Текст книги "Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах"

Автор книги: Фернандо Аррабаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

XLIV

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО МОИМ КРИТИКАМ

В ОТВЕТ НА НЕДОСТОЙНОЕ РЕШЕНИЕ

ВОЗБУДИТЬ СУДЕБНОЕ ДЕЛО ПРОТИВ ТЕО

«Мадам» (или «Месье», если Вы мужчина).

Вспомните, что говорил Шекспир своему коню незадолго до того, как обнаружил два нуля на фальшивой семидолларовой банкноте: «Роман устарел, ибо он вне времени, и в то же время сиюминутностью своей он современен, как Гамлетов омлет». Какую писательскую карьеру, дорогая и многоуважаемая мадам, сделал бы Шекспир, если бы, благодаря хорошим очкам, мог отличить картинку от виньетки, в то время как Датскую державу разъедала гниль за неимением повествователя!

В этом романе, достопочтенная госпожа и коллега, ни в коем случае не ищите нигилизма сорвавшегося с цепи среднего класса, равно как и популяризации сентиментально-плотских отношений Сесилии, клубочка моего лунного, с ее фаворитами; напротив того, усмотрите в моем рассказе разностороннюю зарисовку всеобщего упадка, что особенно касается почтовых календарей.

Взгляните же, достопочтенная сударыня, на мою особу, она у ваших ног, невзирая на суровость лета. Мне бы хотелось, чтобы Вы прочли меня краем глаза как скрытого автора моего романа: ведь и Бог был анонимным автором творения из-за нехватки гусиных перьев. Благоволите обратить внимание, спутница души моей, на замысловатую сложность написанного мною по ходу козьей тропы. Роман тонок там, где рвется. С глубочайшим уважением, достопочтенная сударыня, довожу до Вашего сведения, что он допускает бесконечное множество прочтений, исполненных смысла и даже порой противоречивых, тогда как Ваши стенные часы всего лишь бьют каждый час, да и то иногда с опозданием.

В этом романе, о рысий глаз проницательности, я повествую о том, что случилось со мной, и потому не пересказываю написанного моим соседом; но я также не описываю фортелей Ататюрка в отношениях с Венецианской республикой и Объединенными Нидерландами. Я не пытаюсь ни повергнуть в изумление рассеянного читателя, ни шутить шутки верхом на папском престоле, ибо я безумно влюблен в Сесилию, венец славы моей.

Всякий роман, преподобная толковательница, представляет собой цепь питающих ум медитаций на предмет некого эпизода, непременно сосредоточенных вокруг Сесилии, счастья моего кристального. Если писателям не совестно порочить свою эстетику диковинными рассказами, основываясь на фактах и расписываясь в своей недалекости, это не значит, что я должен играть в ящик... и уж тем более это не повод вершить суд над Тео, так как ему нечего добавить к тому, чего я не сказал.

Романтически Ваш

(Я подписался именем и фамилией и положил руку на сердце.)

XLV

В тот день, когда Сесилия, роза моя кастильская, поступила в Корпус Неизлечимых, я явился к ней в палату, скрыв лицо под маской, изображавшей ее возлюбленного Александра Великого за написанием мемуаров. Бедняжка лежала на ложе, таком же неудобном, как и ложе Тео, поскольку оба вместе занимали лишь половину его, и вдобавок так тяжело и прерывисто дышала! Я воспользовался, проявив мудрость на глубину нефтяной скважины, паузой в возвратно-поступательном движении их тел и спросил Сесилию, нимфу мою сказочную, какие воспоминания сохранила она о своих фаворитах с синицей в руке и котом в мешке. И помнит ли альянсы их плоти в ходе тех оргий, столь омерзительных, что и ангорский кролик затруднился бы отличить велосипед от буфета в стиле Генриха II.

Перепелочка моя пасторальная, в смятении от любви, которую я ей внушал, не узнала во мне своего бывшего соседа, невзирая на весь мой неизгладимый опыт. Я был даже близок к мысли, что мои настойчивые напоминания о ее прошлом в порядке общей очереди и в присутствии Тео вызвали у нее весьма умеренный энтузиазм. И в самом деле, она принялась вопить так, будто серебристый кондор похитил у нее табакерку, которую завещал ей отец в тот вечер, когда, ненароком и до краев залив зенки, отправился в лучший мир.

