Текст книги "Цивилизации"
Автор книги: Фелипе Фернандес-Арместо
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 44 страниц)
В начале XI века под покровительством могущественных землевладельцев во все еще разделенной стране возобновил рост своего влияния буддизм. Началось интенсивное проникновение миссионеров из Индии, перевод текстов и основание религиозных общин. Искусство XI и XII веков отражает постепенный рост богатства покровителей и влияние индийского искусства, особенно в наиболее характерных формах – росписях и гробницах, известных как ступы. К XIII веку буддизм становится неотъемлемой частью Тибета; в соседних странах он клонится к упадку, но становится самой отличительной чертой тибетской цивилизации.
Всякий думающий о Тибете не усомнится в том, что буддизм стал его оригинальной особенностью, так же как его архитектура, язык, уникальное письмо, музыка, кухня и некоторые особенности традиций в живописи и скульптуре. Когда культурные традиции поднимаются в горы или спускаются на плато, они словно попадают в котел, где создается оригинальная смесь созидательной цивилизации. Тибет в отличие от Ирана и Декана не знал неоднократных завоеваний преобразующей силой. Преодолеть его восточные границы относительно легче, и наступление китайского империализма стало неотъемлемой частью тибетской истории. Но с китайцами, как и с предыдущими имперскими хозяевами Тибета, монголами, отношения Тибета всегда были двусторонними, и, пока (уже в наше время) не было насильственно навязано правление Китая, Тибет категорически не принимал чужую культуру или контроль извне. Даже собственные имперские традиции оставались неизменными вплоть до XVIII века, нарушаясь лишь в моменты политического единства. Историю превращения Тибета из империи в «затерянный мир» можно рассказать коротко.
В 1206 или 1207 году, не восстановив политического единства, Тибет столкнулся с могуществом монголов, и настоятели монастырей, или «ламы», которые теперь коллективно принимали решения, решили этому могуществу подчиниться[729]729
R. Grousset, The Empire of the Steppes (New Brunswick, 1970), p. 226.
[Закрыть]. В результате гнев монголов не коснулся страны. С 1244 года лама одного из самых могущественных монастырей Сакья становится по сути монгольским «вице-королем» и распределяет налоги в стране по приказам монгольского двора. Тем временем главы тибетских монастырей используют монгольских военачальников как наемников в борьбе друг с другом. В этот период буддизм на практике был далеко не мирной религией и армии монахов вели почти непрерывные войны. Как и во время европейских «религиозных войн», это была борьба за власть под прикрытием теологических разногласий. Движение Джонанг-па, которое попыталось соединить буддийский идеал самопожертвования с индийской брахманской доктриной самоосуществления, развязало священную войну, которая привела к гибели монастырей и сожжению книг.
Упадок монгольского государства в XIV веке позволил на короткое время восстановить единство старого Тибетского царства. Монах из монастыря Сакья Бьянгчаб-гьяд-тшан, воспользовавшись преимуществами главы крупного монастыря, стал независимым военным правителем. К тому времени как в 1368 году рухнула монгольская империя в Китае, он сумел захватить большую часть страны и восстановить ее независимость. Однако в XIV и XV веках тибетское искусство благодаря торговым миссиям, которые могущественные монастыри посылали за границу для развития торговли, усвоило китайские стили.
Политическое единство окончательно было восстановлено только во время возникновения нового религиозного ордена гелугпа. Этот орден в начале XV века основал Цонкапа, бескомпромиссно строгий реформатор, чью смерть ежегодно отмечают процессией с зажженными лампами; с этими лампами обходят вокруг гробниц и очагов. В отличие от наследственных лам, руководители ордена гелугпа, известные как далай-ламы, считались реинкарнацией своих предшественников – такой метод избрания заимствован из древней монастырской традиции. Парадоксально, но они же считаются последовательными реинкарнациями Авалокитешвары, небесного покровителя Тибета, в чью золотую статую в Лхасе перешла после смерти душа Сонгцена Гампо. К концу XVI века далай-лама возглавлял самое крупное религиозное движение Тибета.
