Текст книги "Цивилизации"

Автор книги: Фелипе Фернандес-Арместо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)

Еще более увеличивало местные запасы металлов и пищи то, что средний Нигер был естественной зоной торговли, куда стекались и где перераспределялись соль с севера, местная медь, рабы с юга, но главное – золото из богатых шахт Сенегамбии и Средней Вольты. Из государств, которые разбогатели на торговле, сделавшей их сильными, динамичными и агрессивными, первое известное – Гана, располагавшаяся далеко от территории своей современной тезки, в местности Сонинке к западу от среднего Нигера; оно существовало с IX века. Его столицей был Кумби-Салех; путники рассказывали о его домах из камня и древесины акации, а в королевском дворе находилось много конусообразных сооружений. Говорили, что короля выбирает священная змея с особо чувствительным носом: она вынюхивает у претендентов королевские качества.

Вокруг королевского города расположены крытые куполами дома и священные рощи, где живут колдуны, верховные жрецы их религии. Здесь также находятся идолы и могилы их королей. Рощи охраняются, и никто не может войти в них и узнать, что там. Здесь же королевская тюрьма; если кто-нибудь в нее попадает, о нем больше ничего уже не узнать… Их религия – язычество и обожествление идолов. Когда король умирает, над его могилой строят огромный деревянный купол… Приводят людей, которые подавали королю пищу и питье. Потом закрывают дверь купола и заваливают ее ковриками и разными тканями. Собираются люди и покрывают купол землей, пока он не превращается в большой курган… Они приносят жертвы своим мертвецам и в качестве приношений подносят опьяняющие напитки[253]253
  Ibid., pp. 22–28.


[Закрыть].

В 1076 году Кумби-Салех сровняли с землей и перебили всех его жителей фанатики – конница на верблюдах, альморавиды, которые сами называли себя словом, означающим одновременно отшельника и солдата; это были искатели аскетического ухода от мира и суровости бивачного быта. Они стали защитниками ортодоксии, героями святых войн. Но они пришли из неокончательно исламизированных глубин Сахары, и вопреки усилиям мусульманских пропагандистов очевидно, что они были подобны своим соседям, современным туарегам: их версия ислама была приспособлена к условиям пустыни, и в ней присутствовало множество остатков языческого культурного контекста, из которого они возникли: закрытые лица мужчин и власть женщин.

Выдающейся женщиной мира альморавидов – если верить записанным позже, но вполне достоверным рассказам – была грозная Зайнаб аль-Нафзавийя. В Сахаре середины XI века она славилась своей красотой, богатством и влиянием. «Некоторые утверждали, что с ней разговаривает джинн, другие называли ее ведьмой». Все стремившиеся к власти искали ее руки, но она всем отказывала, пока по божественному вдохновению не избрала Абу Бакра бин Умара аль-Ламтуни, несравненного погонщика верблюдов. Согласно легенде, она привела его с завязанными глазами в подземное убежище, полное золота, и сказала, что через нее Бог дает все это ему, но, когда отпустила его, «он не знал, ни как вошел в сокровищницу, ни как ушел из нее»[254]254
  H. T. Norris, Saharan Myth and Legend (1972), pp. 108–109.


[Закрыть].

Считается, что Абу Бакр в 1070 году основал Марракеш. Но в глубине души он был человеком фронтира. Покинув юг, чтобы завоевать язычников и черных, он развелся с Зайнаб, передав ее своему двоюродному брату. «Я не могу жить без пустыни, – сказал он этой паре, вернувшись. – Я вернулся, только чтобы передать вам власть»[255]255
  N. Levtzion, Ancient Ghana and Mali (London, 1973), p. 42.


[Закрыть]. Он погиб в битве, как утверждают, в Лунных горах, где предположительно начинается Нил; но в Мавритании его могиле поклоняются как могиле святого[256]256
  Norris, op. cit., pp. 107–108.


[Закрыть].

