Текст книги "История Византийской Империи. Том 3"

Автор книги: Федор Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

«Пусть возвратятся домой и объявят своим, что отныне я принимаю на себя заботы по управлению Италией и что моя добрая воля будет законом для населения вашей страны. Не думают ли они, что какой-нибудь грек или франк могут противостоять мне? Пусть они все соберутся в одно место, и я им покажу, что значит сила и военная доблесть! Пусть уходят и хорошо запомнят, что я не только их не пощажу, но разорю и город старого Петра. И останется только одно – идти в Константинополь и стереть его с лица земли моей силой»(36).

Неаполитанский епископ Стефан поспешил перенести мощи св. Северина из Лукулланского укрепления близ Неаполя, и самое это укрепление было разрушено, чтобы не дать арабам возможности воспользоваться им для осады Неаполя. Действительно, Ибрагим шел на север и приступил к осаде Козенцы, которая, впрочем, затянулась вследствие болезни предводителя. Дальнейшим планам арабов помешала смерть Ибрагима, случившаяся 23 окт. 902 г. Смуты в семье Аглабитов, вследствие которых господство в Африке (910) перешло к Фатимидам, равно как непрекращавшиеся раздоры между сицилийскими и африканскими мусульманами, не благоприятствовали идее священной войны с неверными, вследствие чего итальянские дела в начале X в. перестали быть в зависимости от постоянных угроз со стороны африканского или сицилийского флота. С точки зрения рассматриваемых отношений необходимо остановить внимание на судьбе арабской колонии, утвердившейся в местности древнего города Минтурны, при устье Гарильяно, близ Гаеты. Основание колонии близ моря и на границе Средней Италии давало арабам полную возможность принять деятельное участие в борьбе Гаеты с Капуей и мелких, княжеств с папой – самая мысль о приглашении арабов с целью заручиться их союзом принадлежала правителю Гаеты. Владея прекрасным положением на Аппиевой дороге и имея постоянные сношения с арабами Сицилии и Африки, арабы из Гарильяно или Монте-Арженто сделались страшным бичом для окрестных мест. Знаменитые монастыри С.-Винченцо и Монте-Кассино были разрушены; Рим, Сполето и вся Средняя Италия дрожали перед опустошительными набегами арабов; дорога к Риму стала опасна для паломников. Византийское правительство долго не выступало против этих разбойников, а местные христианские княжества не стыдились пользоваться иногда союзом арабов для борьбы с соседями. Так продолжалось с 882 г. по начало X в., когда в Средней Италии образовался значительный центр политической и военной власти в соединении Беневента и Капуи под управлением Атенульфа. Чтобы обезопасить свои владения с севера, он в союзе с Неаполем и Амальфи в 903 г. осадил крепость Гарильяно, которая имела на своей стороне Гаету. Но на этот раз Атенульф не рассчитал сил и, потерпев поражение от осажденных, должен был отступить. Опустошения арабов направлялись в Папскую область и сильно затронули интересы Церкви. Монастырь Фарфа семь лет подвергался опустошениям, пока наконец не был перенесен на другое место. Только за стенами городов можно было найти защиту; крестьянское население, лишенное безопасности, должно было оставить свои усадьбы и запустить хозяйство. Но ни папа, ни маркграф Сполето не в состоянии были организовать сопротивления опустошительному потоку из Гарильяно. Взоры всех были обращены к Константинополю, куда Атенульф и отправил своего сына Ландольфа, который искал у царя Льва помощи и посылки войска. Ландольф получил сан патрикия-анфипата, т. е. вступил в зависимость от империи, но решительных мер не было, однако, принято и на этот раз. Когда Ландольф возвратился в Беневент, отца его уже не было в живых; тогда же умер и царь Лев, собираясь в поход на Восток (911); тем не менее разбойничье гнездо в Гарильяно продолжало быть предметом попечения Ландольфа. В июле 911 г. он заключил союз с Неаполем для совокупных мер против Гарильяно. В то же время началось наступательное движение против арабов из Папской области, вследствие чего отряды, действовавшие на севере от Рима, принуждены были отступить назад под защиту укреплений Гарильяно. Папа Иоанн X в союзе с маркграфом Сполето Альбериком и Ландольфом беневентским составили план крестового похода против арабов Гарильяно. Союзники обратились за помощью в Константинополь, и, прежде чем прибыл назад аббат монастыря Монте-Кассино, посланный в Константинополь, к берегам Италии прибыл столь давно ожидаемый царский флот (915) под начальством патрикия Николая Пицингли, стратига Лангобардии. Тогда и колебавшиеся доселе герцоги примкнули к движению: Григорий неапольский и Иоанн гаетский. В июне 916 г. византийский флот прибыл к Гарильяно. В то же время с севера приближался с римскими войсками сам папа Иоанн X и с ним Альберик, маркграф Сполето. Таким образом арабы были окружены железным кольцом с моря и с суши. Это было, можно сказать, первое общее военное предприятие южноитальянских владетелей под высшим водительством Византии. У подножия горы была выстроена крепость, откуда союзники начали вести осаду, продолжавшуюся три месяца и потребовавшую много крови с той и другой стороны. Альберик и папа нередко лично участвовали в битвах и старались своим примером воодушевить войско. Наконец голод вынудил осажденных к сдаче. Но это была сдача, достойная героев. Они зажгли свои дома и, пользуясь замешательством, вышли из города небольшими группами и думали спастись в соседних лесах. Но союзники погнались за ними и перебили почти всех. Это было в августе 915 г., и с тех пор Средняя Италия не испытывала более такого угнетения от мусульман, какое было раньше. Главная заслуга в этом должна быть приписана империи, которая снова блистательно подтвердила свое право на имя защитницы христианства против неверных.