В 1576 году третий далай-лама Соднам Гьяцо принял приглашение приехать ко двору самого могущественного монгольского вождя того времени Алтан-хана (1530–1583) (см. выше, с. 169), который хотел использовать буддизм в своих интересах: эта религия придавала его ханству, раскинувшемуся от северного изгиба Желтой реки до границы с Тибетом, характер, отличавший его от подчиненных государств на болотистой территории Китая[730]730
O. Lattimore, Inner Asian Frontiers of China (New York, 1951), pp. 84–86.
[Закрыть]. При правлении Алтан-хана и под духовным руководством далай-ламы, который вторично посетил ханство в 1586 году, здесь запретили человеческие жертвы и вообще сократили кровавые жертвоприношения всех видов. Было приказано сжечь онгоны – войлочных идолов, в которых жили духи предков (см. выше, с. 162), их заменили устрашающие статуи Махакалы, семирукого бога, защитника ламаизма. Такая радикальная трансформация не могла совершиться очень быстро. Новая религия вначале была аристократической модой, но в течение следующего столетия буддизм распространился в обществе и по всем не вполне очерченным границами монгольским пастбищам[731]731
W. Heissig, The Religions of Mongolia (London, 1980), pp. 24–38; F. Fernandez-Armesto, Millennium: A History of Our Last Thousand Years (New York, 1995), p. 306.
[Закрыть].
Новый союз с монголами дал ордену гелугпа вооруженную силу, в которой тот нуждался в опасном мире межмонастырского соперничества в Тибете. К 1656 году гелугпа разгромил другие ордены и всех мирских соперников. Под великолепным руководством пятого далай-ламы начинало казаться, что имперское величие древнего Тибета будет восстановлено. В горных монастырях, воздвигнутых в этот период, зарождалась новая агрессивная сила – впервые она намеренно проявляла себя во дворце-монастыре правителя в Портале, «большой скале», нависающей над Лхасой. Далай-лама принимал выражения покорности от делегаций из Непала, принудил к послушанию Ладак и тщетно пытался покорить Бутан. Но успех монастырского движения потребовал слишком больших средств и людской силы. В 1663 году существовало 1800 религиозных общин, в которых жили свыше ста тысяч монахов и монахинь; вероятно, в XVIII веке пятая часть мужского населения была связана с монастырями[732]732
Stein, op. cit., pp. 138–139.
[Закрыть].
Пятому далай-ламе по-прежнему поклоняются как повелителю-герою. На ежегодной масляной церемонии в монастыре Кумбум пилигримы поклоняются созданным им статуям и зданиям, воссозданным из масла[733]733
S. C. Rijnhart, With the Tibetans in Tent and Temple (Chicago, 1901).
[Закрыть]. Перед смертью в 1682 году он предусмотрительно выбрал себе мирского преемника, чтобы тот правил государством. Его любимый министр Сангджа Гьяцо был усажен на «широкий трон бесстрашного льва… как господин неба и земли»[734]734
Z. Ahmad, Sino-Tibetan Relations in the Seventeenth Century (Rome, 1970), p. 43; O. and E. Lattimore, Silks, Spices and Empire (New York, 1968), p. 141.
[Закрыть]. Возможно, из-за «культурной несоизмеримости», но к своей явной выгоде он скрыл смерть далай-ламы, утверждая, что правитель находится в длительном духовном погружении. И в течение тринадцати лет о смерти далай-ламы официально не сообщалось. Почти одновременно покровители Тибета джунгарские монголы были разгромлены армиями Китая[735]735
Ahmad, op. cit., p. 286.
[Закрыть]. Такая развязка демонстрирует слабости метода осуществления преемственности посредством реинкарнации: обман регента вызвал длительный политический кризис, из которого Тибет вышел уже как вассальное государство Китайской империи; на протяжении последующих двухсот пятидесяти лет система реинкарнации не могла произвести нового далай-ламу – подлинного лидера. Дни развития тибетской цивилизации окончились.
То же произошло и с контактами с внешним миром, за исключением Китая, Бутана, Сиккима и Непала. После закрытая в 1745 году миссии капуцинов Лхаса превратилась для европейцев в «запретный город»; и проникновение в нее должно было принести разочарование. Английские войска, которые с трудом поднимались сюда в 1904 году, полагали разбудить спящую красавицу. Нашли они трущобы – «место, где стоит ужасное зловоние», как написал один из них домой. Вокруг Поталы и других уцелевших памятников теснилось множество хибар и груды нечистот; стены этих монументов, которые издалека еще казались сверкающими, за прошедшие тридцатилетия покрылись толстым слоем грязи[736]736
Fleming, op. cit, pp. 232–233, 240. Замечательные подборки фотографий есть в С. Bass, Inside the Treasure-House (1990) и S. Batchelour, The Tibet Guide (1987). Самые великолепные изображения ландшафтов выполнены Николаем Рерихом и собраны в нью-йоркском музее его имени.