Гана стала жертвой традиционной ненависти: кочевников пустыни к оседлым жителям и торговцам; фундаменталистов к легкомысленным язычникам; аскетов к изнеженности; считающих себя праведными нищих к богатым золотом городам. Но каким-то образом это государство оправилось от удара альморавидов. Рассказы середины XII века говорят о последовательно мусульманском государстве, где король почитал истинного калифа и с примерной доступностью осуществлял правосудие. У него был дворец с застекленными окнами; его правление символизировали огромный природный золотой слиток, золотое кольцо, к которому он привязывал свою лошадь, его шелковый наряд, его слоны и жирафы: все это создавало в исламском мире впечатление не только братства по вере, но и чужеземной роскоши. Однако государство оказалось недолговечным. После периода стагнации и упадка государство Сонинке было завоевано, а город Кумби окончательно уничтожен вторгнувшимися язычниками неизвестного происхождения[257]257
  Al-Idrisi, Opus Geographicum, ed. A. Bombaci et al., vol. i (Paris, 1970), pp. 22–26; Levtzion, op. cit., pp. 10–34.


[Закрыть].

Империалисты Сахеля

История Ганы полна загадок, но следующее великое государство – объект множества мифов и исторических сведений. История жизни Сундиаты, основателя империи Мали, следует обычному руслу судьбы африканского короля из легенд. В детстве он был искалечен, женщины над ним смеялись, его незаконно лишили наследства. Доблесть и – согласно традиции благочестия – защита ислама позволили ему в неизвестном точно году в середине XIII столетия н. э. превозмочь колдовство врагов и вернуть свое законное место. Властвуя над своим народом мандинго, он создал воинственное государство, объединившее земли, прежде входившие в империю Ганы, и присоединившее еще несколько торговых государств на восточном берегу излучины Нигера. Историческую достоверность основы этой легенды гарантирует свидетельство великого магрибского историка XIV века Ибн-Калдуна, имевшего доступ к ныне утраченным королевским хроникам Мали.

Сердце империи Сундиаты помещалось в междуречье Нигера и Сенегала, примерно на крайнем юго-западе современного государства с тем же названием. Элита этого государства, говорившая на языке манде, правила и своей родиной, и империей, обнимавшей со всех сторон Сахель, раскинувшейся до пустынь на севере и до тропических влажных лесов на юге. Через эту империю, через руки благоразумных монополистов золото шло на север, к купцам, чьи караваны пересекали Сахару, направляясь в порты Средиземноморья. Местонахождение золота оставалось тщательно охраняемой тайной[258]258
  N. Levtzion and J. F. P. Hopkins, eds, Corpus of Early Arabic Sources for West African History (Cambridge, 1981), p. 32.


[Закрыть]. Согласно всем данным, в том числе и письменным отчетам, это золото приобретали в ходе «немой» торговли: товары оставляли в каком-либо месте, покупатели оставляли взамен золото; в результате его происхождение обросло самыми неожиданными теориями: оно растет как морковь; его вырубают из стволов пальм; его в виде слитков приносят муравьи; его добывают обнаженные люди, живущие в норах. Вероятно, истинное место добычи этого золота – район Буре в верховьях Нигера, а также истоки рек Гамбия и Сенегал. Вдобавок золото могло приходить и из долины Вольты[259]259
  Ibid., pp. 58, 276; P. D. Curtin, ‘The Lure of Bambuk Gold’, Journal of African History, xiv (1973), pp. 623–631; R. Mauny, Tableau geographique de l'ouest africain au moyen age d’apres les Sources ecrites, la tradition et Varcheologie (Dakar, 1961).


[Закрыть].

Жители центрального Мали никогда не контролировали добычу золота; стоило их правителям попытаться установить контроль над золотоносными землями, и обитатели этих земель начинали нечто вроде «пассивного сопротивления» или «промышленной забастовки», прекращая добычу. Но Мали контролировало доступ с юга к торговым центрам Валата и Тимбукту на окраинах Сахары. Поэтому торговля была в руках правителей, которые забирали себе дань – слитки, оставляя купцам золотую пыль.

В середине XIV века правитель Мали, которого мандинго называли манса, считался самым богатым королем Земли. Мали было так богато, что привозная соль, пересекавшая территорию империи, втрое или вчетверо возрастала в цене. Когда манса Муса в 1320 году отправился в паломничество в Мекку, он взял с собой пятьсот верблюдов, нагруженных золотом; его дары египетским святилищам и знатным людям вызвали инфляцию, по разным источникам достигавшую двадцати процентов. Европейские картографы украшали территорию Мали городами с позолоченными куполами, что было лишь небольшим преувеличением. Манса привез с собой из Египта архитектора для строительства мечетей и дворцов в Тимбукту и Гао; сохранился фрагмент михраба[260]260
  Изукрашенная ниша в стене, обращенная к Мекке, к которой поворачиваются во время молитвы.


