Текст книги "Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах"

Автор книги: Фернандо Аррабаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

LII

Я был очень, очень зол! Адвокат Тео (вот ведь голова садовая и чучело огородное!) оказался дураком на букву «м», не верившим ни в Бога, ни в сосиски по-перигорски. Я весь кипел, слушая, даже без зубочистки, как он толкует мне о своем клиенте. Он был так до-тошен и ре-тошен, что, не будь он адвокатом, ему бы и сапожную щетку никто не доверил.

Мышь по имени Гектор ненавидела его, как могут ненавидеть только мыши. Она советовала мне, едва раздавался голос крючкотвора в телефонной трубке, бежать, подобрав штаны и теряя семимильные сапоги. Она была штучка потоньше парфянской стрелы и при этом попышнее Пышки. Милая моя зверушка! При всей ее застенчивости стены ей всегда были нипочем. Благодаря ей я узнал, что адвокат был еще и заикой почище фарфоровой лавки: его поражал спонтанный паралич языка, проходивший лишь когда он открывал рот. Что правосудие доверило нелегкую и почетную миссию защиты такого преступника, как Тео, этому ходячему риску, выкормышу сераля, который обещал показать, где раки зимуют, лишь для того, чтобы сварить их с укропом, – это было выше моего понимания и выходного пособия!

Но, положа руку на сердце, разве это беззаконие застигло меня врасплох и в ночном колпаке? Разве не было на моем веку, и даже в два ряда, тьмы-тьмущей хирургов, оперировавших ощупью с 3% зрения и в сумерках богов? Разве не было в эти смутные времена легиона врачей (палачей!), не знавших ни в зуб ногой, ни под зад коленом, какие ингредиенты входят в состав прописываемых ими лекарств, и даже не пробовавших коктейля Молотова за завтраком? Покуда число покойников и узников неуклонно возрастало на две изнаночные петли, все врачи и адвокаты високосными рядами по нечетным числам парковались под «кирпичом» с полнехонькими кубышками и рычагами управления в руках!

Каким же надо было обладать терпением, когда боги жаждали и веяло ветром революции при отсутствии материальных претензий! Как мог я терпеть этих каналий, кровопийц и балаболов, не унесенных ветром?

Медицина была мифом, который выдумали охотники за скальпами, будучи не в силах объяснить самозарождение. А что сказать об адвокатах, которые к тому же дали свое имя овощу, не столь эзотерическому, сколь экзотическому? Хорошо еще, что они не бессмертны, иначе пришлось бы Академии приобретать лишние кресла по цене простых кухонных табуреток!

Разве можно было здраво судить Тео после самоубийств Сократа и Мисимы, цикуты и цикады, ары смеющегося и ары рыдающего, после зверского убийства Генриха IV и не менее зверского – Авеля, после весьма подозрительной кончины Золя и еще более подозрительной – дам на вилле Гамбе?{38}38
  Имеется в виду нашумевшее в начале XX века дело серийного убийцы Ландрю.


[Закрыть] Депрессия и декомпрессия одолели меня с места в карьер, как лошадь адвоката, к прискорбию моему, затронутая в этой главе.

LIII

Когда министр юстиции позвонил в восемь часов вечера, я было решил, что он хочет продать мне южную половину тропика Козерога. Он был так возбужден!

Но если Тео был Аттилой, за которого держали его судьи, то почему же он не умел ездить верхом? Да и трава в огороде всегда вырастала вновь после того, как он там прогуливался. К тому же, будь все это правдой – а это было ложью со всех точек зрения, – даже на крыше бельведера им ничего не стоило скосить траву, вытоптанную его конем.

До чего унизительно было для меня, цвета медицинской братии и ее сливок с кислого молока, целых двенадцать минут слушать министра, который за все время разговора ни разу, хотя бы из деликатности или на худой конец из политкорректности, не признал, что Сесилия, кисея моя воздушная, – прекраснейшее на свете создание! Он был просто жалким недоумком! Любая мышь, да хоть Гектор, способна была понять в тысячу раз лучше, чем этот тупой министр, любовь, переполнявшую мое сердце, как шампанское чашу терпения. Но разве пришло бы кому-нибудь в голову доверить пост президента республики мыши по имени Гектор, в том маловероятном случае, если бы она согласилась? Ну что за олухи!