[Закрыть]. Англичане и китайцы в равной степени могли презирать жителей Тибета, которые явно вернулись к варварству, в котором их последний раз упрекали за 1300 лет до этого.
Часть шестая
ВОДНЫЕ ГРАНИЦЫ
Цивилизации, сформированные морем
С незапамятных времен много необычного сказано и спето о море. Были дни, когда моряков считали морскими людьми, а сам океан – театром романтического и невероятного. Но в последние годы установлено столько простых, очевидных подробностей морской жизни, что в наши дни поэзия соленой воды почти совершенно исчезла.
Герман Мелвилл. Воспоминания о походе на китобойце
Главный и самый очевидный аспект, в котором море предстает с политической и социальной точки зрения, это аспект пути; или, еще лучше, обширной общинной земли, по которой люди могут ходить в любых направлениях, но где торные тропы свидетельствуют: по каким-то причинам люди предпочитают их другим. Эти торные тропы называются торговыми путями; и в истории мира следует отыскать причины, по которым проложили именно их.
11. Земли богов
Цивилизации малых островов
«Южные моря». – Гавайи и остров Пасхи. – Алеутские острова. – Мальдивские острова. – Мальта. Минойский Крит. – Венеция
– Почему, во имя Господа, онм решили поселиться здесь, если они не спятили?
Рыжий покачал головой и ответил на собственный вопрос:
Все мы, без исключений, живем на островах. Но некоторые из островов нашей планеты настолько больше остальных, что мы решили выделить их в особый класс и назвать континентами.
География Ван Лоома.
Лабиринты островов: навигация полинезийцев
Мы привыкли к богатству малых островов. Население Исландии по некоторым расчетам – самое богатое в мире. Тайвань, Сингапур и Гонконг стали родиной самых динамичных экономик мира. Малые острова, словно магнитом, притягивают богатых людей, особенно тех, кто не любит платить налоги. В такую эпоху, как наша, с ее огромными объемами морской торговли острова могут богатеть как склады и места стоянки кораблей, они словно узлы в торговой сети.
Легко допустить ошибку, приняв современные привилегии за нормальное состояние, или соблазниться традиционным романтическим образом островов, особенно тропических, как райского места – настоящего изобильного рая[739]739
R. Grove, Green Imperialism: Colonial Expansion, Tropical Island Edens and the Origins of Environmentalism, 1600–1860 (Cambridge, 1995), pp. 16–50.
[Закрыть]. Но в истории большая часть малых островов была обречена на бедность и отсутствие безопасности. Ограниченная поверхность означает ограниченную возможность производить продукты на месте. Изоляция мешает получению продуктов извне. А море одновременно способ нападения на жителей островов, что вынуждает их к постоянной бдительности и дорогостоящим контрмерам. Их родина становится – как сказал великий французский историк Фернан Бродель об островах Средиземноморья XVI века – «голодными мирами» или «тюрьмами, где едва удается выжить»[740]740
F. Braudel, La Mediterranee et le monde mediterraneen a Гёро-que de Philippe II, 2 vols (Paris, 1966), vol. i, pp. 137, 139.
[Закрыть].
Даже сегодня многие малые острова относятся к беднейшим местам в мире, если они удалены от торговых и туристических путей или далеки от индустрии ухода от налогов. Другие острова, чтобы выжить, нуждаются в субсидиях материковой экономики, или в специальных налоговых льготах, или в статусе вольных портов, или же превращаются в игорные заведения. Однако существовали и заметные исключения; они свидетельствуют, что, разрывая узы бедности, острова могут очень богатеть; а если сумеют защититься от вторжения, то и породить своеобразные цивилизации.
