Текст книги "Цивилизации"

Автор книги: Фелипе Фернандес-Арместо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 44 страниц)

Была предпринята хорошая попытка доказать, что туареги – прямые потомки гарамантов[185]185
  М. C. Chamla, Les Populations anciennes du Sahara et des regions limitrophes (Paris, 1968), pp. 200–210.


[Закрыть]. Возможно, так оно и есть, но по стандартам гарамантов главное звено экосистемы туарегов появилось очень поздно. Это верблюд. Воевать можно только на верблюдах, а войны – основа самоопределения туарегов. У племен туарегов набеги на лагеря – ритуальное действие: имущество безостановочно циркулирует, но жизни не отбираются; такие набеги – всего лишь подготовка к настоящему делу, то есть к сбору дани с торговых караванов, захвату рабов и управлению торговлей на окраинах пустыни. Такие виды деятельности подразумевают долгие трудные переходы и быстрое возвращение в пустынные логова. Хронология одомашнивания и распространения верблюдов очень спорна. Однако несомненно, верблюд – не туземное сахарское животное и до последних веков существования Римской империи (возможно, вплоть до четвертого или пятого веков нашей эры) он использовался на северном побережье Африки редко и лишь для пахоты.

Ключ к успеху кочевой жизни – смешанные стада; объясняется это сезонными вариациями кормления молоком у разных видов[186]186
  J. Nicolaisen, Economy and Culture of the Pastoral Tuareg (Copenhagen, 1963), pp. 209–216.


[Закрыть]. Но без большого количества верблюдов общины туарегов вынуждены были бы держаться районов пустыни, легко доступных для врагов или слишком открытых для соперничества с другими группами. Гордость туарегов требует отказа от любой пищи, кроме типичной для кочевников. Когда в начале XVI века в одном из туарегских лагерей принимали Льва Африканского, ему и его спутникам подали просяной хлеб, но их хозяева пили только молоко и ели только мясо, которое подавали ломтями, жаренными на листах, и большое количество пряностей из земли черных… Принц, заметив наше изумление, дружелюбно объяснил, что родился в пустыне, где нет ни травинки, и что его народ ест только то, что производит их земля. Он сказал, что у них зерна хватает лишь на то, чтобы достойно принимать проходящих незнакомцев[187]187
  Leo Africanus, отрывки в M. Brett and E. Fentress, The Berbers (Oxford, 1996), p. 201.


[Закрыть].

Лев, как и многие исследователи и ученые после него, заподозрил, что этот отказ – лишь демонстрация. При желании кочевники могут получить зерно путем торговли, обмена или грабежа; могут собирать его в диком виде; для туарегов, чья система ценностей не позволяет самим собирать или молоть зерно, это означает необходимость приобретать работников или рабов у оседлых племен за пределами пустыни. Таким образом, война – важная экономическая деятельность, которая поддерживает их биоценоз.

Тревожные земли: пустыни как дороги между цивилизациями

Кажется, пустыни требуют от человека покорности и душат цивилизации. Но в истории им отводится очень важная роль, как и морям и океанам, – роль пространств, через которые общаются цивилизации. Ранее процветание туарегов зависело от транссахарских маршрутов, соединявших цивилизации Средиземноморья с цивилизациями Сахеля (см. ниже, с. 129, 134). Дороги через Гоби и Такламакан были частью паутины «шелкового пути», который связывал цивилизации на обоих краях Евразии. Даже если пустыни сами не порождают цивилизации, они помогают оплодотворить те, что их окружают. Ислам достиг Сахеля через Сахару; китайские наука и технология разошлись по всей Евразии частично морскими путями, но и через пустыни, которые пересекает Шелковый путь (см. ниже, с. 167–169)[188]188
  J. Needham, Science and Civilisation in China (Cambridge, 1956 – in progress), vol. iv, part I (1962), pp. 330–332; part III (1971), pp. 651–656; part VII (1986), pp. 568–579; W. H. McNeill, The Pursuit of Power: Technology, Armed Force and Society since AD 1000 (Chicago, 1982), pp. 24–62.


[Закрыть].