Почему должно было колыхать Тео, что на него повесили тысячу убийств, если он знать не знал, о суде? И не говорите, что он свалился с луны, потому что он на нее отродясь не летал. До чего же плохо все они умели считать! И как пошло и мелочно это делали! Что за неучи с языками за зубами! Они пытались оскорбить Тео и поставить под сомнение его труд, тяжкий, как доля бедняка на постном масле. Мафиози! Сборище трутней! Суд присяжных – если верить протоколам, которые передавал мне адвокат, – допустил неслыханную вольность, заслушав показания нескольких профессиональных свидетелей, ровным счетом ничего не видевших. Завистники! Почему вместо того, чтобы слушать стукачей, они не пригласили дуэт ударников, который бы им в лучшем виде сыграл и спел, хоть на латыни? Чурбаны неотесанные!

Вот как вершится правосудие в этой стране, где судьи идут на поводу у любого горлопана лишь потому, что тот слышал звон, не зная где он, не говоря о том, что элементарная тактичность требовала бы обойти его молчанием и объехать на кривой козе.

Дворцы правосудия следовало бы воздвигать на перекрестках. Скольких дорожных происшествий это позволило бы избежать!

Что подумали бы о суде над Тео от рогов до копыт Людовик XVI и Робеспьер, подними они головы, потерянные ни за понюшку табаку? Но моя любовь к Сесилии, поцелую моему под покровом ночи, была выше всех этих привходящих обстоятельств и казарменной пошлости с левой ноги.

LIV

То, что моим обаятельным и взыскательным читателям было известно с сорок восьмой главы, так называемые «медицинские власти страны» узнали с большим опозданием, зато сразу взяли быка за рога. Плагиаторы! Министр здравоохранения зачитал мне по телефону докладную записку моих «коллег» – истинное птичье молоко любви человеческой, без дураков и без огонька. Нечего сказать, открыли Америку эти паяцы!

Судите сами, вот основополагающий документ, еще не выряженный в заячьи перья, – я составил его лично и своевременно за много лет до моих, с позволения сказать, «коллег», блиставших своим отсутствием и рубиновыми ногтями:

МОЙ ФУНДАМЕНТАЛЬНЫЙ ВКЛАД В НАУКУ

Эпидемия в фазе, предшествующей смерти, делает умирающих гофрированными шлангами, новенькими с иголочки и с бору по елочке.

– Больные в этой терминальной стадии купаются в исступленном оптимизме и в лавандовой воде. Ванна эта отнюдь не мешает им отойти в мир иной, однако со здоровым духом в здоровом теле!

– Неизлечимые на этой завершающей фазе высказывают несуразные суждения и безумные идеи вслух без малейшего стеснения, даже в присутствии несовершеннолетних.

– Неуместные восторги и завышенная самооценка приводят к самым тяжким душевным расстройствам и температурной кривой до ста в час, за исключением случая оборотной стороны медали.

– На этом финальном, как одноименная спортивная борьба, этапе они тем не менее переживают самую пылкую в своей жизни любовь. От такой любви залихорадит и лошадь, а человеку впору кричать благим матом и бить тревогу смертным боем.

– Они видятся себе неистово любимыми кем-то, кто осыпает их цветами, воспевает в стихах и акростихах, ямбах, дактилях и птеродактилях в славном королевстве лилий. На самом же деле так называемые «возлюбленные» презирают их или в лучшем случае держат за несносных зануд с прибором, невзирая на ошеломляющий прогресс божьего дара в сравнении с яичницей.

– Их научные теории, путаные и бредовые, не выдерживают критики в глазах разумного человека, как песчинка Паскаля{39}39
  Имеется в виду крылатая фраза из «Мыслей». Паскаля о том, что Кромвель изменил бы судьбу Европы, если бы не песчинка в его почке (Кромвель умер от камней в почках).


[Закрыть] в кегельбане.

