Текст книги "Жизнь с препятствиями"

Автор книги: Феликс Кривин

В те далекие, теперь уже сказочные времена, когда все слова свободно употреблялись без «не», жили на земле просвещенные люди – вежды. Король у них был Годяй, большой человеколюб, а королева – Ряха, аккуратистка в высшей степени.

Собрал однажды король своих доумков, то есть мудрецов, и говорит:

– Честивые доумки, благодарю вас за службу, которую вы сослужили мне и королеве Ряхе. Ваша служба была сплошным потребством, именно здесь, в совете доумков, я услышал такие лепости, такие сусветные суразицы, что, хоть я и сам человек вежественный, но и я поражался вашему задачливому уму. Именно благодаря вам у нас в королевстве такая разбериха, такие взгоды, поладки и урядицы, – благодаря вашей уклюжести, умолимости и, я не побоюсь этого слова, укоснительности в решении важных вопросов.

– Ваше величество, – отвечали доумки, – мы просто удачники, что у нас король такой честивец, а королева такая складеха, какой свет не видал.

– Я знал, что вы меня долюбливаете, – скромно сказал король. – Мне всегда были вдомек ваши насытность и угомонность в личной жизни, а также домыслие и пробудность в делах. И, при вашей поддержке, я бы и дальше сидел на троне, как прикаянный, если б не то, что я уже не так домогаю, как прежде, бывало, домогал.

– Вы домогаете, ваше величество! – запротестовали доумки. – Вы еще такой казистый, взрачный, приглядный! Мы никого не сможем взлюбить так, как взлюбили вас.

– Да, – смягчился король, – я пока еще домогаю, но последнее время стал множечко утомим. Появилась во мне какая-то укротимость, я бы даже сказал: уемность. Удержимость вместо былой одержимости. Устрашимость. Усыпность.

– Вам бы, ваше величество, частицу «не»! – сказал доумок, слывший среди своих большим дотепой. – Вместо того, чтоб восторженно восклицать: «Ну что за видаль!» – пожимали бы плечами: «Эка невидаль!» Вместо того, чтоб ласково похлопывать по плечу: «Будь ты ладен!» – махали б безучастно рукой: «Будь ты неладен!» И вся недолга… То есть я хотел сказать, что если раньше у нас была вся долга, то теперь было бы немножко другое.

И король Годяй, который и сам уже почти не употреблялся без «не», тщательно скрывая это от своих подданных, решил: а чего в самом деле?

– Эка невидаль! – сказал он и подписал указ.

Вот радости было всем веждам, доумкам, честивцам, что они могут не скрывать отныне частицу «не», а появляться с нею открыто в приличном обществе! И уже какой-то поседа, который был одновременно дотрогой – сидел на своем скромном месте, всеми затроганный, – оседлал частицу «не» и помчался по белу свету, оповещая, что у них в королевстве произошло. Но никто не верит его былице, потому что как же поверить ей, если былицы тоже без «не» не употребляются?

Давным-давно, когда еще многого не было (и сейчас-то нет, а тогда не было еще больше), призвал к себе король изобретателя и говорит:

– Изобрети мне какой-нибудь нож. Хлеба нечем отрезать.

Пошел изобретатель изобретать. Чтоб долго не думать, взял кусок глины, повалял в песке, водой покропил – и готово, получай патент на изобретение.

Приходит во дворец. А король голодный сидит – хлеба нечем отрезать.

Взял нож, тычет в хлеб, а хлеб не поддается. Нож поддается, а хлеб не поддается.

– Что-то это не то, – говорит король. – Вообще-то хороший нож, только крошится, и это снижает его достоинства.

– Переизобретем! – обещает изобретатель.

Из стекла переизобрел. Оно как раз в моду входило.

Повертел король нож в руках – загляденье. Ударил об стол – прямо звенит.

Раз ударил-позвенел, два ударил-позвенел, а на третий разбил. И опять хлеба нечем отрезать.

Пошел изобретатель переизобретать.

– А что если его из железа? – прикидывает. – Из нержавеющей стали. Да наточить острее бритвы. Небось, тогда королю понравится.

Изобрел из нержавейки. Три дня точил. Наконец вытер об штанину – и во дворец.

А король голодный, одной рукой хлеб к животу прижимает, а другой хвать за нож – и, конечно, сразу в больницу.

– Ты чего это мне суешь? – кричит из больницы. – Я нож просил, а ты чего суешь – острое?

Остановили ему кровь, руку перевязали, ввели обезболивающее. И сидит он, успокоенный, – правда, голодный.