Обычно, но не исключительно, это происходит благодаря торговле. Хрупкое равновесие трудностей и возможностей – это вызов, отвечая на который, жители некоторых малых островов достигли поразительных результатов. Острова у берегов восточной Африки, например, в различные периоды извлекали выгоду из посредничества в торговле на Индийском океане. В средневековой Килве и Занзибаре XIX века культуры сложились под влиянием Африки, Аравии и Индии. Это можно почувствовать и сегодня, посмотрев на остатки выложенного бело-голубым фарфором купола древней мечети Килвы. У Коморских островов сегодня репутация незавидная – игрушки могущественных держав, жертвы колебаний цен на рынке ванили, – но под властью ширазских султанов в начале современного периода здесь сложилась полная жизни космополитическая культура торгового центра с собственным экспортом: риса, амбры, пряностей, рабов. Некоторые острова юго-восточной Азии в эпоху, которую мы называем Средневековьем, с большой выгодой выращивали особые редкие виды пряностей. В XVI веке испанские и португальские картографы сражались за Тернат и Тидор, стараясь так провести демаркационную линию зон навигации, чтобы богатейшие в мире источники мускатного ореха оказались по их сторону этой линии[741]741
O. Spate, The Spanish Lake (Canberra, 1979), p. 94–97.
[Закрыть].
Море может сформировать островную цивилизацию, изолировав ее или связав с другими землями. В любом случае соседство моря – до того мощная особенность среды, что перед нею все остальные меркнут. Каковы бы ни были почвы и климат, рельеф или животный и растительный мир, если поблизости море, именно оно становится главным фактором. Близость к берегу формирует взгляд на мир и образ мысли. Море страшно, потому что неуступчиво и непреклонно; оно меняет все, к чему прикасается, само оставаясь неизменным. Оно превращает кости в кораллы и глаза в жемчужины. Оно меняет очертания берегов, подмывает их, заливает сушу, поглощает города, создает континенты. На нас, обитателей суши, оно насылает мощные циклоны, которые – несмотря на все тысячелетия нашей цивилизации – по-прежнему символизируют нашу слабость перед природой. У моря нет границ, разве что в молитвах самых набожных людей. Оно часть хаоса, уцелевшего после творения. Море заставляет нас чувствовать себя малыми.
«Малость» – концепция относительная, и, я полагаю, читатель захочет знать, сколь малой должна быть «цивилизация малых островов», чтобы подпадать под эту категорию; однако важен не столько размер, который определяется произвольно, сколько отношение к морю. Если природа цивилизации зависит от ее изолированности, остров – для настоящих целей – мал. Если внутренняя территория так велика, что побережья становятся маргинальными по отношению ко всей цивилизации территориями, остров – для настоящих целей – не мал: но критическая масса в таких расчетах меняется от места к месту в зависимости от обстоятельств.
Малый остров может стать колыбелью цивилизации в двух случаях: обогащая цивилизацию с помощью торговли или заставляя ее рассчитывать только на свои возможности (из-за изолированности). Под «цивилизацией малых островов» в настоящем контексте, следовательно, я подразумеваю цивилизации, сформированные морем одним из этих двух способов. Если внутренние ресурсы острова сыграли решающую роль без его изоляции, я отношу такой остров к другим категориям. На практике многие острова не попадают в этот разряд из-за величины. Остров может быть столь протяженным в одном направлении, что включает больше одной климатической зоны; в таком случае море не будет решающим фактором окружения. Остров может быть таким большим, что на нем внутренних ресурсов и причин для создания цивилизации достаточно без изоляции от внешних влияний; либо остров может стать родиной больше чем одной цивилизации.
Подобно всем классификациям, многие и в этом контексте опираются на небольшие и несущественные различия. Например, Великобритания слишком велика и условия на ней слишком разнообразны, чтобы быть родиной «цивилизации малого острова», но в новейшие времена жители Англии – хотя, мне кажется, это не относится к другим районам острова – культивировали именно то, что можно назвать ментальностью малого острова: все скучные английские учебники истории подчеркивают – часто в самых первых строках, – что история Англии есть функция ее изолированности. В Великобритании до сих пор пишут и читают такие книги по истории, как «Наша островная история» или «Островитяне за морем»[742]742
Критику этой традиции см. в: N. Davies, The Isles (London, 1999), pp. xxvii – xl.