– В дни, предшествующие смерти, убедить Неизлечимых в том, что они не лучше всех, невозможно даже в белых перчатках и грассируя. Они становятся такими фанатиками, что, одинаково непринужденно беседуя хоть с мышью, хоть с крысой, садятся на своего конька и – раз-два – проходят в дамки.

LV

Адвокат Тео подробно поведал мне, ложкой вычерпывая море, о первых двух днях суда, хотя ясно было, какую ломаную линию он гнул. Да мне-то что с того! Он был всего лишь заурядным бумагомарателем! Ко всеобщему возмущению и удивлению капитана я узнал, что председатель суда не открыл слушание дела хвалебной песнью, которой, всем утирая нос, заслуживала Сесилия, Диана моя с грудями белоснежными. Хам! Чурбан!

Мне стало известно, что присяжным раздали фотографии Тео, дабы оказать на них давление подспудным образом, как в глухую пору. Адвокат закрыл глаза на это вторжение в несравненную и чистую интимную жизнь Тео, не ударив в грязь лицом. Я сам мог бы произнести многочасовую речь, сидя на коленях у председателя (а я-то ведь не адвокат! Вот ослы!). Я был уверен, что судьи, услышав меня, разорвали бы свои тоги и прикрыли бы ими ноги, чтобы извращенцы-вуайеры, не пропускающие подобных зрелищ в ночи шабашей, не могли глазеть на них с непристойными мыслями.

Прокурор невзлюбил Тео как облупленного. С первого дня и в полной безнаказанности он катил на него большую бочку. Даже без вина или пива!

Подстрекаемые стрекалом этого бесноватого, свидетели из кожи вон лезли, пороча Тео с аншлагом и при открытых дверях, тогда как глаза судей были, напротив, закрыты. Ни один из них не дал бедному обвиняемому на чай... а ведь он, как и я, даже не присутствовал на суде! Он бы, наверно, отчаялся.

Никто не мог предвидеть, с-удовольствием-но-только-после-вас, что суд до такой степени пренебрежет fair-play и предаст огласке, не дожидаясь оглашения, преступления Тео. Внемли судьи и своим ушам в этом вопросе, я бы не удивился, если бы они, как раненые киты, утопили свое горе в собственном бассейне, уподобившись этим гигантам самоубийцам, вдобавок с подмоченной репутацией.

Об адвокате Тео я дал себе слово не говорить ни слова, если только это не будет необходимо для понимания моего романа. Тем не менее спал я вполглаза, а другую половину приберегал на закуску.

LVI

На третий день служители Фемиды выдворили из зала суда тысячи любопытных, которые пришлись не ко двору, и председатель объявил очередное заседание открытым in extenso{40}40
  В длинном виде (лат.). Дословно, полностью (о цитате).


[Закрыть] и cum amicis deambulare.{41}41
  С друзьями из больницы (лат.) ?


[Закрыть] На сей раз снова не хватало только обвиняемого и меня, к большой печали господ-дам. Но, поскольку отсутствие это было уже троекратным, как налог с холостяков, все уже начали к нему привыкать, тем более что большая часть публики спала от звонка до звонка, как в разгар театрального сезона.

Прокурор для пущего смеха и хлесткости ради даже не принес с собой розог, и его не сопровождал палач с парадным топором. Надо полагать, в безмозглой голове этого отвратительного типа крепко засела одна-единственная мысль – поставить на Тео клеймо преступника. А я у себя в Корпусе ломал голову: какого черта делает подобный гангстер на этом суде по волчьим законам без ягненка? Уж не нарочно ли он все это вытворяет, чтобы заставить Тео выйти из себя – это Тео-то, который не обладал бурным нравом Сены, иной раз выходившей из берегов, и даже не вставал со своего одра неизлечимого?

Адвокату с короткими мыслишками и длинными зубами я суфлировал как суфле по-норвежски и по телефону четыре весомых, литого золота, довода для защитительной речи, равных по ценности стольким же вставным челюстям из того же металла:

– Называть Тео убийцей – это, наряду с устной газетой, самая наглая ложь!

– Совершенные им преступления – сущие пустяки, клянусь, положа руку на сердце и запустив другую в карман соседа.

– Будь эти преступления пустяками или нет, вопрос этот и вовсе пустой, поскольку ни одна из его жертв не подала жалобы.

