Текст книги "Речи палача"

Автор книги: Фернан Мейссонье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Мой отец, Морис Мейссонье

Морис Мейссонье и Анри Рош

Теперь, если вы хотите узнать, каким образом Рош оказался моим крестным, то дело в том, что, когда я родился в 1931, мой отец был с мим знаком уже много лет. Господин Рош имел виллу на улице Блеза Паскаля, рядом с моим дядей Маскаро. Именно так мой отец с ним познакомился. В лицо он знал его и до 1927. До того как поступить в бригаду Роша, отец работал контролером в компании Lebon.Lebon в Алжире – это как EDF [13]13
  «Электричество Франции». – Примеч. перев.


[Закрыть]во Франции. Вообще-то отец пошел посмотреть рта казнь со своим другом. Тогда казни вершились публично. Этот друг занимался перевозкой гильотины. Однажды он сказал отцу: «Завтра будет казнь. Не мог бы ты помочь мне с перевозкой гильотины?» Мой отец согласился. Итак, друг попросил отца прийти помочь. Так он завязал контакт с папашей Рошем. А потом, понемногу, по капельке, он приходил помогать там и сям. Рош заметил его. «А! ты работаешь с электричеством? Морис, а ты мог бы посмотреть мою электропроводку?» И так отец занимался всем электрохозяйством папаши Роша. Да, именно отец выполнял все работы по электрике. Папаша Рош решил, что отец славный малый, и они поладили. Они подружились в 1928 году. С того времени отец часто ходил к папаше Рошу. «Морис, ты не мог бы сделать то или это?» Например, поскольку у отца был прекрасный почерк, он писал все официальные запросы, которые только Рошу требовались.

Папаша Рош отца любил. Он ему полностью доверял. А поскольку сын Роша не захотел стать экзекутором и никто не мог Рошу наследовать, он и спросил отца, не хотел бы тот войти в бригаду. Отец сказал да, хотел бы. Вот так мой отец и моя семья вошли в мир экзекуторов.

С давних времен главные экзекуторы были полностью свободны в выборе помощников. Чтобы ввести отца в бригаду, Рош просто сказал прокурору: «Я больше не доверяю Кавалли», и прокурор уволил того парня. И никаких жалоб. Ни профсоюза, ни судебного разбирательства!.. И взяли моего отца. Да, командует именно главный экзекутор. Он может увольнять из бригады того, кого захочет. Если он говорит прокурору: «Такому-то я не доверяю», оп! и в следующий же месяц парень уходит. Выгнали! Именно так отец получил место. Чтобы получить место просто так, вообще-то нужно было ждать, пока кто-то умрет. Поскольку никто не умирал и все себя прекрасно чувствовали, папаша Рош уволил Кавалли, чтобы назначить отца. Главный экзекутор, если пожелает, может разом выгнать хоть трех помощников и заменить их. Прокурор или канцелярия нисколько не противились. Да, экзекутор делает что хочет. У него все полномочия, надо сказать. Это как капитан корабля. Если корабль сядет на мель, не говорят, мол, это из-за помощника. Нет, это все капитан. «Кто капитан? Вы? Ответственность на вас!» Если не все гладко, если что-то случается, то главный экзекутор не может произнести эту знаменитую глупость: «Ответственность на мне, но я не виновен». Когда происходит казнь, ответственность лежит на главном экзекуторе. Не на помощнике. А прокурор в свою очередь хочет, чтобы казнь прошла хорошо. Больше всего он не желает затруднений. Никто не хочет проблем. Поэтому прокурор не будет говорить нет, мол, я не хочу принимать этого человека. Достаточно мнения главного экзекутора. Именно поэтому назначения передаются от отца к сыну. Лишь бы все шло гладко.

Отца моего – как и меня – в должности помощника интересовали привилегии. Не столько зарплата, поскольку у отца был бар-ресторан и он зарабатывал в десять раз больше. У всех помощники имели хорошее социальное положение. Доде вместе с братьями занимался изготовлением зеркал. Это была самая большая мастерская по изготовлению зеркал в городе Алжире. У них была примерно сотня рабочих. Еще у него был бар на улице Тангер. Карье владел землей, занимался сельским хозяйством. Сначала у него было два ночных клуба, один из них – «Босфор», между улицей Исли и улицей Тангер. Потом он продал их и купил землю. Смешно, но Карье ни за что не хотел говорить своей дочери, что он был экзекутором. Он очень нежно относился к дочери и не хотел, чтобы она знала это. Что до Сельса и Воссена, у каждого из них был бар. Лоти был старшим бухгалтером. Своего дела не было только у Берже, да еще у Баро, который был аджюдан-шефом [14]14
  Воинское звание. – Примеч. лит. ред.


