Текст книги "Речи палача"

Автор книги: Фернан Мейссонье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

В зависимости от тюрьмы

Если сама казнь протекает всегда одинаково, поведение других заключенных может значительно различаться в зависимости от тюрьмы, от одной центральной тюрьмы к другой. Все зависит от тюрем, а также от времени, особенно в период с 1956 по 1959. Так вот, я сказал, что отец давал охранникам наручники для осужденных, но иногда охранники приводили их, просто удерживая за руки, по два охранника на заключенного. В канцелярии на них надевали наручники и заканчивали их связывать. Иногда я видел и такое, что заключенные сидели – я только связывал щиколотки – и курили. Руки у них были свободны. Видно было, что тут мы имели дело со спокойными. Но все-таки таких было меньшинство.

В Алжире до середины 1950 годов не было скандалов. Директор и начальник охраны по-своему умели заставить себя уважать. Парни устраивали беспорядок? Они входили в камеру, и парням оставалось только держаться… Но потом, в ходе «событий» и почти до конца 1958 в дни казни были скандалы. Я думаю, что новый директор боялся действовать. Напротив, в Оране и в Константине – никаких скандалов. Да, думаю, что это зависит от отношения директора. В 1957 году во время «событий» в Барберусс, тюрьме Алжира, когда бывали казни какого-либо осужденного из Партии алжирского народа (националистского движения Алжира), политической группы, отколовшейся от ФНАО, все три сотни приговоренных к смерти и другие уголовники оставались спокойными. ФНАО и Партия алжирского народа были в ссоре. Партия алжирского народа – это была партия Мессали Хаджа. За независимость, но не в крови, как ФНАО. Они были в меньшинстве, поэтому обходилось без гимна ФНАО. И напротив, при казни осужденных из ФНАО атмосфера создавалась невероятная. Чудовищный шум, крики. Тысяча заключенных орала, вопила в тюрьме и распевала гимн ФНАО. Барберусс находится на высотах Алжира, на вершине Касба. Представьте себе, больше тысячи парней орут вот так вот в три часа ночи? Настоящий содом. Фу! Слышно было больше чем на километр. Слышно было во всем городе Алжире. А директор дрейфил, паниковал. Все были не в лучшем виде. Да, директор тюрьмы, а также и начальник охраны были не на высоте. Им недоставало твердости. Все боялись происшествия, скандала. Возможно, они боялись потерять место, боялись, что их переведут в другое место. Нет, правда, никогда больше не видел такого человека. Он задействовал Компанию республиканской безопасности, чтобы их успокоить, заставить их замолчать. В Алжире на каждой казни было пятьдесят сотрудников республиканской безопасности или мобильной охраны. Так что тут в дело вступали сотрудники республиканской безопасности с дубинками. Но это только удваивало беспорядок!

Напротив, в Оране, когда была казнь, обычно все происходило спокойно. Никакого скандала со стороны других осужденных. И при этом было почти триста приговоренных к смерти. Да, все проходило очень хорошо. Связано ли это с более высокой квалификацией директора и персонала тюрьмы? В зависимости от тюрьмы поведение всегда бывало разным благодаря либо директору тюрьмы, либо членам военного трибунала, которые иногда выступали со сложными инициативами, противными простой логике. В конце концов, я думаю, что все это зависит от директоров и от начальника охраны. Все центральные тюрьмы разные.

В тюрьме Константина тоже было триста приговоренных к смерти. Камеры располагались на двух этажах. Если бы по прошествии некоторого времени заключенные заметили, что казнят тех, кто сидит на первом этаже, то они начинали бы бояться, как только их переводили на первый этаж. Это было бы невероятное напряжение. Поэтому директор установил круговую систему. Каждые четыре дня они меняли камеры. Четверо, пятеро поднимались наверх, четверо или пятеро спускались. Он получал уведомление от прокурора: «Такой-то будет казнен такого-то». Он его спускал вниз. Поэтому так они поднимались, снова опускались… крутились. Так что когда кого-то надо было казнить, он находился на первом этаже. Еще и для того, чтобы избежать происшествий. Если бы за приговоренным к смерти приходилось бы ходить на второй этаж, возникал бы риск. Потому что приговоренного трудно спустить по лестнице. Чем он рискует? Спускаясь, он толкает охранника, катится вниз, порождает давку, раненых. Один или два охранника при этом могут быть откинуты, серьезно ранены или даже убиты. Поэтому они крутились. Но через некоторое время они все-таки начинали бояться, как только приходили вниз. Как только они оказывались на первом этаже, у них возникали подозрения. Приговоренные больше не спали. У них возникала ужасная тоска.