[Закрыть]. Убежденность в том, что их остров «поднялся из глубины лазурного моря» и подобен жемчужине «в оправе серебряного моря», звучит в их национальных песнях и повторяется в строчках стихотворений, которые они слышат повседневно. В XIX и XX веках англичане делали упор на достижении безопасности с помощью флота. Они создали культ «английской эксцентричности» – это тоже способ идеализации собственной изоляции. Они создали образ «уникальной нации, которая гордится тем, что слегка спятила»[743]743
J. Truslow Adams, Building the British Empire (New York, 1938), p. ix. Я в долгу перед книгой моего отца: Augusto Assia, Los ingleses en su isla (Madrid, 1947).
[Закрыть]. Они сохраняют свои особые отношения с Европейским Союзом. Наслаждаясь своей подчеркнутой изоляцией, англичане одновременно создали миф о себе как о народе моряков, для которого моря – это «английский путь к богатству», а торговые пути – жизненные артерии[744]744
Ключевые тексты собраны в: J. В. Hattendorf, ed., Tobias Gentleman: England's Way to Win Wealth and to Employ Mariners (New York, 1992).
[Закрыть]. Большая часть всего этого – вздор. Привязанность англичан к морю – вовсе не принадлежность «островного народа»: ее разделяет большинство обитателей западноевропейского побережья Атлантического океана (см. ниже, с. 450–467, 599–615). Ирония заключается в том, что для той же части света характерна та же исключительность: каждое утверждение собственной исключительности тут же можно опровергнуть.
Ни научный закон, ни социологическая модель не могут точно предсказать, где море превратит малый остров в цивилизацию. Ибо многие малые острова никак не затронуты влиянием моря. Как ни странно, жители некоторых малых островов никогда не развивали морскую культуру; напротив, иногда они от нее отказывались. Жители Тасмании забыли технологию, которая позволила им переселиться на остров, и даже перестали есть рыбу[745]745
R. Jones, ‘Why did the Tasmanians Stop Eating Fish?’ в книге R. Gould, ed., Explorations in Ethnoarchaeology (Albuquerque, 1978), pp. 11–48.
[Закрыть]. На Канарских островах до того, как их открыли европейцы, – во многих случаях люди там видят другие острова, – как говорится в первых сообщениях, были совершенно невежественны в искусстве мореплавания[746]746
F. Ferndndez-Armesto, The Canary Islands after the Conquest (Oxford, 1982), p. 7.
[Закрыть]. Последний случай кажется особенно странным, потому что Канары – маленькие острова с ограниченными по сравнению с Тасманией ресурсами. Такая добровольная самоизоляция обычно ведет к культурному обеднению, поскольку контакты с другими народами не стимулируют развитие и обновление. Хотя жители Канарских островов владели некоторыми впечатляющими умениями – например, мумифицировали мертвых, строили стены из камня без штукатурки – будущие завоеватели и работорговцы сочли их дикарями; тасманийцы же были настолько лишены даже элементарных искусственно изготовленных предметов и орудий, что на первых изображениях они выглядят обезьянами[747]747
J. McPhee et al., Masterpieces from the National Gallery of Victoria (Melbourne, 1996), p. 9; см. В. Smith, Australian Painting, 1788–1970 (Melbourne, 1971), pp. 26–27.
[Закрыть]; белые колонисты охотились на них, как на животных.
Место другого исключительного эксперимента с изоляцией – остров Хирта за Гебридскими островами – может похвастать редким случаем: здесь среда повернула цивилизационный процесс вспять. Встающий из глубины океана остров выглядит неприступным утесом: площадью чуть больше 1500 акров и 1400 футов высотой. Восемь месяцев в году остров заблокирован сильными бурями. Мелкие фермеры и горцы, жившие здесь на протяжении письменной истории, в это время года полностью отрезаны от внешнего мира. В конце XVII века, в период исключительного процветания, на острове было всего одно судно. С 1734 по 1742 год якобиты содержали на этом острове ганноверскую «шпионку» Рэйчел Эрскин, известную как «леди Грейндж»; за несколько лет до ее приезда остров опустошила оспа, как случалось в эпоху европейской экспансии со всеми «примитивными» народами, не имевшими иммунитета к болезням европейцев.
