Текст книги "Красная мадонна"

Автор книги: Фернандо Аррабаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Боль затмевала мой рассудок, но ясности ума я не утратила! Эти львы в моем видении означали, что, благодаря слиянию мужского начала и женской сути, тебе будет дана натура двоякая, позитивная и негативная, способная, соединяя элементы, создать неведомое науке вещество.

И вот появилась из врат моего чрева твоя головка, и ты вышла в мир, как зеркало Природы.

XLVIII

Прерывисто дыша, распростертая, разбитая, как близко видела я тянувшиеся ко мне щупальца отчаяния! Боль и потуги довели меня до изнеможения. И тогда наконец я услышала твой плач. Смешались свет и мрак, и я поняла, что ты уже живешь на свете.

«У вас чудесная девочка! Какая толстенькая!»

Страдание улетучилось, не оставив по себе иной памяти, кроме облегчения. Какое счастье, какое умиротворение снизошли на меня – то было состояние благодати, дарованное мне твоим рождением! Природа сделала свое дело в положенный срок, сама по себе развиваясь и совершенствуясь, чтобы я выносила тебя. Ты родилась, обрызганная кровью и окропленная плазмой, ты уже была свята, приняв это двойное крещение. Повитуха вымыла тебя. Почему-то она больше не казалась мне помехой на моем пути. Акушер трижды назвал тебя чудесной и толстенькой, не нарушив покоя, воцарившегося во мне после бури. Как легко мне было простить этот вздор ему, по глупости своей не ведавшему, что говорит!

Как оживало и расцветало красками твое крошечное тельце, озаренное изнутри ярчайшим светом, который ты уже несла в себе. Глядя на тебя, я чувствовала, как моя жгучая боль постепенно становится воплощенным словом. Какой восторг, самозабвенный, доселе неведомый, овладел всеми моими чувствами!

Под водительством благости, моими малыми средствами, в тесном пространстве моего тела осуществилось величайшее в мире свершение. От столь ничтожной причины – какой несоизмеримый результат!

Как жалела я, что мой отец не мог быть с нами в этот час, когда жизнь его продолжилась и продлилась на земле и корни его окрепли.

Абеляр поздравил меня письмом:

«Все время родов я мысленно поддерживал вас из своего сада. Я почти так же счастлив, как и вы. Я знаю, что добродетели ваши послужат на благо вашей дочери. Благодаря вам я понял, что творить – значит создавать все из ничего».

Под этими строчками он нарисовал сад Гесперид, в центре его – Древо Жизни, а внутри ствола, в прозрачной полости, – маленькую девочку.

IL

Как только акушер с повитухой покинули спальню, в которой ты родилась, появился, заливаясь слезами, Шевалье; лицо его было исцарапано и покрыто синяками, глаза заплыли, одежда в крови и грязи. От всего этого, вместе взятого, настроен он был воинственно и являл собою живую картину полного разрушения.

«Я не имею права смотреть на девочку. Это я могу ее заразить, а не Абеляр, мои миазмы хуже его бацилл».

Я была так счастлива, что не могла разделить его уныние. Он напоминал мне одну картинку – обезьяну, поедающую яблоки с дерева, я видела ее в книге из библиотеки моего любимого отца.

Шевалье ушел и через две минуты вернулся.

«Главное – чтобы ты была счастлива! И тем более она. За вас обеих я отдал бы жизнь и даже больше… но я знаю – вам не будет от меня никакой пользы. Сначала я должен вытащить свою звезду из грязи».

Он снова вышел, но тотчас вернулся.

«Не прощай меня, и Абеляр пусть не прощает. Я этого не заслуживаю. Я влачу жестяное беззубое брюхо с хрипатыми пауками».

И он кинулся бежать вниз по лестнице, терзаемый болью в избитом теле. Я слышала, как он оступился и скатился кувырком.

Тебя положили рядом со мной, ты была самым драгоценным сокровищем, какое только существует на свете, ты была солнечным лучом, пойманным и заключенным в телесную оболочку.

