шляпках всем на зависть, а свою английскую родню считает людьми с придурью. Думаю, она вряд ли вышла бы за Джеймса, если бы не титул баронета, который он должен унаследовать, хотя ни денег, ни какой бы то ни было недвижимости с этим титулом не связано. Об этом позаботилось несколько поколений блудных сыновей. Но Беверли в один прекрасный день станет леди Спаргроув, и она от этого в восторге. В Тимару, насколько я могу судить, наследуемый титул – большая редкость.
Я вышла за отца Джейми, Чарльза, более или менее случайно – как в голливудских фильмах тридцатых годов, там юные прожигатели жизни просыпаются утром в незнакомой постели и с изумлением обнаруживают у себя на пальце обручальное кольцо: они, оказывается, муж и жена! Мы были в Лас-Вегасе, оба были пьяны да еще бог весть какой гадости нанюхались. Юридическая действительность нашего брака всегда вызывала сомнения. И уж конечно сама я никогда не пользовалась титулом – считала, что не имею на него права, при сложившихся-то обстоятельствах, хотя вполне понимаю, почему Джейми хочет его получить: видит бог, больше ничего ему от отца не досталось.
После того как погиб Каррен и родилась Лалли, я перестала бродяжничать и попала в компанию художников. Позировала им обнаженной, спала в студиях, насквозь пропитанных запахом скипидара, и радовалась жизни как умела. Девочку я то и дело подкидывала Ванде, а потом и вовсе у нее оставила – тот отрезок моей жизни кончился, и я уехала с Чарли в Америку.
Там я, стараясь поддержать Чарли, научилась танцевать стриптиз у шеста, играть на скачках и в казино, и кончилось тем, что я забеременела Джейми. Аборт делать я не захотела. Понимала, что если сделаю, то уже ничто меня не спасет, скачусь на дно и окончательно погибну. А на краю пропасти я оказывалась уже не раз. И Серена наскребла денег, чтобы я вернулась домой, в Англию. Так я в конце концов оказалась в Примроуз-Хилл.
Прошу не забывать, что, когда я бросила Лалли на свою маму Ванду, я была очень молода, страшно растерянна и все еще рыдала по ее отцу. Да, меня можно извинить, но какое же это недомыслие – причинять зло своим собственным детям, потом всю жизнь мучаешься виной перед ними, думаешь, что они могли бы вырасти совсем другими и насколько счастливее сложилась бы их жизнь, не сделай ты того, другого, пятого, десятого. Что я бросила Лалли тогда, это бы еще ладно, но пятнадцать лет спустя я решила, что все, с меня хватит, я ненавижу сидеть за рулем, у меня больше нет сил возить Лалли в музыкальную школу и на ее сольные выступления в часы пик по забитым улицам, и определила ее в безумно прогрессивную школу-интернат с музыкальным уклоном, и там она забеременела и родила Хетти, которую и оставила у меня на руках… Не поступи я так, может быть, моя дочь улыбалась бы чаще… Но тогда бы у нас не было Хетти и вот теперь Китти, и так далее до бесконечности.
Космологи астролого-целительско-ясновидческого направления говорят нам, что, вполне возможно, в бесконечности мироздания существуют альтернативные вселенные, где из всех наших поступков вытекают совсем другие последствия. Словно в каком-то гигантском компьютере хранятся иные миры, где Себастьяна не сажают в тюрьму, Каррен не умирает, Лалли появляется на свет веселой и добродушной, выходит замуж за банкира и рожает троих детей, да и вообще – как знать? – не приходим ли мы в этот мир с воспоминаниями о жизни, прожитой нами в другом? Но боюсь, есть основополагающие принципы, которых не изменить, например то, что благополучный исход не оправдывает совершенного зла и не отпускает нашу вину.
Каррен, отец Лалли… Я познакомилась с ним в 1953 году, в Сохо, в клубе “Мандрейк”, куда пришла вместе с Сереной. Ей был двадцать один год, мне – двадцать. В полутьме сидели художники, поэты и прочие богемные смутьяны и играли в шахматы, пили дешевое вино и готовились совершить мировую революцию. Серена была ужасно не уверена в себе, а я уж слишком уверена.
Серена познакомилась с Дэвидом, у него была энциклопедическая память, он играл на гитаре и пел и, раз увидев Серену, стал ее упорно преследовать, она в конце концов сдалась и родила ребенка, но выйти за него замуж гордо отказалась.
А я познакомилась с Карреном, он был удивительно красив, лет двадцати пяти, по вечерам он играл в шахматы в клубе “Мандрейк”, а днем – на флейте в метро, клал на пол перед собой ирландскую клетчатую кепку с помпоном, а прохожие бросали ему в нее мелочь. Играл, пока не прогонит полиция, а прогоняли его, как он жаловался, чуть не каждый час.
