Текст книги "Фантастика и фэнтези польских авторов. Часть 2 (ЛП)"

Автор книги: Феликс Крес

Соавторы: Мирослав Яблонский,Щепан Твардох,Роберт Шмидт,Рафал Косик,Якуб Чвек,Томаш Пациньский,Анджей Пилипюк,Адам Вишневский-Снерг,Анджей Земянский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Иллюзии убеждают нас тогда, когда они реализуют наши желания, а Фриц, направляясь в бордель, хотел оправиться в койку с девушкой, но не блядью, потому, не пытаясь даже выяснить, каким образом этот невинный ангел оказался в подобном месте, присел к ее столику. Девушка практически не разговаривала по-немецки, сам он знал по-французски лишь пару слов. Поэтому они и не разговаривали. Приятели уже отправились в номера, а Фриц с француженкой все еще сидели над двумя рюмками коньяка. Девице были знакомы взгляды парней, которых смущали глубоки декольте, заполненные пухлыми ломтями грудей, открытые до самых бедер ляжки, окутанные шелками и кружевами чулок и подвязок, приоткрытые губы, облизываемые самим кончиком языка. Для тех, которым все эти залежавшиеся, словно двухнедельной давности пирожок на витрине, приманки не казались особо притягательными, была именно она. Она просто сидела и с помощью целого арсенала рассчитанных невинных взглядов, румянца, робких улыбок, прикрываемых верхом ладони, выколдовывала иллюзию, в которую просто невозможно было, принимая во внимание ее профессию и окружение, поверить. Фриц не был глупцом, он тоже не верил, но позволил себя околдовать. Он лишь подумал, что у девушки небольшие, торчащие грудки, совершенно как у Фриды до того, как она забеременела, после чего поднялся, взял свою блядь за руку и они отправились наверх.

Как только она начала раздеваться, все чары лопнули. В конце концов, она была самой обычной блядью для рядового состава. В офицерской части публичного дома имелись волшебницы, чары невинности которых действовали, даже если в этот момент они доводили до экстаза двух мужчин одновременно, даже тогда их техническое мастерство не мешало им ткать иллюзий, будто бы все это происходит впервые. Брюнетка Фрица не была настолько опытной, ее чары действовали только за столиком. У себя же в комнате она превратилась в холодный манекен, которым, по сути своей является любая платная девица, хотя самые лучшим и удается это скрывать под слоями пудры и актерского умения. Именно из таких могли бы получиться прекрасные кинозвезды. Француженка отработанным жестом пихнула парня на кровать, расстегнула жакет и, отвернувшись спиной, медленно стащила юбку. Она не любила мужчин и считала, будто те, в принципе, ненавидят женщин, что их привлекает лишь вид ягодиц с грудями да копуляция. Она не знала, что, по-настоящему, в публичных домах многие ищут не возможности разрядиться, ведь это могли бы сделать в любом городском сортире, но забытья, тепла, удивления и возврата к моменту открытия тайн. И пока она этого не узнает, никогда не поднимется выше по ступеням посвящения собственной профессии. Фриц глядел на нее с сожалением. Сам он уже не мог больше притворяться перед самим собой, будто девушка невинна, и что он для нее каким-то образом важен. На какое-то мгновение он вспомнил про Фриду, почувствовал укол совести и даже подумывал над тем, а не сбежать ли отсюда. Но потом представил себе своих приятелей, доходящих от смеха, что Фриц сбежал от девки. Потому он постарался больше не думать о жене и сконцентрировался на действительно приятной попке своей проститутки.

Когда позднее она сидела на нем верхом, опираясь о его худощавый торс, а ее груди ритмично подскакивали, парень, кроме доставляемого ему профессионально наслаждения, испытывал глубокую печаль. Даже прекрасно отработанные вздохи, стоны и, наконец, крики, издаваемые девицей, не могли затереть пугающего впечатления от ее пустого взгляда, устремленного куда-то в стенку за ним. Фриц понял, что сейчас француженка где-то далеко-далеко. Он и знать не мог, что малышка Доминик сидит сейчас перед каменным домом в Провансе, вдыхая аромат нагретого августовским солнцем розмарина и базилика, а ее отец, погибший в кампании 1940 года, возвращается по крутой тропке, неся две цесарки, которых Доминик приготовит им на обед.