Повитуха смыла с тебя нечистоты. Так и я, потихоньку, но с каждым днем набираясь ради тебя искусности и осмотрительности, буду всю твою жизнь отделять для твоего блага воду от огня и то, что явственно, от того, что неуловимо.

То был первый сон после твоего рождения: я увидела, как ты убиваешь медведицу, у которой были голова и лапы грифона. Потом ты взяла сеть и из субстанции своего тела выловила рыбку цвета ртути.

L

Вполне понятное любопытство взыграло в Абеляре, и он в третий раз проявил нетерпение. В каменной ограде, отделявшей его виллу от нашего особняка, он велел сделать большое окно – оно тебе знакомо, – чтобы видеть тебя сквозь стекло.

Первые дни мы с тобой провели в спальне. Я присматривалась к тебе с осторожностью, стараясь не поддаться экзальтации. Ты воплощала в себе жизнь, живой источник всего живого. Ты появилась на свет, чтобы воспламенять.

Несколько недель Шевалье обряжался в рубище.

«Я повинен в тягчайших грехах, и мне полагается самая суровая епитимья».

Его устами говорило древнее суеверие, которое в том или ином виде можно встретить у всех народов земли. Он хочет, сказал он мне, избежать гнева сверхъестественных сил, но боится, что он сам и его потомство прокляты во веки веков. Каким для него было бы утешением, если бы Абеляр с неиссякаемой яростью бранил и поносил его!

«Похороните мою душу у меня в брюхе в наказание за мои дурные помыслы и посадите на могиле лук и горькие слезы».

Как хотел бы он очиститься от скверны!

«Вот тебе раскаленные щипцы, жги меня… я это заслужил!»

В своем помрачении он дошел до того, что пожелал принять от самого Абеляра кару за свое бегство и потребовал, чтобы тот зверски избил его. Какой же недорогой ценой и малой кровью он облегчил свою совесть, ибо сил у его друга в ту пору было совсем немного!

Я видела сон: ты приснилась мне девушкой, такой, какой ты стала в семнадцать лет. В моем сне ты была так похожа на себя прежнюю, что дрожь бьет меня сейчас, когда я пишу эти строки. У тебя были густые спутанные кудри, и ты презирала легкомыслие, гордыню и суетность. Ты была выше всего рода человеческого, ибо ноги твои стояли не на земле, а на песчаных холмах. Все женщины, приходившие посмотреть на тебя, побаивались, как бы ты не погребла их под этим песком. Но они тебя боготворили, ибо ты была для них светом, озарявшим все сущее сиянием духа. Под маской отрешенности и безмятежности, в молчании олицетворяла ты таинство знания. Твои радетельницы построили для тебя пирамиду из песка и вновь и вновь писали на ней после бурь твое имя: «Осиянная».

LI

Я никогда не якшалась и уж тем более не водила дружбы с теми, кто склонен к крючкотворству, однако же тебя я официально зарегистрировала как внебрачную дочь. Не моргнув глазом, выполнила я эту формальность, глупую, но необходимую, чтобы заручиться поддержкой закона, на случай, если злополучное государство или твой биологический отец когда-нибудь вздумают предъявить свои права и отнять тебя у меня, как это произошло с Бенжаменом. Ты – моя дочь и будешь только моей.

«Кто отец?»

Чиновники не без оснований считают нарушением норм закона и морали тот факт, что незамужняя женщина производит на свет дитя. Дочь неизвестного отца – этого было недостаточно для любопытного клерка из отдела регистрации актов гражданского состояния.

«Назовите нам человека, который соблазнил вас».

Чиновник воображал, будто я покрываю мужчину, от которого забеременела, хотя на самом деле это себя я старалась обезопасить от него.

«Нам здесь часто приходится иметь дело с подобными случаями. Доверьтесь нам. Если вы назовете имя и фамилию этого человека, мы разыщем его и заставим исполнить свой долг порядочного человека».

Но я твердо решила добиться единоличного права быть тебе и отцом и матерью, чтобы никто и никогда не смог претендовать на тебя.

«Не станете же вы уверять нас, что она родилась от Святого Духа».

Этот гнусный допрос становился поистине невыносимым!