Каррен был очень красивый, но, наверное, слегка сумасшедший. У него были блестящие черные волнистые волосы, бледное лицо и синие глаза, а карманы набиты деньгами. Мне это всегда нравилось в мужчинах. Пассажиры его обожали: играл он прекрасно, и я до сих пор не могу слышать без слез The Rose of Tralee, Danny Boy и The Four Green Fields. Печальные, дивные звуки летели под сводами мрачных подземных коридоров, не заглушаемые грохотом поездов, они рассказывали об утраченной родине, о погибшей любви. Как же я его любила.
Он позволял мне сидеть возле него на пледе – в те дни уличные бродяги еще не начали заводить себе собак, чтобы было не так одиноко. Плед был зелено-бело-черный, клетчатый “Маклин”, я подбирала с него брошенные небрежной рукой и не попавшие в твидовую кепку монетки. Когда я была на пятом месяце, Каррена убили в пабе во время драки.
Я ничего не знала ни о его семье, ни о доме, а Ванда убедила меня, что не надо и пытаться что-то разузнавать. Мужчины, живые они или мертвые, не стоят тех хлопот, которые они причиняют, разве что у них есть хороший дом, работа, профессия и достойный заработок. Я родила девочку в католическом приюте для падших женщин, отдала ее Ванде и уехала скитаться по свету – через месяц после того, как Серена родила сына от Дэвида, а Сьюзен от Пирса. Бедная Ванда, мы лишили ее возможности жить собственной жизнью…
Мой лабрадор Хьюго спит в корзине на зелено-бело-черном клетчатом пледе – очередном повторении того давнего “Маклина”, из юности. Хьюго скучает по Себастьяну, скучаю и я. Он зарывается носом в знакомые ворсистые складки пледа и успокаивается, я гляжу на него и тоже успокаиваюсь. Я тоскую по Ванде, тоскую по Сьюзен, и Серена тоже по ним тоскует. Но нет никого, кто бы вместе со мной тосковал по Каррену. Если я пытаюсь заговорить о нем с Лалли, она меня обрывает. Говорит, ее не интересует ее происхождение.
Лалли унаследовала красоту и талант отца, Ванда пыталась укротить и то и другое с помощью музыкальной грамоты и гамм, а Серена – внося плату за обучение в дорогой школе с передовыми методами, где, как считалось, любовно взращивают музыкальный дар и где Лалли мгновенно забеременела с помощью шведа по имени Бенгт. Так что теперь у нас есть Хетти и Китти. А у Серены в роду сплошь мальчики, словно для поддержания равновесия.
Сейчас игрой Лалли восхищаются любители музыки в концертных залах Европы, Америки, Японии, как когда-то восхищались игрой ее отца пассажиры метро. Его любимая станция была “Черинг-Кросс”, в нее каждый день спускается нынче Мартин.
Не будем о печальном
Мне звонит Хетти. Мы с Хьюго смотрим телевизор. Хьюго любит такие передачи, как “Меняем дом”, когда хозяева на какое-то время уезжают, а потом возвращаются и не узнают собственного дома. Кому-то нравится, кому-то нет. Хьюго очень умный пес, и когда он видит на экране собаку, то вскакивает и лает. Потом, сконфуженный и обескураженный, идет в мастерскую Себастьяна и начинает нюхать воздух возле давно заброшенных кистей с таким видом, как будто где-то поблизости спрятался заяц. Так он спасает свое доброе имя, потому что тоже тоскует по Себастьяну, а Себастьян, как он думает, скорее всего умер.
– Ба, – говорит Хетти, когда я подношу мобильный телефон к уху. Это лучше, чем “бабаня”. Значит, она в добром расположении духа. – Ба, ты даже не представляешь, какое чудо наша Агнешка. Китти от нее в восторге. Такая ловкая, быстрая, дом сияет чистотой, Китти перестала капризничать. Она всем улыбается, протягивает к Мартину ручки, когда он приходит домой с работы.
Дальше Хетти рассказывает мне, что у Коллин беременный психоз, поэтому “Динтон и Селтс” просят ее, Хетти, выйти на работу в понедельник.
– Не рановато ли? – спрашиваю я. – Может быть, стоит хотя бы с месяц посмотреть, как эта польская барышня обращается с Китти, зачем же так с места в карьер?
– Мне нужны деньги прямо сейчас. Агнешке надо платить. Ты сейчас совсем как наша прабабушка, когда встанет не с той ноги, – говорит Хетти. – Заранее знаешь: что бы мы ни задумали, ничего путного у нас не получится.
– Это называется жизненный опыт, – отвечаю я. – А как же Китти, ведь ты кормишь ее грудью? Не рано ли переводить ее на искусственное питание?