[Закрыть]в отставке. Берже жил с певичкой из кабаре. Нет, экзекуторами становились не за зарплату. Зарплата? пфффф, смех один! Просто таким образом, будучи экзекуторами, мы имели право па ношение оружия. А еще получали и некоторое социальное положение. Полиция и комиссары приходили к нам. Приходили депутаты-коммунисты, все судьи, прокурор, все. Никто нам не надоедал. В баре, например, малейшие проблемы, драка или еще что, оп! один звонок, приезжает полиция и всех забирает.

Мой отец работал с Рошем более пятнадцати лет. Добровольный помощник с 1928, он был официально назначен помощником 1 февраля 1943. Он стал главным экзекутором после смерти Берже в 1956 году. Это было в самом начале исполнения приговоров над членами FLN. Смерть Берже была несколько странной. Он жил в Редуте, на холмах Алжира. На пятом этаже многоквартирного дома. Он упал с пятого этажа в лестничный пролет. Сразу подумали о преступлении, убийстве. Но после проведенного расследования сочли, что это был несчастный случай. Поскольку он был высокого роста – все-таки метр восемьдесят, – перила лестницы доходили ему до пояса. Свет не работал. На полу нашли кучу спичек. Наверно, он хотел посветить себе, чтобы найти ключи, – и опрокинулся в пустоту. Пять этажей! Умер на месте. Ему было… немного больше, чем моему отцу, шестьдесят один год.

Политика и привилегии

Мой отец – просто ужасно, он был красным, когда не надо было, а потом, когда нужно было быть красным, он уже не был им! То есть вот: он был коммунистом. Часто не соглашался с моими бабушкой и дедушкой, которые были республиканцами. Для них быть коммунистом значило в некоторой степени быть анархистом. Это было в 1931–1932 годах, тогда не надо было быть коммунистом. Да уж, отец мой был идеалистом. У него было чистое сердце. В 1937 году он ездил на Всемирную выставку в Париж. И, разумеется, он пошел в русский павильон. Помню, он привез пепельницу, в которой были инкрустированы серп и молот. Да, и на сто процентов синдикалист. Помогать рабочим. Он из своей зарплаты выделял рабочим деньги, чтобы они бастовали. Он выступал за повышение зарплаты и все такое. В 1932 он получил рану на ноге и заболел. Хозяева тут же воспользовались этим: оп! и уже на улице. Выгнали! Он потерял свое место. Потому что он подталкивал рабочих к забастовке. Стало быть, он потерял свое место контролера в лаборатории компании Lebon. [15]15
  Компания Lebonбыла национализирована в 1954 году под названием EGA(«Электричество и газ Алжира»), став алжирским эквивалентом EGF («Электричество Франции») во Франции.


[Закрыть]После того как его уволили, моя тетя помогла отцу в покупке кафе. Она сказала ему: «Покупай бар!» – бар-ресторан, на улице Лаперлье – «Я тебе дам в долг». Вот так в 33 году мы купили бар.

В баре 14 июля мы вывешивали гербы, флаги. В ходе войны, в 1941 году, мой отец повесил нашивки моего дяди: «Французская республика». А в 41 нужно было вешать «Французское государство». Так нет! мой отец захотел повесить «Французскую республику». Ему сказали: «Смотри, Морис, ты рискуешь нажить неприятности со всеми твоими вывесками на 14 июля». Но он – пффф… теперь уж не будем перекрашивать, а! И он взял на себя риск.

В то время было запрещено продавать алкоголь мусульманам. Однажды отец отказался обслужить одного мусульманина, у которого был значок в виде секиры. Ну и этот тип нанес ему удар скальпелем, который полностью открыл ему левую сторону лица, от виска до шеи. Через щеку можно было видеть зубы. Потом левая сторона лица была у него немного подтянута шрамом. И именно там, в кафе-ресторане, депутаты-коммунисты, сидевшие в карцере в тюрьме Maison carree,в пятнадцати километрах от Алжира, отпраздновали свое освобождение после высадки американцев в 1942 году. Да, по выходу их из тюрьмы, из Maison carree, центральной тюрьмы, они устроили свою первую попойку. Он был другом депутатов-коммунистов. Помню, была сделана фотография: Франсуа Бийу, произносящий речь перед друзьями. Было семьдесят человек. Коммунистов в бар-ресторан пригласили люди из еврейских кругов Алжира, державшие торговые заведения. Они были знакомы с моим отцом. Он одолжил у пожарных большую печь для жарки, и шеф-повар приготовил фаршированного жареного поросенка. А ведь евреи не едят свинины. Видимо, это были свободомыслящие евреи. Я был ребенком, и с друзьями мы изготовили красные флаги с серпом и молотом и с ними маршировали по улице.