«Признайтесь же, какой-то негодяй воспользовался вашей женской слабостью и изнасиловал вас?»

Я, пожалуй, напрасно шокировала их своей манерой говорить всю правду в глаза, когда доверительно сообщила, что логичнее было бы считать жертвой насилия мужчину, а не меня.

«Вы хотите сказать, что это случилось в минуту помрачения рассудка, что всему виной увлечение и слепая страсть?»

Я скандализировала их окончательно, когда, ответив невозмутимым молчанием на все проповеди, поведала, что зачатие было самым осознанным поступком в моей жизни.

LII

Мне пригрезилось, как ты, подняв руку, хотела сорвать плод с Древа Жизни. Обезьяна с помощью веревки сгибала ветку, чтобы склонить ее к тебе. Потом, много позже, появились две хромые женщины в судейских мантиях, они увенчали тебя цветами, листьями и плодами, и ты стала олицетворением изобильной природы. Еще одна обезьяна повесила среди листвы справа от тебя солнце, а слева – луну. Змей с человеческой головой, угрожающе шипя, свернулся кольцами в стволе ели.

Чиновник из отдела регистрации актов гражданского состояния с кудрявыми и припорошенными пылью лет волосами назвал меня словом «потаскуха». Он и его коллеги спрашивали, сетуя, куда смотрит закон. По их мнению, меня следовало в судебном порядке лишить материнских прав, а тебя передать службе призрения или какой-нибудь благотворительной организации. Они находили неразумным, более того – опасным допустить, чтобы крошка вступила в жизнь под опекой матери со отклонениями. Упорствуя в слепоте своей, они называли мое зачатие тебя моральным разложением. Все наперебой давали мне расхожие советы, смердевшие злобой, хамством и некультурностью.

«Я пришла сюда зарегистрировать мою дочь, а не вести дискуссию об этике».

Как их всех перекосило от моих слов!

«Ладно, давайте кончать с этим по-быстрому. Мы не желаем больше выслушивать ваши дерзости. Говорите, какое имя вы хотите дать дочери?»

«Вулкасаис».

«Такого имени нет ни в справочниках, ни в календарях. Откуда вы его взяли, мать вашу?..»

Спокойно и внятно я объяснила, почему выбрала для тебя это имя, не видя смысла прислушиваться к массе глупостей, которые они наговорили.

«Огонь, заключенный в веществе, – Вулкан – в соединении с истиной – Саис – образуют имя моей дочери».

«Какое педантство и сколько самомнения! Умственная птица, оказывается, эта бабенка!»

Двумя ночами раньше мне было несколько видений перед тем, как я уснула: я видела тебя источником живой воды, каменной женщиной, небесной нимфой, охотницей, соединяющей колдовскими чарами небо и землю, и, наконец, путем Мудреца, ведущим в море Философов.

LIII

Шевалье, пряча порицание под покровом самоуничижения, никогда не называл тебя по имени.

«Нечего сказать, славное имечко навязала ты бедной малютке! Оно скучнее проповеди и занудством своим смешнее ежа в гетрах».

Всех смущало твое имя, поэтому меня не преминули осудить за претенциозность и спесь. Я была так счастлива, что даже не удостаивала ответом тех, кто дурно обо мне отзывался. У меня была ты – самый необыкновенный младенец на свете! Как я с первой минуты любила тебя!

Между тем с первых же лет я могла заметить еще редкие и тщательно замаскированные потаенные приметы твоих будущих странных склонностей.

С какой тревогой следила я за твоим духовным здоровьем! Как радовалась и гордилась собой, когда ты с поразительной быстротой научилась читать и писать! Недаром все восхищались твоей необычайной одаренностью и называли тебя вундеркиндом!

Незадолго до твоего девятого дня рождения ты тайком записала следующие непонятные и нелепые мысли – я обнаружила это случайно:

«К чему зубрить латынь и древнегреческий? Чего мне хочется – так это стричь купоны!»

Я, однако, не стала задавать тебе вопросов насчет этой странной фразы, несуразность которой не укладывалась ни в какие рамки.