Позвал изобретателя.

– Теперь, – говорит, – ты знаешь, каким должен быть нож. Он должен быть мягким, как глина, и твердым, как сталь, должен звенеть, как стекло, но не биться. И, конечно, резать не все подряд, а только то, что потребуется.

Пошел изобретатель переизобретать. И до сих пор изобретает.

Хотя задание четко сформулировано, в этом нужно отдать королю справедливость, но не изобретается нож. Сколько ни бьется изобретатель – то слишком мягко, то слишком твердо, то ничего не режет, то режет все подряд…

А король голодный сидит: хлеба нечем отрезать.

Единица и Ноль – коллеги по работе, только Единица умножает на себя, а Ноль с собой складывает.

9x1 =9 (это работа Единицы).

9 + 0 = 9 (это работа Ноля).

Недавно Ноль сложил с собой двузначное число. Об этом даже писали в газетах.

Единица приняла вызов и умножила на себя двузначное число.

Ноль поднатужился и сложил с собой трехзначное число.

Единица героическим усилием умножила на себя тоже трехзначное.

Пресса ликовала. В какую газету ни загляни, всюду крупно значилось:

999x1 =999.

999 + 0 = 999.

За высокие достижения в работе Единице и Нолю было присвоено почетное звание Героев Арифметики.

* * *

 
Пригласили правду отобедать враки.
И узнала правда, где зимуют раки.
Как дошло до драки из-за пятака,
Наломали правде честные бока.
 
 
Видно, только голод правде по карману,
Ни гроша у правды за душою нет.
А когда покормится правда у обмана,
То обычно дорого платит за обед.
 

* * *

 
Среди многих загадок на свете
Есть загадка семи мудрецов:
Почему нас не слушают дети?
Почему они против отцов?
 
 
И ответов найдется немало,
Вот один, подходящий как раз:
Как бы зеркало нас отражало,
Если б. не было против нас?
 

* * *

 
Человек рождается, и его утешают:
«Агу!»
Он растет, подрастает, и его поощряют:
«А ну!»
 
 
Он стареет, и молодость новая свищет:
«Ату!»
И уходит он так далеко, что его не отыщешь:
«Ау!»
 

* * *

 
Хотя богатству бедность не чета,
Но как-то встретились они на рынке:
Богатство – о карете возмечтав,
А бедность – просто чтоб купить ботинки.
 
 
И как же были счастливы они,
В карете сидя и в ботинках стоя!
У всех на свете радости одни,
Но беднякам они дешевле стоят.
 

* * *

 
Мы далеко не так глупы,
Как в поговорках говорится.
И расшибаем мы не лбы,
Когда заставят нас молиться.
 
 
Вы слышите чугунный стук?
О чем он миру возвещает?
Все расшибается вокруг,
И только наши лбы – крепчают.
 

* * *

 
Мы на лень всегда смотрели косо,
От нее не ждали мы добра.
А она изобрела колеса
И вообще на выдумки хитра.
 
 
Так зачем же мыслить однобоко?
Лучше постараемся понять:
Может, лень не только мать пороков,
Может быть, она пророков мать?
 

* * *

 
Если в глубины веков заглянуть
Или же просто поверить исследователям,
 
 
Для всех великих – единственный путь:
Путь от преследователей – к последователям.
 

* * *

 
Пусть иные становятся в позу,
Это тяжкое бремя неся, —
Проза жизни – прекрасная проза,
От нее оторваться нельзя.
 
 
Хоть приносит она огорчения
И исход ее предрешен, —
Лишь в бездарном произведении
Все кончается хорошо.
 

* * *

 
Протоптана тропинка на реке.
Когда морозом все заледенило,
Наперекор морозу и пурге
Два берега она соединила.
 
 
Прошла зима. Оттаяла река.
Над нею бури больше не кружили.
И радовались солнцу берега,
Счастливые – и снова как чужие.
 

У нас на лестнице живет Некрасов. Не писатель, конечно. И живет у нас на лестнице Белинский – тоже не критик, а так. И вот Белинский (не наш) написал статью про Некрасова (тоже не нашего). Вообще-то он ее написал давно, только мы о ней недавно узнали.

Наш Белинский говорит:

– Неудобно хвалить, но написано здорово. Я специально, чтоб почитать, записался в библиотеку. Прочитаю – выпишусь.