Потом, когда он мог бы этим воспользоваться – сразу после войны коммунисты были у власти и он бы мог получить протекцию, – мой отец просто сжег мосты. В Алжире уже начинались проблемы. Коммунисты подталкивали арабов к революции, а отцу это было противно. Он тут же перестал вмешиваться в политику. Комиссары полиции, которые скорее склонялись к правым, сказали ему: «Морис, ты не видишь, что коммунисты сейчас – просто катастрофа. Они еще нам разожгут огонь в Алжире!» Это верно, можно сказать, что коммунисты настроили арабов против Франции. В музее [16]16
  В 1990 г. Фернан Мейссонье открыл в Фонтэн-де-Воклюз музей Правосудия и наказаний. Этот музей сейчас закрыт.


[Закрыть]я выставил фотографии, на которых есть все основные комиссары полиции – Казернак, Демарши, Форсиоли, Бюилс и другие… да, все комиссары, которые в то время управляли полицией Алжира и приходили в бар. Они приветствовали отца. Они знали, что он экзекутор и где находится его бар. Такой-то хотел увидеть казнь: «Морис, я могу прийти?» И мой отец их брал посмотреть. Таким образом завязывались связи. Если у кого-то из друзей были проблемы с полицией, отец все улаживал.

Думаю, именно из-за своих необычных функций отец мог общаться как с политиками, так и с полицейскими. А также с еврейскими кругами Алжира, некоторыми высокими чиновниками и, разумеется, судьями и полицией. Высокопоставленными людьми, ничего не скажешь. У него были друзья в противостоящих лагерях. На пирушках можно было увидеть как комиссара полиции, так и хозяина борделя. Все играли по правилам и уважали друг друга. В первую голову журналисты. Вот почему я был очень удивлен тем, что во Франции все было наоборот. Я думаю, это связано с менталитетом французов, Ну и, разумеется, журналистов метрополии. Нужно сказать, что отец очень любил окружать себя друзьями.

Морис Мейссонье (стоит) и его сын Фернан (вверху справа) с офицерами полиции в кафе Лаперлье, в Алжире

Вот так мы вели довольно легкую и приятную жизнь. Ничего удивительного в том, что я тоже захотел стать экзекутором, как и мой отец. Любому человеку нравится, когда его уважают. И вот мало-помалу я рос и видел, как депутаты или комиссары полиции приходили к отцу, здоровались с ним, говорили: «Морис, если тебе что-то надо, не стесняйся у нас спросить», – это наводило на определенные мысли. Это было интересное положение. К тому же были командировки, путешествия. В итоге я попросил отца о работе рядом с ним. Оказаться в двадцать лет вот с такой вот, можно сказать, пожизненной пенсией за работу, которая в обычное время состояла в двух или трех казнях в год – если все подсчитать, получится три часа работы в год, – это, разумеется, интересно. Именно по этой причине были сотни прошений от желающих занять это место. Да, прокурор сказал моему отцу, что у него почти триста прошений от желающих, ждущих возможности занять это место.