Несколько дней спустя я привела тебя в букинистический магазин. Привстав на цыпочки, ты рассматривала гравюры Жюльена Шампаня. Ты была так поглощена созерцанием, что хозяин магазина, подойдя к тебе сзади, спросил с широкой улыбкой:

«Они так тебе нравятся?»

«Да, очень».

«Ты хочешь их купить?»

«О да!»

«Но, ручаюсь, денег у тебя нет».

«Я могу заплатить».

«Это как же?»

«Продам в рабство моего друга Шевалье».

LIV

Хотя пульс его бился тогда столь слабо, что ритм этот сочли за симптом агонии, Абеляр нарисовал тебя в твой пятый день рождения в центре пучка расходящихся лучей, словно пузырек в середине листа. От твоей фигуры шли пересекающиеся линии, изображавшие схему света звезды.

Вот уже пятую зиму Абеляр проводил, не вставая с постели и глотая множество лекарств. Шевалье подозревал, что его друг тайком харкает кровью, но тот скрывал это, заручившись молчанием сиделок. Как жестоко он измучил его, обнаружив однажды ночью кровавые пятна!

«Я мерзкая тварь, я чудовище с ядовитым сердцем; вчера под вечер я не мог удержаться и поносил его на чем свет стоит, я побил его камнями своей подлости!»

Шевалье поистине упивался, обрушивая на друга несправедливые упреки и жалобы.

«Он не умеет лечиться… да и не хочет. Устроился в своей болезни с комфортом, как маркиз. Вдобавок он помешался на твоей дочке… он бы и от собственной так не сдурел. Глаза ему туманят мутные радуги».

В пять лет ты уже была осенена благодатью. Я знала, что ты низвергнешь и отжившую мудрость древних ученых, и устаревшую науку нынешних. Благостью как тайным ключом откроешь ты святилище Природы.

«Довольно грезить наяву и воображать, будто твоя дочь – новое воплощение царицы Савской и Тарзана, короля обезьян».

Шевалье, витая в облаках, часто слышал меня, не слушая. Каких богатств, каких чудес мог бы он достичь, ему бы только хоть каплю дисциплины! Он не умел жить иначе как по собственной воле и вдохновению, при всем своем неблагоразумии. И всегда устремлялся к худшему, словно хотел показать, какого пошиба были его порывы! Никакие клятвы не связывали нас, тебя и меня, ничье предписание не ставило нас в зависимость друг от друга, никакие обеты не обременяли. Лишь осознанная необходимость, по доброй воле принимаемая и исполняемая, соединяла нас с тобой.

С первого дня, когда я замерла, созерцая твои ручонки, тянущиеся к горнилу, я знала, что все хорошо, что все идет от тебя и к тебе вернется.

LV

Пяти лет от роду ты обладала, судя по выражению твоего лица, научным и интеллектуальным багажом взрослого человека. Природа, всем нам без различий открывающая двери в святилище мудрости, тебе подарила раннюю зрелость. Едва достигнув сознательного возраста, ты, не знавшая детских игр и тому подобных пустяков, познакомилась с началами истинной науки и читала трактаты адептов.

Я с особым вниманием анализировала советы педиатров-позитивистов, не отвергая того, что могло быть полезно в их фанатичных и экзальтированных умозаключениях. Если смотреть с этой точки зрения, ты в свои пять лет была не только существом праведным, честным и милосердным, но и здоровой, крепкой и сильной девочкой, не прятавшейся в рассадник непослушания и упрямства – детские болезни.

«Да, мама».

Как безоглядно ты верила мне! С каким пылом поддержала мой замысел! Едва ты выучилась читать, писать и считать, я приобщила тебя к алгебре, философии, химии и латыни.

«Зачем, черт побери, ты вдалбливаешь такой крохе таблицу логарифмов? Кончится тем, что в голове у девчонки станет тухлее сала на Ноевом ковчеге».

Шевалье не понимал, как ты могла без передышки заниматься, без остановки собирать учебные конструкторы, развивавшие твой ум, и главное – без отдыха внимать мне, когда я днем и ночью показывала тебе символы элементов, скрытых в веществе.

