Текст книги "Жизнь с препятствиями"

Автор книги: Феликс Кривин

Встретились два следа на морском берегу. Один был большой и, очевидно, более старый: его оставили здесь целую минуту назад. А второй был поменьше, и отроду ему было две-три секунды.

Они соединились и составили один след, направленный в разные стороны, они соединили все встречи и расставания…

Время остановилось.

Это такая уловка времени: в счастливые минуты оно делает вид, что остановилось, а на самом деле идет все быстрей и быстрей… Не исключено, что время – это всего лишь розыгрыш, который придумало пространство.

Встретились навсегда – это разве не розыгрыш?

Бегут секунды – навсегда, навсегда!

Разлуки, встречи – навсегда, навсегда!

Но вот набежала волна – и никого нет. Как будто никогда не было…

Но ведь никогда – это тоже розыгрыш!

Смотрите: на песке у самого моря снова встретились два следа. И оба смотрят в разные стороны – так, что не поймешь, встретились они или расстались.

Когда мы с Григорием виделись последний раз, этих людей вообще не было в природе. Где они были – извечная загадка для всех, но в природе их не было.

Ничего удивительного: мы с Григорием не виделись тридцать лет. Разве мог я предположить, что он станет директором школы?

То ли от солидной этой должности, то ли оттого, что прошло столько лет, Григорий и сам посолиднел, покрупнел и раздался вширь, как его имя. Раньше он назывался узенько: Гриша, а теперь – широко: Григорий Исаакович. За тридцать лет каждый станет Григорием Исааковичем, если он, конечно, Гриша и отец его был Исаак.

Григорий Исаакович движется по коридору, как Эльбрус, и внимательно следит за тем, что происходит у его подножья. С такой высоты эти люди кажутся маленькими, но они действительно маленькие, потому что только начинают расти.

– Что тут происходит? – задает директор традиционный вопрос, возвышаясь над местом наиболее драматических событий. – Почему деретесь?

– Он обзывается.

Обзывался вот этот, самый маленький. Из первого «И». И обзывал не кого-нибудь, а самого директора школы.

– Как же ты обзывался?

– Я говорил… я говорил… Григорий Ишакович…

Так директора еще никогда не обижали. Конечно, на этой работе станешь не только Ишаковичем, тут работы на десять Ишаковичей…

Григорий Исаакович приводит оскорбителя в кабинет, устанавливает на таком расстоянии, чтоб его было хорошо видно а сам садится на директорский стул и долго смотрит на этого человека, которого еще и в природе не было, когда он уже сидел на директорском стуле.

– Ты посмотри на меня, – устало говорит директор Григорий Исаакович, – я такой большой, я директор школы… Я так много работаю… Но это еще не повод называть меня Ишаковичем.

Сам он не уверен, что это не повод. Может, только так его и следует по справедливости называть. Но если всех называть по справедливости… Справедливость – жестокая вещь.

По щекам оскорбителя текут слезы. Он стоит, опустив повинную голову, так, что видны все его три макушки – верный знак, что природа еще с ним наплачется.

– Ну вот, ты уже все понял, – смягчается директор Григорий Исаакович. – Обещай, что ты больше не будешь меня обзывать. Нехорошо директора обзывать.

Оскорбитель молчит. Потом говорит еле слышно:

– Я не обживалшя, Григорий Ишакович…

Первый месяц весны я проводил в Болдине, в Доме творчества писателей, литературном комбинате на семьдесят творческих мест. Осенью там большой наплыв классиков, желающих повторить известный исторический опыт, а весной путевку легче достать, поскольку болдинская весна никак в истории себя не зарекомендовала.

Мой сосед по столу, в прошлом известный юморист, позднее известный поэт, а в последнее время известный прозаик, знакомил меня с болдинскими нравами и рассказывал о своем жизненном пути.

Да, у него уже был жизненный путь, который, несомненно, впоследствии станет известным, но для меня мой сосед сделал исключение, позаботясь, чтобы мне он стал известен уже сейчас.

– Почему я сатиру сменил на поэзию, а поэзию на прозу? Дорогой мой, в этом повинна арифметика. Да, да, простая арифметика. – Он кому-то кивнул, с кем-то раскланялся, кого-то прижал к сердцу и продолжал: – Возьмите прозаиков. Возьмите самых крупных. Льва Толстого возьмите, Достоевского, Тургенева, Гончарова… Затем Герцена возьмите, – говорил он, словно передавая мне холодную закуску, – Горького, Алексея Толстого, Паустовского… Кого еще? Бунина, Куприна… Каков средний возраст этих крупнейших наших писателей? Не трудитесь подсчитывать: ровно семьдесят лет.

