Текст книги "Поиски "Озокерита""

Автор книги: Федор Белохвостов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Дверь закрылась. Девушка застегнула пуговицы мундира, села за стол, взяла свой бокал шампанского и

маленькими глотками стала отпивать прохладный пенящийся напиток. Сейчас она не могла сообразить,

действительно ли открывалась дверь и показывалось лицо майора с черными усиками или ей померещилось?

Мог ли майор без разрешения войти к генералу? А если на самом деле майор все видел, как он примет этот ее

жест? Может быть, посчитает его интимным и сделает вид, будто ничего не заметил? Если бы так!? А вдруг

узнает об этом Шмолл?

– Что же это вы, господин барон? Я с вами разговариваю, а вы спите! – громко заговорила девушка,

расталкивая барона. – Проснитесь же!

Барон лишь помотал головой.

Таня позвала адъютанта.

– Прошу вас проводить меня. Пусть барон немного отдохнет, – сказала она, одеваясь.

– Я не могу оставить господина генерала, – возразил офицер.

– Тогда прикажите шоферу, чтобы он отвез меня.

– Одну минуту. – Офицер щелкнул каблуками и выбежал во двор. Вслед за ним вышла Таня. Майора

Вейстера она нигде не заметила. Адъютант любезно открыл ей дверцу машины генерала.

Машина рванулась со двора и понеслась. Из-под колес завьюжили снежинки.

Таня сказала шоферу, что надо заехать на улицу Шевченко, к часовому мастеру.

Она подъехала очень удачно – Андрей был в мастерской один. Таня рассказала ему все, что узнала из

документа, извлеченного из кармана генерала, умолчала лишь о видении лица с черными усиками, и, не

задерживаясь более ни минуты, попрощалась и вышла. Около мастерской Андрея ее ожидала, запорошенная

снегом, генеральская машина. Таня, весело болтая с шофером о каких-то чудесных часиках, поехала домой…

12.

Железная дверь подвала со скрежетом открылась. В нее

втолкнули измученную Клаву.

Четвертый раз приводят уже ее в этот страшный подвал.

Второй день ужасными пытками добиваются от нее признаний, хо-

тят сломить ее волю. Но ни слова не сказала Клава. Она даже не кри-

чит и не стонет, когда пытают ее.

Сначала ее не мучали пытками, а только по нескольку раз в

сутки допрашивали.

Гитлеровцы не имели прямых улик против Клавы и, видимо,

собирали материал. Потом сделали очную ставку с тем парнем из

партизан, который бежал к Клаве, – с Юрием.

Когда ввели Клаву в комнату, Юрий сидел на стуле, вид у него

был страшный: под глазами большие синяки, верхняя губа рассече-

на, левое ухо ободрано и из него сочилась кровь. Он увидел Клаву, и

губы его дернулись, он хотел что-то сказать. Клава посмотрела ему

прямо в глаза. Что было в ее больших карих глазах! И суровое осуждение его малодушия, и ободрение, и приказ

– держись, молчи, будь достоин комсомольца! И Юрий понял это.

– Ну, что скажешь? Она? – спросил капитан Шмолл у Юрия.

– Я эту женщину не знаю, это не она, – проговорил Юрий.

– Как не она? – взревел гитлеровец. – Ты фотографию смотрел, сказал, что она, что ты бежал к ней,

чтобы предупредить о засаде?

– Нет, это не она. Тогда я ошибся. И вообще я ни о какой засаде не знаю, все это я вам наврал.

Шмолл сильно ударил Юрия по носу, и тот, опрокинув стул, упал на спину… Клаву увели.

Она не подозревала, что в этот же день ей предстояла еще одна очная ставка.

…Вечером ее вновь вызвали к капитану. Когда она вошла в комнату, у окна спиной к ней стоял

сутуловатый человек с короткой веснушчатой шеей. Шмолл сидел за столом.

– Вот ваша знакомая, господин… – обратился гитлеровец, не называя имени, но было ясно, что он

обращается к человеку, который стоит у окна. Тот повернулся и поспешно сказал:

– Она. Ее самую видел я тогда с железнодорожниками. Сначала она привела к нам троих вооруженных

рабочих, потом еще раз пришла, уже с большой группой, человек сорок. Когда завязался бой, она стреляла сама

из автомата.