«Ты просто напичканная философией старая птица, улетающая со своим птенцом в тусклую и тоскливую бесконечность».

Шевалье заблуждался. Я вела тебя, указывая нужные пути, и прибегала к философическому глаголу или языку богов только тогда, когда была уверена, что не смогу выразить свою мысль иначе. Но мне всегда так было легко с тобой!

Дух серы и дух ртути были теми незримыми в ночи мастерами, что медленно, но верно направляли тебя, когда ты работала у горнила. Как они служили тебе, как почитали тебя и как много тебе дали! Сколько благости было в тебе, когда ты дотянулась до звезд!

LVI

Хоть я и не была преисполнена самоуверенности, мой ум имел более чем достаточно возможностей рассматривать происходящие события. Абеляр вступил в переписку с Бенжаменом. Я узнала об этом с таким опозданием! Он сказал мне сам, испугавшись, наверно, что слухи дойдут до меня из других источников.

«Не сердитесь. Сейчас я все вам вкратце расскажу: импресарио Бенжамена обратился ко мне с просьбой отреставрировать миниатюру семнадцатого века, которую он купил на аукционе. Я ответил на его письмо, а потом Бенжамен стал писать мне сам. Поверьте, наша переписка касалась исключительно моей работы. Едва ли он даже в курсе, что я знаю вас и живу по соседству с вами».

Я решила не думать больше об этой тени, но она тянулась за мной, точно след той пагубной поры.

Я должна была оградить тебя от прошлого, полного утрат и принесшего мне столько разочарований. Я думала много дней, но так и не нашла пугала, способного разогнать стаю моих воспоминаний.

В ту ночь приснилась мне крылатая верблюдица с черной заячьей мордой, царившая в ночном лунном мире. Мир этот был влажен и холоден и отбрасывал серебристые отсветы. Потом появилась карлица с волосатыми руками, владычица другого мира, знойного, солнечного. Обе они расположились подле тебя, ибо им было велено присматривать за тобой и стеречь золотые яблоки из Сада Дев.

В миг пробуждения меня посетила мимолетная греза: ты, словно Геркулес, топтала и душила змей из могильного склепа. Мои видения привели Шевалье в ярость.

«Оставь же ее в покое, пусть живет, как полагается жить маленькой девочке. Довольно нанизывать для нее четки философии, которые все равно рассыплются, когда лопнет непрочная нить. И выкинь из головы этот вздор, перестань повторять, что она рождена от смешения каких-то там двух видов семени».

До чего же Шевалье был наивен! Даже когда ум его не погрязал во злобе, хотя здравым смыслом он не был обделен, вкупе с изрядной толикой неистребимого лукавства. Никак он не мог понять, что существует мужское семя и семя женское и что истекают они не из земли, как все живое, а из чрева, когда взаимодействуют четыре основных элемента. Слияние их породило твое совершенное, непорочное и столь прекрасное тело, которое я так сильно любила.

LVII

Я не смогла заполучить в союзники Никола Тревизана, того молодого человека с медицинскими дипломами и степенями, что ухаживал за мною в саду моей тетушки. Не удалось мне убедить и акушера, принимавшего у меня роды, и чиновников, которые только посмеялись надо мной, когда я регистрировала тебя в отделе актов гражданского состояния. Даже твой биологический отец не сумел, да и не захотел понять, почему ты должна была появиться на свет; мой замысел казался ему чистейшей воды блажью. И все же, помышляя лишь о тебе и твоей миссии, я выстояла, сохранив душевный покой, непреклонность, мудрость, милосердие и благость.

Тебе, изначально свободной от ярма предрассудков, ежедневно давали уроки частные учителя, наименее испорченные как фальшью, так и прямолинейностью нашего времени. Сами того не ведая, они показывали тебе связи между эпохой и знанием. А я учила тебя, проявляя гибкость, отделять зерно истины от шелухи заблуждений. Но никогда ни одному из твоих учителей я не открыла потаенных мотивов замысла, наложив на уста крепкую печать, как подсказывало мне благоразумие.