[Закрыть], а также зал для приемов в южной столице Ниани, основанной Сундиатой на краю лесов для контроля за торговлей орехами кола и золотом. Здесь, согласно Ибн-Калдуну, манса построил «удивительный дворец, весь в куполах, покрытых штукатуркой и украшенных ослепительно яркими арабесками»[261]261
  Niane, ed., op. cit., pp. 149–150.


[Закрыть].

В 1352 году самый известный мусульманский путешественник выступил из Танжера в свое последнее большое странствие через пустыню Сахару, чтобы воочию увидеть империю Мали. Хотя говорили, что Ибн-Баттута был мало знаком с наукой, в действительности он получил типичное для сына магрибского аристократа образование. Совершив паломничество в Мекку, он почувствовал страсть «к странствиям по земле». Рассказы путешественника при дворе его повелителя в Фесе выслушивали с изумлением и приукрашивали при многократном повторении. Однако его свидетельства, которые дошли до нас из первых рук, чрезвычайно убедительны. Ко времени путешествия через Сахару он уже побывал на востоке Африки, в Индии, Аравии, Персии, землях Золотой Орды и предположительно в Китае, и его способности наблюдателя были в самом расцвете. Впервые с малийскими чиновниками он встретился в Валате. «Здесь, – жалуется он, – из-за их грубости и презрения к белому человеку я пожалел, что прибыл в их страну». Ибн-Баттута немедленно пережил культурный шок. Пища вызывала у него отвращение: он ведь не знал, сколько стоит привезти издалека драгоценное просо. Облегчаясь в воды Нигера, он рассердился, заметив, что за ним наблюдают: впоследствии он узнал, что наблюдателя приставили к нему для защиты от крокодилов. Его тревожили бесстыдство и вообще свобода женщин, но он одобрил то, как детей приковывают и держат на цепи, пока они не выучат Коран; он хвалит также «отвращение черных к несправедливости». Когда он добрался до дворца правителя, его поразила скромность самого мансы на фоне окружающей роскоши. На зонте повелителя сидела золотая птица, его шапка, колчан и ножны были из золота, но чтобы он проявил щедрость, следовало пристыдить его вопросом: «Что я скажу о тебе другим правителям?» Некоторые особенности придворного этикета показались путешественнику нелепыми, особенно проказы поэтов, одетых в перья, «с деревянными головами и красными клювами». Посольство людоедов, которому манса подарил рабыню, явилось поблагодарить за дар: руки послов были в крови жертвы, которую они только что сожрали. К счастью, пишет Ибн-Баттута, «они сказали, что есть белого человека вредно, потому что он неспелый»[262]262
  H. A. R. Gibb and C. F. Beckingham, eds, The Travels of Ibn Battuta, A.D. 1325–1354, vol. iv (London, The Hakluyt Society, 1994), p. 968.


[Закрыть].

Однако Ибн-Баттуту невольно поражало церемониальное великолепие двора Мали. Он решил, что манса вызывает у своих подданных большее преклонение, чем любой другой повелитель. Черные государства обычно не приводят арабов в восторг; тем более показательны удивление и восхищение Ибн-Баттуты и его последователя Ибн-Амр-Хаджиба. Все окружающее мансу поражает величием: его полная достоинства походка, сотни его слуг, их позолоченные посохи, унижение – лечь на живот и «посыпать пылью» голову, – которому подвергаются просители, прежде чем получат аудиенцию; многочисленные необычные табу: того, кто в присутствии повелителя будет в сандалиях или чихнет, а манса услышит, следует убить[263]263
  Ibid., pp. 957–966; Levtzion, op. cit., pp. 105–114.


[Закрыть].