Останавливаясь здесь в изложении южноитальянской политики в царствование Льва Мудрого, мы должны еще бросить взгляд на другую часть западной границы империи, с которой она также была соединена лишь морем и сношения с которой поэтому зависели лишь от большей или меньшей силы флота. Разумеем прибрежные города Далмации и несколько островов на Адриатике, носившие имя фемы Далмации. Господство Византии на Адриатическом море, конечно, стояло в зависимости от крепости ее положения в Южной Италии и от организации морских средств обороны в Далмации. Главные города здесь были Зара и Рагуза, но ключом положения фемы был, собственно, город Драч, организованный вместе с ближайшей приморской областью в отдельную фему (Диррахий-Драч). Для Византии представляло жизненную задачу удержать влияние как на Адриатическом море, так и по берегам Далмации вследствие ближайшего соседства с византийской фемой этого имени славянских княжеств Сербии и Хорватии и полузависимых славянских племен, сидевших у моря и занимавшихся морскими разбоями. / В ближайшей главе нам предстоит выяснить организацию названных политических и этнографических групп в западной части Балканского полуострова, здесь же нужно сказать лишь о береговой полосе. В высшей степени определенно выдвигается то обстоятельство, что колебания византийской политики в этой полосе западной границы зависели от морского положения на Адриатике./ С падением Тарента и Бари (839–841) наступает период арабского засилья в Южной Италии и безнадежной анархии по Адриатике. В особенности племя неречан отличалось своим удальством и отважными набегами на ближайшие острова при устье Наренты, которые и перешли под их власть. Начинавшая в IX в. приобретать морское значение Венеция пыталась в интересах своей торговли обеспечивать для своих купцов безопасность от названных пиратов. При вступлении на престол Василия I южноитальянские арабы смело ходили по морю и разграбили города Будву и Розу близ Антивари и осаждали Котор и Рагузу. И после похода в Далмацию адмирала Никиты Орифы, в 871 г., спокойствие здесь не было достигнуто, так как неречане продолжали делать набеги на Истрию. Но с тех пор как Бари снова перешел под власть Византии, положение дел изменилось к лучшему. В конце IX и в начале X в., когда арабы были окончательно вытеснены из Южной Италии, на Адриатическом море снова усиливается влияние Византии; в это время приобщены к христианству еще остававшиеся в язычестве неречане и в далматинских городах введена церковная организация по греческому обряду. Эти обстоятельства прошли совершенно незамеченными в современной событиям истории, так что мы лишены возможности составить понятие как о способах утверждения здесь византийского влияния, так и о силе его и пределах распространения. Следует удовлетвориться заключением, что как в восточной, так и в западной части Балканского полуострова одна и та же политическая и церковная идея выдвигала Константинопольский патриархат на стражу против притязаний (37) Западной империи и латинской Церкви.