Какие испытания выпадают на долю каравана, пересекающего самую сухую часть Сахары, живо описал Ибн-Бат-тута, который совершил свое путешествие в то время, когда сахарская торговля золотом достигла своего пика, – в середине XIV века; других дорог тогда не было, морской путь вокруг западного выступа Африки, подводящий ближе к источникам золота, еще не был открыт. Потребовалось два полных месяца, чтобы пересечь пустыню от Сиджилмассы в Марокко до Валаты на границе империи Мали. Никаких дорог не было видно, «только песок, раздуваемый ветром. Можно видеть песчаную гору в одном месте, а потом она передвигается на другое». Поэтому проводники обходились очень дорого: проводник самого Ибн-Баттуты был нанят за тринадцать миткалей золота. Говорили, что лучшие проводники – слепые: в пустыне, где демоны играют с путниками и хитростью заставляют их заблудиться, на зрение полагаться нельзя. Через двадцать пять дней путники миновали Тагазу, город, где добывали соль, самый необходимый привозной товар в Мали. В этом городе дома строили из блоков соли, солоноватой была и драгоценная вода. Следующий этап пути обычно составляли десять дней вдали от каких бы то ни было источников воды – за исключением той, что можно извлечь из желудков дикого скота, который иногда бродит по пустыне. Единственными другими живыми существами были вши, а единственной пищей – пустынные трюфели. Последний перед Валатой колодец находился в трехстах милях от города в земле, «населенной демонами», где «нет видимых дорог или троп… нет ничего, кроме песка, туда и сюда переносимого ветром». Однако Ибн-Баттута находил пустыню «сверкающей, яркой» и закаляющей дух – пока в нескольких днях пути от Валаты путники не вступили в еще более жаркую местность. Здесь приходилось идти по ночам. Прибыв к месту назначения, автор, потомок многих поколений ученых и мудрецов, счел землю черных разочарованием. А когда узнал, что местное представление о гостеприимстве – чашка скисшего молока с небольшим количеством меда, решил, что ничего хорошего ждать не приходится[189]189
  H. A. R. Gibb and C. F. Beckingham, eds, The Travels of Ibn Battuta, A.D. 1325–1354, vol. iv (London, The Hakluyt Society, 1994), pp. 946–950.


[Закрыть].

Представление о пустыне создавалось под влиянием рассказов путешественников по Сахаре. Но Шелковый путь гораздо длиннее и проходит через много природных зон, которые по производимому впечатлению соперничают в рассказах путешественников. Пустынным районам свойственна успокоительная предсказуемость и поэтому рассказчики обычно говорят о других препятствиях, возникающих в связи с сезонными переходами. «Три с половиной года в пути дались тяжело, – пишет в начале своего рассказа Марко Поло, – из-за снега, дождей, разливов рек и яростных бурь в странах, через которые им пришлось проходить, и из-за того, что зимой ехать трудней, чем летом»[190]190
  R. Latham, ed., The Travels of Marco Polo (Harmondsworth, 1972), p. 39.


[Закрыть]. Но это не совсем верно. Марко Поло говорит о многочисленных опасностях, но опасности пустыни у него всегда на переднем плане. Он никогда не жалуется на грабителей, на бюрократические задержки и вымогателей-чиновников, но пустыня Такламакан его очень тревожит.

На краю этой пустыни караван остановился неделю передохнуть и заготовить продуктов на месяц. Обычное правило для таких караванов: чем больше, тем безопаснее. В то же время караван не мог насчитывать более пятидесяти человек с животными – большему количеству не хватило бы воды в тех скромных источниках, которые встретятся в следующие тридцать дней: в редких оазисах у соленых болот или в ненадежных реках с блуждающим руслом, которые к тому же могли буквально вымерзнуть на пустынном холоде среди однообразных барханов[191]191
  A. Stein, Ruins of Desert Cathay: Personal Narrative of Explorations in Central Asia and Westernmost China, 2 vols (London, 1912), vol. ii, p. 404.


[Закрыть]. Но самая большая опасность – заблудиться, «когда пустынные демоны манят и уводят с дороги».