Немного времени спустя, поскольку на руках у меня не было обратного билета, я захотел поведать ей тайну моей жизни. Впору было подумать, что она плевала на меня с высокой колокольни, хоть я и не жил в ризнице. Лично у меня создалось впечатление, будто она меня слушала, хоть губы ее не отрывались от губ Тео, не говоря уже о прочих отверстиях, помимо рта, и пальцах в небе. И правда, принимая во внимание бурный характер ее протестов, когда она выныривала время от времени из-под одеяла, я понял наконец, где зарыта собака.

Кто-то мог бы выдвинуть абсурдный тезис, будто мое присутствие, как ложка меда в бочке дегтя, доставляло ей некоторые неудобства, ибо со второго захода, которого я удостоился, она разорвала в клочки мою маску Александра Великого, которая, когда я ее кое-как подлатал, могла напомнить разве что черты Наполеона Маленького.

Без маски и даже с открытым забралом я поведал Сесилии, мосту вздохов моих, тайну моей жизни, неосмотрительно доверенную Полишинелю.

Много лет я оставлял дверь родительского дома распахнутой настежь, как Энгрову скрипку, лелея надежду, что однажды ночью, после очередной вакханалии, она переступит мой порог, пусть даже нагая и без запасной покрышки. Я мечтал дать ей пристанище под моим кровом, потому что она была легче и грациознее швейной машинки.

Небрежно и поделив шкуру убитого медведя, я указал ей место в Корпусе, где. находился ключ от моей комнаты; альков этот систематически не закрывался, на тот случай, если она однажды ночью ошибется дверью, идя к Тео, чтобы полюбоваться балдахином с изнанки.

Порой, завтракая в одиночестве, я надеялся увидеть, как ее губы всплывут со дна моей чашки с кукурузными хлопьями, чтобы признаться мне в безумной любви.

XLVI

Неправедный суд над Тео начался в одно прекрасное утро без раздачи конфет, поправ тем самым все традиции, согласно которым не пускаются в путь без должной амуниции. Я довел до сведения министра юстиции по телефону, что Тео, в знак протеста, поскольку он ни о чем ни сном ни духом, объявит голодовку, что всегда исключительно полезно для аппетита. Много часов Тео в рот ничего не брал и все это время, не имея ни гроша за душой, продолжал объедать государство. Оно и понятно, ибо, как я уже говорил, он знать не знал, что за крепостной стеной над ним вершат суд, более гнусный, чем гнойный прыщ и даже свищ. Я намеренно ему об этом не говорил, не из-за обидчивости его или материализма, просто не хотел, чтобы небо ему показалось с овчинку.

Субтильная меланхолия овладела мною так, что впору было принять Пирей за человека, и Сесилия, пальма моя стройная, с безграничной деликатностью решила не обращать на это внимания, хоть и была вполне способна исполнить наизусть речитативом оружейный каталог Сент-Этьена. На деле же разреженно и разряженно исполняла она тем же речитативом и в пышном плюмаже признания в любви Тео с оружием и обозом, ибо не в деньгах счастье.

Эта варварская тяжба меж кошкой и собакой, если б стороны придерживались свободно конвертируемых фактов, оказалась бы в мгновение ока и по определению до банального оригинальна! Тео был невинен, как недоношенный младенец.

Назавтра, когда министр юстиции вновь позвонил мне по телефону, я довел до его сведения, что жду его с моей сковородкой-фритюрницей для базуки, которую я всегда держал вместе с крестами для груди и кустами для головы в походной аптечке. Он же, зайдя слишком далеко и без долгого ящика, посоветовал мне проявить благоразумие.

Я отвечал ему по горам и долам и не в бровь, а в глаз, что никак не могу прислать фото Декарта за написанием «Рассуждений о методе» (а вот интересно, почему говорят «в своей тарелке», а не в своей сковородке»?).

Сказать по правде, любители устриц никогда мне не нравились, особенно если они на досуге исполняли обязанности министров с портфелем и без зазрения совести. Надо обладать глупейшей амбициозностью и плебейством ячменного сахара, чтобы метить на позорный министерский портфель, перебиваясь с тарелки на сковородку. Как будто не нашлось бы в те времена тотальной безработицы и игры в ящик менее унизительного ремесла для такого трижды остолопа, как министр юстиции.

Я, как врач и санкюлот, прописал ему следующее: «Глупый министр юстиции, умерьте свои амбиции, я рекомендую вам провести остаток дней в вафельнице, поскольку вы в жизни не слышали ни слова протеста и про тесто. Вьючный вы осел!»