Глава X
ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО ЦАРЕЙ МАКЕДОНСКОЙ ДИНАСТИИ. НОВЕЛЛЫ. КРЕСТЬЯНСКАЯ ОБЩИНА

Есть полное основание выделить период Македонской династии в истории Византии и назначить ему совершенно самостоятельное место. Но это не потому, чтобы преемники Василия принесли на трон гениальность, или особенную даровитость, или хотя бы административные способности. Хотя ни сын, ни внук, ни даже правнук основателя династии не имели тех качеств, коими достигается величие и могущество и приобретается уважение современников и потомства, тем не менее период, в который мы вступаем с настоящей главы, необходимо признать кульминационным в истории византинизма. С конца IX и в течение X в. византинизм развился до конечных пределов, сказав свое последнее слово в законодательстве, литературе и искусстве и приобщив к христианской культуре новые народы.

С этой точки зрения вполне основательно обозначение этого периода как «Высший расцвет восточноримского могущества при армянской династии» или еще «Век расцвета» (1). И тем любопытней эта, можно сказать, общепризнанная слава македонского периода, что в военном отношении преемники Василия были далеко ниже посредственности и во внешних делах не только не возвысили положения империи, но, напротив, многое бы потеряли, если бы только выдающиеся военные люди X в., Никифор Фока и Иоанн Цимисхий, своими блестящими военными делами не удержали за империей занимаемого ею международного положения. Лев Мудрый и сын его Константин – это были кабинетные люди, вся деятельность которых исчерпывалась в сущности знакомством с книжными сокровищами царской библиотеки и редко простиралась за стены столицы и далее подгородных дачных мест. Ясное дело, что культурная жизнь империи и постепенное движение науки и искусства в X в. мало зависели от современных царствующих лиц, а находились под влиянием импульса, какой дан был византинизму ранее Македонской династии и который был в состоянии воспитать такую научную силу, как патриарх Фотий и его сотрудники. Хотя мы лишены средств разобраться в исходных моментах рассматриваемого движения, но нельзя не видеть того, что с эпохой, падающей на Македонскую династию, в разных проявлениях культурной жизни византийского общества начинают сказываться такие элементы, каких прежде не было в наличности. Кроме того, и в политическом отношении византинизм X в. одушевлен другими началами, чем в предыдущую и последующую эпохи: в нем нет той исключительности, сухости, односторонности и холодного эгоизма, с каким он выступает в VI или XI в.

С целью выяснить существенные черты совершенно сложившегося к X в. византинизма, который заявляет о себе не в личной деятельности македонских императоров, а в учреждениях того времени, равно как в условиях организации социальной и экономической жизни, и, наконец, в научных и художественных предприятиях и произведениях, историк необходимо должен отступить на время от обычного приема изложения событий по царствованиям, иначе он рискует представить не в надлежащей перспективе характерные особенности византинизма, вследствие которых история Византийской империи занимает особое место во всемирной истории. Обращаемся к рассмотрению законодательной деятельности царей Македонской династии.

Во все времена существования Византийской империи как в литературной традиции, так и в общественном мнении не прерывалось убеждение в силе закона и в незыблемой твердости правосудия. Нельзя сомневаться в том, что это убеждение, переходившее в верование, было воспитано реальными фактами, что византийское правительство действительно полагало одной из главных своих обязательных задач заботиться о твердости норм закона и о правильном их применении. Не говоря уже о тех царях, с именем которых соединялась идея законодательных памятников, даже малоизвестные и менее популярные между ними оставляли по себе следы в законодательной практике. Это столько же объясняется исторической традицией о значении римского права и о глубоком влиянии на средневековые народы идеи Римской империи, сколько не прерывавшимся в Византийской империи изучением старых греко-римских и новых юридических норм, постепенно проникавших в империю извне, чрез знакомство с новыми народами. Эволюция римского права в творениях византийских юристов может служить лучшим показателем как процесса выработки византинизма, так и отсутствия застоя и трупного гниения в византийских учреждениях. Царскому величеству приличествует, говорится у одного писателя [80]  [80]Выше мы пользовались местами из жизнеописания Феофано, принадлежащего Н. Григоре (Неrgenrother. Моnum Сrаеса); из пего же заимствуем место о законодательстве, пропущенное в печатном тексте.