«Да, – пишет Марко, – даже днем люди слышат голоса духов, и часто вам чудятся звуки многих инструментов, особенно барабанов, и звон оружия. Поэтому путники всегда держатся поближе друг к другу. Прежде чем лечь спать, они ставят знак, указывающий направление, в котором нужно идти. А на шеи всех своих животных вешают колокольчики, так что, слыша звон этих колокольчиков, не дают животным уйти и заблудиться»[192]192
  Ibid., p. 85.


[Закрыть].

Упомянутые демоны вряд ли производят больший шум, чем «крик духа орла», описанного в китайских источниках; не могут они превзойти и драконов, которые не давали спать китайцам даже в начале двадцатого века, когда Оурел Стайн исследовал города пустыни и обнаружил рукописи, почти тысячу лет накапливавшиеся в Танхуане[193]193
  Stein, op. cit., vol. ii, p. 321; A. von Le Coq, Buried Treasures of Chinese Turkestan (New York, 1929), p. 36.


[Закрыть]. В представлении художника XIV века демоны черные и безжалостные; танцуя, они размахивают оторванными лошадиными ногами[194]194
  M. Ipsiroglu, Painting and Culture of the Mongols (London, 1967), pp. 70–81, 102–104.


[Закрыть]. Монголы рекомендовали отгонять их, намазав шею лошади кровью. Песчаные бури – это проделки демонов, чтобы сбить путников с дороги: небо неожиданно темнело, в воздухе появлялись тучи пыли, ветер швырял булыжники и передвигал большие камни, которые могли упасть на людей и животных.

Путеводитель для следующих в Китай изобиловал советами. «Нельзя бриться, нужно непременно отрастить длинную бороду». В Тане, на берегу Азовского моря, нужно нанять хорошего проводника, сколько бы это ни стоило. «Если же купец хочет в Тане взять с собой женщину, он может это сделать». При выезде из Таны необходимо запастись мукой и соленой рыбой всего на двадцать пять дней: «прочее съестное, в особенности мясо, вы найдете в изобилии». Важно, чтобы тебя сопровождал близкий родственник; иначе в случае смерти купца в дороге, «безопасной днем и ночью», его имущество будет конфисковано[195]195
  H. Yule, ed., Cathay and the Way Thither, 2nd ed., 4 vols (London, The Hakluyt Society, 1914-16), vol. iii (1914), pp. Мб-152.


[Закрыть]. Дорога описывается подробно и измеряется днями пути между городами под защитой монгольской полиции. На каждой стоянке указывается курс обмена. Для каждого участка пути рекомендуются разные средства передвижения: телега, запряженная быками или лошадьми (в зависимости от того, как быстро вы хотите передвигаться и сколько готовы заплатить) – до Астрахани; верблюжий караван или караван вьючных мулов – до речной системы Китая. В дороге расплачиваются серебром, но по приезде в Китай серебро придется обменять на бумажные деньги[196]196
  Ibid., p. 154.


[Закрыть].

Переезд обходился дешево, а вот экипажи – дорого. На оплату всей дороги предлагалось затратить одну восьмую часть взятого с собой серебра. Впрочем, если включить все расходы и стоимость слуг, обратный путь обходился на одно вьючное животное во столько же, сколько путь вперед. Хотя путникам удобнее было ехать верхом на лошадях, коммерческий транспорт основывался на использовании верблюдов. Соблазненные составителями карт XIV века, купцы по пути в Катай нагружали верблюдов своего каравана тюками самой разной формы; каждый верблюд нес от четырехсот до пятисот фунтов, ему нужно было меньше корма, чем лошадям, и его копыта не тонули в песке[197]197
  J. Grosjean, Mapamundi: the Catalan Atlas of the Year 1375 (Geneva, 1978).


[Закрыть].

Так как путь был очень долгим и трудным, купцам приходилось перевозить небольшое количество ценных товаров и держаться дорог между горами Тянь-Шаня и Куньлуня, где располагались поселения и оазисы, где можно было возобновить запасы пищи и встретить заросли дикого лука, «который лучше травы… и спасает от верблюжьей вони, которая чрезвычайно сильна»[198]198
  O. Lattimore, The Desert Road to Turkestan (Boston, 1929), p. 50.