Основу армии мансы составляла кавалерия. До нас дошли терракотовые изображения всадников Мали. Аристократы с тяжелыми веками, кривящие губы, с которых слетают приказы, с высокомерно поднятыми головами, увенчанными шлемами с перьями, неподвижно сидят на конях в сложной упряжи. У некоторых кирасы или щиты за спиной, кожаными полосами они обматывают талию. У коней поводья в виде гирлянд, а бока украшены сложными рисунками. Всадники управляют лошадьми, натягивая короткий повод. Мощь этой кавалерии позволила к середине XIV века утвердить власть мансы от Гамбии и низовьев Сенегала на западе до долины Нигера в районе Гао на востоке и от верхнего Нигера на юге до Сахары на севере. За кавалерией следовали торговцы, устанавливая свои правила. Торговый город, который назывался Вангара или Диула, основал колонии за пределами непосредственной власти правителя, например поселок в Бего, на северо-западной границе страны Акан, где купцы скупали золото у вождей лесных племен. Манде в XIV веке были торговым народом, властным народом умелых воинов и искусных ремесленников. Но, подобно многим перспективным империям далеких земель в конце Средних веков, Мали пало жертвой собственной изоляции[264]264
  F. Femandez-Armesto, Millennium: A History of the Last Thousand Years (New York, 1995), pp. 185–224.


[Закрыть].

Разъедаемая восстаниями и вторжениями извне, империя ослабла из-за соперничества в самом своем сердце. С 1360 года началась борьба за власть между потомками мансы Мусы и его брата мансы Сулеймана. К конце века отделились племена сонгхей, жившие ниже по Нигеру; Мали потеряла и Гао. Это был тяжелый удар: Гао обеспечивало удобный проход от лесов к пустыне, а значит, торговая монополия Мали могла пострадать. В 1430-х годах туареги из пустыни захватили Валату и Тимбукту. Два десятилетия спустя, когда португальская экспедиция, продвигаясь по реке Гамбии, установила первый засвидетельствованный прямой контакт между форпостами Мали и европейскими исследователями, власть мансы распространялась только на территорию исконного обитания народа манде.

Каприз судьбы, лишивший европейцев возможности увидеть великую черную империю в период расцвета, кажется одним из самых трагичных и ироничных эпизодов истории. Известное только по рассказам, Мали было великолепно и величественно. На картах с острова Майорка начиная с 1320 года и особенно в Каталанском атласе примерно 1375–1385 годов манса изображается как римский император, только с черным лицом. Бородатый, в короне, он сидит на троне, держа в руках символы своей власти – державу и скипетр; он представляется не дикарем, а мудрым и образованным человеком, независимым владыкой, равным любому христианскому королю. На фоне таких представлений знакомство с Мали в период упадка вызвало горькое разочарование. Близкое знакомство породило презрение, и потомков мансы стали изображать уродами, как изображали чернокожих на португальской сцене в XV–XVI веках: это грубые стереотипы расовой неприязни, со свисающими обезьяньими гениталиями[265]265
  E. W. R. Bovill, The Golden Trade of the Moors (Oxford, 1970), p. 91.


[Закрыть].

Сменившее империю Мали государство сонгхеев никогда не достигало такой власти над торговлей, как Мали в период расцвета. И поэтому не выглядело таким мощным и долговечным. Его основатель Сони Али был «королем-волшебником», и имамы обличали его язычество и уклончивую политику в отношении ислама. «У него был советники» (жалуется аль-Магли, апостол фулани), специально отобранные, и когда он хотел поступить по-своему, он призывал их и спрашивал: «Разве это не соответствует закону?», и они отвечали: «Да, конечно, ты можешь это сделать», – и всегда оправдывали его эгоистические желания[266]266
  M. Hiskett, The Sword of Truth: the Life and Times of the Shehu Usuman dan Fodio (New York, 1973), p. 128.


[Закрыть].

Наследник Сони Али Мухаммед Турей привел сонгхеев в основное русло ислама. Это был выходец из простонародья, полководец, узурпировав трон, он с роскошью совершил паломничество в Мекку, которое щедростью раздаваемой милостыни и блеском золота повторило знаменитое паломничество мансы Мали Муссы примерно за сто семьдесят лет до этого. Его вступление на престол и правление можно отнести к важнейшим событиям в истории: именно его покровительство и победы его армии способствовали распространению мусульманства в Сахеле. Благодаря Мухаммеду переход ислама через Сахару утвердился и его будущее как господствующей на западе Африки религии было надежно обеспечено[267]267
  F. Femandez-Armesto, ‘O mundo dos 1490’, в книге D. Curto, ed., О Tempo de Vasco da Gama (Lisbon, 1998), pp. 43–67, особ. p. 64.


[Закрыть].

Союз трона и мусульманской интеллигенции помог сделать страну сонгхеев любимицей Бога; развивалась торговля, ведь у купцов появилось ощущение безопасности; у успешных религиозных организаций накапливались средства, что привело к появлению скромной разновидности капитализма[268]268
  L. Kaba, ‘Power, Prosperity and Social Inequality in Songhay (1464–1591)’ в книге E. P. Scott, ed., Life Before the Drought (Boston, 1984), pp. 29–48.