[Закрыть], украшаться не оружием только, но законами и науками. Первое приносит пользу в военном деле, законы же и науки пользуются славой в мирное время. Одно доставляет безопасность телу, а другое оберегает и душу и вместе с тем тело, что неизмеримо выше и важней первого [81]  [81]/Βασιλεκη γαρ μεγαλοπρευεία προσήκειτμή οπλοις μόνοις, άλλα και νόμοις κοσμεισθαι και λόγοις. Τα μεν γαρ εύδοκεμεί κατά πόλεμον, οι δε κατά την είρηνην, και τεί μεν σώματε πορίζεται την άσφάλειαν οι δε ψυχαις ομού τε και σώμασιν, ο του προτέρον μακροις τισί κανόσι και μετροες αναγκαιότερον (Соd. Тhеоl. gr. 279. Fо1. 123. Вена)./


[Закрыть].

И вот царь, собрав все эллинские и римские гражданские законы, расположил их только в 60 книгах, сохранив то, что было нужно для потребностей ромэйской гражданственности, и устранив все излишнее и вышедшее из практики. Подчеркнутое место хорошо выражает систему эволюции права в Византийской империи. Первым обширным предприятием в смысле урегулирования древнего законодательства и толкований на него римских юристов была законодательная деятельность Юстиниана, о которой была речь в своем месте. Известно, что кодекс Юстиниана пережил самое Византийскую империю и перенес имя великого законодателя во все концы известного культурного мира. Но и это законодательство с течением времени стало слишком громоздким и неприменимым к новым условиям и новым формам жизни, которые постепенно изменяли и Римскую империю. В особенности римские правовые нормы встретились с чуждыми им и упорно отстаивавшими свою оригинальность греческими и другими инородческими правовыми воззрениями и восточными народными обычаями, которые дали место появлению особых правовых сборников и руководств по судебной практике. На этой же почве развивались и те законодательные предприятия, которые имели место как при царях-иконоборцах, так и при Македонской династии. Чтобы дать некоторое представление об этой стороне культурного влияния византинизма на Востоке Европы, необходимо войти в некоторые подробности самого процесса происхождения законодательных памятников, характеризующих рассматриваемую эпоху.

Роль основателя Македонской династии в законодательной деятельности, может быть, несколько преувеличена в предании, так же как значение его в военном деле и в администрации. Это предание, в общем весьма неблагорасположенное к иконоборческим царям и главным образом идущее от писателя, весьма близко стоящего к Василию, разумеем его внука Константина Порфирородного, весь подъем византинизма в конце IX и X в. желало отнести к инициативе первого царя новой династии. На самом деле нельзя не видеть, что Василий вступил в обстановку, уже достаточно приготовленную предыдущим развитием, иначе он не мог бы иметь вокруг себя таких деятелей, какими богато его царствование, и создать такое движение в сфере научной, художественной и законодательной, какое происходит в это время [82]  [82]В особенности преувеличены похвалы Василию у французского историка Фохта, который сравнивает его с Наполеоном (Vogt. Ваsile I. Р. 129).


[Закрыть]. Нет сомнения, что потребность в новом законодательстве сказывалась весьма настоятельно. Латинский язык, на котором составлен юстиниановский кодекс, не соответствовал потребностям Византийской империи, так как он был малознаком даже образованным людям и административным лицам. Судьи, как столичные, так в особенности провинциальные, должны были прибегать к составлению руководств для их частного употребления, в которые вносимы были статьи местного права и обычаи, имевшие приложение лишь в данном месте. С течением времени подобные местные сборники вытесняли официальные законы. С своей стороны и правительство не могло оставаться безучастным зрителем того, что происходило в жизни: оно прибегало к изданию законов по текущим потребностям, давало так называемые новые заповеди и руководства, но таковые предстояло согласовать с действующими законами, что в свою очередь вызывало новые затруднения. Независимо от указанных явлений самый этнографический состав империи постепенно подвергался изменению, вместе с этим организовались, и притом с согласия правительства, целые провинции с новым составом населения, который был чужд и по языку и по нравам исконным подданным императора.