– Надо и себе записаться, – говорит наш Некрасов. – Интересно, как там твой моего…

Некрасов – тот еще – выпустил сборник. Не то московский, не то ленинградский, словом, по какому-то из городов. Правда, он не весь сборник написал, были там еще, не с нашей лестницы. А Белинский (тот) возьми и грохни статью.

Наш говорит:

– Их там на сборник человек десять, а он один – про всех.

– Ну, мой-то, наверно, тоже что-нибудь еще написал. Помимо сборника.

Это наш Некрасов вступился за своего. Кто ж еще за него заступится?

– А ты думаешь, Белинский только про этот сборник написал? У него там и про других, только я фамилий не запомнил.

И правда, всех запоминать – мозгов не напасешься. Тут хоть бы со своей лестницы.

У нас на лестнице хватает жильцов, и каждый норовит, чтоб его запомнили. Один говорит: меня запомнить легко, потому что, говорит, моя фамилия Менделеев. А чего ж, говорю, легко, фамилия довольно-таки длинная. А он: это был великий химик. Ты бы, говорю, придумал чего поинтересней. Полководец Менделеев. Или космонавт.

Но – запомнил. Через химию эту самую. Теперь как про химию услышу, вспоминаю Менделеева и смеюсь. Каждому хочется, чтоб его фамилия прозвучала. С Некрасовым-то легко звучать – под одной фамилией. И с Белинским. Как начнут они на лестнице звучать – битый час, и все о литературе.

– Сейчас, – говорит Белинский, – уже не та критика. Нет того, чтоб про целый сборник – статью.

– А сборники? – поддает Некрасов. – Кто их теперь пишет, сборники?

Словом, разговор.

Пошел и я в библиотеку.

– Дайте, – говорю, – что-нибудь под моей фамилией. Чего, думаю, не бывает. А вдруг?..

Не надеялся, честно говоря. А она – выносит. Видно, писателей у нас развелось, в какую фамилию ни ткни…

Полистал книжечку – стихи.

– А про него у вас нет? Статейки хоть маленькой?

– Две статьи Белинского. Добролюбова. Чернышевского. Салтыкова. Щедрина…

– И все про него? Про одного?

Про одного, оказывается.

С тех пор пошел у нас разговор на троих. Соберемся мы – Белинский, Некрасов и я, Кольцов, – и давай про литературу! Наконец и я себя человеком почувствовал, веселей зашагал по жизни

Недавно встретил Менделеева.

– Ну, как твоя химия? – смеюсь. – Привет тебе из литературы!

Теория вероятности немеет перед невероятной практикой нашего века. Начальник уголовной полиции, хорошо известный как в полицейских, так и в уголовных кругах, задержал сам себя. Это был конец детективного жанра, за которым начинался жанр сомнительно научной фантастики.

Конец жанра, особенно такого популярного, как детектив, является настоящим потрясением для общества. Вот уже свыше ста лет общество участвует в постоянной, непрекращающейся погоне, впрыгивает в окна и выпрыгивает из них, сличает следы, пепел от сигарет, пуговицы и отпечатки пальцев. И вдруг на полном скаку – стоп! Кто кого поймал, кто от кого убегает? Сыщик стоит в пустой комнате и держит за шиворот сам себя. Конец жанра! Конан Дойл, Эдгар По, хорошо, что вы не дожили до этого несчастного времени!

В течение долгих месяцев начальник полиции шел по своему следу, то себя настигая, то внезапным рывком снова уходя от себя, совершая чудеса находчивости одновременно в двух противоположных видах деятельности. Знаменитый детектив, известный во Франции под именем Жана Грейо, в Англии под именем Джона Грея, а в России под именем Ивана Григорьева, – оказался вором-рецидивистом, известным во Франции под именем Большого Жака Фонтена, в Англии под именем Большого Джека Фонтенза, а в России под именем Жорика с Большого Фонтана.

Параллельные прямые пересеклись в точке, представляющей не бесконечно малую, а, напротив, довольно значительную величину, и даже не одну, а две величины: великого сыщика и великого рецидивиста.

Сенсация.

Впрочем, разве в уголовном и вообще в мире мало сенсаций? Мир, в том числе и уголовный, устроен так, чтобы человек, живущий в нем, не переставал удивляться. Конечно, если начальника полиции взять под стражу, он уже не будет вызывать того удивления, я бы даже сказал: восхищения, какое он вызывал тогда, когда стоял во главе полиции. Вычеркнутый из настоящего, он будет вычеркнут также из прошлого, где у него имелись некоторые заслуги. Таково удивительное свойство человеческой памяти: она способна забывать.