Он доел первое и принялся за второе.

– Теперь возьмите поэтов. Тоже самых крупных, разумеется. Пушкина возьмите, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Фета. Блока и Маяковского. Есенина возьмите. Пастернака и Ахматову. Средний возраст – пятьдесят два. На восемнадцать лет ниже, чем у прозаиков. Вы понимаете?

Да, теперь я начал понимать.

– Ну, а теперь возьмем сатириков. Гоголя возьмем, Щедрина, Чехова, конечно. Затем Аверченко и Сашу Черного, Булгакова и Зощенко, Ильфа и Петрова. Из пародистов – сейчас пародисты в большом ходу, – так мы из них возьмем Архангельского. И что же нам говорит арифметика? Средний возраст – сорок восемь лет. Меньше, чем у поэтов, хотя из названных поэтов почти половина умерла не своей смертью. А сатирики, за исключением Петрова, погибшего на войне, все умерли своей смертью, но какой ранней! Гоголь и Чехов едва перешагнули за сорок, Ильф и Петров не дожили до сорока! А еще говорят, что юмор продлевает жизнь. Нет, дорогой, Джамбул прожил девяносто девять лет, но найдите у него хоть одно юмористическое произведение!

Я вежливо наморщил лоб, припоминая творчество Джамбула.

– Какой из этого вывод? Значит, что-то укорачивает сатирикам жизнь – почище, чем поэтам дуэли и самоубийства. Сорок восемь лет – средний возраст! Да если б Достоевский столько прожил, не видать бы нам ни «Бесов», ни «Братьев Карамазовых»!

Он доел второе и принялся за компот.

– Конечно, пока молодой, можно заниматься сатирой. И я занимался, вы это знаете! А как перевалило за сорок, думаю – стоп! Так недолго и помереть. И перешел на поэзию. Ну, конечно, жил сдержанно: на дуэли не стрелялся, самоубийством не кончал, смирял свои страсти. А как перевалило за пятьдесят – средний-то возраст поэтический пятьдесят два года! – стоп, думаю. И перешел на прозу. До семидесяти у меня еще десять лет Поживу, поработаю. А там, возможно, займусь переводами. Переводчики у нас живут долго, особенно если сатиру не переводить…

– То-то я смотрю, у нас мало сатиры…

– Естественно. Как же ее будет много, когда в ней люди не живут? И поэзии настоящей мало. В ней тоже люди не живут.

Я хотел сказать, что и прозы настоящей мало, но воздержался: мой сосед мог подумать, будто он мало написал.

За окном шумело Болдино, не слыша нашего разговора.

– Осень здесь чудесная, – вздохнул мой сосед-прозаик, допивая компот.

Суд жизни

На суде, который над нами идет,

Родители наши – свидетели защиты,

А дети наши – свидетели обвинения.

Время отстающее

Когда часы отстают, время выглядит моложе.

И тогда непременно куда-нибудь опоздаешь:

Не заглядывайся на молодых!

Правило перехода

Количество!

Переходя в качество, оглянись по сторонам.

Чтоб хотя бы знать, в какое качество ты переходишь.

Цветы

Разные цветы плохо уживаются в общем сосуде.

Они ненавидят друг друга за форму листьев, за цвет лепестков.

Даже в общей своей беде они не прощают друг другу различия.

Человек и природа

Природа не устает зеленеть.

Открывая нам с вами зеленый свет.

Но мы почему-то упорно идем на красный.

Книги

Книга любит, когда на нее обращают внимание.

Пусть ее только раскрыли и сразу закрыли.

Но книга уже вобрала мимолетный взгляд

И долго будет потом вспоминать, как ее раскрывали.

Чиновник и поэт

Один сказал: «Поговорим в другом месте».

Другой сказал: «Поговорим в другом времени».

* * *

 
Светлая радость на каждом лице,
Каждое сердце поет и трепещет.
Все говорят о счастливом конце,
Все улыбаются и рукоплещут.
 
 
Крики слышны: «Молодец! Мо-ло-дец!»
Вот и фанфары уже прозвучали…
Грустно вздыхает счастливый конец:
Если бы все это было вначале!
 

* * *

 
Человек впадает в детство,
Как река впадает в море.
Вырывается из тесных
Берегов и категорий.
 