Первый ответ на указанные государственные потребности дан был замечательными законами иконоборческих царей. Вопрос об «Эклоге» Льва и Константина и о земледельческих законах, изданных при тех же царях, долгое время составлявший предмет более или менее остроумных догадок, в настоящее время может быть сведен к простым и не подлежащим спору заключениям. К разъяснению его немало труда положено русскими учеными, так как в нем затронуты, как сейчас будет видно, весьма существенные русские национальные и ученые интересы (2). Не говоря о том, что этими законами намечены совершенно новые принципы, вошедшие в жизнь империи, и что в них в первый раз отводится значительное место христианским воззрениям, под влиянием которых начинает изменяться светское законодательство, они, рано вошедши в соединение с церковным правом, получили весьма широкое распространение в переводах на славяно-русский язык у всех славян, принявших византийский православный обряд, как составная часть Номоканона и Кормчей книги. Чтобы вполне оценить значение для русской науки вопроса об этом законодательстве, нужно добавить следующее. В древних русских сборниках юридического содержания наряду с разными переведенными с греческого статьями помещается: «Леона царя премудрого и Константина главизны», т. е. «Эклога» иконоборческих царей, и «Книги законныя ими же годится всякое дело исправляти всем православным князем», т. е. так называемый Земледельческий закон и крестьянский устав, или Моцос; уесорушгх;. Как эта внешняя связь между «Эклогой» и крестьянскими законами, так и внутреннее соотношение между ними достаточно объясняют тот исключительный интерес, каким эти законы пользуются в русской науке.

Обращаемся прежде всего к «Эклоге». Так как в надписании [83]  [83]Εκλογή των νόμων – παρά Λέοντος και Κωνσταντίνου


[Закрыть]говорится просто о царях Льве и Константине как издателях этого «Избрания законов», то долго относили издание «Эклоги» ко времени Льва Мудрого и сына его Константина Порфирородного. Но ошибочность подобного приурочения бросается в глаза, если припомним, что именно царь Лев Мудрый в одной из новелл осуждает некоторые статьи «Эклоги» (о приданом). Кроме того, последующее законодательное предание считалось с законами, изданными исаврийскими царями, а этими законами и могла быть именно «Эклога». Издание закона можно относить к 740 г. В предисловии высказываются весьма любопытные мысли, которые приводим в сокращении.

«Поелику Бог, вручив нам державу царствия, повелел нам пасти верное ему стадо, то мы питаем убеждение, что нет ничего, чем бы мы первее и более могли воздать Ему, как управляя вверенными нам людьми в суде и правде, чтобы с этих пор разрушился всякий союз беззакония. Занятые такими заботами и устремив неусыпно разум к изысканию угодного Богу и полезного человеческому обществу, мы поставили впереди всего справедливость… Зная, что законоположения, изданные прежними царями, содержатся во многих книгах и что заключающийся в них разум для одних труднопостижим, а для других и совершенно недоступен, мы созвали славнейших наших патрикиев, квестора и ипатов и повелели собрать все их книги к нам и, рассмотрев их с усердным вниманием, заблагорассудили изложить в одной книге… все решения по делам, чаще всего встречающимся, и по разным соглашениям, а также определить нормы наказаний, соответствующие проступкам». Предисловие закапчивается следующими словами: «Всячески желая положить предел злому стяжанию, мы решили давать жалованье из нашего казначейства славнейшему квестору и писцам и всем служащим по судебным делам с тем, чтобы они уже ничего не брали с подсудимых».

Как можно видеть из предисловия, исаврийским царям пришлось считаться почти с такими же трудностями, с какими имели дело сотрудники Юстиниана: обилие и разнообразие рукописей с переводами и толкованиями законов и невозможность согласования их для обыкновенного судьи и для юриста. Хотя в греческом подлиннике не названы ученые-законоведы, которым была поручена работа, но в переводной Кормчей сообщены имена патрикия и квестора Никиты, ипата Марина и др. По своему содержанию «Эклога» состоит из 18 отделов, или титулов, из коих каждый заключает несколько положений, связанных между собой по содержанию. Главная основа, или подкладка, всех правовых норм есть закон Юстиниана, но, кроме того, внесены сюда дополнения, происходящие из исаврийского периода, и разного рода редакционные изменения, касающиеся даже основ права. Именно, здесь внесено много и такого, что противоречит началам Юстинианова права и что заимствовано из практики и из обычного права. Главное значение «Эклоги» нужно признать в том, что с нее начинается новый период в истории права и что в ней усматривается новый и живой элемент права, заимствованный из современности. Некоторые из постановлений «Эклоги» были отменены законодательством македонских царей. Из неотмененных прежде всего нужно отметить 17-й титул, содержащий в себе систему уголовного права о наказаниях. Характерным признаком ее служит обилие телесных, в особенности членовредительных, наказаний, которыми так обильны византийская придворная история и уголовная практика. Сюда относится отсечение руки, выкалывание глаз, урезание языка или носа, розги и палочные удары. Убийство раба проходит безнаказанно, если смерть его последовала от жестокого наказания палками или плетью. Но господин подлежит ответственности, если его раб умер от чрезмерных истязаний.