Когда все кончилось, женщина сползла с Фрица и бездумно хотела произнести обычную фразу, что "все было чудесно, никогда еще меня не трахал такой замечательный мужчина, надеюсь, что ты вскоре еще придешь", но глянула в глаза партнера по койке и поняла, что он тоже был в этот момент далеко-далеко. Фриц, с болящим сердцем, стоял на пороге украшенного цветами вагона и глядел в окруженное светло-русыми локонами лицо своей Фриды. По ее щекам стекали крупные слезы. Рана в сердце Фрица была мелкой, и уже тогда, на перроне, любовь, доверие и слезы жены покрывали ее нежным бальзамом. Тогда он знал – будет достаточно, что его не убьют, а ведь солдатская жизнь в Париже намного безопаснее работы на шахте. Хватит того, что он вернется к своей жене и ребенку, и слезы высохнут, и от раны на сердце не останется даже шрама. Теперь же после получасового пребывания с парижской проституткой, сердце Фрица было разорвано на две части, и нет никакого иного бальзама для подобной раны, кроме времени. Только даже такая панацея не излечивает раны до конца. В чувствительной ткани шрам всегда останется. Иногда – гноящийся.

Девушка прикрылась одеялом, ожидая, когда клиент выйдет. Фриц застегнул брюки и подтяжки, надел мундир, глянул на свою платную любовницу и понял, что переполняет ее душу. Он захотел погладить француженку по щеке, чтобы как-то разделить свою печаль, но лишь только протянул руку – та отшатнулась будто дикий зверек. Он повернулся и вышел. Девушка, как обычно, подмылась, вытерла слезы, надела рабочую униформу и спустилась в бар. В коридоре она встретила хозяйку борделя. Та знала – малышка Доминик здесь всего лишь год, так быстро не привыкают, но через какое-то время все устаканится. Она похлопала сотрудницу по спине, бормоча свое обычное c'est la vie^[88], и пошла проводить клиентов. Парни, хвалясь друг перед другом, застегивали мундиры и натягивали шинели; Фриц громко смеялся описывая сиськи и попку своей девицы, в то время как Бруно восхищался объемами прелестей проститутки, с которой – как сам говорил – имел перепихончик.

Когда они шли по улице, чтобы закончить этот милый вечерок в какой-нибудь забегаловке, Фриц, не мог вынести бремени свадебной фотографии в бумажнике, он незаметно вынул ее, делая вид, будто разыскивает в карманах спички, когда же приятели чуточку отошли вперед, выбросил карточку в сточную решетку. Потом они ужрались до посинения и, шатаясь, едва попали в казарму, где свалились в койки, даже не снимая сапог, и захрапели тяжелым, пьяным сном.

□□□□□

Шлиебекс пытался удержать мечущегося в постели Фрица, смущенно глядя на распирающую брюки мальчишки эрекцию. Через мгновение молодой силезец весь обмяк и свалился на постель. Фельдфебель уселся за стол и начал думать над тем, а не следовало бы вызвать врача. Он измерил парню температуру – сорок градусов. Тогда он сделал ему компресс на лоб из мокрой тряпки и вновь задумался. Парень лежал, не шевелясь. На «Дойче Велле» по мере того, как стихали голоса парижских солдат, раздался мягкий баритон диктора. "Благодарим представителей оккупационных войск в Париже. И теперь, из-под Эйфелевой башни мы переносимся к заснеженным склонам Арарата, на Кавказ^[89], где среди гордых горских племен наши храбрые солдаты стоят там, куда еще не ступала нога ни одного германского воина в течение всей истории. Передаем голос нашим храбрецам, наследникам Александра Великого, которые уже стоят у врат Азии". Свесто парижского гомона воцарилась полная сосредоточенности тишина, прерываемая лишь заглушенным радиопередачей скрипом стульев и отдаленными отзвуками канонады. Кто-то тихонько дал отсчет: eins, zwei, drei, и не более полутора десятка голосов запело:

Stille Nacht! Heil'ge Nacht!