Выращивать что-либо на Хирте вряд ли возможно; есть только небольшая, почти лишенная почвы долина, холодное ущелье между крутыми утесами, а также крутые склоны, на которых пасутся драгоценные овцы островитян. В других местах растительность смывают дождь и мокрый снег. Чтобы выжить, жители острова обменивали птичьи перья и масло у жителей Гебрид на соль и семена зерновых. Все соседи отзывались о жителях Хирты одновременно с отвращением и с нотками романтики. Для гостя в 1697 году они воплощали благородное варварство. «Если поэты выдумывают условия Золотого века, здесь он действительно существует. Я имею в виду невинность и простоту, чистоту, взаимную любовь и сердечную дружбу»[748]748
M. Martin, A Description of the Western Islands of Scotland, circa 1695, including A Voyage to St Kilda, ed. D. Munro (Edinburgh, 1994), p. 465.
[Закрыть]. Маколей считал их свободными от «всех пороков здравомыслия и времени». За несколько лет до него Генри Брогем разделил политические принципы Маколея, но не его мнение об островитянах, которые, на его взгляд, жили «в лености… в животной грязи и природной дикости»[749]749
T. Steel, The Life and Death of St Kilda (Glasgow, 1986), pp. 51, 93.
[Закрыть].
Археологические раскопки показывают, что история жизни человека на Хирте часто прерывалась полным исчезновением. Однако последние известные обитатели острова – в тот период, который мы называем Средними веками и началом современности, – жили в мире своеобразного изобилия благодаря огромному количеству птиц, которые прилетают на Хирту выводить птенцов, особенно благодаря тупику (с марта по август) и качурке обыкновенной – в течение всего года, за исключением осени. Утесы сплошь покрывались птицами. Островитяне вбивали на вершине утеса кол, привязывали к нему веревку, спускались по ней, убивали по пути птиц и складывали их в сумку из гусиного желудка – или, если море было спокойно, просто бросали добычу вниз, в лодку у подножия утеса. Из-за недостатка соли они высушивали птиц в продуваемых ветром отверстиях в камне и торфе[750]750
G. P. Stell and M. Harman, Buildings of St Kilda (Edinburgh, 1988), pp. 28–31.
[Закрыть]. В 1697 году гость острова, оставивший самое полное описание жизни островитян и сопровождавший сборщика налогов во время инспекционной поездки, пишет, что 180 жителей острова съедали в неделю 16 000 яиц, а за год – 22 600 морских птиц[751]751
Ibid., pp. 57, 64–65.
[Закрыть]. Аналогичный уровень потребления отмечен в начале XIX века, когда «воздух был полон пернатых», согласно описанию 1819 года. «Море покрыто ими, дома украшены ими… Город вымощен перьями… Островитяне выглядят так, словно их вымазали в смоле и вываляли в перьях; перьев полны их волосы, перьями покрыта одежда… Повсюду запах перьев». Хирта считалась местом, «где питаются лучше всех в мире. Я говорю правду, хозяин»[752]752
John Macculloch, 1819, приведено в ibid., pp. 56, 71.
[Закрыть]. Для представителя обычной цивилизации Хирта стала бы адом, но для поедателей птиц она была подлинным раем. В конце XIX и начале XX веков, когда миссионеры и чиновники силой повернули остров к цивилизованной жизни, обитатели этого не перенесли: последние его жители эмигрировали в 1930 году. Теперь это только птичий остров.
Поэтому кажется счастливым то обстоятельство, что самоизоляция даже среди островитян встречается очень редко: обычно островитяне в поисках богатства смотрят на море, а не ищут его на острове. Вероятно, самую определенно ориентированную на море цивилизацию в мире можно встретить в Полинезии и Меланезии; здесь вопреки ограниченности материалов цивилизация благодаря отваге и технической изобретательности островитян распространялась по ветру – беспрецедентный навигационный подвиг. Это была поистине морская цивилизация, основанная на завоевании той части биосферы, которая наиболее враждебна человеку, – или по крайней мере на компромиссе с нею. Европейские мореплаватели, открывшие в XVIII веке острова Южных морей, вначале не оценили масштаб и природу этих достижений. Полинезийцам они отвели роль благородных дикарей. «Принца» Оман, бродягу и неудачника на родных островах, в 1774–1776 годах принимали в Англии как знаменитость, герцогини хвалили естественность и грациозность его манер, сэр Джошуа Рейнольдс в портрете этого «принца» пытался передать уравновешенность и природную мудрость. Ему приписывали многочисленные шедевры естественности, как, например, в Кембридже, в колледже Св. Марии Магдалины, когда ему предложили понюхать табак, он ответил: «Нет, спасибо, сэр, мой нос не голоден», или когда он превзошел Фанни Бёрни изяществом застольных манер и она пришла к выводу, «как многое может сделать Природа без Искусства»[753]753