Действительно, должность экзекутора дает привилегии. Когда я ездил с отцом на казни, это было ради путешествия, посещения туристических достопримечательностей по такому случаю. В Батне меня сопровождала полиция, и я отправился посмотреть на развалины Тимгада. Полиция нашла хранителя музея, чтобы он провел мне экскурсию по развалинам. Потом мы отправились в Орес. Мы поехали в Орес на автомобиле комиссара полиции. Не забыв посетить Ламбез, первую французскую каторжную тюрьму в Алжире, построенную около 1840. Именно это делают политики, когда объезжают Францию: они пользуются этим в туристических целях, но за счет государства. Скажем, это одна из привилегий, которыми мы обладали. Нет, экзекутором я стал не ради собственно казней. Что меня интересовало, так это привилегии. Ношение оружия, Р38, военного. Защита полиции. Командировки… Мы ездили в Тунис. Там, куда мы приехали, не было свободных мест. Мы без них обходились! Тут же нас пропускали… Помню, однажды, был, наверно, выходной, отель был целиком заполнен. Прекрасно, через комиссара полиции устроили так, что директор отеля открыл один зал и предоставил в наше распоряжение несколько кроватей. А ужин он подал нам в своем личном кабинете. Это разве не привилегии? Именно из-за этого экзекуторами становятся от отца к сыну. И не стоит пытаться найти другие причины. Почему в шоу-бизнесе или в политике столько сыновей хотят продолжать дело отца? Потому что здесь жизнь приятнее, лучше оплачивается и есть протекция. Никакого конкурса! Лучше быть актером, чем рабочим!

Во время войны, даже в самые тяжелые годы мы были в числе привилегированных. Мой отец был знаком с фермерами и многими торговцами. Когда в 1942 году высадились американцы, школа, в которой жили многие солдаты, была в пятидесяти метрах от бара, и конечно, они были выгодными клиентами. Был один капитан, который говорил по-французски. Когда он узнал, чем занимается мой отец, он рассказал ему, что видел фильм о казни на электрическом стуле. Я думаю, что отец водил его посмотреть на казнь. У нас не было недостатка ни в чем: сахар, чай, шоколад… Скажем так, это было нечто вроде добровольного права горсти [17]17
  Havage: устаревшее название налога. Право изымать из каждого мешка с зерном, выставленного на рынке, столько зерен, сколько могли удержать руки. Происходит от havee,разновидности меры (от латинского habere, иметь: то, что можно иметь, держать в руках). Шарль-Анри Сансон, экзекутор, казнивший Людовика XVI, пишет: «С незапамятных времен экзекуторы криминальных приговоров не имели иного жалованья, кроме права, называемого правом горсти, которую они изымали из всех продовольственных товаров, которые доставлялись в город для продажи». Это было подобие вознаграждения от общественности за работу, выполняемую палачом. Но при этом нечистая рука палача не должна была касаться товара, и ему приготовлялась ложка.


[Закрыть]со стороны его друзей, которые были счастливы знакомству с ним или тому, что они могут присутствовать на казни. Помню, после высадки американцев мы организовали первый бал. Летом 1943 и 1944 мы устраивали балы по воскресеньям с шестнадцати до двадцати часов, потому что были еще тревоги и бомбардировки, и ночью это было бы рискованно. Только в 1945 мы устроили бал до двух часов ночи. Да, в 1945 без разрешения отец организовал первые публичные балы послевоенного периода. И потом каждый субботний вечер и в воскресенье после обеда был большой бал. Конкурс танцев, лотерея, сюрпризы и так далее. И все это без разрешения. В то время под защитой полиции мы одни только могли устраивать эти балы. Мой отец никогда не платил ни авторских прав, ни чего бы то ни было. Ни таких, ни других прав: бал! Для нас это было прекрасным временем, это была прекрасная жизнь. Мы делали что хотели. Просто Дикий Запад!

Рядом с баром был большой двор. Мы там поставили пятьдесят лампочек. Хлоп! перегорели пробки, везде защелкало. Электросчетчик был недостаточно мощным. Тогда Перно, бывший боксер, чемпион Франции – он проиграл на кулаках Сердану в 1939 в Алжире, – который был контролером в EGA,электроэнергетической компании Алжира, снял со счетчика все пробки. У него были плоскогубцы и пробки для электросчетчиков. Мы протянули электропроводку… Он снимал пробки со счетчика, переделывал его, увеличивая мощность для балов субботы и воскресенья, а в понедельник хоп! и навинчивал все обратно. Вот были дела… сейчас бы мы все в кутузку отправились! Да, мы так делали балы. Подумайте только, в бар приходили комиссары полиции, приходили политики. Весь город Алжир приходил танцевать. И как вы после этого хотите, чтобы у отца были проблемы?