 
Прочь заботы! Прочь напасти!
Снова каждый юн и холост…
Выпадает в жизни счастье,
Как последний зуб и волос.
 

* * *

 
Слово «война» родственно слову «вина».
Так утверждают словари и подтверждает исторический опыт.
Правда, во все обозримые исторические времена
Вина ни разу не сидела в окопах.
 
 
Еще глядишь – прославишься сгоряча,
А она не любит, когда ее оглашают.
Вина бывает маленькая и неизвестно чья,
А война бывает общая и большая.
 

* * *

 
Не смотри на годы, не смотри,
Не живи календарю в угоду.
Мы отменим все календари,
Чтоб тебя не торопили годы,
 
 
Чтоб, не омрачая небосвода,
Проносилось время над тобой,
Чтоб была ты вечно молодой,
Как тебя задумала природа.
 

* * *

 
Старый век свое отвековал,
Но торопит годы и события.
Прошлое не требует похвал
И не обижается на критику.
 
 
Будущему тоже все равно —
Что ругай его, что возвеличивай.
Только настоящее одно
Суетно, тщеславно и обидчиво.
 

* * *

 
Современность читает – и все о себе,
Даже то, что писалось когда-то.
И находит себя она в каждой судьбе,
И вмещает все лица и даты.
 
 
Потому что ей нужно в себе сочетать
Все, что было и будет за нею.
То, что было, уже не умеет читать.
То, что будет, – еще не умеет.
 

* * *

 
Как чужую женщину, ту, что недоступна,
От которой ничего не ждешь,
Прошлое и будущее полюбить не трудно,
Потому что с ними не живешь.
 
 
Как родную женщину, близкую, как воздух,
Тот, каким попробуй надышись,
Прошлое и будущее разлюбить не просто,
Потому что между ними – жизнь.
 

* * *

 
Нетрудно быть Сократом в век Сенеки,
Сенекой – в бурный век Джордано Бруно…
 
 
Чужому веку угодить нетрудно,
Все трудности – от собственного века.
 

* * *

 
Как складывается жизнь?
Она просто складывается и складывается,
Иногда из того,
О чем не думалось, не годилось.
 
 
Но как-то незаметно
Все скрадывается и скрадывается,
Как будто она не складывалась,
А вычиталась.
 

* * *

 
На базаре времени
Вечно одно и то же:
Споры, ссоры,
Швыряние шапок о землю…
 
 
Старики пытаются
Прошлое продать подороже,
Молодым не терпится
Будущее купить подешевле.
 

* * *

 
По знакомой улице иду,
По дорогам дальним и селениям.
Обгоняю мысли на ходу,
Оставляю их без сожаления.
 
 
Сколько я рассеял их в пути —
На лесной тропе, на горном склоне…
Может быть, идущий позади
Их еще когда-нибудь догонит.
 

* * *

 
Что сказать нашей памяти, ожиданию, нас томящему,
Что сказать нетерпению: когда наконец, когда?
На суде над прошлым все голоса принадлежат настоящему,
А будущее томится за дверью, и его не пускают в залу суда.
 
 
И пока настоящее все рассмотрит, изучит и вызнает,
И пока сбалансирует шансы возможных побед и потерь,
Гадает за дверью будущее: вызовут или не вызовут?
И смотрит с надеждой будущее на закрытую дверь.
 

* * *

 
Крылья у правды не выросли,
Ноги болят и томятся.
Хочется правде стать вымыслом,
Чтоб от земли оторваться.
 
 
Нет в небесах справедливости:
Высшие блага приемля,
Хочется правдой стать вымыслу,
Чтоб опуститься на землю.
 

* * *

 
Новые будни и новые праздники,
Новые песни – и все же,
Старая классика, старая классика,
Ты все мудрей и моложе.
 
 
Время не старит тебя быстротечное,
И не выходит из моды:
Сейте разумное, доброе, вечное…
В неурожайные годы.
 

Природа не создает ничего лишнего, и что-то же она имела в виду, когда наделила человека чувством юмора.

Курицу не наделила. Быка не наделила. Не говоря о насекомых и вообще одноклеточных (хотя им бы он пригодился больше других).

Когда природа чем-то наделяет, она делает это, чтоб облегчить выживание. Либо в трудных погодных условиях, либо в трудных голодных условиях, либо в условиях враждебного окружения, либо просто для продолжения рода.

Рассмотрим все эти случаи.

Что касается выживания в трудных погодных условиях, то юмор, как известно, погоды не делает. Он только помогает время скоротать, ожидая у моря погоды.