Клава ушам не верила – действительно, все это было так, но как затесался туда этот предатель и почему

она не приметила и не запомнила его?

– Что же, и теперь будете говорить, что это случайное совпадение, что это не вы были?

– Я не знаю этого человека и понятия не имею, о чем он говорит. Никаких вооруженных рабочих я не

знаю. Это недоразумение, – спокойно сказала Клава.

– Ну, нет, связная партизанка Клава, я ручаюсь в этом, – закричал Гордиенко.

– Хватит, – стукнул капитан по столу. – Мы заставим вас говорить…

…Ее смуглое лицо стало желто-бледным. Глаза потускнели. Платье на ней порвано, косы растрепаны.

Руки окровавлены – ни одного ногтя не осталось на ее пальцах.

Клава безразличным взглядом окинула подвал, освещенный электрической лампочкой. Около

заплесневевшей кирпичной стены был тот же стол для пыток – две широкие, толстые доски, прикрепленные на

столбах, врытых в землю. К этому столу привязывали ее, когда били по подошвам резиновой дубиной, когда

вырывали плоскогубцами ногти.

Уж не вызывает страха у Клавы этот жуткий подвал. Ей кажется, что он придает ей силу, мужество. В

камере она не могла подняться на ноги, потому что подошвы вздулись, ступни не гнутся. Но здесь, в подвале,

она стоит на ногах, даже не прислонившись к стене. Ей кажется, что стоит она на раскаленном железе – такая

жгучая, режущая боль в подошвах. Но она стоит, и думается ей, что не иссякает ее мужество от пыток, а,

наоборот, крепнет. Она даже сама не подозревала раньше, как сильна волей своей.

Немцы приводят в этот подвал советских людей, чтобы изощренными, садистскими пытками сломить их,

поставить на колени, заставить каяться. Но люди, выросшие в борьбе, закаленные, как сталь, люди,

почувствовавшие силу коллектива, люди, непоколебимо верящие в расцвет будущего, знающие путь к этому

будущему, не встанут на колени, их не сломить, они не отрешатся от борьбы своей, не свернут с пути своего.

Дверь снова со скрежетом открылась. В подвал вошли два солдата и сутулый, обрюзгший обер-фельд-

фебель. Солдаты схватили Клаву, бросили на доски, привязали веревками к доскам за ноги и за шею.

– Надеюсь, сегодня будет говорить! – сказал сутулый на ломаном русском языке.

Клава молчала. Закусив нижнюю губу, она неморгающими глазами смотрела в сводчатый потолок. Тело

ее казалось бесчувственным.

Немцы схватили ее руку. Распухшие концы ее пальцев, там, где были ногти, покрылись иссиня-черными

сгустками крови. Обер-фельдфебель взял плоскогубцы, разжал их и стиснул конец распухшего пальца.

Ручейком покатилась кровь по пальцу. Тело Клавы как будто вздрогнуло, она на секунду закрыла глаза, ив рот

ее оставался неподвижно сжатым.

– Ха, будешь говорить! – прорычал сутулый гестаповец и стиснул плоскогубцами другой палец, потом

третий, четвертый.

Клава молчала.

Гестаповец отпустил руку. Бросил плоскогубцы.

Клаве хотелось было согнуть руку в локте, поднести ее к глазам, посмотреть, подуть на пальцы, сжать ее

выше кисти левой рукой, чтобы полегче была боль в пальцах, но на нее смотрели гитлеровцы, и она подавила в

себе это желание. “Как бы они хотели видеть мои страдания!” – подумала Клава, и рука ее осталась лежать

вдоль туловища на доске, из раздавленных пальцев кровь падала крупными каплями на сырой земляной пол.

Клава молчала.

…К концу марта неожиданно ударил крепкий мороз. Холодный обжигающий ветер дул несколько дней

подряд. Воробьи прятались от холода под крыши и в разные щели. В городе, и без того безлюдном, еще реже

появлялись прохожие, они торопливо исчезали с улиц, кутаясь в шали и воротники.

Полдень.