Охранники-садисты

После суда приговоренные к смерти ждали от трех до шести месяцев и больше. А потом было помилование или казнь. Поскольку они знали, что это происходит всегда в три-четыре часа ночи, они практически больше не спали. Они были подавлены и по-настоящему засыпали только с рассветом. Во время «событий» в тюрьмах сидели многие сотни приговоренных к смерти. Как я уже говорил, около тысячи: примерно триста в Алжире, и столько же в Оране и Константине. Некоторые приговоренные к смерти, которые были буйными, были связаны. У них на ногах было железо… Они были прикованы. Чем они рисковали, приговоренные к смерти? Ничем. Поэтому некоторые превращали охранников в рабочую скотину. Они просили сходить к врачу, того, сего. И каждый раз надо было с них снимать кандалы, надевать наручники, снимать их, надевать снова, руки, ноги, и так далее… вся эта ерунда. Они делали это специально. Так вот, чтобы докучать охранникам, некоторые постоянно говорили, что они больны. Это создавало невероятное количество работы для охраны. Вся эта канитель продолжалась и повторялась без конца, пока охранники не посходили с ума от этого. Они впадали в бешенство. В конце концов охранникам это надоело. Выше крыши.

Поэтому потом некоторые охранники мстили за себя, напуская на них страху. Да, чтобы отомстить заключенным, которые их без конца доставали, иногда в ночь казни некоторые охранники будили их, как будто на казнь. Они входили в камеру, а потом в последний момент, когда человек пробуждался, когда он думал, что пришел его черед, они говорили ему: «Нет, тебя не сегодня, а может, завтра!» Мне это рассказал один охранник. Так вот! Но это было зло. Это была глупость! Отцу не понравилось. Он сказал об этом директору тюрьмы, потому что это было бесполезно и жестоко. Он сказал, что не стоит играть или издеваться в таких ситуациях. Даже мой отец пытался смягчить его муки, говоря осужденному: «Осторожно, ступенька!», чтобы он смотрел на землю и не видел гильотины, а тут другие идут будить заключенного, чтобы сказать ему, нет, тебя завтра! Это уже варварство. В Алжире я сам сказал это тому парню, охраннику. Бросайте глупости. Это перебор. Потому что… эх!.. Они уже приговорены к смерти, а! Это жестоко.

Фернан Мейссонье, главный экзекутор

Я описал выше, как я присутствовал на казни в первый раз, в 1947 году в Батне. Так вот, начиная с того времени я участвовал в казнях как добровольный помощник, не являясь официальным членом бригады. В 1957, после моего назначения помощником, я стал более активен в работе. На этом посту я всегда находился слева от осужденного, со стороны моего отца. На протяжении пяти месяцев я, таким образом, принял участие в тридцати шести казнях. Эти обязанности возлагались на трех помощников. Первого января 1958 года я был официально назначен первым помощником. В этом деле, как первый помощник, я один нес ответственность. Это не то же самое, что и положение трех других помощников. Тут я был один, и у меня были сложные и опасные обязанности. Я хотел доказать отцу, что достоин его доверия. Дальнейшие события показали, что я его заслуживал, и он гордился тем, что я являюсь первым помощником. На этом посту я, возможно, рисковал тем, что мне раздавит или отрежет пальцы, но я не хотел, чтобы возникали неполадки. Наконец, после того как был уменьшен диаметр ошейника, на этом посту все шло хорошо.

Я «командовал» двумя казнями – вместе с отцом – потому что отец был уставшим. По отношению к тюрьме экзекутором был отец; но механизм запускал я. Левой рукой я нажимаю на спусковой механизм, удерживающий верхнюю половину ошейника, и вслед за этим правой рукой опускаю рычаг, управляющий падением лезвия. Да, я выполнял функции главного экзекутора 25 августа 1958 года, в ходе последней казни «террористов», двойной казни в Алжире. [47]47
  Осужденными были Аусси бен Мохамед и Аусси Мохамед бен Башир.