[Закрыть]. Ключ к использованию дорог через пустыню – вода, которая стекает с окружающих гор и пробивается на поверхность из подземных источников. Единственное заметное исключение, единственный водный путь, который и в центре Гоби остается на поверхности, – это река Эдзин-Гол, берущая начало в горах Наньшань и оканчивающаяся в болотистых озерах. Здесь для охраны путников возносил семидесятифутовые каменные стены с семьюдесятью башнями город Кара-Хото – Эдзина Марко Поло; этот город почти несомненно обязан своим существованием торговле, поскольку он слишком велик, чтобы снабжаться лишь тем, что позволяет выращивать Эдзин-Гол[199]199
  Ibid., p. 54; von Le Coq, op. cit., p. 66.


[Закрыть]. Но он не единственный: на пустынных участках Шелкового пути много городов-путевых станций, с пещерами, приспособленными для удобства путников, и с монастырями эпохи Тан. Постепенно, между 1878 годом, когда доктор А. Рейгель наткнулся на то, что счел остатками римского города, и началом Первой мировой войны, все эти города были обнаружены, раскопаны и нанесены на карты[200]200
  Von Le Coq, op. cit., pp. 25–26.


[Закрыть].

Наиболее известный их открыватель и исследователь – Оурел Стайн, Индиана Джонс эдвардианского периода. Он бродил по пустыням Центральной Азии, где стояли забытые крепости, а в черных степях между горами располагались путевые станции. В поисках сокровищ он дошел до Танхуаня. Здесь за тысячу лет до наших дней купцы укрывались от жары и холода в приспособленных для жилья пещерах. Ко времени появления Стайна купцы давно исчезли, но монахи остались; они присматривали за храмами среди голых скал и песков, где ветер гонял пыль. Когда Стайн подъезжал к этому месту, стало видно множество темных углублений, преимущественно маленьких… они неправильными ярусами покрывали поверхность скалы от подножия до вершины… Тут и там на поверхности скалы видны были лестницы, соединяющие пещеры… я сразу заметил фрески, которыми покрыты стены пещер на всю глубину, сколько видно от входа. «Пещеры Тысячи Будд» были населены… изображениями самого Просветленного[201]201
  Stein, op. cit., vol. ii, p. 23.


[Закрыть].

Внутри, в запечатанном помещении, находились сокровища, которые искал Стайн, – тысячи буддийских рукописей и торговых контрактов, которые монахи считали слишком священными, чтобы их читать.

После долгих стараний Стайн договорился с одним более уступчивым монахом. Происходило это в жаркий безоблачный день, когда стражники спали, «усыпленные добрым дымом опиума». Монах набрался смелости, чтобы открыть передо мной грубую дверь… ведущую в углубление в каменной скале… При виде небольшого помещения у меня широко раскрылись глаза… В свете лампы, которую держал монах, стали видны груды набросанных без всякого порядка связок рукописей… В оставшемся свободном пространстве едва хватало места для двух человек[202]202
  Ibid., p. 172.


[Закрыть].

На пещерных росписях Танхуаня изображены караваны в пути, поклонение купцов святыням и даже портреты оставшихся дома членов их семей. Истолковать рукописи оказалось труднее: Стайн был недостаточно хорошим синологом, чтобы их прочесть. Одиако постепенно они были расшифрованы, и стало ясно огромное значение этих пещер в мировой истории. Из рукописей видно, что Танхуань был большим перекрестком всего света, где встречались культуры Евразии, – местом, где, согласно одной из надписей на стене пещеры, «кочевники и люди Высокого Китая общались друг с другом», «горлом Азии», где дороги «к западному океану» встречаются, как артерии на шее[203]203
  V. H. Mair, ‘Dunhuang as a Funnel for Central Asian Nomads into China’ в книге G. Seaman, ed., Ecology and Empire: Nomads in the Cultural Evolution of the Old World (Los Angeles, 1989), pp. 143–163.