– И наконец, я готов поклясться головой матери председателя, что третий довод ударнее тромбон-а-пистона.

Когда я заподозрил, что адвокат слушает меня, рассеянно кося на сторону, до меня скоропостижно дошло, что он, как я и опасался, безумно влюблен в Сесилию, ящик Пандоры мой. То была порнографическая и низменно бескорыстная любовь, которую не оправдывал тот факт, что он был с ней незнаком. Он, хитрая бестия, избегал упоминания о ней и не обмолвился, даже когда я предложил ему почистить зубы порохом. Лицемер! Я с ужасом понимал, что ему хотелось бы получить от меня ее фото, чтобы увидеть, какова она собой, и подумывал, не предостеречь ли родителей бедной беззащитной сиротки.

До чего же все это было возмутительно! А суд тем временем шел своим чередом, катя потоки чернил и тормозя двумя колесами. Бедняга Тео! Ему выпало жить в стране, где правосудие вымерло вместе с зуавами, если не считать моста Альма{42}42
  Одна из опор моста Альма в Париже украшена каменной фигурой зуава, на которую наносятся отметки уровня воды в Сене при наводнениях.


[Закрыть].

LVII

Убеленный сединами свидетель, который отродясь не был неизлечимым и даже близко не подходил к Корпусу, показал в разгаре суда, будто видел, как Тео, еще подростком, в родительском доме, убивал свои жертвы при двадцати двух оказиях. Но почему же, коль скоро стиль – это человек, он не вмешался, чтобы предложить контрапункт? Или хотя бы modus moriendi!{43}43
  Modus moriendi – образ смерти (лат.). От modus vivendi – образ жизни, способ существования.


[Закрыть] Как могли присяжные слушать подобные наветы, не считая баранов?

Свидетель – судя по всему – был вынужден признать, что Тео поистине заворожил его, точно зазывала из винной лавки. Он уверял, что все, кто оказывался с ним рядом, погибали, ослепленные его чарами, как тюрбо соусом Нантюа. И для того чтобы услышать столь избитые истины, присяжные вызвали свидетеля, который отрастил седины с целью скрыть, что он никогда не моет голову? Какой пример для молодежи, всегда падкой до волосяных фантазий! Молодежи этой пришлось выслушать, вполуха из-за скверной акустики, целый ряд нелепиц, с благословения судей, для которых молитва под четки была не большим таинством, чем крестный путь к автозаправочным станциям.

Свидетель показал, что даже теперь и несмотря ни на что, равно как и все остальные, он еще любит Тео (старый санкюлот!). Он всегда боялся умереть от руки любимого, как и его товарищи по несчастью, но утверждал, закусив удила и распетушившись, мол, он, в сущности, желал этой смерти, которую Тео дарил своим жертвам с такой любовью, что сердце готово было разорваться – что, собственно, и происходило. Серьезным судом тут и не пахло, свидетель, пользуясь Соломоновым решением и клятвой в Зале для игры в мяч{44}44
  В зале для игры в мяч в Версале 20 июня 1789 г. депутаты Народного собрания приняли решение не расходиться, пока не будет выработана и принята конституция.


[Закрыть], нападал на Тео, как свора натасканных собак на диких уток. Какое неуважение к отсутствующему a posteriori!

Тео, если верить этому свидетелю с белыми, как снег – грязноватый – волосами, позволял себя любить всем несчастным, точно козел отпущения. С бесконечной нежностью погружал он их в чувственную и буддийскую нирвану и, зная, что никому не дано пребывать вечно в этом райском и коматозном блаженстве, убивал, чтобы затем уснуть сном праведника. Свидетель театрально обернулся к присяжным и, насколько мне известно, спросил у них: кто не желал бы больше всего на свете растечься желтком и белком под тяжестью Тео? Дегенерат! Мастак делать яичницу, не разбив яиц!

Вконец осмелев, он напророчил, что никакие силы не смогут помешать Тео продолжать свои труды в Корпусе. А если бы он жил в этом мире один? Глупец! В течение ста двадцати минут, показавшихся двумя часами, этот садист предавал огласке кровавые дела, которые ему следовало бы из скромности спрятать в курятнике да еще платочком сверху прикрыть. Старый балабол! Так подло предать дружбу, которая даже ответить ему не могла, поскольку была нема, как косяк сардин в банке.