Во дворе тюрьмы между двух кирпичных стен, в нешироком проходе, стоит пустая кадушка. Два

немецких солдата – один в высокой румынской шапке, завязанный башлыком, другой укутанный большой

коричневой шалью – стоят с автоматами около бочки, стукая по промерзшей земле тяжелыми эрзац-валенками,

с толстыми деревянными подошвами. Во двор вошел гестаповец с ведром воды. Он подошел к бочке и

опрокинул ведро. Вода со звоном вылилась в бочку и сразу стала затягиваться узорчатым ледком. Два часовых с

автоматами на шее продолжали постукивать своими тяжелыми эрзац-валенками, прохаживаясь вокруг бочки.

Немец, выливший в бочку воду, ушел обратно в помещение, поеживаясь от мороза. На крыше от порывов ветра

скрежетал оторвавшийся лист железа: угрух, угрух, угрух. Потом через коротенькую паузу – снова: угрух,

угрух, угрух…

Откуда-то сорвалась мокрая закоченевшая тряпка и покатилась по двору, застучала, как полено. Вода,

вылитая в бочку, промерзла до дна. Лед начал трескаться, и треск этот глухо отдавался в бочке. Два немца с

автоматами, с закутанными головами стукали своими деревяшками, прыгая с ноги на ногу.

Два солдата и сутулый гестаповец вынесли из камеры Клаву. На ней было все то же коричневое с

редкими черными полосами платье, почти все порванное; волосы ее были растрепаны и перепутаны; щеки

ввалились, кожа лица бледно-желтая, с синеватым оттенком; губы потрескались, умные карие глаза горели

лихорадочным огнем. Ноги ее были связаны, согнуты в коленях и подтянуты к связанным сзади рукам. Клаву

поднесли и опустили в бочку.

– Будешь говорить, – хрипел сутулый гитлеровец, одетый в какую-то купеческую шубу и укутанный

шарфом. Принесли два ведра воды и вылили в бочку. Клава вздрогнула, рванулась руками, но молчала. Ее

платье, облитое водой, моментально обледенело и стало твердым и холодным, как железо. Ноги ее сковывало

льдом. Клаве казалось, что вот-вот придет конец ее мужеству. Но она держалась, превозмогая мучительную,

страшную боль во всем теле. Закусив нижнюю губу, Клава запрокинула голову и смотрела воспаленными

глазами в серое небо, по которому стремительно неслись куда-то вдаль рваные облака. А на крыше через паузу

повторялся монотонный скрежет: угрух, угрух, угрух…

– Будешь говорить! – кричал сутулый, засунув руки глубоко в карманы шубы и стуча нога об ногу.

Клава молчала. Еще ни одного слова не слышали немцы от нее с тех пор, как посадили ее в подвал и

начали пытать. Принесли еще воды.

Клава чувствовала, как коченеет, все тело сводят судороги, а боль в ногах тупеет. Клава смотрела на

облака, несущиеся на запад, и вспоминала о своем цветущем любимом городе на Волге, о матери своей. Она

почувствовала, как по щекам покатились теплые слезы, и слезы эти как будто напугали ее – она легонько

качнула головой, облизала потрескавшиеся губы. “Только не слезы, только не слезы. Я не хочу, чтобы эти

изверги видели, как я плачу. Пусть они не торжествуют победы надо мной, я не сдамся”, – думала Клава. Она

уже не чувствовала ни рук, ни ног, только сердце ее горячо билось и голова жила напряженными мыслями.

Клава вспомнила мужа – мысли моментально перенесли ее на поле боя. Вот она видит, как он несется на

самолете над немецкой колонной, сбрасывает на немцев бомбы, потом разворачивается и обстреливает немцев

из пулемета – солдаты падают замертво, горят немецкие автомашины. “Бей их, бей, хорошенько бей!” —

кричит Клава… Сколько страданий, сколько мучений причинили гитлеровцы! Но Клава знает, что за все, за все

отомстит Родина. Она убеждена, что скоро, очень скоро Красная Армия освободит родную землю. Эта

уверенность появилась у Клавы в те дни, когда эвакуировался военный городок и когда она решила остаться в

тылу врага. Эта вера в победу окрыляла ее, утраивала силы в борьбе с оккупантами. С этой верой Клава жила, с

этой верой она выдерживает теперь пытки, мужественно смотря в лицо палачам.