[Закрыть]Отец чувствовал себя усталым после операции на горле. Поэтому я казнил на его месте. Тут речь идет только о запуске механизма, и все. Запустить механизм. Ошейник, нож. Щелк, щелк… Это легче и не так рискованно, как «фотограф». Но это совершенно другое положение. Отец до этого говорил прокурору, господину Мушану, о своем желании, чтобы я встал на его место после его операции по поводу рака горла. Он перенес трахеотомию, и ему было трудно говорить. Господин Мушан сказал ему: «Нет, господин Мейссонье, оставайтесь еще на вашей должности, несмотря на инвалидность. Я доволен вами, все идет хорошо. И потом это все-таки дает вам доход, пенсию. Оставайтесь, меня это не беспокоит». Так вот, в тот день, 25 августа 1958 года, я попросил отца, который был немного усталым, чтобы он подписал бумаги в канцелярии, а мне дал выполнить его работу главного экзекутора. Немного поколебавшись, он согласился и спросил у меня: «Но кто будет тебя заменять?» Я ему предложил Воссена, который согласился. Я рассказал Воссена, что нужно и чего не нужно делать, и все прошло хорошо, несмотря на некоторое беспокойство моего отца. После казни я сказал отцу: «Ты видишь, я без проблем могу тебя заменить…» И он слабо улыбнулся.

Но возвращаюсь к той казни 25 августа 1958 года, когда я выполнял обязанности главного экзекутора. Для меня тот день был непохожим на другие. В канцелярии, занимаясь туалетом осужденного, я думал о той роли, которую я приму на себя: карающая рука властей.

Я занимаю свое место у гильотины, у механизма. Я был центром для всех присутствующих, примерно тридцати человек, плюс еще пятнадцать человек мобильной охраны или сотрудников республиканской безопасности. И тут я быстро прокручиваю в голове невероятную мысль: сейчас я причиню смерть себе подобному. Я совершу акт невероятной жестокости, я, в обычной жизни, как большинство французов, бывший любителем хорошо пожить.

Фернан Мейссонье в двадцать семь лет, 1958 год

Любил компанию девушек, любил устраивать розыгрыши. Так вот. Приходит первый осужденный, поддерживаемый двумя помощниками. Он опрокидывается, крича: Allah Akbar,«Господь велик» по-арабски. Я опускаю верхнюю половину ошейника и отпускаю лезвие. Толкаю тело в плечи, и оно падает в гроб. Пока помощники идут за следующим, я помогаю Воссену поднять лезвие, поставить второй гроб и поставить скамью на место, подняв доску. Подходит второй, нечленораздельно вопя. Он опрокидывается и справа видит своего обезглавленного брата. Он вопит как только может. Ошейник падает, и лезвие, падая, обрывает его крик. Эта двойная казнь показалась мне долгой, в то время как на самом деле она была из самых коротких: меньше минуты на обоих осужденных.

Я смотрю на отца, который стоит в двух метрах. Кажется, я спросил у него: «Порядок?»

И я продолжал думать о том акте, который я только что совершил. Я сейчас выйду из тюрьмы, свободный, пользующийся уважением практически всех алжирских французов. Думаю, что такая должность в жизни человека уникальна. Иметь власть убить человека и не быть взволнованным этим действием. Это невероятная власть: вы убиваете человеческое существо, и выходите не только свободным, но и пользуясь уважением людей. Что меня успокаивало, несмотря на ужас этого акта, так это лишь то, что я казнил лишь преступников. Было бы невыносимым кошмаром положить конец жизни невиновного. Во время казни я чувствовал, что мне дана роль доброго судьи, который защищает жертв. Думая о жертвах, я обретал глубокое чувство справедливости. Я родился под знаком Близнецов: двойственная личность. После казней я вновь становился человеком, любящим природу и жизнь, который считает, что имел счастье родиться от одного из миллионов сперматозоидов, и не думает о другой жизни, потому что верить в нее было бы эгоистично. Мы – звенья долгой цепи.