Die der Welt Heil gebracht,

Aus des Himmels goldenen Höhn,

Uns der Gnaden Fuülle läßt sehn,

Jesum in Menschengestalt!

□□□□□

Задница. Сволочь. Гнида. У Фрицека все это не вмещалось в голове. Как этот гад мог! И валяется теперь, сука, на нарах, словно ничего и не случилось, на спине, а в вытянутой над головой руке крутит свой новенький Железный Крест. Железный Крест! Первого класса! А Фриц не получил ничего. Даже благодарности.

А ведь Мориц не был плохим однополчанином. Познакомились они два года назад, когда их направили в один и тот же взвод в день вторжения в Россию, но еще далеко за линией фронта, в Восточной Пруссии. Начинали они в качестве обслуги пулемета. Мориц все время настраивал против себя командира, вот тот и назначил его наводчиком – это самая опасная функция во всем взводе. "Стрелок один" редко когда живет долго. Фрицу стало жаль маленького и худого баварца, вот он и вызвался быть заряжающим. Вместе они как-то справлялись. У Фрицека было чутье на персональные анимозии, и Мориц, прислушиваясь к его советам, через какое-то время вышел из "черного" командирского списка. Через полгода оба дослужились до ефрейторов и продолжали воевать в одном взводе.

Фриц не считал себя нацистом. Правильные нацисты, наверняка, этому были только рады, ведь, в конце концов, отцом Фрица был поляк. Он онемечил свою фамилию на "Шимански", только это никак не могло изменить того факта, что отец не только был поляком из-под Кракова, но и приехал в Силезию в 1918 году сражаться с немцами. Между одной и другой гражданскими войнами^[90] он познакомился в Катовицах с блондинкой, Гердой Зиглинг, современной девушкой, которая перед войной проживала в Париже и там немного пропиталась беспечным настроением столицы мира.

И теперь вот Анджей Шиманьский, сражающийся за то, чтобы Силезия оставалась польской, после собрания ПОВ^[91] бежал в однокомнатную квартирку без кухни, которую он снимал специально для свиданий с Гердой. Когда он заходил, она уже лежала голая в постели. Анджей быстренько сбрасывал одежду, и они часами занимались любовью, смеясь, когда соседи снизу уже не могли снести криков и скрипа разболтанной пружинной кровати.

Когда потом они лежали, обнаженные, разогретые любовью и теплом от кафельной печки, Герда укоряла Анджея за то, что он кладет свой пистолет на тумбочки у кровати, а ей не хочется видеть оружие. В конце концов, Анджей оставлял пистолет в кармане пальто.

Мир, Силезия, Польша, Германия, ПОВ, Selbstschutz^[92], война, месть, народы, Антанта, президент США Вудро Вильсон, итальянские и французские солдаты, танки и боевые газы, окопы, Дмовский^[93], Пилсудский^[94], Корфанты, революция, большевики, Ленин, маршал Петен, Франция, английский король – все оставалось за закрытыми дверями.

Здесь же была Герда, золотистые локоны которой рассыпались по подушке, а она так чудесно стыдилась собственной наготы и благодарно принимала его большие ладони, передвигающиеся по ее спине и ягодицах.

И в этой вот комнате, в ее горячем теле, еще сотрясаемом спазмами наслаждения, был зачат маленький Фриц.

А через четыре месяца все то, что они оставляли закрытым на ключ за дверью маленькой квартирки, ворвалось в их жизнь. Герда сообщила Анджею за столиком в кафе: "я беременная". Анджей попросил ее руки. А потом размышлял над тем, почему он, польский националист, влюбился в немку.

В ходе подготовки к скромной свадьбе он поставил только одно условие – дети будут воспитаны как поляки. Герда согласилась, всего лишь пожав плечами. Национальности для нее никакого значения не имели. И так вот маленький Фридерик (имя ему дали по деду Анджея) воспитывался поляком.