Итак, нас с отцом в полиции знали. Вот один пример: позднее, во время «событий», однажды я ночью был у девушки, и тут неожиданно возвращается муж. Поскольку он был полицейским, он мог ездить и в комендантский час. Когда я услышал, что он пришел, времени у меня было ровно столько, чтобы выпрыгнуть в окно. С двухметровой высоты. И вот я снаружи, около двух часов, ночи, и наполовину голый. Я сажусь в свою машину. На мне был только пиджак от костюма, рубашку я не надел, не надел и галстука. Я даже не надел брюки и туфли. Босиком! И тут меня останавливает патруль. Полиция! В два часа утра полицейские видят такого типа, почти голого. А под сиденьем Р38 и граната! Это что за дела? Давайте-ка в участок. Там я все объяснил, мне пришлось рассказать: «Я ушел от девочки… Там муж! Я не думал, что он вернется, ну и выкрутился, как мог». Поскольку они знали меня по моим обязанностям, то отвезли меня домой, два полицейских, начальник бригады и мотоциклист.

Да, там меня все знали, потому что я тренировался в тире, стрелял из Р38. Один раз вторая пуля Р38 застряла. Я стреляю – щелк! – а пуля остается в стволе. Надо было использовать немецкие пули. Но их уже было не найти. И у меня были американские девятимиллиметровые пули, они были на тысячную долю крупнее. Я отвез мой Р38 в центральный комиссариат, на оружейный склад полиции. Они вынули пулю и починили пистолет. Они даже выдали мне пули! Их старший, главный комиссар, позднее ставший дивизионным командиром во Франции, тоже ходил в отцовский бар. Они бы не стали создавать мне проблемы. Они знали, что я не совершал покушения. В Алжире до 1961 года, до тридцати лет у меня никогда не было ни налоговых, ни судебных проблем. Ни разу я не заплатил ни одного штрафа за машину. И даже больше: мы с отцом приобрели даже нечто вроде вечного права, которое по закону нам не полагалось: с нашими удостоверениями экзекуторов, окрашенными в национальные цвета, мы садились в автобусы и трамваи, говоря: «При исполнении!» И так мы ездили бесплатно. Нужно сказать, что отец хорошо знал директоров всех этих транспортных компаний.

В Алжире в то время все знали на нашей улице, что мы были экзекуторами. Все были в курсе. Конечно, отец не вешал вывески, дескать, я – экзекутор, но мы и не скрывали. Нас знали в лицо, наше имя было известно. Даже те, кто не был знаком с моим отцом, знали о нем из газет. Было множество статей, где говорилось об отце, упоминалось, что у него есть бар в верхней части города. Он водил знакомство с высокопоставленными людьми: с улицы Мишле, улицы Горация Верне, улицы Меиссонье (художника), с улицы Виктора Гюго. Все-таки вследствие своих обязанностей отец обладал особым, привилегированным социальным положением. Он являлся частью мира, скажем так, закона, властей. Но его знали и все торговцы, мелкие производители, хозяева ресторанов. Вот так он стоял одной ногой в одном мире, другой – в другом.

Да, его все знали, даже арабы. Ну, потом в Алжире начались «события». Некоторых членов FLN казнили. Сейчас это герои. Но нужно понять менталитет того времени. Тогда мы видели в них арабов, убивавших других арабов! Резавших своих братьев, отцов. Или даже сжигавших. И любой араб становился на сторону жертвы. Согласно арабскому менталитету, человек, учинивший насилие над своим отцом или матерью, убивший их, должен быть наказан. Это как закон мести: око за око, зуб за зуб. Для них если парня гильотинировали, так то потому, что он был преступником. Поэтому на нашей улице отца уважали. Никогда у него не было каких-либо неприятностей. Мы никогда не получали писем с угрозами. Никто никогда не приходил с упреками.

Фернан Меиссонье (слева) и его отец (справа) в кафе-баре на улице Лаперлье, около 1952 года

В арабском квартале знали о его обязанностях. Из-за них у нас не возникало проблем с людьми. Нет, в Алжире у нас проблем не было. Когда я думаю об этом сегодня, то задаюсь вопросом: как получилось, что мы благополучно прошли через это, с учетом всех казней с 1956 по 1959, и даже вплоть до моего отъезда на Таити в 1961 году? Почему FLNueпопыталось нас уничтожить, помимо Жюстена Доде и высылки моего отца в 1962?