Мир смелых [48]48
  «Мир смелых» был предложен мятежникам де Голлем в 1958 году. – Примеч. перев.


[Закрыть]

А потом был Мир смелых. Де Голль одним махом помиловал всех приговоренных к смерти. Сразу девять сотен. Мир смелых – это был конец 1958—начало 1959. [49]49
  Последняя казнь «террористов»: 25 августа 1958 в Алжире.


[Закрыть]Я уже сказал, что перед помилованием в Алжире было триста приговоренных к смерти, триста в Оране, триста в Константине. Да, и значит, одним махом было помиловано больше девятисот приговоренных. Если бы не было всех этих помилований, я бы точно превзошел Сансона. Думаю, в 1959 французские власти уже хотели сделать Алжир независимым. Франция думала в первую очередь о своей экономике, о своей торговле. В то время сотни преступников, в той или иной степени имевших отношение к ФНАО, были задержаны, но их не судили. Правосудие опустило руки. В конце концов они были освобождены. На самом деле не могла же Франция выносить приговор новым героям, которые вскоре станут правителями нового алжирского государства. Да, после возвращения – мы, алжирские французы, тут вполне можем говорить о предательстве – де Голля, в дело вступили французские «барбузы» – секретные агентишки. Террористами теперь были не члены ФНАО, а члены ОАС, это были французы, цеплявшиеся за свою страну. Так вы подумайте только, ФНАО от всего сердца обрадовалось, до такой степени, что они устраивали манифестации на улицах. Именно в то время были тысячи пропавших без вести, как французов, так и профранцузских мусульман. Была куча безнаказанных преступлений. В этом отношении Франция не может давать уроков так называемого гуманизма африканским странам.

Да, после Мира смелых были совершены десятки преступлений, в том числе похищений людей. Но государство больше не выполняло своей роли. Де Голль до этого говорил о «Франции от Дюнкерка до Таманрассета»: просто приманка! Просто для того, чтобы его выбрали президентом. Как дураки, все алжирские французы – и я первым – проголосовали за него, привели его к власти, поверив его слову. В реальности в начале 1960-х годов французская армия практически истребила ФНАО. Да, с военной точки зрения алжирскую войну ФНАО проиграло. Остались только мальчишки, которые бросали гранаты, не выдернув чеку. Думаю, что большинство арабов желали иметь французский статус, но с политической точки зрения Франция де Голля не хотела сохранить Алжир.

В этот момент и начался разлад и смута во французской армии. Покушения ОАС, затем «харки» (военнослужашие вспомогательных войск), которых резали, а Франция позволяла этому продолжаться. Это была тотальная смута. Французские коммунисты были за независимость, агентишки де Голля задерживали французов, которые были за французский Алжир, и замучивали их до смерти. Помню одного мясника из квартала Лаперлье. У него была лаборатория на улице Амандье. Он был французом испанского происхождения – его звали Маскаро, – любившим Францию и обладавшим гражданским сознанием, которого нет у многих Дюранов Дюпонов. [50]50
  Имя и фамилия, олицетворяющие «стопроцентного» француза. – Примеч. перев.


[Закрыть]Этот бедолага был схвачен французскими барбузами, которые его пытали, чтобы узнать, где он прятал оружие. Они его отпустили через много дней, но в каком состоянии! Он был неузнаваем! Доносчицей была наверняка одна женщина из Компании республиканской безопасности, которая была покупательницей в мясной лавке. Должно быть, она вела двойную игру. Через несколько дней она была убита ОАС двумя пулями в голову. И за это время ФНАО, ободренное словами де Голля, нанесло четыреста ударов и оставалось безнаказанным. В Алжире французы ставили пластинки, подключали громкоговорители: «Мы, африканцы…» [51]51
  Гимн Первой армии генерала де Латтра де Тассиньи, сыгравшей значительную роль во время Второй мировой войны и состоявшей во многом из населения колоний. – Примеч. перев.


[Закрыть]и так далее. Громкоговорители приказывали разрушать сотрудникам национальной безопасности. Также и с теми, кто на своем доме водружал французский триколор: сотрудникам национальной безопасности приказывали его снять. И ФНАО прямо днем маршировало по улицам Алжира, французские коммунисты подталкивали арабов к борьбе за независимость. Ничего удивительного в том, что арабы почувствовали себя покинутыми и отдали девяносто девять процентов голосов за независимость!