Сегодня Анджей повсюду опаздывал, так что домой вернулся слишком поздно. Он был озлоблен, пьян и ожесточен, потому что вместо Польши у него были только Катовице. Идея, ради которой пятнадцать лет назад ог готов был пойти на смерть, скурвилась, запаршивела и размылась в силезской политике. Он вошел в комнату собственного сына, чтобы видом спокойно сопящего под одеялом мальчишки успокоить свою неизменную подругу – мизантропию.

Но кровать была пуста. Не было и Герды. Зато имелось письмо.

В течение всех тех лет Анджей занимался политикой. А политикой занимаются, проводя долгие часы в совещаниях с крепким кофе, на банкетах с водкой, на встречах с сигаретой. Нужно преодолеть километры коридоров силезского Сейма, забираться по лестницам в тысячи жилищ, домов и квартир, провести тысячи телефонных разговоров, заключать ненужные и нежелательные дружбы, избавляться от знакомых, несмотря на симпатию к ним. Анджей отдался политике – Польше, как считал поначалу – без остатка.

И в тот день Геды с Фридериком в доме не было.

Мальчик много времени проводил с отцом матери, для которого самым возвышенным и важным воспоминанием детства была война 1870 года и коронация кайзера в Версале, так что ему не сильно нравилось, что его внук должен быть поляком. Дед Фрица, Эрнст Зиглинг, был скромным почтовым чиновником, и в непосредственном столкновении, ставкой которого была национальность парня, не имел бы ни малейшего шанса со своим зятем, опытным боевиком. Тем не менее, Анджей отдал сына без борьбы.

И потому-то тем августовским утром 1937 года Герда со своим сыном сидела в автомобиле, едущем по миколовскому шоссе на Гливице.

Через два года Фриц в рядах 28 пехотной дивизии Вермахта прошел по той же дороге, но в другую сторону.

В 1937 году он ехал, прижимая плачущую мать, с сильным решением сделаться хорошим немцем, чем больнее всего накажет отца. Тремя неделями спустя, закончив со всеми формальностями, он вступил в Гитлерюгенд, а весной 1938 года записался добровольцем в армию. По-немецки он говорил с сильным акцентом. Однополчане докучали ему, прозывая "вассерполяком". Тогда его защищал Мориц, стыдя остальных речью, в которой обвинял насмехавшихся, что их заслуга быть немцами точно такая же, как у свиньи – в том что она свинья. Они родились немцами, и ничего более, в то время как Фриц выбрал возможность быть немцем, его принадлежность к немецкому народу является результатом сознательного решения. Парень запомнил эти слова, и был горд тем, что он немец, холя дружбу с Морицем.

Но теперь, в канун праздниув Рождества на Кавказе, он испытывал лишь ненависть, ревность и обиду. Ну чего такого совершил в том патруле его приятель, заслужив Крест более, чем он сам? Только лишь то, что Мориц был родом из баварского мелкопоместного дворянства, и что его отец, вроде, лет двадцать назад познакомился с фюрером?

А его, Фрица, пропустили, потому что у него отец – поляк. Ведь он отказался от него, сменил фамилию, он сражается ради Германии, они же его презирают. У его отца имелся герб, Домброва, только все это ни к чему – был бы лучше последний бездельник, портной или сапожник, лишь бы только урожденный немец.

Но Фриц перенял от отца тонкое чувство, свойство, позволяющее интуитивно замечать расклад накладывающихся одна на другую матриц официальных структур и их внутренних связей.

Без этого чувства ты видишь только роту. Имеется майор, который командует, есть офицеры, унтер-офицеры и рядовые. Без такого чувства не удастся никакая политическая игра – ведь как можно играть, не видя спортивной площадки, когда ты не умеешь заметить, что в этой роте самым могущественным является не майор, а обычный капрал, ординарец Бёлль. Это он имеет доступ к майору, когда тот погружается в артистическую депрессию и вспоминает чудные времена, в которые аристократическая фамилия не была обязательством, а всего лишь элегантной добавкой к нигилистической жизни берлинской богемы. Свои von и zu он писал тогда так, как кто-либо завязывает шелковый галстук.