E. H. McCormick, Omai: Pacific Envoy (Auckland, 1977), pp. 117, 128.
[Закрыть]. Другой «принц» – Ли Бо с острова Палау в Микронезии – еще более преуспел в сборе комплиментов своей галантности; когда в 1783 году он умер от оспы, его похоронили в Ротерхитском соборе под надписью:
Те, кто посещал острова Тихого океана, находили здесь сад наслаждений, каким изобразил эти острова Уильям Ходжес, сопровождавший в 1772 году капитана Кука. В его изображении Таити – восхитительный мир с нимфами на заднем плане: одна из них зазывно повернулась татуированным задом, другая плывет на спине под сверкающим покровом воды. Сексуальное гостеприимство островов подвергло серьезному испытанию дисциплину людей Кука и совсем уничтожило ее у экипажа капитана Блая. Оно стало существенной составляющей сообщений моряков об этих островах – не знающий стыда рай чувственных наслаждений, как его превозносил Джордж Гамильтон, хирург экспедиции 1790 года:
То, что поэты воображали принадлежностью рая или Аркадии, осуществилось здесь, где земля без приложения труда производит пищу и одежду, где деревья отягощены богатейшими плодами, под ногами природа расстелила ковер ароматных цветов, а красавицы всегда готовы заполнить ваши объятия своей любовью[755]755
N. A. Rowe, Samoa under the Sailing Gods (New York, 1930), p. 19.
[Закрыть].
На французских гравюрах, изображающих остров Пасхи, мы видим, как туземцы в классических позах развлекают иностранцев, вместе с ними разглядывают документы и, когда подобает, обмениваются любовными взглядами под величественным взором огромных каменных статуй. За день до того, как одиннадцать его моряков были убиты на Самоа, Лаперуз назвал эти острова «домом блаженства» «самых счастливых людей на земле… спокойных и серьезных на лоне отдыха», где можно найти архитектуру «не хуже, а иногда и лучше, чем в Париже». Даже остров Пасхи, по отношению к которому Лаперуз проявляет меньший энтузиазм, он считает родиной цивилизации и отмечает проявления цивилизационных грехов – в частности, в поведении местных сводников, которые пытались продать гостям тринадцатилетнюю девочку вопреки ее желанию[756]756
Ibid., p. 16; J. Dunmore, ed., The Journal of Jean-Francois de Galaup de la Perouse, 1785–1788, 2 vols (London, The Hakluyt Society, 1994), vol. i, p. 67, plate opp. p. 55; vol. ii, pp. 394–395.
[Закрыть]. Короче говоря, в южных морях царило то сочетание свободы и вседозволенности, какое облагораживало варварство в глазах соответственно расположенных гостей[757]757
F. Fernandez-Armesto, Millennium: A History of Our Last Thousand Years (New York, 1995), p. 482.
[Закрыть].
Однако подобные романтические снисходительные представления не соответствовали действительности. Они основывались на оценке материальной культуры сухопутной жизни островитян, где человек почти не бросал вызов природе и времени, где не изготовляли даже глиняную посуду и где – на большинстве островов – не существовало политических институтов, которые могли бы распознать европейские наблюдатели. Но достижения цивилизации южных морей можно оценить только в море: искусство навигации и кораблестроения островитян приближалось к совершенству; их мастерство навигаторов оставалось беспрецедентным в мире, а их система записи информации на тростниковых картах для своих целей так же хороша, как любая другая обычная система письма.
Разумеется, достижения не были одинаковыми на всем обширном пространстве: наиболее активно под парусами ходили на Каролинских и Маршалловых островах, на Тробриандских островах и островах Тонга; однако на Аньюта плавания были почти робкими, обычно ограничиваясь островом Тикопиа в семидесяти милях, а в редких случаях – двухсотмильным переходом до Новых Гебрид. Больше того, жители Аньюта почти не умели плавать против ветра, они шли под полным парусом, а потом гребли назад против ветра[758]758
R. Feinberg, Polynesian Seafaring and Navigation: Ocean Travel in Anutan Society (Kent, Ohio, 1988), pp. 25, 89.
[Закрыть]. Тем не менее можно представить себе общую картину морской культуры, типично развивавшейся на малых островах южных морей.