– Давно пора. Агнешка говорит, мы здесь, в Англии, придаем неоправданно большое значение грудному вскармливанию. Говорит, дети растут, и в материнском молоке им начинает не хватать протеина, особенно вечером.
– Как удобно, – говорю я.
Она права, я превращаюсь в Ванду. А она рассказывает мне, что Агнешка играет с Китти в “козу рогатую” и что Китти в восторге. Агнешка считает, что интеллект ребенка надо развивать всеми возможными способами.
– А что же ты, Хетти? А Мартин? “Коза рогатая” не такая уж трудная игра.
– Нет, нам как-то неловко, – вздыхает Хетти. – Мы чувствуем себя полными идиотами, а Агнешка – ничуть.
Ну что я могу сказать? Когда Лалли было семь месяцев, я была настолько убита горем после смерти Каррена, что уж какая там “коза”. Пусть играет с ней Ванда. А когда появилась на свет Хетти, Лалли поручила играть в “козу” мне, но, признаюсь, я так никогда и не научилась, потому что и Ванда тоже не умела. Лалли всегда была так занята – нескончаемые гастроли, репетиции, записи дисков, концерты, где доводила публику до слез восторга, а сама как ледышка. У нее красивые элегантные любовники из струнников, как правило с последних пультов – с последних, не с первых, ведь и кинозвезды предпочитают режиссерам операторов. Соперников боятся. И мамаша Мартина, насколько я понимаю, тоже была не из тех женщин, кто делает своим малышам “козу”. Времени не хватает, надо успеть сбегать в лавочку на углу за чипсами. Ладно, может быть, все не так уж и плохо. Если Агнешка будет играть с Китти в “козу рогатую”, может быть, родовое проклятие снимется и Китти станет родоначальницей племени любителей играть в “козу”. Может быть, все еще наладится. Но вижу, вижу: я тоже склонна выдавать желаемое за действительное.
– Китти перестала просыпаться ночью? – спрашиваю я.
– Перестала. И ее кроватка стоит в комнате Агнешки, так что у нас с Мартином наконец-то появилась хоть какая-то личная жизнь.
– Она случайно не дает ребенку опиум?
– Не смешно, – говорит Хетти. И рассказывает мне, что Агнешка считает телевизионное излучение вредным для детей, поэтому в ее комнате телевизора нет, а вечерами она по большей части сидит у себя в комнате и занимается. В Польше она окончила курсы “Вырастим здорового ребенка”.
– Да, я знаю, как растят здоровых детей в других странах, – говорю я. – Когда нашей няне-чешке было шесть лет, добрый Дедушка Мороз спустился в дом по трубе и вместо подарка оставил ей на Рождество кусок угля. Она плохо себя вела – писалась по ночам в постель.
– Господи, когда это было? Сто лет назад, – говорит Хетти, и она, конечно, права: да, это было давно, ну не сто лет назад, а сорок, но все равно. Бедняжка Вера, в двадцать семь она считала себя старухой, думала, уже никто никогда не возьмет ее замуж. Жених, с которым она была обручена семь лет, бросил ее накануне свадьбы. Опозоренная, она навсегда уехала из горной деревушки, где Дед Мороз спустился в их дом по трубе с куском угля для нее.
Когда она стала жить у нас, она познакомилась с молодым сикхом и согласилась выйти за него замуж. Я чувствовала себя ответственной за ее судьбу и поехала знакомиться с отцом молодого человека, это оказался индус с благообразной наружностью, в белом тюрбане и с седой бородой. Он сказал, пусть себе женятся, все будет хорошо, они оба такие молчуны, что не заметят культурных различий. Он оказался прав. Они жили долго и счастливо, Вера завертывалась в сари с золотой ниткой.
– А ты проверь. Может, она усыпит Китти наркотиком, а потом вылезет из окна и бегом в ночной клуб, подработать еще немного денег, – говорю я.
Это я вспомнила Кристу из Дортмунда. По ночам Криста ускальзывала из дому – она работала крупье в “Плейбой-клубе”. Работала четыре часа в ночную смену, с часу до пяти утра. А мы ничего не знали. Думали – наверно, она больна, у нее всегда был такой замученный вид. А потом Серена обнаружила среди выстиранного белья ее клубную униформу с белым кроличьим хвостиком и черным атласным корсажем. Черный атлас в горячей воде полинял, и все, что стиралось в машине, стало навеки серым. Мы долго не могли рассчитать Кристу, дети ее очень любили. Она говорила, что ее мать очень ею гордится: черный атласный корсаж – свидетельство высокого статуса в этом мире. Я рассказываю все это Хетти.