С раннего детства ты была выше ростом и здоровее своих ровесниц. Ты поражала всех незаурядными умственными способностями. Тебе не исполнилось и шести лет, а ты уже читала и писала на санскрите, иврите, древнегреческом, английском и латыни. Но мне все это казалось таким естественным! Что сказали бы люди, узнай они обо всем, чему ты училась под покровом тайны, не напоказ, не ради лести и фимиама?

Случайно до меня дошла весть, что твой биологический отец попал в тюрьму за мошенничество. Я с тревогой спрашивала себя, не проник ли с его семенем в твою плоть яд пороков и не оставит ли он следов в твоей душе и твоем теле. Я отринула как безосновательные эти сомнения, бросавшие тень на мое счастье. Как жестоко я заблуждалась! Откуда мне было знать, что никаким воспитанием не выполоть сорную траву, именуемую наследственностью.

LVIII

Едва достигнув сознательного возраста, ты спустилась со мною в подвал. Как быстро в совершенстве освоила ты искусство поддерживать огонь в печи! Техника, в прозрачной своей простоте, на самом деле не требовала ни профессионального мастерства, ни специальных умений; весь секрет заключался в методе, и раскрывать его нельзя было никому.

Как долго я искала и тщательно выбирала для тебя частного учителя по химии! И как удивился избранник, когда узнал, что его ученице нет еще и пяти лет. Надо учесть, что основа традиционной химии чисто феноменологическая, а наш замысел лежал вне ее построений, в силу тайны магистерия. В какие сумрачные бездны скатилась официальная наука из-за упущений, просчетов и чрезмерной уверенности!

Семи лет от роду ты получила первую квинтэссенцию. С каким восторгом смотрела я, как металл в горниле разлагался на элементы по всем законам Великого Творения! Ты без всяких объяснений поняла, что эта трансмутация коренным образом отличается от похожих реакций, которые показывал тебе твой учитель химии. Каким великим счастьем стал для меня этот еще робкий твой первый шаг! Через него мне было подтверждено, что благодать, дар небесный, осеняла все твои деяния. Сколь многое могла свершить добродетель твоя, и сколько доказательств давала тому твоя кротость!

В ту ночь мне приснилось, что ты подбросила ввысь волшебную палочку и вокруг нее, когда она упала, воткнувшись в песок, обвились ядовитая змея и уж, образовав эмблему согласия и примирения. В тот же миг вода проникла в огонь, и волны, разбившись, рассыпались звездами в знак единения земли и неба.

Какое блаженство дарила ты мне – с таких малых лет и так просто! Как верила я, что веду тебя по верному пути к осуществлению моего замысла, после той первой успешной трансмутации!

И как безгранично было мое разочарование в конце пути!

LIX

Прежде чем приняться за латынь, ты выучила древнегреческий – главный язык адептов, ибо, хоть и с небольшими различиями, дух его живет во всех живых языках.

«Научи ее лучше цыганскому жаргону, зас…! Тогда она сможет танцевать сегидилью. А если только и будет что лопотать на латыни, кончит как сардинка под соломенной стрехой!»

Видя, как ты пишешь на санскрите или арамейском, Шевалье выходил из себя, словно твои детские ручки от этого могли навсегда утратить свою ловкость и силу.

Как быстро ты поняла, что корни у нашего языка греческие! Как нравилось тебе отыскивать следы эллинских слов, кроющиеся в нашем языке! Как безошибочно шла ты по этим путеводным нитям до самых истоков! Содержащаяся в каждом слове латинская основа почти всегда казалась тебе излишней, точно поверхностный налет, неспособный исказить сердцевинную суть. С каким удовлетворением внимала я тебе, когда ты излагала свою научную работу частному учителю филологии. Буквальный смысл классических текстов всегда был для тебя на втором месте, а на первом – их дух.

«Ваша дочь – сверходаренный ребенок от природы. Почему бы ей уже сейчас не сдать экзамены на степень бакалавра? Мы можем добиться особого разрешения, и ее юный возраст не будет препятствием».