Вечером накануне начала работы строитель каноэ с традиционными песнопениями укладывал свой топор в тайное святилище. После пира – съедали жирную свинью, посвященную богам, – он на следующий день вставал до рассвета, чтобы выбрать и срубить дерево, при этом постоянно наблюдая за знамениями. Для долгого плавания он будет строить аутриггер, или каноэ с двойным корпусом, оборудованное парусом в форме когтя на мачте и с легкой оснасткой. Корабль будет управляться с помощью весла на корме или «доски-кинжала», которую опускают в море у носа, чтобы повернуть по ветру, или у кормы, чтобы плыть против ветра. Достаточно экипажа из шести человек: два гребца, матрос на парусе, вычерпыватель, сменщик, который может браться за любую работу, если понадобится, и – самый главный из всех – штурман, которому годы опыта позволяют без инструментов отыскивать путь по звездам в обширном Тихом океане[759]759
P. Bell wood, The Polynesians: the History of an Island People (London, 1978), pp. 39–44; Man's Conquest of the Pacific: the Prehistory of Southeast Asia and Oceania (New York, 1979), pp. 196–303; G. Irwin, The Prehistoric Exploration and Colonisation of the Pacific (Cambridge, 1992), pp. 7–9, 43–63.
[Закрыть].
Историки прежде отказывались признавать, что древние жители Полинезии и Меланезии могли преодолевать тысячи миль открытого океана иначе, как «дрейфуя» в случайном направлении. Но культура плаваний отражена, например, в эпосе о героических путешествиях и в каннибальском пире в честь мореплавателей с острова Тонга, приплывших с островов Фиджи, свидетелем которого был в 1810 году английский моряк. Островитяне также, подобно викингам, практиковали морское изгнание и согласно их собственным легендам совершали долгие морские паломничества ради отправления священных обрядов. Таитянский навигатор Тупайя, которым восхищался капитан Кук, знал почти обо всех островах и архипелагах океана.
В самом героическом предании рассказывается о Хьюите-Рангироа, чье плавание, возможно в середине VIII века, привело его между огромными белыми скалами, выраставшими из чудовищного моря, к месту, где его остановили непроходимые сплошные льды. Некоторые мифы приписывают открытие Новой Зеландии богоподобному Мауи, который собственной кровью приманил огромного ската; более человечный и понятный образ – Кьюпе, который утверждал, что в плавании с Раратогни, вероятно в середине X века, его вело видение, посланное верховным богом Ио. Возможно, однако, что он следовал за мигрирующими длиннохвостыми кукушками или, как говорится в одной из версий легенды, гнался за гигантским головоногим, укравшим его приманку[760]760
P. H. Buck (Те Rangi Hiroa), Vikings of the Sunrise (New York, 1938), pp. 268–269.
[Закрыть]. Оставленные им указания направления таковы: «пусть курс будет правей заходящего солнца, луны или Венеры в феврале». В качестве пищи мореплаватели брали с собой сущеные фрукты и рыбу, кокосовые орехи и пасту, сделанную из плодов хлебного дерева, кумары и других растений; запасы были ограниченны, и, вероятно, морякам приходилось подолгу голодать. Воду – очень немного – перевозили в тыквах, выдолбленных стволах бамбука или мехах из морских водорослей.
Их корабли выдерживали курс с помощью средств, которые и представить себе не может моряк, привыкший к современной технологии. Полинезийские навигаторы буквально чувствовали свой курс. «Перестань смотреть на парус и рули по ощущению ветра твоей щекой» – традиционный совет навигатору, записанный в 1970-е годы. Некоторые навигаторы имели привычку ложиться на дно лодки и «чувствовать» по ночам движение океанской волны. Согласно европейскому свидетелю XVIII века самым чувствительным местом считались мужские яички. Рулевой ощущал изменения направление ветра в несколько градусов по отношению к волнам, принесенных издалека ветром, и сверялся с тростниковыми картами; некоторые из таких карт с Маршалловых островов дошли до наших дней. Хотя океанские течения невозможно ощутить, полинезийские навигаторы очень многое о них знали: житель Каролинских островов, которого расспрашивали уже в наше время, знал о течениях в окружности до двух тысяч миль.