XLVII

Адвокат тоже позвонил мне с высоты низкого авторитета правосудия. Он хотел лично побеседовать с человеком, которого собирался защищать без всякого Сезам-откройся. Мне пришлось посоветовать этому олуху, так мало сведущему в уголовном судопроизводстве, начать свою речь куплетом про матушку Мишель{32}32
  Популярная французская детская песенка.


[Закрыть] дуплетом.

Адвокат, верно большой охотник до индокур, настаивал: он непременно хотел переговорить с Тео. И втемяшилось же этому крючкотвору с семью пятницами на неделе! Ну мог ли Тео тратить свое драгоценное время, выслушивая по телефону, как Белоснежкины семь гномов, ипохондрические и не блещущие красноречием словеса какой-то мелкой адвокатской сошки без парика и мантии!

Я с ужасом понял, что этот тип еще вдобавок антифеминист: надо было слышать, как грубо отвечал он мне всякий раз, когда я называл его «дорогая мадемуазель». Я попросил его переписать для меня все протоколы суда, которых было воз и маленькая тележка, и в срочном порядке послать их почтой в Национальное бюро находок. Естественно, я потребовал, чтобы он собственноручно вымарал всю нецензурщину между Сциллой и Харибдой, и в первую очередь выдвинутые против Тео обвинения.

Желая, по всей видимости, меня запугать, этот наивный тунеядец понес вздор: Тео будто бы грозила смертная казнь. Я едва не умер от смеха, как угорь без воды. Кого ухитрились выбрать в адвокаты моему любимому пациенту – необразованного козла отпущения, который даже не знал; что смертная казнь упразднена решительно и бесповоротно. Но он, была не была, упрямый, как и подобает хорошему адвокату, взял ноги в руки и заявил для моего сведения, что она будет введена вновь in vino veritas.{33}33
  Истина в вине (лат.).


[Закрыть]

Заметив, какой оборот принимает наша беседа, точно у кур выросли зубы, я осведомился, умеет ли он вышивать. Он ответил: «Прошу вас, не выходите со мной за рамки». Мне пришлось сообщить ему, что в мое время адвокаты ботали по фене и танцевали ирландскую джигу. Если же все, что я здесь излагаю, окажется не романом, а скетчем, то я уж напишу заодно развязку, чтобы проверить, легко ли поднимается и опускается занавес.

Тем временем в Корпусе я множил труды и пожинал плоды, благодаря чему больные умирали с улыбкой на устах, не ведая о том, какую трагедию исподволь затевало правосудие против этого человека – Тео, который бдил при них до последнего вздоха, не упуская ни единого диеза.

Мышь по имени Гектор была очень озабочена: она боялась, как бы адвокат посреди защитительной речи не лишился языка от избытка холестерина.

XLVIII

Я опасался, как бы Тео не заметил, что такие же, как он, неизлечимые в последние недели своей жизни (совпадавшие в силу преемственности с их агонией) на глазах сходили с ума, и бред их был абсурден, аберрантен и бессвязен, как путь в Дамаск. При таких обстоятельствах, когда галиматья и ахинея держались молодцом и не давали слабины, как было мне сказать ему, что он предстанет перед судом? Не решит ли он, что весь мир, зараженный той же болезнью, сошел с ума? И что уже можно во весь опор распознать первые симптомы его собственной кончины?

Мои научные наблюдения у позорного столба за умирающими в Корпусе безвозвратно привели меня к выводу, что вирус в предсмертных судорогах набрасывается на мозг больного и мутит ему разум вплоть до полного безумия и бреда, включая завтрак. Болезнь, подходя к концу, лишала умирающих рассудка и приводила их серое вещество в состояние трухи и в полную боевую готовность, прежде чем отнять жизнь, твердую, как сталь, и переизданию не подлежащую.

Какой парадокс, столь богатый на уроки с тех пор, как Мальбрук в поход собрался! Больничный опыт одним махом доказал мне, что человек может не только сойти с ума и при этом вдобавок остаться круглым дураком, но даже и умереть. И все это по вине врачей, которые хуже соляной кислоты, и дело иметь с ними хочется еще меньше, потому что медицину они разлагают, стоит им только сунуть в нее нос после сытного обеда.

Мой возлюбленный читатель и покровитель, слышал ли ты когда-нибудь о болезни, тщательнее всех скрываемой на протяжении двустворчатой Истории? Знаешь ли ты эту тайну, хранимую ревностнее, чем секрет изготовления рокфора, о которой я уже толковал тебе на предыдущих страницах, ибо повторяться я не люблю, даже с кружевными воланами?