А на крыше повторяется монотонный звук: угрух, угрух, угрух…

Клава очнулась от своих мыслей. “Только бы не потерять сознание, только бы выдержать, до конца

выдержать”, – думала она.

Когда в бочку было налито столько воды, что льдом покрылись плечи Клавы, сутулый гестаповец,

потеряв всякую надежду на то, что он услышит хоть одно слово, махнул рукой своим подручным и часовым —

все они ушли в комендатуру.

Лед сковывает горло Клавы. Но в ней еще теплится жизнь Она словно сквозь сон слышала удаляющийся

стук сапог гитлеровцев. Клаве казалось, что какой-то туман окутывает ее. Она закрывает глаза, в сознании

возникает красочная, грандиозная, веселая первомайская демонстрация в Горьком. Со знаменами и плакатами

шли люди.

Ветер усиливался. Начиналась пурга.

13.

Крупный липкий снег шел несколько дней, а затем опять ударил мороз, подул ветер. С утра Таня

работала в штабе, печатала разные распоряжения, заявки на боеприпасы и продовольствие для фронта.

Напротив нее, за другим столом, сидел подслеповатый лейтенант Буш.

Где-то недалеко разорвалась бомба – здание штаба вздрогнуло, задребезжали оконные стекла. У Буша

слетело с носа пенсне и стукнулось о стол. Лейтенант сморщился, закрыл маленькие глаза и дрожащей рукой

стал искать пенсне.

– Проклятые партизаны. Когда– все это кончится! Фрейлен Берта, вас не пугают взрывы?

– Вы боитесь? Зачем же вы, в таком случае, пошли на войну? – спросила Таня. – Ведь вас, наверное,

могли бы освободить по зрению. Или вы пошли добровольно?

– Почему я пошел на войну? А разве я мог стоять в стороне от этого великого дела? Нам нужно

жизненное пространство – Нам нужен простор. Наша нация должна владеть всем миром, и мы завоюем весь

земной шар. Так сказал наш фюрер. Я надеюсь, что после победы буду иметь самое меньшее одно русское

имение.

– Но у вас очень слабые нервы, господин лейтенант. – Таня слегка улыбнулась. Она вспомнила людей,

которых видела утром на базаре, и подумала, что с такими людьми немцам надо иметь железные нервы;

впрочем, будь они у них хоть из сверхтвердой стали, конец все равно будет один и тот же.

…Таня никогда не ходила на базар, но ночью ее мучила бессонница, а утром появилось желание хоть

немного побыть среди советских людей. На улицах попадались лишь редкие прохожие, да и те шли торопливо,

не оглядываясь по сторонам. Только на базаре по утрам собирались жители. Нужда гнала людей на базар, они

продавали разную рухлядь, переторговывали мелочью. Иные делали зажигалки, замки, ложки, алюминиевые

кружки и продавали свои изделия, чтобы добыть кусок хлеба. На базаре узнавали и новости. Там неизвестные,

бесстрашные люди распространяли листовки.

Таня обошла весь базар, и все эти разные люди казались ей родными, милыми. Но она чувствовала себя

так, как будто была отгорожена от них невидимой стеной. В одном месте она увидела молодую лотошницу,

закутанную в теплую шаль. Эта синеглазая девушка с родинкой на щеке торговала иголками, гребенками,

пудрой, нитками и лентами. Тане понравилась девушка, и ей захотелось непременно купить что-нибудь у нее

Она купила гребенку и пудру Как хотелось поговорить с этой девушкой, познакомиться с ней! Но об этом нельзя

было даже и думать.

Когда Таня делала покупку, она услышала, как толстая торговка молоком громко о чем-то рассказывала.

Вокруг нее собрался народ. Таня подошла чуть ближе.

– И так уж навострились эти хулиганы, воры нахальствуют, – кричала торговка. Тане казалось, что она

умышленно так громко рассказывает, чтобы привлечь внимание публики. Но для чего она это делает, Таня сразу

не догадалась. – Ведь как они приспособились, собачьи дети, – продолжала кричать женщина. – Один идет

по одну сторону ряда, значитца, спереди, а другой идет, значитца, сзади. Тот, что сзади, – хвать торговку, а она

как повернется, да как заругается на бессовестного хулигана, покричит на него, отведет душу, обернется, а

корзины с товаром уже нет Аи, аи! А где уж там догнать! Они ведь шайкой шуруют, эти жулики. Попробуй,

излови!