И этот дурно воспитанный хам поднял правую руку для присяги, не зная, что делает левая!

LVIII

Бедняга Тео, когда очередной неизлечимый умирал в его объятиях, отведав вермишелевого супа, собственноручно приправленного им цианистым калием, падал с небес на землю и с ног от усталости, как гордый «Титаник» в недра океана.

Сесилия, лоза моя Вакхова, хоть и знать не знала о суде, укладывала Тео в свою постель, разувала и ноги ему растирала в однородную массу, а виски одеколоном. А потом раздевала и с симпатией обнюхивала его искушенную промежность. Все это я не только видел своими глазами, но и прочел несколькими днями раньше в белой книге. Я не мог удержаться и сказал Сесилии, башне моей Пизанской, изящно накренившейся: «Спасибо за это мгновение, оно тронуло мне сердце, как я тронул струну сути». Я думал, что она, потеряв голову от любви, спросит меня: «С кем пришли вы в этот мир, когда родились?» Но поскольку мы с вами в романе, вопросы здесь задаю только я. Положены же автору хоть какие-то привилегии...

Адвокат продолжал названивать по телефону, как будто я обязан разговаривать с каждым, кто мне звонит! Такая ярость овладевала мною, когда я слышал эти звонки, что я хлопал пробками от шампанского, которые перед тем поджигал с коньяком.

Однажды утром он пожелал узнать, собираюсь ли я сделать телефонное заявление по делу Тео. Меня так и подмывало ответить ему «да», чтобы проверить, хорошо ли работает налоговая служба. Но я спросил: «А судьи переходят улицу на зеленый свет?» Ответом мне было жгучее молчание, и я продолжал: «Есть ли в зале суда пилоты?» Скоро я убедился, что адвокат Тео не знает, где право, где лево, что не может не создать ему трудностей на ринге. Этот человек, любитель бить баклуши во время своих садомазохистских оргий, питал тем не менее безумную любовь, подобно пингвину в море песка, к Сесилии, прекраснощекой моей Бризеиде.

В этом проявлялась натура чувствительная и страстная до такой степени, что она вскипала и пенилась, поэтому я посоветовал ему написать роман о любви в резиновых перчатках. Он признался, что уже написал его, не пройдя сквозь строй и не встав к стенке. Мне тогда пришлось сознаться, что и я его уже прочитал за счет автора.

Его легкомыслие бесило меня! В процессе процесса на карту была поставлена репутация Тео, а защитник разглагольствовал о литературе, как синий чулок в красных туфельках!

Мне хотелось залить его контору ромом и поджечь, подобно новому Нерону.

LIX

«Если не произойдет чуда, завтра Тео будет осужден...» Чтобы поговорить о чуде, этот не в меру суеверный адвокат позвонил мне в пятницу тринадцатого числа, несчастливый день для черных кошек, пробегающих под эшафотом!

Мне стало известно, что прокурор посмел назвать Тео одним из величайших преступников в Истории, следующей своим курсом, который, однако, неуклонно понижается. Он зашел еще дальше, поставив его в один ряд с Ландрю, Петио, Жилем де Ре... дилетантами, глупейшим образом попавшимися, но ведь от всего этого мы не молодеем.

Прибегнув к мелочной коленкоровой бухгалтерии, он суммировал количество жертв, забыв, что в наше время кто угодно может сделать то же самое на карманном калькуляторе. Публика ожидала большего от передового процесса, а присяжные, привыкшие к чтению газет, не нашли повода для удивления и тем более для веселья.

Адвокат, насколько мне известно, даже чисто рефлекторно не выплеснул в лицо прокурору содержимое своего ночного горшка. Правда, в наши дни сосуд этот несколько вышел из моды, как это часто бывает с лучшими достижениями человечества. Но знал ли он хотя бы, кого защищает, если никогда в жизни не видел Тео? Я прошу моих изобретательных и покаянных читателей забыть этого типа, неспособного даже паука убедить не ловить слона в паутину.