Сейчас же, вместо того, чтобы после чашечки утреннего кофе-экспрессо усесться за пишущую машинку, он командует бандой дебилов. Вместо уютной тужурки и фулярового платка – грубая шерсть мундира feldgrau^[95]. Чтобы не сойти с ума, он запирается в своем блиндаже (стены из досок, в щели все время просыпается земля...) с бутылками грузинского коньяка и пишет. Тогда никто к нему не имеет доступа, только через ординарца, который прекрасно понимает, насколько чужды герру майору военные обязанности и заботы. Майор ему доверяет, он же этого доверия никогда не обманет и не злоупотребит им. Он принимает решения именно такие, какие принял бы сам герр майор, если бы пожелал спуститься до их уровня. Он даже разработал систему подачи бумаг на подпись – ординарец крепит их к продолговатой дощечке, лесенкой, а место, где герр майор должен оставить подпись, отмечает красными чернилами. Командир понимает, насколько важны документы, так что иногда, раз в несколько дней жертвует собственным временем и приказывает принести ему бумаги. Он даже упростил свой автограф, разработав его военную версию, лишенную маньеристских завитушек и старомодного покроя букв – теперь за минуту он способен подписать пятнадцать документов.

Но ведь документы это еще не все. Когда-то капрал не умел правильным образом сообщать о проблемах. Он говорил: "Герр майор, нам не хватает боеприпасов, что с этим делать?" или "Сержант Мюнх прикладом ружья избил в кровь своего подчиненного, стрелка Киршта, не пожелаете ли отреагировать?".

Когда господин майор находился в творческом настрое, подобные вопросы грубо стаскивали его на землю. Ничего удивительно, что он частенько впадал в бешенство, один раз даже выстрелил в сторону ординарца из пистолета. Но до капрала дошло, где лежит яблоко раздора, и он начал представлять проблемы следующим образом: "Герр майор, у нас заканчиваются боеприпасы, будьте добры подписать заказ в службу снабжения – ага, вот здесь – и они прибудут в среду", "Сержант Мюнх избил стрелка Киршта прикладом, только так тому и надо, потому что Киршт лентяй и вор. Я позволил себе передать Мюнху, что герр майор больше не желает подобных случаев в роте, но на этот раз сержанта еще не накажут". Герр майор, не отрывая глаз от книжки, только кивал.

Именно потому, на всякий случай, Фриц с самого начала службы старался подлизаться к капралу. Просто так, ради спокойствия. Иногда он подкидывал ему чего-нибудь вкусненького из материнских посылок, приносил добытую бутылку вина, предложил помощь в чистке до блеска майорских сапог. А капрал любил силезца и неоднократно отвечал мелкими услугами и вежливостями, на которых основывается любая симпатия.

Фриц отмечал вещи и более тонкие, например, невидимую для неопытного глаза любовь капрала. Конкретно же, капрал Бёлль был влюблен в Адольфа Гитлера.

Он не вызывал впечатления ярого нациста, не принадлежал он и к тем спесивым мужикам, которые тяжелыми сапожищами топали по мостовой каждого германского городка. Капрал Бёлль в детстве был незаметным, вежливым и спокойным мальчиком, оставшимся сиротой после того, как его отца убили на Сомме. Родом он был из набожной, работящей семьи, воспитывала его мать, работавшая служанкой в богатых домах. Братьев или сестер у Бёлля не было, мать научила его, что всегда нужно растворяться в толпе, никогда не вступать в дискуссии, слушать указания и выполнять их как можно лучше.

Жилище их состояло из комнатки с кухней, а почетное место на стене занимала фотография отца в мундире, раскрашенная цветными карандашами. Малыш Бёлль забирался на кушетку, опирался ладонями в стену и всматривался в оправленного под стекло мужчину. Правая рука отца лежала на рукояти штыка, левую он прижимал к груди. Взгляд привлекала большая голова с пухлыми щеками, подкрашенными розовым цветом, с контрапунктом усиков, подчеркивающих курносый нос, закрученных наверх и намазанных бриллиантином. Голову его венчала круглая шапка с красно-бело-черной кокардой, но внимание мальчика концентрировалось на двух планках глаз, больших и темных, словно у девушки, так странно не соответствующих этой порядочной германско-мещанской физиономии. Окаймленные длинными ресницами, они вглядывались в какую-то точку, находящуюся вдалеке от объектива заряжаемого стеклянными фотопластинками аппарата, с помощью которого снимок выполнил Иоганн Дрейзе, о чем сообщала четкая надпечатка на паспарту.