«Харки», мои алжирские братья

Самым страшным было то, что Франция оставила на растерзание тысячи «харки» и их семьи, тех «харки», которые верно служили ей. Они были покинуты. Больше ста пятидесяти тысяч «харки» были ликвидированы при ужасающих обстоятельствах. Какие страдания! И из-за этого болезненного факта мне стыдно за то, что я француз. «Харки», мои алжирские братья, ваши деды умерли за Францию в 1914–1918. Ваши родители умерли за Францию в 1939–1945. А вы, верившие во Францию, были трусливо покинуты. Ваши семьи были истреблены. Обезоруженные, до смерти замученные ФНАО, вы гибли десятками тысяч. Какую горечь испытываю я, думая о вас…

Один из друзей моего отца написал поэму памяти принесенных в жертву «харки». Я помню ее конец. Она оканчивалась такими словами:

О мертвые, если бы вы потребовали смены, вы бы увидели, как дрожат поднимающиеся руки, и вы бы прочли на бледнеющих лбах страх, ужасный страх заменить вас.

Видя такой поворот событий, в начале шестидесятых годов помощники Баро и Сельс испугались и уехали во Францию. Что же касается моего отца, то он вместе с Воссена захотел остаться.

Арест и бегство моего отца

Алжир, 27 ноября 1962

В нижнем конце улицы фургон. И полицейский с пулеметом перед ним. Это было здание между двух улиц. В верхнем конце улицы стоял грузовик, загораживающий проход; и потом другой полицейский внизу, и еще два перед дверью, так рассказала мне мать. Они вошли, они рылись, обыскивали… пам, пам, пам… даже в погребе, в стене. В стене у нас было что-то вроде погреба. Так вот, они пришли даже в погреб посмотреть, не было ли там чего кроме бутылок!.. Все вещи, которые мне остались от моего отца, документы, архивы Берже, Роша, все это было там, в плетеном кресле, с накинутым сверху габардином. Так вот, они их не заметили. Не нашли. Да, парни из ФНАО двадцать пять раз прошли мимо, не прикоснувшись. Они рылись везде, но им не пришло в голову поднять габардин!

Потом моя мать доверила это старому приятелю, который спрятал их на бойне, на улице Полиньяк, рядом с Хуссейн-Дей. Да, наши архивы припрятал под крышей алжирской бойни наш друг мясник. Потом, позднее, он сложил это в ящик и отправил мне на Таити. А потом с Таити я привез это во Францию. Только так я сейчас могу узнавать, находить даты. Если бы не эти документы, по памяти я бы все напутал. Но там у меня есть список осужденных. Такой-то парень, смотрю я, а! помню его: это такой-то, такой-то, такой-то… И также по поводу бригады, например: «последняя казнь Андре», «последняя казнь Жюстена»…

Все записано. Так я точно знаю дату назначения экзекуторов, первых помощников и так далее. Я знаю, сколько раз отец был там или тут. Отец датировал и отмечал все казни. Вот так.

В тот день мама пережила настоящий ужас. Потому что бумаги! Фу… потому что это компроментирует. Они открыли шкафы. Там были фотографии гильотины, наручники моего отца. Они спросили: «Скольких ты убил?» Отец только сказал: «Нескольких…» Он не говорил. Ему было трудно говорить после операции. Поэтому он сказал: «Нескольких…» И они ушли… Они вернулись через час с приказом о его аресте. Ему надели наручники. Они привели его в префектуру. Они довели его до изнеможения. Да, эти ребята из ФНАО, они его довели до изнурения. Есть медицинский отчет.

Разведывательная сводка [52]52
  Протокол свидетельских показаний Мориса Мейссонье перед французскими властями (консульство) в связи с его задержанием ФНАО.


[Закрыть]

Личность.

Мейссонье Морис, Александр, Эли, родился 12 февраля 1903 в Мустафа (Алжир), сын Жюля и Моизо Луизы, Главный экзекутор Криминальных приговоров в Алжире, проживающий по улице Лаперлье, 108, в Алжире, женат, один ребенок.

Декларация заинтересованного лица.