Прокурор инкриминировал Тео серию убийств со взломом и заранее обдуманным намерением при отягчающих обстоятельствах и злоупотреблении доверием и признал его виновным на том основании, что Пиренеев больше нет. Мое возражение яснее ясного: если нет больше Пиренеев, значит, в Испанию можно попасть через Жонкьерский перевал. И не стоит беспокоить присяжных из-за такой мелочи. А к вопросу о преступлениях – что же сказать о совершенных моими коллегами, которых почему-то никто не вызывал повесткой в этот зал, блестящей, между прочим, архитектуры. И ведь у них не имелось даже оправданий Тео: они не были неизлечимыми и не возделывали свой сад.

Что за упадническая эпоха выпала нам через эффект оптического обмана! У сидячих и пассивных зрителей не нашлось для прокурора ни протестов, ни камней за пазухой. Лично мне хотелось похоронить его заживо в огороде вместе с уголовным кодексом и «Микки-Маусом», чтобы все же было что почитать на досуге.

Процесс продолжался в мое отсутствие, судья судил, присяжные присягали, и все катили бочку на Тео, хотя он никогда не занимался виноделием. Наконец адвокат произнес защитительную речь, как про волка, которого ноги кормят.

Был он определенно недалек, во всяком случае, не дальше собственного носа, на котором я поостерегся бы что-нибудь зарубить.

LX

В Корпус пришла весть: Тео приговорили к высшей мере наказания. Мог ли этот возмутительный вердикт вдохнуть волю к жизни в людей, стоявших на пороге смерти, и в тех, что заботами Тео уже умерли? Какое троекратное двоедушие проявили присяжные! И все же неслыханный этот приговор не мог удивить тех, кто, как я, ожидал со дня на день падения курса доллара и Сесилии, феи моей ледниковой.

Зрители, ни дать ни взять цепные псы на откорме, мало того что не освистали это провальное выступление, но и громогласно потребовали головы Тео – даже его автографа вряд ли хватило бы, чтобы утихомирить этих злобных трезвенников, пьяных в дым! Пресса, работавшая на короля пруссов, была одна во всем виновата: это она квалифицировала Тео как «врага общества номер один» единственно для того, чтобы вернее его дисквалифицировать. Но припасла ли она для этого хороший диск? Эта пресса, погрязшая в мерзости с односторонним движением пряного посола, ни разу не поместила на первой полосе, как птичку на ветке, фото Сесилии, звона моего полуденного. Чего же было ожидать от плоскостопного плебса, неспособного даже откосить от воинской повинности?

Врачи, как водится, вместо того чтобы прийти на помощь человеку под неминуемой угрозой смерти, то есть бедняге Тео, с волками выли и рукой руку мыли. Видел бы их Пастер, он не стал бы изобретать вакцину против бешенства!

Врагом общества номер один был вовсе не Тео, даже приговоренный к столь тяжкому наказанию, что нести его пришлось бы впятером. Врагами были скорее хирурги, которые по поводу и без повода резали по живому и даже резали правду-матку, когда их никто об этом не просил. Почему не развлекали они больных стриптизом, вместо того чтобы кутаться до ушей, вооружась при этом до зубов инструментами, которые слишком блестят, чтобы быть золотом.

Разве можно было признать Тео виновным, если кривая продолжительности жизни, неуклонно шедшая вверх, начала выпрямляться и загибаться, как кур, попавший в ощип?

Разве мог варварский этот приговор помешать кому бы то ни было сравнить вчерашнюю медицину с сегодняшней и сделать вывод, что своя рубашка ближе к телу, чем шкура неубитого медведя?

Разве могли нынешние врачи, так хорошо умеющие резать и кромсать, предписывать и облучать, не оставляя ни лучика надежды, оперировать и залечивать до смерти больных – потому что здоровые им не давались, – разве могли эти врачи после осуждения Тео задуматься о душе, которую они слишком часто разлучают с телом у тех, кто имеет несчастье попасть в их руки.

По всем вышеперечисленным причинам я советовал окружающим меня лошадям не заниматься медициной, а тем паче хирургией, потому что трудно держать скальпель копытом, даже подкованным.