Твои знания никоим образом не нуждались в бессмысленных санкциях какого бы то ни было учреждения, ибо училась ты не из-под палки и не из робкого любопытства. Я не сразу разглядела угрозы, таившиеся за этим нелепым предложением. Я думала, что тебя просто хотят выставить напоказ, как диковинку в цирке. На самом же деле то была попытка проникнуть в тайну замысла, порвать связывающие нас узы, разрушить наш союз, подменить чистое нечистым и помешать нам жить сообразно живому пламени и духу Природы. Твои учителя, жалкие людишки, смотрели на нас с кислой миной, затаившись в угрюмых потемках своей осторожности.

Абеляр прислал мне рисунок, выполненный пером. На нем был изображен летящий орел с добычей в когтях, а подпись гласила: «Дух взмывает ввысь, когда материя низвергается вниз».

LX

Когда Шевалье, даже не пытаясь извиниться за свой разгул, явился к нам в дурацкой черной полумаске, он был, казалось, пьян. Он вырядился в карнавальный костюм и подмазал глаза – а они были у него такие красивые! – чем-то угольно-черным.

«Это тебе не уголь, душенька, это сурьма. Один солдат привез мне ее из Африки. А понюхай-ка меня!.. Пачули наивысшего сорта!.. Все ароматы Аравии, чтобы привести щенка в охоту».

Он лихорадочно тараторил, но внезапно сменил регистр, и сострадание зазвучало главной нотой в хаосе его души:

«Не говори ничего Абеляру».

С каким любопытством я его рассматривала!

«Эти чудные, такие плутоватые глазки соблазнили самого ретивого из диких жеребчиков. Посмотри на него! Он ждет меня за воротами виллы. Не видишь?»

А ты не упускала ни единого слова из разглагольствований Шевалье. Насколько спокойнее было бы мне, если б ты спала!

«Вчера мы встретились впервые. Какое буйство каскадов! Агония в вихре! Какой пожар он во мне зажег!»

Мне не нравилось, что Шевалье говорил подобные вещи в твоем присутствии. Предмет, который он затронул, я намеревалась объяснить тебе позже.

«Ты – нежная бабочка, милая моя, а мнишь себя трутнем-синим-чулком».

А ты все прислушивалась с восторгом и растущим интересом.

«Мы укрылись под аркадами на площади. Я млел от наслаждения! Когда наши языки…»

Я попросила его не вдаваться при тебе в подробности своего падения.

«Но если не тебе, любимой моей сестренке, то кому же мне это все рассказать?»

Он вприпрыжку сбежал по лестнице. Пересек сад и скрылся со своим дружком. Абеляр, неподвижно стоявший у окна, все это видел и молчал.

Ты сказала мне:

«По-моему, мама, я начинаю догадываться о том, что такое вожделение».

Я поскорее уложила тебя спать. Нередко потом я думала, что пора объяснять тебе понемногу, как пустопорожнее тело, порочное и нечистое, под воздействием благости, подобной в данном случае катализатору, плодится чудесным образом.

LXI

Тебе было всего семь лет, когда ты, наскоком вторгшись в мой покой, рассказала мне свой первый сон.

«Мне снилось, будто я родилась в Реймсе в одна тысяча пятьсот третьем году. Солнце, еще сохранившее частицу своего тепла, не освещало больше землю. Мой отец был офицер королевской армии, высокий и худой, бородатый, с черными глазами. Он часто ругался и не спускал обид. Моя мать, спокойная, ласковая женщина, так любила чистоту, что дом у нее блестел, как новенькая монетка, но она всего на свете страшилась».

До этого дня ты ни разу не огорчила меня. Пока ты вела, без малейшего волнения, столь волнующий рассказ, я, не дрогнув, выдерживала твои нападки; мне даже подумалось, что ты все это сочинила, чтобы помучить меня.

Три ночи ждали мы с Абеляром возвращения Шевалье. Абеляр, притаившись за перилами балкона своей спальни, – с трепетным любопытством, я же, у окна библиотеки, – с абсолютно ясной головой.

«Мама, когда Шевалье вернется?»

Он питался химерами, и с каким аппетитом! Он рвался на свободу, но не мог быть освободителем. Он действовал как посредник, неизменно приводящий в тупик, к крушению или к смерти. Как далек он был от духовности, совершенства и чистоты!