Младший Бёлль, глядя на фотографию, время от времени отворачивался, уверенный, что старший Бёлль глядит на что-то, появляющееся на противоположной стенке, на нечто, достойное столь концентрированного внимания, и что злорадно исчезало, как только будущий капрал поворачивал голову, чтобы увидеть То, На Что Смотрит Папа..

Крупгнокалиберный снаряд из французской гаубицы смешал тело Папы с бельгийской землей, а потом, вместе с дождем, оно стекло в почву, окончательно превращаясь в грязь или мокрый прах. На фотографии младший Бёлль выстроил легенду отца, усатого, отважного мужчины, который все время побеждает французов, хотя все остальные уже перестали. Арним Бёлль, тела которого никто не видел, поскольку оно просто исчезло, в голове сына восседает на черном коне и с винтовкой в руке гонит перд собой целую французскую дивизию. И загнал настолько далеко, что не может вернуться. Иногда лишь оглядывается через плечо, но и тогда взгляд его падает не на маленького сына, но на То, На Что Смотрит Папа.

Мать малыша качает головой, слушая слова, которые ее сын бормочет себе под нос, склоняясь над тарелкой с супом, а будущий капрал Б1лль, подрастая, начинает понимать, что никакого черного коня нет, что это не жеребец, но грязь под Соммой несет то, что осталось от его Папы.

Все это сходится по времени с открытием Германии, которое молодой Бёлль делает случайно, спрашивая у мамы, почему это Самуэль не идет с ними в воскресенье на церковное собрание. Это каким-то образом связывается с открытием смерти отца, сливается в единое целое и превращается в отчаянный, гордый патриотизм. Воспитание и скромность не позволяют младшему Бёллю ходить на манифестации, он не присоединяется к бойкотам, не принимает участия в беспорядках, но когда ему исполняется пятнадцать лет, он начинает понимать, что этот странный человечек с усами щеточкой понимает жертву Арнима Бёлля, впитавшегося в бельгийскую землю. Все остальные позабыли, а этот человек – понимает. Этот человек понимает, с какими чувствами младший Бёлль глядит на красные, распухшие руки своей матери, когда та возвращается вечерами с работы.

Молодой Бёлль не считает себя достаточно хорошим, чтобы записаться в Гитлерюгенд, когда же эта молодежная организация становится обязательной, мальчик сделался молодым мужчиной, но в НСДАП не вступает, поскольку не является, в собственном понимании, достойным такой чести. Когда он попадает в армию, его мать уже не может сожалеть об этом, потому что к тому времени умерла. Среди новых коллег Бёлль всего лишь раз говорит о собственных чувствах к Вождю. Когда его высмеяли – замолк.

Он понял, что не должен никому рассказывать о своем обожании. Никогда не испытывал он потребности делиться своими чувствами. Он желал служить Германии, служа канцлеру.

Он остается таким же тихим, скромным и трудолюбивым, и в связи с этими свойствами, становится ординарцем, затем ему присваивают чин капрала. Но он остается всего лишь человеком, не сделался приватным святым национал-социализма. Не всем сердцем он посвящен идее, имеются у него и собственные, личные страсти. Вернее: одна страсть. Ненависть.

Бёлль, подросший, поумневший Бёлль, ненавидит тех, которым прислуживала мать, бедная вдова военного героя. Тех, которые, в то время как отец и ему подобные впитывались в землю, не высовывали носа из собственных дворцов. Тех, которые, не отрывая глаз от книжки, лишь поднимали ноги, чтобы мать Бёлля могла вымыть паркет под стулом, на котором они разместили свои жирные задницы.

Так что и Фриц, благодаря своим способностям, заметил ненависть капрала Бёлля.

И внезапно лежаший рядом сын баварского аристократа Мориц, крутящий в пальцах свой Железный Крест, озлобленность Фрица, влияние Бёлля на ротного и его личные страсти соединились в голове силезца в возможность действия, а затем – в решение.