[Закрыть]. Пещеры в скале были местом отдыха путников, прошедших тысячи миль; они соединяли Китай, Индию, Центральную Азию и то, что мы сегодня называем Ближним Востоком; они сливались с другими системами коммуникации, которые достигали Японии и Европы, пересекали Индийский океан до юго-восточной Азии, доходили до Аравии и восточной Африки.

Дорога, ведущая сюда из Китая, – так называемая «Извилистая дорога» – самая негостеприимная из всех, потому что проходила вдали от источников воды с гор, по пустыне, где были только барханы и камни, где «не видно людей, – как говорили погонщики караванов, – и где горька вода для питья»[204]204
  Lattimore, op. cit., p. 91.


[Закрыть]. В середине XVII века, когда Китай начал завоевания на западе и по Гоби в глубины Синдзяна шли армии и караваны, был обнаружен более северный путь. Он начинался близ Пайлинь Мяо, где горы Ланшань отступают от изгиба Желтой реки и «сходятся все дороги Монголии»[205]205
  Ibid., p. 88.


[Закрыть], и шел по предгорьям, где есть вода благодаря рекам, питающихся на восточном Алтае.

Путешествие проходило этапами, от яма до яма – то есть от одной военной путевой станции до другой; их разделяло около двух дней пути, там можно было сменить лошадей, а путники спали в козьих шкурах, вывернутых шерстью внутрь. Дорогу между станциями находили по верблюжьему навозу, который вдобавок служил топливом там, где не было зарослей тамариска. «Покажите мне верблюжий навоз, – говорил один из спутников Оуэна Лэттимора в его путешествии по Гоби в 1926 году, – и я дойду куда угодно»[206]206
  Ibid., p. 183.


[Закрыть]. К западу от Эдзин-Гол лежал участок в четыре дня пути – участок пустыни, покрытой черным гравием; его приходилось преодолевать форсированным маршем при ограниченных запасах воды. Здесь верблюды гибли во множестве, поранившись о раскаленные камни; Лэттимор на всем пути видел много верблюжьих туш[207]207
  Ibid., p. 219.


[Закрыть].

За исключением так называемого «Черного Гоби», в пути повсюду можно было возобновить запасы продовольствия, купив у пастухов-торгутов тощих овец: стоили такие овцы дорого, потому что их шерсть высоко ценилась. С 1690-х до 1770-х годов дорога через Гоби стала еще более трудной, потому что торгутов, которые весьма рационально охраняли и использовали ее, вынудили переселиться на далекие берега Волги. Однако китайцы быстро поняли, что Синьцзян можно успешно колонизировать и присоединить к своему государству, только если пустыня будет проходима. Поэтому они попросили торгутов вернуться на родину, предварительно в буквальном смысле уничтожив наследственных врагов этого племени[208]208
  R. Grousset, The Empire of the Steppes: a History of Central Asia (New Brunswick, 1970), pp. 538–539; F. Fernandez-Ar-mesto, Millennium: A History of Our Last Thousand Years (New York, 1995), p. 261.


[Закрыть].

После пустыни главным препятствием были горы: Тянь-Шань на юге и Алтай – севернее дороги к сердцу Монголии. Тянь-Шань, «Небесные горы», которые видны из пустыни Такламакан, одни из самых грозных на Земле: длиной 1800 миль, шириной 300 миль и высотой до 24 тысяч футов. Обрамленной ими среде добавляет своеобразие углубление среди гор – это Турфанская впадина глубиной в 500 футов ниже уровня моря. Оуэн Лэттимор в 1926 году попытался пройти Мертвой Монгольской тропой, но его остановили «дьявольские» ветры, «несущие снег, жесткий, как песок», в то время как тысяча верблюдов сжимает зубы от холода «с криком, пронзающим уши, как гвоздем»[209]209
  Lattimore, op. cit., p. 274.


[Закрыть]. «До дней монголов, – объясняет в 1341 году пекинский епископ, – никто не верил, что земля за этими горами обитаема… но монголы, с Божьего соизволения, ценой огромных усилий, пересекли их… и я тоже»[210]210
  Yule, op. cit., vol. iii.