Либеральным течением проникнуты законы о личном праве. Прежде всего «Эклога» вводит христианский принцип в брачное право, требуя для законности брака лишь одно: чтобы брачащиеся были христианами. Воззрение на конкубинат как на супружество отменено; брак ведет за собой общение имущества, которое остается нераздельным по смерти одного из супругов. «Эклога» отменила громадные права отца и сравняла положение обоих супругов относительно детей. Пока живы отец и мать, до тех пор опека не допускается; при вступлении в брак дети обязаны испросить согласие родителей, а не одного отца.

В продолжение иконоборческого периода «Эклога» имела широкое применение в Византии, служила руководством в юридической школе и судебником. Хотя Василий I и его преемники отменили это законодательство, но оно, несомненно, продолжало пользоваться значением в частном употреблении и появлялось даже в новой редакции как «Частная эклога» или «Умноженная эклога».

Переходя к другим вопросам, стоящим в связи с изучением этого памятника, мы должны заметить, что по отношению к ним остается еще несколько недоразумений. В частности, обращает на себя внимание статья под заглавием «Книги законные», в состав которой входят: 1) Земледельческий устав, или Nομος γεωργικος, по мнению многих принадлежащий царям-иконоборцам, издавшим «Эклогу», и во всяком случае, как думают некоторые, относящийся к тому же времени; 2) закон о казнях и другие статьи, заимствованные из законодательства царей Македонской династии. Собственно, эта первая статья приобретает в истории Византии исключительный интерес по следующим основаниям. Земледельческий устав характеризуется такими чертами, которые вполне подходят к быту древнерусского крестьянства времени Русской Правды, что и определило место его в переводных с греческого сборниках, а равно повлияло на его историческое значение в Древней Руси. Крестьянский закон, принадлежащий иконоборческим императорам, превратился у нас в Устав о земских делах Ярослава Мудрого, т. е. Nομος γεωργικος присвоен древнему русскому законодателю. Имея в виду, что Земледельческий закон представляет во многих случаях дословное сходство с «Эклогой» (наказания за преступления, термины для обозначения судебной власти), а иногда тот и другой взаимно дополняются один на счет другого, можно прийти к заключению, что этот закон издан одновременно с «Эклогой».

При изучении данных, содержащихся в Уставе, который может быть охарактеризован как полицейское уложение, прежде всего обращает на себя внимание отсутствие всяких указаний на колонат и на патронат. Но самым неожиданным явлением представляется общинное устройство и сельская община (κοινοτις του χωρτου), как принадлежность быта свободных землевладельцев, сидящих на своей земле. Для объяснения этого явления выступает славянская иммиграция в империю и последовавшие вместе с ней перемены в социальном и экономическом строе. Итак, для нового, славянского населения империи и назначался преимущественно тот Устав, который более соответствовал его воззрениям, быту и привычкам, чем традиции старого римского права о личной собственности и о прикреплении к земле. Не вдаваясь в подробности, зависящие от толкования греческих терминов, заметим, что существование общинной формы землевладения не исключает личной земельной собственности (4) и что в самом Крестьянском законе есть статьи, свидетельствующие о частном личном владении землей, равно как такие, которые не могут быть объяснены иначе как из общинного владения полученными в личное пользование участками, откуда происходит, между прочим, и передел полей (особенно § 18 и 19). Весьма существенным характером земельных отношений, отмечаемых Земледельческим законом, следует признать еще и то, что в нем нет никаких следов прикрепления к земле: здесь действуют свободные крестьяне, владеющие личной и общинной землей, арендующие землю на стороне и имеющие право свободно оставлять свои участки. Словом, прежде общий тон давали εναπογραφοι [84]  [84]Приписные колоны. (Ред.)


[Закрыть], а теперь их заменяют независимые деревни (комы), имеющие свою организацию в митрокомиях.