Народ собирался около торговки в кружок, а она еще громче продолжала что-то выкрикивать. В толпу

пролез седой старик с торбой за плечами. Он сурово посмотрел на публику и заговорил:

– Граждане и гражданочки! Не вирьте проклятым немцам! Уси воны брешут. Червона Армия у

Кировогради. Червона Армия иде и скоро буде тут. Смерть германьскым оккупантам! – Дед бросил в толпу

пачку листовок и исчез. Со стороны казалось, что никто из людей не брал этих листовок, но, когда толпа

разошлась, на примятом снегу не было ни одной бумажки. Куда-то делась и торговка с молоком.

Сейчас, сидя в теплой штабной комнате, Таня с волнением думала об этом старике. Она вспомнила

угрюмых людей, их лица – истощенные, отмеченные печатью нужды и неволи, но с глазами, в которых

светилась жгучая ненависть и решительность. Все эти люди ждут родную Красную Армию, чтобы стряхнуть с

себя кошмар подневольной жизни, избавиться от палачей. Нет, напрасно мечтает этот подслеповатый штабной

офицерик о русском имении…

– Фрейлен Берта! Вы знаете, когда это все кончится? – прервал ее мысли лейтенант Буш.

– Что кончится? – спросила Таня.

– Все эти проклятые взрывы и партизаны.

– Когда же, господин лейтенант?

– Весной, когда великая Германия победит.

– Вы большой стратег, господин лейтенант. Почему же вы считаете, что победа будет весной?

– Весной будет открыт второй фронт.

– Да, но мне кажется, от этого не будет легче.

– Многие мои знакомые офицеры полагают, что второй фронт нужен не столько русским, сколько нам.

– Странная логика.

– Не знаю, что это такое, фрейлен Берта, я в политике не разбираюсь. Но я думаю – это правильно.

Зачем Форду убивать нашего Круппа? Они же свои люди, договорятся. Или, например, зачем Херсту делать

неприятности нашему Геббельсу? Гм… Вы простите, что я упомянул в таком разговоре это имя. Хайль Гитлер!

– Значит, ваши друзья офицеры, господин лейтенант, полагают, что русские могут управиться с нами и

без помощи своих союзников?

– Вот именно! – выпалил Буш, потом, опомнившись, испуганно поглядел на Таню. – Простите,

фрейлен Берта, но вы вовлекаете меня в непозволительный разговор.

– По-моему, это вы вовлекли меня в такой разговор, господин лейтенант. Но не бойтесь, я в гестапо не

сотрудничаю. Значит, весной будет победа?

– Так полагают, – уже без прежнего энтузиазма ответил Буш.

– О! Это совсем недолго ждать, господин лейтенант!

– Конечно. Это недолго ждать. А пока нас мучают партизаны. – Лейтенант Буш поправил пенсне и

углубился в бумаги.

“Партизаны! Боятся партизан! – подумала Таня. – Да, земля наша всегда была негостеприимной для

врага. Это известно было и Наполеону, и шведским, и турецким, и японским, и английским, и немецким, и

прочим завоевателям. Что ж поделаешь, господин Буш, уж так заведено на Руси: не только армии – весь народ

воюет против врага…”

Таня взяла очередную бумажку, чтобы перепечатать. Это была личная записка полковника фон Траута.

Полковник явно нервничает. Он просит две стрелковые дивизии, чтобы очистить леса от партизан.

“Вчера снова был совершен налет на станцию, – говорилось в донесении. – Перебита охрана,

подожжен склад со снаряжением, подорван эшелон со снарядами. На разъезде Голинь эшелон с пехотой пошел

под откос. По нашим данным, у партизан имеется две или три радиостанции. Но где эти радиостанции, еще не

установлено – Местонахождение партизанского штаба неизвестно. Вчера в городе появилось много

большевистских листовок. Виновных не нашли. Арестовали сорок местных русских. Продолжаются диверсии

на шоссейных дорогах. Комиссар гестапо Миллер ехал с шофером на автомашине. Автомашина взорвалась

неизвестно от чего и сгорела. Миллер с шофером погибли. Я не уверен в том, что и наша комендатура не

взлетит однажды на воздух. Я понимаю, что на фронте нужны дивизии, но как можно работать здесь? Господин

генерал, я прошу две стрелковые дивизии. Это необходимо для более спокойной нашей работы…”

Читая эти слова, Таня улыбнулась. Недавно ей попался какой-то немецкий справочник об Украине

издания 1940 года. Как там немцы расхваливали Украину! И климат прекрасный, и земля плодородная, и народ

трудолюбивый. “Быстро, однако, меняется мнение об Украине у немцев”.