27 ноября 1962 года в 20 часов я был в своем баре, владельцем которого я являюсь, в доме 108 по улице Лаперлье в Алжире, когда ворвались 7 инспекторов-мусульман из Полиции общих расследований и потребовали хозяина. Я представился, и они тут же мне сказали: «Это ты алжирский палач, мы давно тебя ищем, поднимайся к себе, мы следуем за тобой».

Они произвели обыск и забрали у меня всю мою переписку, а также десяток фотографий монтажа и демонтажа гильотины и две пары наручников, которые служат мне в день казни.

По их уходу, около 21 часа, мы садимся обедать, я и моя жена, и тут, когда мы уже собирались ложиться спать, слышен стук в дверь. Моя жена отвечает, и ее просят отворить. Мы оказались перед четырьмя инспекторами, из которых двое были те же, что и в первый визит, и два новых. Я был вынужден сесть в машину, и меня отвезли в Префектуру на пятый этаж. В этом здании я оказался в положении зверя в зоопарке. Меня также обозвали пидорасом и сказали: «ты убивал наших братьев-мучеников, твоя песенка спета». Некоторые мне показывали кинжалы, другие револьверы и вертели ими у моего лица.

Они заставили меня войти в небольшую комнату, где я увидел шесть мусульман, лежащих на земле, и устроился в углу.

Примерно через полчаса они пришли за мной, надели на меня наручники, затянутые насколько только можно. Меня оскорбляли как только можно, говоря, что теперь пришло время говорить. «Сколько наших братьев ты убил? Смотри, теперь время говорить, или познакомишься с электричеством и прогулками по деревне. Ты подонок, собака-француз, ты не стоишь пули. Она для привилегированных, а ты заряжающий». Я сказал им, что мне надо подумать. Всю ночь я оставался в наручниках, и мои руки начали распухать. Каждые полчаса они приходили ко мне, и каждый раз была та же комедия. В какой-то момент один из инспекторов ударил меня папкой по руке, у меня осталась отметина, другой нанес мне четыре или пять ударов ногой по ребрам и в низ живота.

Поскольку я перенес операцию на глотке, по поводу рака, я вежливо попросил у них снять с меня наручники, потому что время от времени нуждался в помощи рук, чтобы снимать трубку, которая засоряется и душит меня, и просил их доверять мне, что я не хочу убежать.

Они мне ответили: «Жаль, что ты от этого не сдох, падаль, но ты подохнешь по-другому».

Другой мне сказал: «Ты гильотинировал моего брата, теперь твоя песенка спета!» Он достает свой кинжал и показывает мне, что хочет меня зарезать.

Ночь проходит, и 28 ноября к 6 часам они снимают с меня наручники и проводят меня в другой кабинет. Я им говорю: «Мне нужно поехать в госпиталь, чтобы сделать перевязку». Они меня туда отвозят, и по возвращении через час допрос начинается заново. Они мне говорят: «Это уже не шутки, ты нам скажешь имена помощников, сколько они зарабатывают, когда они были назначены, суммы премий и сколько казней лежит на твоей совести. У тебя пять минут на размышление». Я им сказал, что я занимаю эту должность уже двадцать лет, но что в 1958 казни прекратились. Мои помощники назначены пять или шесть лет назад. Я совершил примерно пятьдесят казней, в числе которых – казнь одного европейца. Точное число я им не сказал «144 террориста и 200 уголовников». Меня обозвали грязным колониалистом и наконец подписали мои показания.

– Теперь ты нам передашь твой РМ и все твое оружие. Я сказал им: я не понимаю, у меня ничего нет.

По их словам, они нашли РМ и обозвали меня «пидорасом»: из этого оружия ты убивал всех несчастных на улице Лаперлье и того, которого ты похоронил в своем дворе. Мы знаем, что ты крепкий орешек, но мы раскалывали и покрепче тебя. Я им сказал, слово чести: я ничего не сделал. Мне ответили: где это видано, чтобы у пидоров(!) было честное слово. Они мне тогда сказали, что я передавал оружие ОАО. Я ответил отрицательно, что мне хватало своих забот. Они мне снова сказали: «Жаль, что ты от них не помер, и с тех пор, когда ты пил шампанское после каждой казни вместе с твоим другом Робером Лакостом, времена изменились.