Может быть, юмор нужен для добывания пищи?

Однако опыт показывает, что люди с пищей – сплошь и рядом без юмора, а люди с юмором – сплошь и рядом без пищи.

Известная пословица, что от смеха дети бывают, наталкивает на предположение, что юмор нужен для продолжения рода. Но вот вопрос: почему самые великие юмористы нередко оставались бездетными, тогда как люди, начисто лишенные юмора, имели кучу, а то и не одну кучу детей?

Остается последнее: юмор нужен для защиты от врагов.

Одних природа наделила средствами нападения – клыками, когтями, административными мерами, а других – юмором, одним только юмором – против всех этих сокрушительных средств.

Жила в анекдоте маленькая печаль. Все вокруг смеялись, а она не смеялась.

Ей говорили:

– Смейся! Ведь у нас анекдот!

Но она не смеялась, а только печалилась.

– Если тебе так хочется плакать, ты можешь смеяться до слез, – убеждали ее те, что смеялись.

А она все равно не смеялась. Даже до слез. Потому что жила в таком неудачном месте.

То есть место было удачное – для тех, кто хотел посмеяться, а для тех, кто хотел погрустить или, допустим, задуматься, место это не очень подходило.

Время шло, и маленькая печаль все росла. Чем больше вокруг смеялись, тем больше она росла.

И никто не заметил, как она выросла.

Маленькие печали быстро растут.

Особенно когда живут в анекдоте.

Хорошая слава лежит, а худая бежит и иногда довольно далеко забегает.

Допустим, вы Держиморда. Знаменитый педагог. Тот самый, что построил школу для педагогически одаренных детей и сам же в ней преподает педагогику.

И вдруг вы, Держиморда, совершенно случайно узнаете, что ваш однофамилец в какой-то комедии ведет себя черт знает как, позорит ваше доброе и (чего там скромничать!) знаменитое имя. Вы потратили жизнь, поднимая над миром это имя, а он его – в грязь!

Можете ли вы утешаться, что это было давно, и что того Держиморду, возможно, уже забыли? Нет, не можете. Потому что скорее забудут вас, несмотря на ваши несомненные педагогические заслуги.

Потому что хорошая слава лежит, а худая бежит, и не вам обогнать этого бегущего Держиморду.

Счастье – в самих желаниях, а не в удовлетворении желаний. Требуя у жизни удовлетворения, мы вызываем собственную жизнь на дуэль.

А там уж как повезет: либо мы ее прикончим, либо она нас ухлопает.

Вместе с тем, что ему принадлежит, человек составляет единое целое. Поэтому чем он больше имеет, тем меньшую часть составляет сам.

И за определенным пределом он сам начинает принадлежать – тому, что ему прежде принадлежало.

Александра Македонского, который варился у Данте в аду, Рабле наказал еще и тем, что заставил чинить штаны Диогена.

Там, в аду, у Диогена появились штаны. Хоть и дырявые, но все же штаны… Плохо только, что из-за них его поместили в ад – поближе к месту новой работы Александра.

Видно, правильно говаривал философ: лучше ничего не иметь. Стоило появиться штанам, как начались неприятности.

Живешь эту жизнь, как эпопею, а в конце поглядишь – она вся на одном листке умещается. Стоило ее жить, как эпопею? Может, лучше было прожить ее, как афоризм: коротко, но со смыслом? Так бы она лучше запомнилась…

Все радовались свету.

Все говорили: да будет свет!

Но прибор для включения света на всякий случай назвали выключателем.

Жизнь – это бег с препятствиями.

Потом – шаг с препятствиями.

Потом – медленный шаг с препятствиями.

Меняется темп движения, но препятствия остаются.

Охотник, собака и дичь – и все это слито в одном человеке Он одновременно берет след, стреляет и падает под выстрелом.

И всякий раз, как он делает очередной выстрел, в нем остается меньше человека и больше собаки и охотника.

Смех уничтожает страх, который в человеке – пережиток его животного прошлого. Вроде копчика – пережитка хвоста.

Животному избавляться от страха нецелесообразно. Если б мышка избавилась от страха, она была бы немедленно съедена. Поэтому мышка не может позволить себе такой роскоши – смеяться над кошкой.

Человек – может. Это единственная роскошь, которую он может себе позволить в самой убогой бедности.

Правда, если его одновременно смешить и пугать, он может больше бояться, чем смеяться. Потому что в нем еще сильны пережитки животного. Не зря говорят: животный страх. А «животный смех» – такого никто не слышал.