Таня еще раз перечитала донесение.

– Фрейлен Берта, вы не можете разобрать, что там написано? – спросил лейтенант, заметив, что Таня

внимательно рассматривает бумагу.

– Да, но теперь уже разобрала…

Таня взяла следующую бумагу и начала печатать. Это была докладная записка генерала по поводу того

же озокерита. В ней сообщалось: “Нами перехвачено несколько радиограмм русских. На основании этих

радиограмм установлено, что русские ведут разведку озокерита. Может быть, это какой-то шифр, тем не менее и

нам надо заинтересоваться озокеритом. Залежи озокерита имеются в районе Борислава. Не следует ли провести

более активную разведку? Озокерит – горный воск, употребляется для производства мазей, лаков, для

пропитывания тканей, в электротехнической промышленности и в медицине…”

“Предполагал ли полковник Сергеев, что немцы практически отнесутся к этому слову и начнут широкую

разведку горного воска? – думала Таня. – А может быть, он именно это и пред полагал. Все-таки надо

рассказать об этой докладной записке Андрею…”

14.

Дни стали совсем короткими. А сегодня Тане показалось, что сумерки начали наступать сразу же после

обеда. Ветер сдувал снег с крыш, резкими порывами поднимал снежную пыль с мостовой.

А Тане надо было идти к Андрею.

Она кончила работу, сложила бумаги и отдала их лейтенанту. Оделась, попрощалась с Бушем и вышла.

На улице не было ни души.

Таню несколько пугало это безлюдье, но с Андреем надо было встретиться обязательно. Когда она

навещала часового мастера днем, в мастерской, так это было вполне естественным. Но дневные ее посещения

были тем неудобны, что в мастерскую заходят посетители, они не дают возможности поговорить. А сегодня у

Тани много данных, надо все передать.

Таня шла по пустынным улицам города, мысленно повторяя сведения, которые она накопила в своей

памяти. Сильным порывом ветра ее чуть не сбило с ног. Она остановилась. “А не лучше ли поехать на,

машине?” – подумала Таня и повернула; подгоняемая ветром, она почти бежала. Возвратившись в штаб, Таня

сказала адъютанту генерала, что ей нужна машина, чтобы съездить к часовому мастеру.

…Когда Таня подъехала к мастерской, уже темнело. Мастерская оказалась на замке. Таня сказала шоферу,

что он может ехать, а она пойдет искать часового мастера.

Дверь ей открыла Анна Константиновна. Она приняла от нее пальто, шаль и теплыми руками сжала щеки

девушки:

– Танюша, милая! Ну, все хорошо у тебя? – тихо спросила Анна Константиновна, и в этих нескольких

словах звучали десятки вопросов: как она добралась? Все ли благополучно? Не страшно ли было на улице?

Таня почувствовала себя счастливой, прижалась к груди Анны Константиновны и слушала, как бьется ее

сердце. Так они постояли немного. Потом хозяйка усадила Таню около теплой круглой печи. – Погрейся.

– Я же не замерзла, я на машине, – сказала Таня. – Где Андрей?

– Он сейчас придет. Ты выпей чаю, Танюша. – И Анна Константиновна подвинула стакан с чаем.

“Где же он может быть, зачем он ходит по вечерам?” – с тревогой думала Таня. Но хозяйка была

спокойна, и это спокойствие передалось девушке.

В коридоре зазвенел колокольчик. Анна Константиновна пошла открывать. Вошел Андрей. Он был в

теплом драповом пальто. Высокая каракулевая шапка, яркий шерстяной шарф делали его похожим на

коммерсанта. Чисто выбритое лицо Андрея слегка разрумянилось с мороза. Он улыбался.

– Хорошая погода, – сказал он, ставя свой маленький чемодан на стул.