Это Я.Т.Р.О.Г.Е.Н.Е.З.

Я прошу вас, мои вышколенные и рьяные наборщики, используйте голиафовский шрифт, чтобы назвать своим именем эту кару небес, эту свернувшуюся змею, пригретую на груди.

Эта неизвестная эпидемия позволила медицинскому бюджету возрасти на 775% за двадцать лет – в десять раз больше нормы осадков, ибо не в один день Париж строился, хоть все дороги и ведут в Рим.

Этот неизученный канцер вызывается присутствием врача и его клинической практикой, подобно виражу на бешеной скорости.

Этот подспудный и неизлечимый недуг, о котором запрещено говорить, про который нельзя писать в романе вроде этого, подкосил Сесилию, гвоздику мою, судьбой предназначенную. И болезнь ее, в довершение всех зол, усугублялась ее самоотверженностью, ибо она допускала к своему телу, и не по одному разу, немало индивидов, заразных до ушей и выше.

IL

Новости, доходившие до меня из Дворца правосудия меж стрекозой и муравьем по телефону были столь несуразны, что мне захотелось навсегда отказаться от врачебной миссии ради места правого крайнего.

Человечество, глухое к моим прозорливым увещеваниям, замкнулось в хаосе за крепостной стеной, которую оно воздвигло, поскольку, как известно, повадился кувшин по воду ходить, для нашей изоляции. Миазмы от этой крахмальноворотничковой аберрации были столь ядовиты, что я подумывал, не брать ли напрокат противогаз для воскресных дней и для пущей неблагопристойности.

Подумать только, что над таким непоколебимым эстетом, как Тео, вершили неправедный суд, и все из-за смешной настолько же, насколько и ужасающей истории, которую можно назвать зачисткой. Бедный Тео! Всю жизнь злая судьба преследовала его в хвост, в гриву и во все лопатки. Будучи еще юнцом при общем котле, он был вынужден отказаться от карьеры баритона, которая открывалась перед ним, как воды Красного моря перед Великим Моголом, ибо понял, что в ней не преуспеть, не научившись петь. И этот меломан, столь же порочный, сколь и взыскательный, так вульгарно и аэростатично страдал от правосудия и запаха газа – ну просто сердце разрывалось по швам.

Тео, вероятно, подозревал, что за его спиной что-то затевают, подливая масла в огонь. Он без огонька брался за щетку, когда наступало время чистить зубы или подметать пол. Правда, из чистой жалости Панургова стада к ближнему он всегда позволял умирающим себя утешать; но сколько раз – до того был деморализован – не снимал при этом даже носков! Я не хотел знать, что делает он с Сесилией, малиновкой моей лесной, и потому подсматривал за ними, Бог в помощь, через замочную скважину.

Тео так жестоко страдал! Всю жизнь он подвергался гонениям; еще его родители, когда он был ребенком, скрепя сердце признавали за ним право на гражданство.

Когда в стенах Корпуса я видел Тео в постели, обнаженного, с Сесилией, царицей моей ноябрьской, тоже обнаженной, в объятиях, на меня накатывало сам не знаю что, столь бурное, что хотелось чихнуть. Когда терлись друг о друга их губы (...и даже языки), я понимал, что мир, при всей его солипсичности, действует тонизирующе, как универсальная отмычка.

Я был так взволнован и готов разрыдаться, созерцая их ритмичное, подобно шагреневой коже соитие, что, когда мне позвонили из резиденции президента, прочел моим собеседникам любовные сонеты собственного сочинения, хоть и подписанные Уильямом Шекспиром.

L

Я предвижу вопрос, который задают себе мои проницательные и объединенные читатели: «Почему я пропустил предыдущую главу?» Смиренно признаюсь: я сделал это потому, что она не содержала ничего нового о моей любви. По этой причине я даже не дал несуществующей главе номера, тем более римскими, как одноименные свечи, цифрами. Этот прием входит в мою романную методу, когда опускаются сумерки и распускаются цветочки.

Адвокат под звуки телефонной трубы попросил меня описать ему жизнь Тео в Корпусе с максимумом подробностей. Я послал ему с пометкой «адресат неизвестен» чертеж лопастей вертолета, не прибегая к освоенному мною в совершенстве искусству ламентации. По странному стечению обстоятельств, говорившему о густопсовой смуте, я сообщил ему, что Тео бодрствовал, когда не спал, с регулярностью, которой позавидовал бы парк аттракционов.