Теперь я тебя отпущу, но тебе нужно покинуть территорию Алжира как можно быстрее, со всем тем, что у тебя на совести, если мы тебя еще раз возьмем, мы тебя тут же и прирежем.

Французское правительство неумно поступило, что оставило тебя здесь, и тебе повезло, как везет одному из тысячи, что мы тебя не схватили раньше.

Много раз мне и моей жене угрожала соседка Т., которая говорила нам: я на вас донесу, чтобы вас забрали.

Ввиду моего возраста я страдал морально и физически, я еще не оправился, и меня все еще беспокоит правый бок.

Мы приняли решение, я и моя жена, направиться в Консульство, которое нас отправило в лагерь Лабат в Квадратном доме.

Я рассчитываю уехать к госпоже Валлье, в Ницце (деп. Приморские Альпы).

Так что он оставался там два дня. «Допрос» и все такое. Они его наполовину задушили. А потом, два месяца спустя, он умер в Ницце. Печальный конец.

В 1956–1957 годах уже была здоровая гекатомба экзекуторов. Да, гекатомба. А мой отец хотел остаться. Все люди с нашей улицы, все европейцы уехали. Я ему говорил: «Тебе тоже надо бы уехать…» А он: «Я остаюсь: моя страна – Алжир!» Он жил в мире со своей совестью. Он достойно принимал свою должность главного экзекутора криминальных приговоров. Мой отец действительно ничего не боялся, кроме самолета, потому что там ему становилось плохо. Но опасность была не в самолете, а на улице! Нет, отец не видел опасности. Он ее не осознавал. Настолько не осознавал, что остался после независимости! Он верил – как в бреду – верил, что можно будет работать на юге Франции, как во время войны. Это письмо прокурору с вопросом, нельзя ли поделить Францию на две части, север для экзекутора Парижа, и юг для нас, это просто сумасшествие какое-то! Да, он хотел остаться в Алжире и пробыл там пять месяцев после независимости. При ФНАО и всех прочих. Это было от непонимания. Так вот, он остался. Думаю, что, потеряв свою страну, он более или менее сознательно провоцировал свою смерть. Для моего отца уехать, покинуть свою страну и отправиться в изгнание было равнозначно смерти. Думаю, что он бы хотел умереть в Алжире. Именно потому он остался. Шесть месяцев после независимости! Они о нем забыли, или же у них были другие козлы отпущения.

Моя мать до этого уехала в Ниццу. Она там купила небольшую квартиру-студию. Она вернулась в ноябре 1962. Вернулась, чтобы сказать отцу: «Да брось ты! Больше не осталось европейцев, все уехали, один ты остался!» И потом она потребовала от управляющего баром-рестораном заплатить ей за шесть месяцев, за которые он был должен. Мы отдали бар-ресторан в аренду одному парню. Он не заплатил. Значит, это был донос? А ведь мы знали этого типа. Но деньги, деньги! Так вот, моя мать идет к управляющему и говорит ему: «Ну-ка, я вам два раза писала…» Отец не заботился об арендной плате: арендаторы кто платил, кто не платил, это было не его дело… Управляющий сказал матери: «У меня не было времени вам ответить…» А назавтра, как нарочно, бах! к нам вваливается ФНАО. Это был донос! Хоп, анонимное письмо, а лучше телефонный звонок. Конечно, если ФНАО докладывают, вот, экзекутор, тот, который казнил… он еще в Алжире. Он живет по такому-то адресу. И бах! они приезжают.

Так что потом я решил, что отца сдал управляющий. Выгодное дельце: забирают моего отца и мою мать, и управляющий оказывается хозяином своему контракту. Никакой аренды, ничего. Самое страшное в том, что управляющий был братом одного из моих добрых друзей. Дерьмо… я не нахожу достаточно грубых слов, чтобы охарактеризовать этого негодяя, который донес на моих родителей, чтобы зацапать все их имущество. Однажды я встретил в Ницце его сестру. Тогда я почувствовал словно удар в сердце, увидев в их гостиной большое блюдо из меди, которое я купил моей маме на день Матери в 1953 году в Суссе, в Тунисе. Я подарил его маме. Она им очень дорожила. Тут я не сказал ничего. Мне стало слишком больно. Этого предателя я никогда больше не видел. На его счастье. Мне говорили, что он стал настоящим отребьем. Пусть знают алжирские французы: среди нас тоже были сволочи.