Мы позволяем в себе проживать взглядам, которых сами не лелеем. Они не принадлежат стержню интеллектуальной формации, которую нам было дано воспринять, они живут в нас на обочине, мы не часто размышляем о них и даже не предполагаем, будто бы желаем их защищать. И временами жизнь выставляет на испытание не основную часть нашего мировоззрения, но тестирует нечто, во что мы верили как бы кстати.

Когда у Морица спросили, правда ли то, что он презрительно высказывался о Führere, тот успокоился – ведь выкрутиться из подобных обвинений довольно легко. Он опасался того, что еще раз спросят о фельдфебеле Грюнне, которого он лично застрелил, спасая жизни паре кавказских горцев. Тогда он выдумал крепко сложенную байку о русском снайпере, в которую ведущие полевое следствие поверили, поскольку хотели верить. Еще он немного опасался, что спросят про Железный Крест... Он так радовался этому кусочку металла, точно такой же с гордостью носили его отец и дед; он так радовался, что вернется домой и в глазах отца станет достойным наследником рыцарской крови. В тот раз Железный Крест следовало бы дать молодому силезцу – но Мориц столько уже сделал для него, что считал это мелкое мошенничество всего лишь компенсацией за собственное сочувствие. Так что – все это мелочи...

И по причине этого спокойствия, он более всего и удивился собственным словам. Он слышал их, они исходили из его уст, только высказывал он их не сам. За него говорила кровь, цвет которой на голубой поменяли ценой собственной жизни, отданной в песках графства Эдесса мужчины, смердящие потом и одетые в кольчуги и шлемы. Мориц не мог того знать, но именно эти слова вызвали, что он стал достойным потомком сарожника из Нюрнберга, Оттона, который, умирая, своего сына Германна сделал рыцарем (конь спотыкается в песке, упряжь не выдерживает тяжести одетого в кольчугу воина, и тот валится на землю вместе с седлом, пытается высвободить ноги из стремян, только сарацинское копье быстрее).

Но вначале он породил сына – и так вот линия пролитой крови дошла вплоть до Морица, который, все еще дивясь собственным словам, в третий раз подтверждает: да, я насмехался над фюрером. Зачем? А потому что этот внебрачный, плебейский выродок оскорбляет своей подлой личностью всю Германию. Потому, что только лишь благодаря насмешке он может все так же любить этот народ, когда-то столь великий, сегодня же – выродившийся настолько, что позволяет таким ничтожествам быть его повелителями. Каким возвышенным было послушание этого народа кайзерам, потомкам наилучших германских родов, и какой же подлой сделалась его услужливость в отношении этого сукина сына. Один из допрашивающих, пристойный капитан, носящий на шее звезду Pour Le Merite, наивысшего отличия Империи, крепко сжимает выдающуюся челюсть, так что играют мышцы на щеках, а Мориц находит понимание в его глубоких, серых глазах. Капитан глядит на остальных двух офицеров, но у тех в мыслях другой человек, который так много может, и который сейчас сидит за ними и удовлетворительно усмехается.

Мориц считал, что его расстреляют. Вместо этого сейчас он сидит на полу вагона для скота. Нет уже ремня, знаков отличия, Железного Креста. Пользуясь светом, пробивающимся сквозь щели между досками, которыми обшиты стенки вагона, Мориц читает странную книжечку которую сунул ему украдкой капитан со стальными глазами, шепча, что больше ничего он сделать не может:

Damals wurde es mir deutlich, daß die Panik, dereń Schatten immer über unseren großen Städten lagern, ihr Pendant im kühnen Übermut der Wenigen besitzt, die gleich Adlern über dumpfem Leiden kreisen. Einmal, als wir mit dem Capitano tranken, blickte er in den betauten Kelch wie in ein Glas, in dem vergangene Zeiten sich erschließen, und er meinte traumend: „Kein Glas Sekt war köstlicher als jenes, das man uns an die Maschine reichte in der Nacht, da wir Sagunt zu Asche brannten”. Und wir dachten: Lieber noch mit diesem stürzen, als mit jenen leben, die die Furcht im Staub zu kriechen zwingt.^[96]

Он умрет в Дахау двумя месяцами спустя, заразившись тифом. Умрет, воистину, рыцарской смертью.