Смех не бывает животным даже тогда, когда мы надрываем животики. Именно тогда, когда мы надрываем животики, мы избавляемся от пережитков хвоста.

Ну, а если мы страхом подавляем смех, – тут уж отращиваем в себе пережитки, которые могут вырасти до размеров хвоста, так что будет неловко встречаться друг с другом.

Сатира, которая призвана вскрывать язвы общества, достигла больших успехов по части анестезиологии. И хотя вскрывает хуже, но значительно лучше умеет усыплять.

Черный юмор – это не смех сквозь слезы.

Это смех вместо слез.

Одни надежды оправдались, другие не оправдались… Почему-то надежды наши – как преступники перед судом: им постоянно нужно оправдываться.

Когда-то наука избавила человека от страха перед действительностью… А сегодня – как нам нужна действительность, которая избавит нас от страха перед наукой!

Только тот, кто недоволен собой, имеет право на все прочие недовольства.

Одни смехом уничтожают страх, другие страхом уничтожают смех, поэтому в мире не убывает ни смеха, ни страха.

Когда разум пытается заменить чувство, ему требуется вся его сила, вся эрудиция, – там, где чувству достаточно одного вздоха.

Если перед тобой возникнет стена, вбей в нее гвоздь, повесь на него шляпу и чувствуй себя как дома: одна стена у тебя уже есть.

Одни умирают от смеха, другие умирают от любопытства, третьи умирают от любви… А четвертые – просто умирают, и это самое неприятное.

Чувство юмора – самое легкое из всех чувств и одновременно самое тяжелое: его невозможно поднять на вершины власти.

Человек привязывается к людям, животным, растениям, чтобы подольше задержаться на этой земле…

В копенгагенском зоологическом музее муравьи служат музейными экспонатами. Все остальные экспонаты – чучела, но попробуйте сделать чучело муравья! Гораздо дешевле использовать на этом месте живого.

И вот живет в музее муравей, сам живой, а работает чучелом. Не он один работает чучелом, хотя многие делают вид, что у них другая, более осмысленная работа. Потому что с чучела какой спрос? Живешь за стеклянной витриной, в государственном муравейнике. А рядом по телевизору всю твою жизнь показывают в увеличенном виде. Какой муравей может мечтать, чтоб его показывали по телевизору?

Плохо только, что свои не могут посмотреть. Они внутри витрины живут, а телевизор повернут экраном наружу. Выберется муравей из витрины, чтоб по телевизору себя посмотреть, а там зазевается, с кем-то заговорится – и поползет от витрины к витрине, разглядывая, как там настоящие чучела живут.

Ничего не скажешь, красиво чучела живут. Какое разнообразие, какое богатство природы! Тут тебе и тропики, тут тебе и арктические льды. Умеют чучела жить, умеют устраиваться. Станешь им рассказывать про свою насекомую жизнь, а они и не слышат. И головы в твою сторону не повернут. Такие важные, неподвижные. Это называется: манера держаться. Что бы тебе ни говорили, а ты как глухой. Держишь себя в руках, не поддаешься соблазну.

Все-таки быть чучелом – большое искусство. Не просто работать чучелом, а быть чучелом всем своим существом.

Говорят, такое чучело где-то работало директором музея. Прислали его экспонатом, но на месте не разобрались и зачислили на должность директора. Спохватились, когда уже на пенсию провожали. Подошли целовать, чмок, а это чучело.

Да, по-крупному чучела живут, у нас так не умеют. Правда, по телевизору их не показывают в увеличенном виде, а что толку, что нас показывают, если мы живем в натуральную величину? У нас в жизни одно, и совсем другое по телевизору.

Правда, обещают. Если будем жить самоотверженно, беззаветно, то и нам после смерти воздвигнут чучело. Вот когда мы по-настоящему заживем!

Хотя какая это жизнь – после смерти! У нас и при жизни этой жизни пустяк, а после смерти и столько не наберется. И все же больше, чем у этих чучел, потому что у них и того нет. Жизнь красивая, а присмотришься – жизни нет. Потому что у них нет проблем, а для жизни нужны проблемы.

Была б у муравья своя отдельная семья, был бы у него личный ребенок, он бы сказал этому сопляку: жизнь – это проблемы. Мы живем, потому что у нас проблемы. И пока у нас проблемы.

А эти чучела? У них никаких проблем. Поэтому и жизни у них на муравьиный ноготь не наскребется.