[Закрыть].

Духи Обманчивых холмов: бушмены и цивилизация

В конечном счете, хотя цивилизации контактируют через пустыни и существуют пустыни, которые можно приспособить для цивилизованной жизни, тирания природы остается самой жестокой там, где меньше всего средств к поддержанию жизни. Показательный случай (архетип, в терминологии некоторых ученых) жизни на грани возможного – бушмены пустыни Калахари: народ, который согласно распространенному представлению настолько далек от попыток изменить окружающую среду «под себя», что, напротив, сам претерпел любопытную адаптацию, не встречающуюся ни у кого, кроме соседей бушменов, коикоев. Запасы жира, накапливающиеся в ягодицах и на бедрах бушменских женщин, как будто предназначены природой для выживания в периоды голода и засухи[211]211
  L. Marshall, The IKung of Nyae Nyae (Cambridge, Mass., 1976), p. 39.


[Закрыть].

Частично из-за этого свидетельства зависимости от природы и отчасти, возможно, потому что эти особенности анатомии вызывают в памяти фигурки с утолщенными частями тела, которые так ценили древние скульпторы и гончары во многих частях света, бушменов хочется классифицировать как «архетип примитивов»; часто говорят, что они представляют случай сохранения первобытного образа жизни, предположительно характерного в ушедшие времена всеобщей охоты и собирательства для предков всего человечества. Подобно другим предполагаемым архетипичным примитивным народам – жителям островов Фиджи или тасманийцам, которых художники в прошлом изображали как обезьян, – бушмены живут «на самом краю земли»[212]212
  E. Lucas Bridges, Uttermost Part of the Earth (New York, 1949), я использовал сравнение с Тьерра-дель-Фуэго.


[Закрыть]; в одном из самых изолированных районов южного полушария. Американская экспедиция, отправившаяся в 1925 году на их поиски, открыто провозглашала, что ищет «недостающее звено» между человеком и обезьяной, и утверждала, что нашла его[213]213
  R. J. Gordon, Picturing Bushmen: the Denver Expedition of 1925 (Athens, Ohio, 1997), pp. 16, 29, 84.


[Закрыть]. В то же время пресловутая загадка Калахари стала еще притягательнее из-за распространившихся слухов о затерянных городах. Известный своими фантазиями исследователь, «великий» Дж. А. Фарини утверждал, что обнаружил обработанные камни, «принесенные в далеком прошлом сюда руками людей… для сооружения грандиозных общественных зданий»[214]214
  G. A. Farini, Through the Kalahari Desert: a Narrative of a Journey with Gun, Camera and Notebook to Lake N’Gami and Back (New York, 1886), p. 269.


[Закрыть]. В результате представления о необычности бушменов усилились: бушмены казались необъяснимо примитивными в среде, способной поддерживать цивилизацию.

Я называю их «бушменами», хотя это может показаться возвратом к устаревшему термину, поскольку модный современный термин «сэны» по меньшей мере столь же неудобен: он навязан извне, означает нечто вроде «грабитель» и несет пейоративные, уничижительные коннотации с питанием падалью, нищенством и побирательством[215]215
  E. N. Wilmsen, Land Filled with Flies: a Political Economy of the Kalahari (Chicago, 1989), p. 31.


[Закрыть]. Бушмены в наше время являют собой поразительную перемену в статусе маргинальных «примитивов»: ранее все соседи поносили их, даже койкой плевались, упоминая их[216]216
  L. van der Post, The Lost World of the Kalahari (New York, 1958), p. 33.


[Закрыть], на них охотились и их истребляли и банту, и буры. Неукротимость делала их непригодными для использования – только захваченных детей удавалось превратить в рабов, но при этом бытовали многочисленные рассказы о маленьких беглецах, которые неоднократно с риском для жизни стремились вернуться к своему племени. Именно эта особенность, заставлявшая презирать их как неисправимых дикарей, привлекала тех, кто романтизировал жизнь бушменов из-за благородства, которое она символизировала, – из-за их непокорности как сути свободы. Когда в начале 1950-х годов Лора Маршалл начала свои полевые антропологические исследования в стране бушменов, никто не верил, что ее команда искренне интересуется этими никчемными воришками; предполагалось, что на самом деле они ищут алмазы[217]217
  Marshall, op. cit., p. 13.