На следующий день после того, как они задержали моего отца, моя мать пошла к генеральному прокурору. Тот сделал все, чтобы отца освободили. Он позвонил в префектуру. Он сказал им, что отец должен рассматриваться как чиновник, выполнявший свой долг. В префектуре начальник полиции, араб, сказал моему отцу: «Ну, как же это вы! Вам же надо было первым! Вы должны были первым уехать из Алжира! А вы остались! Это же сумасшествие! Так что уезжайте из Алжира в двадцать четыре часа». И они его отпустили. Так вот. И мой отец, вместо того чтобы бежать в посольство – это его спасло – он возвращается домой, на нашу улицу! Тут уж люди ничего не понимали. Они думали, как? Его отпустили? Они задавались вопросом, не был ли отец членом ФНАО. А он что делает? Идет домой за парой бутылок белого вина. Это было сумасшествие! Потом он пошел к друзьям и только 1 декабря пошел в посольство. Оттуда его отвезли в лагерь Лабат, потому что ФНАО, потеряв его след, получило приказ его уничтожить и разыскивало его. Я узнал об этой истории только шесть или семь лет спустя, когда был на Таити.

На Таити все знали, какую должность я занимал в Алжире. Однажды Симона, моя жена, говорит мне: «Останься сегодня после обеда в баре, тебя хочет видеть один армейский офицер и один жандарм. Они знали твоего отца в Алжире, в центре Лабат, прежде чем его отправили во Францию через Красный Крест». И, стало быть, они пришли ко мне. Они мне сказали: «Вашему отцу повезло!»

Ему неслыханно повезло. Через десять минут после того, как он вошел в центр Лабат, в Квадратном доме, подъезжает джип с четырьмя так называемыми членами ФНАО, которые о нем спрашивают. Потому что официально они его отпустили. Но один звонок по телефону – и в игру вступают неконтролируемые банды ФНАО. Они его могут схватить и замочить, и никто ничего не знает. Человека разнесли на кусочки, он исчез. Да, моему отцу в его беде повезло. Если бы они задержали его вне центра, то наверняка бы замучили до смерти. Так вот, они спрашивают о Мейссонье. Французские военные им ответили: «Нет, мы такого не знаем. Тут нет Мейссонье». Они разговаривали минут десять, пятнадцать. «Нет, мы не знаем». Им пришлось уехать. Этот военный центр былкак посольство. В посольство нельзя войти. Неприкосновенно.

Моя мать рассказывала мне об их отъезде оттуда через Буфарик, военный аэропорт, 6 декабря. Красный Крест, военный самолет. Так мой отец уехал. Он покинул Алжир, свою страну, вечером, в пижаме, пара носков, пара ботинок. Ему было нечего, совсем нечего надеть. Он уехал гол как сокол… Им выдали смену белья, и они сели в грузовик, накрытый брезентом Красного Креста. В этом грузовике – бронетранспортер спереди, еще один сзади – были мои родители, пять или шесть военнослужащих вспомогательных войск и беременная женщина. Офицер наказал военным, которые их сопровождали, защищать их в любых обстоятельствах, что бы ни произошло: «Вы их должны защищать, как собственных родителей. Они должны благополучно прибыть в Буфарик и сесть на самолет. Ни в коем случае вас не должны остановить и прикончить по дороге!» Потому что были проверки. Так что грузовик выехал из центра Лабат в направлении военного аэропорта в Буфарике, до которого было тридцать пять километров. И бах! на дороге патрульное заграждение. Контроль ФНАО: «Документы!» В грузовике страх был ужасен. Моя мать боялась за отца. «Харки» стучали зубами. У одного «харки», напротив мамы, были большие усы, которые дрожали, дрожали… этот бедняга натерпелся страху! потому что если бы они его схватили, они бы его замучили насмерть, они бы его зарезали. Через десять минут споров между шофером, французскими военными и ФНАО, хоп, грузовик поехал дальше.