И не только человеческой. Если б семя не забыло, что было когда-то семенем, оно никогда бы не стало побегом. Если бы побег не забыл, что был когда-то побегом…

Я прошу прощения у тюремной администрации, что употребил неуместное в данном тексте слово «побег», но таков закон развития и маленького семени, и взрослого, уважаемого человека…

Итак, является Жак Фонтен к Жану Грейо (дело, конечно же, происходит во Франции) и говорит:

– Напрасно ты, Ваня, за мной гоняешься: я, между прочим, сижу у тебя в кабинете.

Жан Грейо от удивления теряет дар своей французской речи, но тут же обретает английскую:

– Джек! – восклицает он. – Большой Фонтенз! Что тебе нужно здесь, во французской полиции?

– Я здесь работаю, – усмехается Джек. – В этом кабинете.

Ну, тут, конечно, удивление, выяснение, кто где работает и кто где ворует. После чего Жак Фонтен говорит:

– Ваня! Совсем ты одичал у себя в полиции, оторвался от жизни. Разве ты не заметил, что у нас давно уже воруют так же систематически, как и работают? Потому что у нас стерта грань между воровством и работой.

– Джек! – воскликнул Жан Грейо, упрямо не желая переходит на французский язык, чтоб не компрометировать родимую Францию. – Я привык делить мир на честных и бесчестных людей, на полицейских и, откровенно говоря, воров. И ты меня не собьешь с этой позиции!

– Эх, Ваня, Ваня… – вздохнул Большой Жак Фонтен. – Ты все еще думаешь, что на свою полицейскую зарплату живешь, а ведь ты уже давно не живешь на зарплату. Ты одного вора впустишь, а другого выпустишь, вот на что ты, Ваня, живешь. А кафель? Ты, я знаю, кафелем свой санузел покрыл, а ведь кафель этот не честный…

– Я купил его!

– В магазине? Вот то-то и оно. Не на Елисейских полях ты купил его, Ваня, а в Булонском лесу, там, где у нас продают краденое.

– Так ведь санузел, – смутился начальник полиции. – С кафелем он совсем по-другому смотрится.

– Смотрится! Не смотреть туда ходишь, мог бы и обойтись.

– Мог бы, Джек.

– А шуба норковая? На твоей жене шуба норковая, откуда?

– Это подарок, Джек! Это по-честному.

– А кто подарил? Не каждой жене такую шубу подарят. Не каждого мужа жене.

– Жак! – Жан прикрыл дверь поплотней и перешел на французский. – Что же мне теперь?

– Не ссориться же нам. Мы же с тобой в одном деле, в одном теле… Либо ты меня за шиворот и к себе, либо я тебя под ручку и напротив.

Они перешли на шепот, и дальше уже было ничего не слыхать. Только одно слышалось: Булонский лес. Тот самый лес, где у нас продают краденое.

– Вы мне не верите? Но я действительно только что оттуда. – Скайл протянул нам герметически закрытую стеклянную баночку. – Вот, взгляните: я наполнил ее космической пустотой.

Мы взглянули и ахнули: в баночке действительно было пусто.

На Альфе Пегаса богатый животный мир, но разумом там обладает только верблюжья колючка. А верблюдов там нет, они там не водятся. Может быть, это и является причиной такого бурного развития верблюжьей колючки.

Живут они там семействами, каждый куст – большая семья, причем не родственников, а единомышленников. Это их больше сближает. Все они объединены стремлением познать истину.

Вокруг громоздятся пески, среди которых не так-то легко найти истину, но это никого не смущает. И никто не помышляет о том, чтобы сменить эти пески на более благодатную почву.

Длинный Стебель, вероятно, глава одной из семей, сказал Свену:

– Истина тем хороша, что она не лежит на поверхности. Это первый признак, который отличает ее от лжи.

Он был прав, и все семейство его закивало. Только один Зеленый Стебелек смущенно сказал:

– Мне кажется, я уже нашел истину.

– Замолчи! – одернул его Длинный Стебель. – Гость может подумать, что ты глуп. Разуму свойственно искать истину, а находит ее только глупость.

– Но я все-таки нашел, – упорствовал Зеленый Стебелек.

– Это он о Зеленой Веточке, – объяснил Свену Длинный Стебель. – Приятная веточка, ничего не скажешь, но принимать ее за истину…

– Что же делать? – смутился Стебелек. – Когда я на нее смотрю, мне ничего другого искать не хочется.