[Закрыть].

Успешным создателем пересмотренного образа бушменов стал Лорен ван дер Пост. Он чувствовал мистическое родство с ними, которое впервые ощутил в детстве благодаря своей няньке, принадлежавшей к смешанной расе. Его «поиск» места обитания бушменов в глубинах пустыни был отчасти коммерческим проектом: экспедицию сопровождала съемочная телевизионная группа Би-би-си, – но одновременно и исполнением обета, данного во время войны, на грани смерти в японском лагере для военнопленных. Ван дер Пост считал бушменов самыми первыми обитателями того, что он в своем обычном стремлении к драматизации именовал «землей своего рождения»; для него бушмены были в определенном смысле «стражниками», последние несколько столетий охраняющими свои земли от жестокостей и развращенности Южной Африки.

Бушмены сохраняли абсолютную естественную мораль, у них все было общим достоянием, они заботились о чужаках и убивали «невинно», только ради сохранения своей жизни. Когда наконец спустя месяцы поисков в пустыне ван дер Пост обнаружил настоящего «дикого бушмена», он восхищался им с явным напряженным эротизмом. Бушмен был «удивительно красив. Даже его запах соответствовал суровости неприрученной земли и дикого животного существования. Этот запах был таким же древним и провоцирующим, как улыбка Моны Лизы»[218]218
  Van der Post, op. cit., p. 226.


[Закрыть].

Автор воспринимает роль почетного бушмена с карикатурной серьезностью. Однажды он пережил разочарование, когда его надежды заснять ежегодные встречи бушменов у священных вод холмов Тсодило (или Обманчивых) не оправдались. Камеры отказали; ван дер Пост немедля уверился, что духи холмов рассердились за то, что группа нарушила табу: по дороге его спутники застрелили бородавочника и поэтому «пришли в крови». Похоже, табу не было аутентичным – изобретение проводника, который знал, как воздействовать на чувствительного гостя, – поскольку повсюду виднелись следы бушменских пиров и остатки убитой ими дичи. Тем не менее ван дер Пост привел в замешательство спутников, настояв на том, чтобы они написали духам письмо с извинением и закопали его в бутылке под скалой со священным изображением антилопы канну, «которое служило явным доказательством способности творить за пределами плоти и крови собственного существа»[219]219
  Ibid., p. 215.


[Закрыть].

Современное окружение бушменов почти не делает уступок потребностям цивилизации. Их любимый район Калахари вполне оправдывает свое старое название «Жаждущий вельд»[220]220
  Marshall, op. cit., p. 19.


[Закрыть]. Большая его часть покрыта слоем песка толщиной от десяти до двенадцати футов. На пространстве центральной Калахари площадью свыше четырех тысяч квадратных миль есть только девять постоянных и четыре полупостоянных источника воды. На высоте в 3600 футов над уровнем моря проявляются все неприятные особенности пустыни. Летом обычная температура – от 95 до 115 градусов по Фаренгейту; по ночам она падает почти до нуля. Холмы на северной окраине пустыни, в местности, известной как Доубда (двойная вода) – по двум постоянным водным источникам, дают начало трем подземным рекам. Бушмены способны добывать воду из-под земли, высасывая ее через тростинки, или собирать в недолговечные сосуды – углубления среди корней деревьев[221]221
  R. В. Lee and I. De Vore, eds., Kalahari Hunter-Gatherers (Cambridge, Mass., 1976), pp. 28–43.


[Закрыть]. В центральной пустыне, где вообще нет постоянных источников воды, а углубления бывают влажными лишь 60 дней в году, обитатели рассчитывают на арбузы, полные воды, на клубни, на определенный сорт алоэ и на жидкость, которую можно обнаружить в желудках редко встречающейся дичи[222]222
  Ibid., p. 102.