[Закрыть]. Строились новые каналы, плотины, открывались новые источники воды, выкапывались резервуары, расширялись обрабатываемые земли, особенно под рис; хотя этот злак был известен в районе давно, его начали выращивать в больших количествах.

Однако вслед за верой идут армии, и золото Сонгхея стало большим искушением для потенциальных захватчиков, решающихся пересечь пустыню. В 1580-х годах султан Марокко Ахмад аль-Мансур решился на такую попытку. Пустыню можно пройти, говорил он своим советникам. Что преодолевает торговый караван, может преодолеть и хорошо организованная армия. В 1588 году султан потребовал от Сонгхея новую огромную цену за доставку через Сахару соли. Это была сознательная провокация. В ответ Сонгхей дерзко прислал подарок: саблю и меч. Девять тысяч верблюдов сопровождали марокканскую армию, в составе которой были и пятьсот стрелков-морисков (христиан, перешедших в ислам) под командованием испанского капитана, и артиллерия на верблюдах. Считается, что в течение стотридцатипятидневного перехода длиной в полторы тысячи миль погибла половина этой армии. Но уцелевшие благодаря огнестрельному оружию легко преодолели сопротивление вооруженной копьями кавалерии Сонгхея[269]269
  A. C. Hess, The Forgotten Frontier: a History of the Sixteenth-century Ibero-African Frontier (Chicago, 1978), pp. 115–118.


[Закрыть].

Марокко превратило Сахель в свою колонию, заселенную двадцатью тысячами поселенцев, но не смогло удержать завоеванное. После смерти аль-Мансура поселенцы, многие из которых породнились с местными жителями, создали небольшие государства креолов и метисов и контролировали золотой поток, не подчиняясь Марокко. Двести лет в Сахеле не было единого центра власти и никакое восстановление империи не казалось возможным. Сонгхей представлял собой остаток прежней государственной мощи; материальная культура района пришла в упадок. Когда в 1854 году Хайнрих Барт добрался до бывшей столицы Сонгхея Кого, «некогда одного из самых великолепных городов земли негров», он увидел небольшой поселок с малорослыми жалкими обитателями»[270]270
  C. Hibbert, Africa Explored: Europeans in the Dark Continent (New York, 1982), p. 188–189.


[Закрыть].

Империи возникали с запада на восток. Мали смело Гану, Сонгхей сменил Мали, и центр каждой последующей империи располагался все восточнее. Последняя империя Сахеля тоже возникла на востоке, между Сонгхеем и Борну, в районе, где ранее находилось много небольших государств хауса, которые можно назвать городами-государствами. В этой местности ислам приняли не везде. Вряд ли он мог произвести впечатление на крестьян хауса, живших в скромных деревнях по берегам рек; ислам был принят при дворе правителей, куда приглашали мусульманских учителей и образованных слуг, но где кампания массовой исламизации населения не пользовалась одобрением. Короли не хотели отказываться от части своей власти над подданными, передав ее имамам и святым людям, или отдавать право интерпретировать законы толкователям шариата. Позиции ислама были сильнее у скотоводов, у народа фулани, который на протяжении нескольких поколений переселялся сюда с севера. Некоторые фулани оставались кочевниками, другие перешли к оседлому образу жизни, но не отказались от традиции владеть большими стадами. Поскольку фулани были мусульманами – они утверждали, что перешли в ислам в конце XV века, – из них формировалось преимущественно чиновничество, а также общины ученых, селившихся в пригородах.

Предсказуемое напряжение – между мусульманами и язычниками, скотоводами и оседлыми аграриями, королями и духовенством – в любой момент могло привести к войне и перераспределению власти. Когда вспышка насилия произошла и в начале XIX века возникла империя фулани, в центре событий оказался один человек. Узуман дан Фодио мог улыбкой успокоить толпу и криком собрать армию[271]271
  Hiskett, op. cit., p. 58.