Капрал Бёлль методично надраивает высокие майорские сапоги, спокойный и сытый исполнившейся ненавистью.

Фриц сидит на койке и думает, где сейчас может быть Мориц.

□□□□□

Горячка не спадала. Шлиебекс еще раз попросил помощи по радио, потому что компрессы и аспирин не помогли. И в очередной раз он встретился с отказом. Тогда он в бешенстве грохнул кулаком по аппарату, дернул за провода – что-то треснуло, пошел дым, и все погасло.

Он укрыл лицо в ладонях, застыл так на минуту, после чего поднял голову, глянул на рождественскую ёлочку и решил продолжить песню, которую, наверняка, кто-то пел сейчас в микрофон "Немецкой Волны". Он выпрямился на стуле и низким голосом тихо запел:

Stille Nacht! Heil'ge Nacht!

Gottes Sohn, o wie lacht

Lieb' aus deinem gottlichen Mund,

Da uns schlagt die rettende Stund'.

Jesus in deiner Geburt!^[97]

Фрицек открыл глаза и приподнялся на жесткой койке.

– Герр фельдфебель, что происходит? – спросил он. Саксонец подскочил к парню.

– Лежи, Фрицек, лежи. Ничего не происходит, я запрашивал помощи по радио, за тобой уже выслали транспортер, – болтал он. Потом прикоснулся ко лбу парня и, изумленный, тут же отвел руку. Горячка отступила, неожиданно, словно привидение – горячечный пот еще не высох, но кожа уже была прохладной.

– Ты как себя чувствуешь, уже лучше? – спросил еще более зумленный Шлиебекс.

– Ну, нормально, герр фельдфебель. Никак я себя не чувствую, – ответил Фриц.

Двери домика, силой взрыв вырванные с петель, влетели в средину и врезались в окно напротив. Из темноты тут же раздались отдельные выстрелы, а несколько пуль глухо чавкнуло в деревянные стены. Все стекла тут же рассыпались дождем осколков, спадая на пол и мебель. Фрицек с фельдфебелем, словно выброшенные из пращи, кинулись к оружию, подбежали к лишенных стекол окнам и начали палить в темноту.

Им ответило несколько выстрелов. Фриц ничего не видел, он всего лишь перезаряжа винтовку, нажимал на спусковой крючок и снова перезаряжал, стрелял в темень, в то время, как противники прекрасно видели их в освещенных прямоугольниках окон. Когда в обойме у него закончились патроны, парень сориентировался, что повсюду тихо – никто уже не стрелял. Тогда он присел на корточках под окном, всматриваясь в темноту, выглядывая хоть какое-нибудь движение, что-либо, во что он мог прицелиться.

Но ничего не заметил.

– Что это было, герр фельдфебель? Они уже ушли?

Ответа он не услышал, повернулся – Шлиебекс лежал на полу; рана под ключицей обильно кровоточила. Командир лежал без сознания. Парень быстро нашел бинты и перевязал рану как только сумел получше. После этого он положил командира как можно более удобнее на полу, подложив ему под голову скатанное одеяло. Присев на корточки рядом со Шлиебексом, внезапно он почувствовал сильную боль в левом плече – прикоснулся пальцами к рукаву и, отведя их, с изумлением заметил, что те покраснели от крови. Подстрелили? Как мог он раньше не заметить? Больи совершенно не чувствовалось. Он стащил китель и осмотрел рану. Та не выглядела такой уж страшной, скорее походила на царапину. Фриц лишь бы как перебинтовал ее и снова оделся. В доме сделалось холодно. Фриц какое-то время размышлял над тем, то ли сначала вызвать помощь или же заняться тем, чтобы хоть на время заткнуть выбитые окна и дверь, чтобы не замерзнуть. Решил: в первую очередь необходимо вызвать подмогу – он уселся к передатчику и попробовал его запустить. Не удалось – потом он увидел вырванные провода. В этих вещах он совершенно не разбирался и после пары минут попыток ремонта его ударило током.