[Закрыть]. И всюду люди следят, не упало ли что из облаков. «Упало ли?» – спрашивают они, «…и мы думаем о богатых ягодных зарослях, которые тянутся, сколько хватает глаз, и об орехах монгонго, устилающих землю»[223]223
  Ibid., p. 94.


[Закрыть].

Свыше половины рациона бушменов составляют дикие съедобные растения обширных зарослей скрэба. Ценное дополнение дает мед, собираемый так, как научился ван дер Пост еще в детстве: пчел усыпляют наркотическим дымом. Остальное дает дичь. Поэтому главные знания бушменов относятся к ботанике, а их химия и технология посвящены подготовке оборудования для охоты. Ван дер Пост благодаря ружью, прихваченному по совету жены, пользовался среди бушменов репутацией великого охотника и мог наблюдать за этой областью их жизни. Он видел, как они плетут из дикого сизаля тетивы и ловушки[224]224
  Van der Post, op. cit., p. 240.


[Закрыть], как бушмены берут из растений и желез ящериц яды для острия стрел: особый для каждого вида в соответствии с его размерами и выносливостью[225]225
  Ibid., p. 9.


[Закрыть]. Он видел их стрелы, состоящие из трех частей, так что, если стрела попадала в цель, головка оставалась в теле животного и охотники, даже не видя кровавых следов, знали, что цель поражена. Он изучал их методы выслеживания добычи, столь утонченные, что бушмены способны определить след конкретного животного и пройти по нему среди отпечатков целого стада. Он вместе с ними шел по следу раненых животных, пока яд не начинал действовать и охотники не приканчивали добычу копьями. В одном случае он шел за охотниками, которые без остановок пробежали двенадцать миль, преследуя свою любимую добычу – большую антилопу канна; убив ее, они устроили пир с импровизированными песнями[226]226
  Ibid., pp. 252–261.


[Закрыть]. Но такие пиры редкость. Обычное меню состоит из дикобразов и долгоногов, и целый ряд табу как будто разработан для того, чтобы дети и старики получали свою порцию мяса[227]227
  Lee and De Vore, op. cit., pp. 42, 112.


[Закрыть].

Романтический образ бушменов, живущих в гармонии с природой, не следует принимать за абсолютную истину.

В борьбе за скромные ресурсы выживания в экосистеме, часть которой он составляет, бушмен соперничает с другими видами. Подобно всем остальным, он ищет в природе то, чем сможет воспользоваться. Но в пустыне, где окружение дает так мало средств к жизни и в их поисках приходится постоянно бродить, лучшая стратегия – сотрудничество. Бушмен сливается с бушем, прячась от животных, на которых охотится и которые могут охотиться на него. Его временные жилища напоминают скрэб в пустыне. Иногда он строит их из камней, когда этот материал есть под рукой: неглубокие убежища, куда он заползает и спит в относительной безопасности. Но только в этом случае он приближается к переделке окружения или возведению формальных сооружений. Его музыка, песни и танцы, едва окончившись, уносятся ветром. Его священные ритуалы – паломничество к постоянным источникам воды, оставление мертвых, чтобы их пожирал бог-стервятник, – не оставляют никаких следов.

Это самое большое приближение к жизни вообще без цивилизации. Но и здесь есть наука, и мораль, и любовь, и скромная роскошь. И по многим критическим показателям успеха такой образ жизни лучше цивилизации. Города и дороги Хохокама и каньона Чако лежат в развалинах, сейчас это бугры и рытвины. Пыль покрывает Хара-Хото под низким небом и облаками пыли. Моче и Чиму исчезли, и теперь приходится восстанавливать их облик по мрачным карикатурам, которые они любили изображать в своих орнаментах и на глиняной посуде. Цивилизации, воздвигнутые в пустынях, были величественным предприятием, но до сего дня, когда Лас-Вегас и другие подобные города могут жить благодаря огромным поставкам ресурсов извне, такие цивилизации неизменно исчезали. А бушмены, вопреки соблазнам цивилизации, наступлению соперников, массовым убийствам и постоянной враждебности окружения, никуда не делись.