«Это мужские дела, мама?»

С поразительной чуткостью ты предвидела, что Шевалье не вернется невредимым.

«Я не могу спать, мама, я хочу перевязать его раны, когда он придет».

Внезапно ты подняла на меня глаза и сказала, вложив в свои слова глубокое раздумье:

«Мама, я видела в парке, что у мальчиков под животом пальчик, а у девочек – шарик».

Какой пустой и никчемной казалась мне земля, когда ты, не сознавая этого, заставляла меня страдать; и сама я чувствовала себя такой жалкой, такой ущербной, такой немощной в незащищенной крепости своей жизни.

LXII

Спустя три дня после бегства Шевалье привезли на «скорой помощи» без памяти и со следами жестоких побоев. Абеляр рьяно и преданно ухаживал за своим другом, расточая ему все ласки и заботы, какие только могло подсказать ему желание. Он подробно написал мне в то же утро.

«Как вы знаете, Шевалье вернулся в плачевном состоянии. Все лицо у него разбито, есть несколько воспаленных ран, я боюсь, как бы они не загноились. У него не двигается левая рука. Он лишился мочки правого уха, похоже, что ее откусили. Я не стал его ни о чем спрашивать, а он мне ничего не объяснил. Такое впечатление, что его с силой били лицом об стену или об пол.

Если вы хотите его увидеть, приходите, когда вам угодно. Я не выйду из своей комнаты, пока вы будете в доме».

За время выздоровления Шевалье Абеляру стало значительно лучше, словно его больше не угнетали приговоры врачей: он перестал кашлять и лихорадка, изнурявшая его каждый вечер, тоже вдруг отпустила. Он совсем не уставал, даже когда, ухаживая за Шевалье, был вынужден спускаться и подниматься по лестнице. Казалось, он навсегда излечился от туберкулеза. Но когда, спустя месяц, Шевалье, с левой рукой на перевязи, впервые смог выйти в сад, коварный недуг Абеляра вспыхнул с новой силой, его опять одолел кашель, поднялась температура, и началось сильнейшее кровохарканье.

Как горько мне было видеть, что Шевалье не владеет левой рукой. Она была полностью парализована после удара дубинкой. Лицо его мало-помалу проступало сквозь рубцы и шрамы. Оно обретало человеческий вид. Но, как напоминание о тех трех злосчастных днях, его слегка изогнутый и чуть вздернутый нос, превратился в расплющенную, безобразно курносую блямбу. «Я похож на картофелину, которую положили на другую картофелину».

На самом деле он походил скорее на боксера – жизнь поколотила его, судьба нокаутировала.

О, эта трясина страстей и сумасбродств! Как много дурных примеров ты черпала в ней!

LXIII

Не счесть, сколько раз твои знания поражали частных учителей.

«С такой эрудицией она сдала бы экзамены на „отлично“. В восемь лет!»

В тот день я нашла твой тайный дневник, в который ты записывала такие странные, такие противоестественные вещи:

«Какая мне разница, чем прославился Александр Великий. – Да здравствует Королева Полюса! – Я терплю бедствие. Браво! – Я живу в самом что ни на есть дурацком городе. – Я сбита с толку, взбешена, больна – и я глупа. – Хочу солнечных ванн и бесконечных прогулок, хочу делать глупости, как сумасшедшая. – С рождения я начала умирать. – Гроб – оправдание колыбели».

Эти нелепые фразы, как и та непонятная запись, нацарапанная тобою в пять лет, шли вразрез с моралью, которую я тебе внушала. Я предпочла воздержаться от их обсуждения и даже не стала разбирать с тобой причины, побудившие тебя доверить все это бумаге. Я не знала, смеялась ли ты сама над собой оттого, что мучительно размышляла о жалкой участи, уготованной жизнью большинству смертных, или страшилась неотвратимого конца, ожидающего всех живущих. Мне хотелось сказать тебе, если б я могла сделать это, не выдав тайны твоего дневника, что муки сомнений уже маячат на горизонте как неизбежная кара твоим страстям и зарождающимся в тебе порокам.