[Закрыть]. Его вдохновлял пример яростных реформаторов-ваххабитов Южной Аравии, и он подражал им в действиях и построении отношений. Как и они, он страстно обличал недостаток веры и преследовал людей нечистой жизни; но почитал святых и мистиков, которых ваххабиты уничтожали. Он назвал себя «волной из волн Джибрила», учителя, склонного к мистике, научившегося в Мекке восхищаться ревностностью ваххабитов. К своему сожалению, Узуман так и не смог лично совершить паломничество в Мекку, но учение Джибрила познакомило его с современными тенденциями ислама. Харизматический дар побуждал его думать о себе как об «Обновителе веры», предсказанном пророками, и предтече Мехди, чье пришествие ознаменует космическую борьбу с Антихристом и конец света[272]272
  Ibid., p. 41, 120.


[Закрыть].

В экологических терминах империя фулани была еще одной попыткой скотоводов использовать потенциал Сахеля для сезонных перегонов скота, а в геополитических – еще одним неудачным шагом к объединению Сахеля. В риторике правителя преобладали религиозные мотивы. Узуман получал указания непосредственно от Бога, и эти указания поступали к нему в форме видений. Свою миссию он начинал как гражданин мира, он просвещал язычников и вел верующих к высшим эталонам. Его популярность привлекла к нему внимание многих властителей, и у него сложились близкие отношения с Юнфой, королем Гобира, который, возможно, верил, что своим троном обязан волшебной силе, приписываемой шейхам. Но призывы Узумана к единству всего ислама окружающие повелители не приветствовали: его власть над фулани и учеными представляла угрозу, которая усиливалась с ростом числа его приверженцев. К тому же его учение будоражило крестьян, недовольных высокими налогами и произволом.

Юнфа и другие правители, выслушивая призывы, тянули время, а Узуман терял терпение и становился все воинственней. В 1794 году ему было следующее видение: в присутствии Бога, всех пророков и святых «его опоясали Мечом Истины, дабы он обнажил его против врагов Бога»[273]273
  Ibid., p. 66.


[Закрыть]. Но даже после этого он в течение десяти лет не решался начать джихад: согласно традиционному объяснению последователей Узумана, к этому его побудила лишь попытка Юнфы убить самого Узумана и поработить мусульман-хауса. Однако Узуману было уже под пятьдесят, и, вероятно, ему не терпелось исполнить свой обет. Провозглашение войны против неверных – неверными он со своеобразным великодушием именовал всех, кто противостоял ему, – стало решающим моментом его жизненного пути, постоянно восходившего к нетерпимости, непреклонности и ужасу.

Он был избран вождем вдохновленных им армий, но его роль была подобна роли в битвах Моисея. Он молился, а тем временем его сын, очень хорошо знавший военную литературу и историю, заботился о снабжении армий и руководил боевыми действиями. Города-государства хауса были ослаблены постоянными войнами друг с другом. Выдержав несколько кампаний, мусульманская армия набрала разгон, который постепенно позволил ей овладеть большинством городов земли хауса, и к 1820-м годам империя простерлась от границ Борну далеко за Нигер; у нее появилась заново построенная из обожженной на солнце глины столица – город Сокото; это было предприятие в русле великих цивилизаторских традиций, сознательный вызов дикости. Говорят, Узуман одобрил этот замысел из тех соображений, что разлагающее богатство никогда не придет в такое голое каменистое место[274]274
  H. A. S. Johnston, The Fulani Empire of Sokoto (London, 1967), p. 94.


[Закрыть].

Награды за мученичество, обещанные воинам Узумана, показывают, до чего трудно вести войну с недостойными целями:

У тебя будет семь городов, населенных темноглазыми красавицами. У каждой красавицы будет семьдесят красивых платьев. Желания каждой красавицы будут исполнять десять тысяч рабов. Когда красавица захочет обнять своего мужа, ее объятие будет длиться семьдесят лет. Красавицы будут делать это снова и снова, пока не устанут. У них не будет никакой другой работы, только приносить радость[275]275
  Ibid., p. 101.


[Закрыть].

Неудивительно, что, подобно всем другим армиям аскетов, фулани в конце концов поддались искушениям плоти. Еще до окончания войны один из приближенных Узумана Абдалла бин Мухаммад обличал тех, чья цель – править странами и народами, чтобы наслаждаться и приобретать высокие звания… собирать наложниц, нарядные одежды и лошадей; въезжать в города, а не сражаться на поле битвы, и, пожиная плоды святости, не брезговать и добычей, и взятками, и лютнями, и флейтами, и барабанным боем[276]276
  Ibid., p. 105.