По ходу беседы с этим адвокатом я убеждался, что правосудие более параллельно, чем перпендикулярно медицине в период снижения цен.

Если ятрогенез представляет собой совокупность болезней, немощей, расстройств и cosi fan tutte,{34}34
  Так поступают все (ит.).


[Закрыть] порожденных медициной с бухты-барахты, то на территории юриспруденции три четверти судей, прокуроров и адвокатов страдают тем же, будь подсудимые виновны или нет, как можно заключить по непогашенным платежам.

Адвокат Тео был типичным Deus ex machina,{35}35
  Бог из машины (гр.).


[Закрыть] стимулятором юридических катастроф по боковой линии и на поворотах. Я предрекал ему большое будущее на Ниагарском водопаде.

Он поинтересовался, знает ли Тео, что процесс будет публичным, а я ответил ему: «Будьте вежливы, не говорите о публичном в доме повешенного, даже если он под красным фонарем». Мы не понимали друг друга, и я мысленно прикидывал (это заразно) in petto en pianissimo,{36}36
  In petto – в душе (ит.) (видимо, игра слов с impeto – с натиском (ит., музыкальный термин); pianissimo – очень тихо (ит., музыкальный термин).


[Закрыть] какое количество пива принимает его лошадь в день рождения. Пороком этим в те времена страдали, как правило, все адвокаты, державшие в конторе троянского коня и буриданова осла, пьяных, как парочка марсианских чревовещателей. Но для оправдания это было плоско, как квадратура круга.

Я предложил ему с дымчатым, как стекла очков, отчаянием назначить Тео адвокатом по его собственному делу, безнадежному, как Кот в сапогах в замке Спящей красавицы.

LI

Хоть позорное это судилище и проходило так далеко от Корпуса, сколько бурь и бед повлекло оно, следуя маршрутами путеводителя и курсом доллара! Только в первые десять дней после открытия судебного заседания десять неизлечимых (четыре пациентки и шесть пациентов), любивших Тео до безумия, отправились ad patres et cum spiritu tuo.{37}37
  Ad patres – к праотцам (лат.); et cum spiritu tuo – и со духом твоим (лат.).


[Закрыть] Тео, без чьей-либо помощи и не предохраняясь, обеспечивал обреченным любовную агонию на одре и без отпущения, столь же трепетную, сколь и горизонтальную.

Расточая поцелуи и ласки, он был с умирающими до последнего вздоха в прямом и переносном смысле и врасплох. Он дарил им самый трогательный и воодушевляющий happy end – смерть в любви. А что ему ради этого счастливого конца приходилось сознательно сокращать жизнь пребывающих в агонии – кто посмеет его за это винить в нашем бренном мире, где торговец оружием присуждает Нобелевскую премию мира, отнюдь не выдумав пороха?

Тео, ложившийся обнаженным в постель неизлечимого при смерти, – то было зрелище, пробуждавшее любовь и заставлявшее меня плакать от умиления крокодиловыми слезами и лезть вон из крокодиловой кожи. Дозы цианистого калия, которые он давал в те незабываемые ночи своим транзитным gloria mundi возлюбленным в смеси с другими, менее действенными лекарствами и кальвадосом, открывали перед ними врата вечности, это знают все, а я и в мыслях не держал.

Тео находил именно те слова, самые отборные и сдобренные шоколадным соусом, что каждый умирающий мечтает услышать, стоя одной ногой в могиле, а другой в стремени, даже если он уже не способен отличить автоматический карабин от Энгровой скрипки! Какой непревзойденный драматург!

То, что какой-то присяжный заседатель, не обладающий популярностью утенка Дональда и Пифа, вместе взятых, имел наглость осудить Тео, называя его вдобавок кулинаром, приводило меня в такую ярость, что я готов был съесть собственную шляпу, хотя обычно ношу охотничий берет.

Когда адвокат позвонил с просьбой зачитать свидетельство о рождении Тео, я предъявил ему мою чековую книжку на предъявителя. Таким образом я смог убедиться, что адвокаты ничегошеньки не видят по телефону. Подслеповатая команда!

Выйдя из себя – хоть я и замкнут по натуре, – я потребовал, чтобы он прекратил донимать меня звонками, если все, что ему надо, – просто поболтать. В противном случае я передам трубку мой лошади, которая, кстати, жаждет справиться о здоровье его конька.