Присутствие славянских элементов в законах VIII в. Византийской империи дает нам возможность заключить, что наплыв славян в Грецию в VI и VII вв. не был волной, которая разбилась бы о крепкие устои греко-римской цивилизации, не оставив по себе никакого следа. Зависимость славянских государств от византийской культуры имела последствием разнообразные влияния, отразившиеся на всем ходе жизни славянских племен – на развитии их литературных, художественных и юридических понятий; но весьма любопытно, что славянство, подчинившись сперва этой цивилизации и воспользовавшись ее плодами, в свою очередь оказало влияние на Византию, что и отразилось в законах Исаврийской династии. Нужно помнить, что эти законы не носят характера каких-либо случайных, временных постановлений и никогда не были таковыми, хотя впоследствии они отрицались и отвергались как неприложимые к жизни, утерявшие свое значение и смысл. Но такое отношение к этим законам императоров последующих веков, именно, императоров Македонской династии, и особенно Комнинов, станет для нас понятным, если мы будем иметь в виду, что законы о крестьянах были делом рук императоров-иконоборцев, которые осуждались последующими императорами как безбожники, и, как всегда бывает, осуждение личностей перешло в осуждение и всех дел их. Но есть точные указания, что эти законы существовали в жизни в X, XI, XII, XIII и даже в XIV вв. Доказательством этому служат руководства для финансовой, административной и судебной практики, таковы, напр., Пειρа (XII в.), Шестикнижник Арменопула, присоединяемый обыкновенно к нашей Кормчей, основе нашего канонического права.

Восстановить остатки славянского права по этим собственно византийским памятникам значит положить основание к изучению древнейшей истории славян. Нельзя сказать, чтобы наука византийского права совершенно игнорировала эту задачу. Но коренная ошибка Цахариэ и его последователей заключается в том, что, признав в новых элементах законодательства Исаврийской династии действие славянской иммиграции, они не считают за нужное проследить влияние тех же элементов в позднейших юридических памятниках и вообще признают, что в X в. греки успели поглотить славян, стереть их бытовые отличия и уничтожить свободное общинное землевладение в славянских поселениях.

Перенося вопрос о законодательстве иконоборцев с точки зрения развития греко-римского права на почву специально славянских историко-литературных интересов, мы должны в нем выделить «Эклогу», или «Закон судный людем», составляющий содержание 46-й главы Кормчей книги, и «Земледельческий, или Крестьянский, закон», о принадлежности которого к официальным законам иконоборцев возможны еще сомнения. Когда и для какого именно славянского народа переведена «Эклога», об этом могут свидетельствовать древнейшие списки, восходящие к XII или XIII в. Относительно первоначального перевода значительная часть славянских исследований склоняется к мнению, что перевод относится ко времени царя Симеона и был назначен для болгар (5), но весьма вероятно, что первоначально был руководством, не имевшим официального характера.

Что касается Земледельческого закона, значение его с точки зрения славянской науки прежде всего заключается в том, что он независимо от того, имел ли официальное происхождение и применение или же нет, представляет памятник славянского права на греческом языке и на почве Византийской империи. При изучении его прежде всего обращает на себя внимание сходство его во многих отношениях с так называемыми leges Barbarorum, или с народными правдами, между прочим и с Русской Правдой, и применение его к быту народа, живущего в общине. Это последнее обстоятельство составляет наиболее характерную черту Земледельческого закона, и на нем следует несколько остановиться. В Законе, состоящем из нескольких глав, которыми определяется наказание за разные проступки в крестьянском быту [85]  [85]В издании проф. Павлова 83 славянские и 92 греческие главы; в издании Ferrini (Вуzant. Zeitschrift. В. VII (1898). 5.558) 82 статьи или 93 по variae lectiones.


[Закрыть], к таким, которые имеют значение для вопроса об общине, относится лишь весьма небольшое число. Между прочим, сюда относятся статьи 18 и 19, которыми предусматривается тот случай, когда крестьянин оставит свой участок и когда односельчане возьмут на себя обработку его участка и пользование собранными с него плодами. В таком случае возвратившийся крестьянин лишается права возбудить иск против своих односельчан за пользование его участком. Обе статьи, собственно, обеспечивают интересы казны, которая не теряет права на податные сборы с того участка, который покинут занимавшим его крестьянином. В особенности же общинные отношения ясны в статье 18 (6), которая предусматривает следующий случай. Если крестьянин поставит мельницу на общественной земле и сельская община заявит претензию, что эта земля общинная, то все сообща пусть покроют сделанные расходы, а мельница пусть будет общим достоянием. Точно так же и следующая статья предполагает порядок отношений общинных условий. Если после раздела земли между жителями селения кто-нибудь построит мельницу на своем участке, то владельцы других участков не имеют права возражать что-либо против этого.