Шутки и грубые розыгрыши

Если бы мне пришлось дать определение личности моего отца, я бы сказал, что он прежде всего был услужливым, чувствительным, любящим свою семью, серьезным в делах, особенно в том, что касалось его обязанностей. Да, он мог устраивать уйму розыгрышей, но у гильотины он был серьезен и даже мелочен. Все же остальное было темой для шуток. Еще раньше, когда он работал на почте, а потом в компании Лебон, его коллеги не ходили обедать из-за розыгрышей, которые он устраивал. С двенадцати до двух рабочие не ходили домой обедать только потому, что хотели посмотреть, какую еще шутку устроит мой отец. У него был дар пускать самые невероятные слухи. В чем-то он походил на Фернанделя. Но он был и неулыбчивым насмешником в стиле Легра, актера «Скрытой камеры». В баре каждый день было что-то новенькое. В некоторых розыгрышах даже я и мама не могли отличить правду от выдумки. Потому что он никогда не смеялся. Он мог рассказать невероятную историю, даже не улыбнувшись. И тут уж ты не знал, правда это или вымысел. Была у него слабость: он очень уж любил хорошо пожить, попировать с друзьями. Я никогда не видел отца в состоянии опьянения, но он был не прочь поднять стаканчик анисовки и выкуривал две пачки сигарет в день. Вот у него и получился рак горла…

В Кассии, много лет спустя, я встретил человека, бывшего школьным товарищем моего отца в 1909–1918 годах. Он мне сказал: «Твой отец уже в школе устраивал фарсы. Его не раз за это наказывали!» Это правда, он был королем розыгрыша… Например, история с пустыми бутылками. Он заставил поверить – на нашей улице все этому поверили, – что некоторое городское предприятие покупает пустые бутылки. По столько-то за чистую бутылку, по столько-то за немытую. Он вывесил маленькое объявление: сбор бутылок будет производиться в субботу такого-то числа. Невероятные приготовления! Тут же во всем квартале все бросились собирать бутылки. Были и такие, кто покупал бутылки, чтобы вымыть их и заработать несколько сантимов. Они покупали десять, пятнадцать, двадцать бутылок, сто бутылок! Весь квартал мыл бутылки. В субботу предполагаемого сбора бутылок все что-то принесли, кто пятьдесят, кто триста бутылок, мытых, немытых. Это была просто коррида. Ну и… они до сих пор ждут! Но потом, когда стало известно, что это отец все устроил, были и такие, кто на него рассердился. Они выбросили деньги на ветер! Вот таким был мой отец! Всякие штуки, невероятные розыгрыши.

Или еще, с цыплятами. Тогда по улицам ходили арабы с корзинами, в которых сидели курицы – такого во Франции не увидишь, – и кричали: «Куры! куры!..» Они продавали кур. При покупке куриц щупали, смотрели… Ну вот, один из них входит в бар. Всегда находились клиенты, которые делали вид, что их это интересует. А на деле они были заодно с отцом. Ну и, например, был там красивый петух; отец, глядя на продавца, говорил ему: «Смотри-ка, этот вот плоховато выглядит, как будто болен!» «Нет, нет! – отвечал араб, – он здоров, это хороший петух!» «Ты уверен?» И мой отец потихоньку – у него было нечто вроде кнопки в кольце, надетой на палец – раз! и петуху в затылок! Тот – крррр! завертелся, пфффф! – убит на месте. Отец: «Ай-ай! смотри на своего петуха!» А тот тип в полной растерянности – крови-то не было: «Что происходит? Что это с ним?» А отец: «Видишь, я же тебе говорил, ты его продаешь за высокую цену, а этой цены он не стоит!» Вот смех! Да, он устраивал такие шутки. Люди приходили в бар, чтобы посмеяться.

В 1945 у нас в кафе была телефонная кабина. Чтобы позвонить, надо было связаться с телефонисткой на почте, то есть отец должен был набрать номер и потом попросить соединить его с клиентом. Иногда приходили позвонить женщины не из нашего квартала. Они спрашивали один номер, другой, третий – и все за три сантима! Тьфу! И при этом они отрывали отца от игры в карты. А его раздражало, когда его беспокоили в ходе партии в карты. И бывало, чтобы побыстрее развязаться, он валял дурака. Он проходил за стойку, чтобы связать даму, например, с Боттеном. За стойкой у него был пукающий шар: отец наступает на него: пр-р-ут! А клиенты: «Фу, Морис!» А отец: «Да это не я!» Тогда клиентка краснела и выходила… Так что клиенты приходили в бар ради таких шуток. Все время приходили. То же самое с официантами. У отца был дар нанимать официантов с какими-нибудь комичными особенностями: парней, косивших глазом или до ужаса заикавшихся. Да, в общем-то люди приходили в кафе, чтобы посмеяться, чтобы их обслужили комики.