– Ну что за глупости, бабушка, – говорит она. – Тебе один раз не повезло. Между прочим, я и в самом деле проверяла. Вошла как-то раз спросить, может, она хочет посмотреть с нами телевизор, – Мартин как перед ним сядет, так сразу и заснет, приятнее ведь, когда смотришь с кем-то вместе, – и забыла постучать, так она сидела с книгой и что-то из нее спечатывала в свой ноутбук.
– И что же она изучала? Закон об иммигрантах?
– Не знаю, – шипит Хетти, – я не такая любопытная, как ты.
Хетти рассердилась не на шутку. Ей нужно, чтобы я всегда ее одобряла. Она хочет, чтобы я одобрила и ее решение бросить своего ребенка на женщину, которую она знает без году неделю и которую ей рекомендовала Барб. Эту Барб я видела раза два. Яркая представительница новой породы женщин – роскошные волосы, честолюбие, поджарость борзой, и при этом всегда что-то подколодное на уме. Но, может быть, я слишком злая. Хетти она нравится.
– Почему ты шепчешь? – спрашиваю я. – Агнешка что, подслушивает?
– Она на курсах, – говорит Хетти. – Не хочу будить Мартина.
– А что за курсы? Тренинг для нелегальных иммигрантов: как разжалобить полицию, чтобы избежать депортации?
– Курсы, где обучаются танцу живота. И пожалуйста, ничего не говори, это очень полезная штука. Учит расслабляться, растягивать тело и контролировать мышцы. Скоро я сама буду ходить на занятия с Агнешкой. Живот торчит, надо привести себя в порядок.
– Хетти, ты такая худая, если у тебя живот и торчит, то это в нем обозначилась морковка, которую ты только что съела.
– Агнешка перед уходом сварила морковный суп и сделала творожное суфле, я поела и того и другого. И Китти тоже дали попробовать, она так улыбалась, так радовалась.
Хетти рассказывает мне, что Мартин взял было шашлычный соус, а Агнешка поглядела на него с таким изумлением, ну он и выбросил его в мусорное ведро. Агнешка убедила Хетти, что Мартин так часто раздражается именно из-за шашлычного соуса, в нем сплошной уксус и сахар.
– Морковный суп? – переспрашиваю я. – Надеюсь, морковь экологически чистая?
– Еще бы. У Агнешки в Нисдене подруга, она сама выращивает овощи на органических удобрениях, Агнешка ездит туда в свои выходные, обещала привозить нам сколько сумеет.
– Подруга или все-таки друг? – интересуюсь я.
– Господи, какая разница. Нам-то что? И вообще, у нее есть муж, она его очень любит, он сценарист, живет в Кракове.
– Что сценаристу делать в Кракове? У поляков институт кинематографии в Лодзи.
– Бабушка, я понятия не имею. Не знаю даже, где все эти места находятся.
И рассказывает мне, что на Рождество у Агнешки будет двухнедельный отпуск, она уедет к себе домой, так что три дня сидеть с Китти будет некому.
– И если ты сможешь, бабушка, выручить нас и пожить это время с нами…
– Но ведь Китти меня почти не знает. Я за всю ее жизнь провела с ней несколько часов, и почти все это время она спала.
– Нет, нет, она сразу почувствует, что ты родная, и по ощущению и по запаху, и подход у нас с тобой к ребенку одинаковый. Пожалуйста, не отказывайся. Ведь Китти – твоя родная кровь. Она к тебе обязательно пойдет.
Моя внучка умеет убедить себя в чем угодно, если ей так удобнее, но не стану скрывать – я растрогана. И говорю, что постараюсь все устроить.
– Агнешка говорит, пусть Китти сосет пустышку, ничего страшного. У детей функция сосания не связана с процессом насыщения. Бывает, что они уже наелись, но им еще хочется сосать, а бывает и наоборот.
Бесполезно. К здравому смыслу Хетти не пробиться. Хьюго возле двери, просит, чтобы его выпустили, а сама я уже давно стою в прихожей на сквозняке. В Коршеме мобильная связь неустойчивая.
Я говорю Хетти, что мне надо идти, и она спохватывается и спрашивает, как Серена, как Кранмер, как Себастьян. Я отвечаю, что все у всех неплохо, насколько это возможно в сложившихся обстоятельствах, и спрашиваю, не звонила ли мама, и она говорит, нет, не звонила. Все как всегда.
И я говорю Хетти, что если она хочет повидаться с матерью, надо будет пригласить ее на крестины Китти, Лалли воспользуется возможностью быть лишний раз сфотографированной, и в самом деле – в свете свечей, на фоне витража она будет особенно красива. Хетти говорит, что религия – это сплошное лицемерие: ну как можно крестить ребенка, если родители у него убежденные атеисты? Если они для начала даже и не женаты? Что ж, мы с ней нынче вечером неплохо поговорили. И мы прощаемся.