[Закрыть].

Хотя в XIX веке кое-кто из европейцев с презрением воспринял империю Сокото как далекую, изолированную и отсталую, это была страна городов в традициях цивилизации Сахеля. У шейха, который дружелюбно встретил великого исследователя Хайнриха Барта, были астролябия и книги Аристотеля и Платона на арабском языке; он хорошо знал историю всего ислама, но особенно Испании[277]277
  Ibid., pp. 22–23.


[Закрыть]. Грамотность не была привилегией священников, она была широко распространена среди горожан и даже среди крестьян и рабов[278]278
  Ibid., p. 258.


[Закрыть]. В середине столетия в Кано, крупнейшем городе империи, насчитывалось тридцать тысяч жителей, его окружала одиннадцатимильная стена с тринадцатью воротами[279]279
  Ibid., pp. 156–157.


[Закрыть]. При домах купцов были обширные дворы; многочисленные мечети свидетельствовали о крепости веры; в городе было много дворцов эмиров – изящных, просторных, с большими приемными, построенных из стволов пальм, не подверженных термитной порче. Барт описывал империю как процветающее государство, особенно на фоне соседних государств и тяжелого, враждебного климата. Продовольствия в стране хватало, экспорт был разнообразен. Главными предметами вывоза были мягкая козья кожа, красивый многоцветные ткани, украшения, хлопок, индиго и табак. Эра правления Сокото известна отсутствием голода в земле хауса[280]280
  M. J. Watts, ‘The Demise of the Moral Economy: Food and Famine in a Sudano-Sahelian Region in Historical Perspective’ в книге Scott, ed., op. cit., p. 127.


[Закрыть].

Государство фулани – или халифат, как его называли правители, – просуществовало сто лет. По меркам региона это нормально. Сонгхей тоже был империей сто лет, Мали – двести. Наибольшего могущества империя Сокото достигла вначале, а при наследниках Узумана, когда инерция завоевания сошла на нет, на окраинах империи проявилось стремление к разъединению, постепенно ослабившее и центр. Эмиры, правившие в бывших городах-государствах, на практике были не менее самостоятельны, чем короли, их предшественники. Хауса как будто не приняли религию фулани полностью, хотя большинство их покорно перешло в ислам. И когда в начале XX века фулани бросил вызов империализм белых, хауса оставались по большей части равнодушными.

Хотя халифат ослабел, он, вероятно, продолжал бы существовать, не вмешайся Британская империя. Здесь, как и во многих других уголках планеты, где в конце XIX века Британская империя расширяла свои границы, неагрессивные меры властей монополии имели причиной подстрекательские крики и призывы на местах; аналогичные случаи приводятся в нашей книге относительно Тибета и Бенина (см. ниже, с. 248, 387, 395). В северной Нигерии интересы Британии тогда представлял государственный деятель, не знающий себе равных в отстаивании этих интересов, бескорыстный слуга британской самоуверенности сэр Фредерик Лугард. Пограничные конфликты по обычным поводам: работорговля, прием белых купцов и миссионеров – не могли разрешиться из-за слепой приверженности фулани догматам своей веры. Калиф не желал иметь никаких дел с неверными. Он даже не принимал дипломатические посольства. Столкновение сразу выявило техническое превосходство одной стороны: последняя сахельская империя рухнула 7 июля 1903 года, когда под огнем единственного тяжелого полевого орудия и четырех пулеметов Гатлинга погибли и сам калиф, и тысячи его воинов. Но цивилизации Сахеля стоит сравнивать с теми, что возникали в евразийских степях и американских прериях до индустриализации: африканские достижения почти во всех отношениях производят большее впечатление.

Последний калиф, можно сказать, сам подписал смертный приговор своей империи – в письме, полном достоинства и верности традициям своего народа. В мае 1902 года, уже впадая в старческую слабость и чувствуя, как его государство рушится вокруг него, он отправил Лугарду такое письмо.

От нас тебе. Знай, что я не разрешу ни одному из твоих людей жить среди нас. Сам я никогда не примирюсь с тобой и не позволю в дальнейшем с тобой общаться. Поэтому больше между нами не будет никаких других отношений, кроме тех, что возможны между мусульманами и неверными, – священной войны, как указано нам Всемогущим. Нет власти больше власти Бога Всемогущего[281]281
  Johnston, op. cit., p. 240.


[Закрыть].