– Пока не хочется. Но пройдут годы, и ты поймешь, что истина – это яркое солнце над головой, а еще пройдут годы – и тебе станет ясно, что истина – это мягкий, теплый песок, в который хочется поглубже зарыться. И все это будет ошибка, потому что истина только в поисках истины, и другой истины нет.

Вот они до чего додумались на своей планете. Потому что, когда нет никаких занятий, кроме размышлений о смысле жизни, непременно придешь к бессмыслице.

– Вы с Земли? – спросил Свена Тонкий Стебель. – Говорят, у вас на Земле есть верблюды? Понимаете, мы здесь все верблюжьи колючки, а верблюдов у нас нет. Это очень грустное обстоятельство.

– Очень, очень грустное обстоятельство, – закивали другие тонкие стебли.

– Но они вас съедят! – воскликнул Свен. – Ведь основное, чем питаются верблюды на Земле, это ваш брат верблюжья колючка.

– Этого нам еще не хватало! – сказал Длинный Стебель. – Нет, я положительно убежден, что глупость нас погубит, как она погубила все прежние цивилизации. У нас ведь не первая цивилизация, – пояснил он Свену. – Был когда-то мыслящий огонь, но он додумался до воды, и она его погубила. Потом была мыслящая вода, бурная и глубокая, но она додумалась до песка, и он ее поглотил. Теперь на этом песке выросли мы, и жили б себе разумно, стараясь ни до чего не додумываться… Так нет же, нам подавай верблюда!

– Может, вы нам уступите одного верблюда? – попросил Свена Тонкий Стебель.

– Да он же съест вас!

– И пусть! Раз уж мы верблюжьи колючки, нам нужен верблюд, иначе в этом нет никакого смысла.

Вот к чему приводят поиски смысла. Чистый разум, уничтожающий сам себя.

На какое-то мгновение Свен почувствовал себя верблюжьей колючкой. Без верблюда ему стало как-то нехорошо. И его потянуло на Землю, к верблюдам.

Жена моя!.. Нет, не жена… Внучка моя или внучка моей внучки!.. Не знаю, кого застанет на Земле это письмо. Вы не помните меня, никто меня на Земле не помнит, хотя расстались мы только вчера.

Я напомню о себе. Нас было трое: наша дочь и мы, ее родители. Но однажды наша дочь заболела, и врачи не знали, что у нее за болезнь. В то время много говорили о летающих кораблях, принадлежащие какой-то более высокой цивилизации. И я решил обратиться за помощью к этой цивилизации.

Мне это удалось: геометрия пространства – тема моей диссертации, и я вычислил наших братьев по разуму, как Леверье вычислил планету Нептун.

Они не выразили никаких эмоций при моем появлении, только один из них сказал: «Довольно любопытный способ решения». Говорили, как требует вежливость, на языке гостя.

«Чему у вас равно Q?» – спросил пожилой брат по разуму.

Я сказал.

«И вы уверены, что нигде не допустили ошибки?»

«Все абсолютно точно, хотя абсолютность – понятие относительное», – сказал тот, которому понравился способ.

Я объяснил им, зачем к ним явился. Рассказал о нашей дочери и о том, что вся надежда на них.

«Непонятно», – сказал тот, которому понравился способ решения.

«Что ж тут непонятного? У меня больна дочь…» – «Ну и что же?» – «Она может умереть». – «Ну и что же?» – «Но ведь я отец, как я могу примириться со смертью дочери?»

«Непонятно, – сказал тот, кому понравился способ решения. – Все, что вы вычисляли, было понятно, а то, что вы говорите, невозможно понять. Разве то, что у вас умирает дочь, не естественно?»

«Но ведь вы можете ее спасти?»

«Вы имеете в виду вот это? – Он взял карандаш и набросал формулу выздоровления. – Можно решать и так. Особенно учитывая возраст вашей дочери. Но в данном случае это исключено, поскольку нарушит событийную последовательность. И кроме того, учтите несоответствие времен».

Он показал на календарь. Там было число 2096.

«Это по вашему летосчислению?» – «Нет, по вашему».

Жена моя!.. Нет, не жена… Внучка моя или внучка моей внучки! Я не могу к вам вернуться. Прошло столько лет… Меня там никто не помнит… Стоит ли нарушать событийную последовательность?

Одно только меня тревожит: выздоровела ли наша дочь? Пусть она уже все равно умерла, мне очень важно, чтобы она выздоровела тогда, в детстве. Чтобы она прожила свою жизнь, пусть мгновенную по неземному времени, но по земному – долгую, по земному – полную, жизнь, которую не заменит ничто – никакие вечности, никакие времена и пространства!