– Вам всегда все нравится, – заметила Анна Константиновна, подходя к нему, чтобы помочь раздеться.

– Иначе жить нельзя, милая хозяюшка! – улыбнулся Андрей. – Я сам.

– И всегда вы все сам… Вам неудобно.

– Ей-богу, я даже забываю, что у меня одна рука. Только вы напоминаете мне об этом, но я на вас не

сержусь, тем более сегодня. У меня удача – только что купил пять редкостных часов у обер-лейтенанта. И даже

распил с ним бутылку вина на радостях: он хорошо продал, а я хорошо купил…

– Поздравляю с удачей. Прошу к чаю…

Из кухни вышла Таня.

– Танюша, здравствуй! Явилась?

– А разве вы думали, что я не приду?

– Нет, не думал. Я знал, что вы здесь.

– Как же вы узнали?

– Ваш генеральский лимузин только что отъехал от дома. Не мог же я предположить, что сам генерал

прибыл ко мне пить чай.

Вошли к Андрею в комнату. Таня первый раз была здесь. Раньше они встречались в мастерской или

разговаривали на кухне. Комната с одним тщательно замаскированным окном во двор была заставлена мебелью.

Здесь тоже находился небольшой верстак.

– Ну, рассказывайте, что нового?

Андрей внимательно слушал, попыхивая трубкой. Казалось, он укладывает в своей памяти все данные в

строгом порядке, разносит по графам, сопоставляет, анализирует.

– Удалось мне прочесть копию большого обзора военного положения к концу сорок третьего и началу

сорок четвертого года, – сообщала Таня.

– Перескажите мне его в общих чертах, – попросил Андрей.

– Подручные фюрера пытаются выкрутиться и свое поражение обернуть чуть ли не победой их

превосходной стратегии и тактики. Однако за пышными фразами об эластичной обороне и тому подобном

очевидны и горькие признания. В обзоре говорится, что неудавшееся наступление немецких войск в июле и

развернувшиеся затем многочисленные бои на всем фронте от Смоленска до Черного моря были сопряжены с

большими потерями для немецких войск. Примерно из ста десяти дивизий, сражавшихся в составе трех групп

армий, свыше одной трети были настолько ослаблены, что они обозначались просто дивизионными

группировками. Это означало, что численность каждой из дивизий уменьшилась до нескольких неполных

батальонов. Многие дивизии либо расформированы, либо по две дивизии сведены в корпусные группы. Группы

эти по своему численному составу равнялись одной дивизии, а назывались они группами лишь для того, чтобы

ввести в заблуждение противника.

– Скажи на милость, какая хитроумная тактика! – смеясь, заметил Андрей.

– Авторы обзора указывают, что численность боевых подразделений пополнялась благодаря чистке

тыловых служб, но сами же признают, что подготовленность этого пополнения была совсем

неудовлетворительной, – продолжала Таня. – Еще более горьки признания тяжелых потерь танковых дивизий.

Из восемнадцати дивизий тринадцать потеряли большую часть своих танков и стали небоеспособными.

– Дальше авторы обзора довольно объективно расписывают войска нашей армии. Они сокрушаются о

том, что ослабленным группам немецких армий во второй половине сорок третьего года противостояло свыше

четырехсот русских дивизий, большое число кавалерийских корпусов, более ста танковых полков. Все эти

огромные силы русских опирались на поддержку многочисленной артиллерии РГК и все возрастающей в

количественном отношении авиации. Это превосходство русских в живой силе и технике за последние три

месяца не только не уменьшилось, но в ряде мест возросло, поскольку источник этого превосходства русских

неиссякаем. – Таня улыбнулась, в ее больших голубых глазах Андрей заметил счастливую гордость за свою

великую и прекрасную Родину. И Андрею понятна была эта гордость, ему также было по-настоящему лестно

признанное врагом превосходство Советской Армии.

– На что же они надеются? – спросил он. – Чем же пытаются утешиться?

– Собственно, одной демагогией, – сказала Таня. – Пишут, что, несмотря на это превосходство

русских, они навяжут свою волю противнику и добьются победы. Пишут, что в тылу готовятся многочисленные

соединения, а находившиеся на фронте дивизии благодаря великодушным мероприятиям командования имели

возможность отводить свои подразделения и даже целые части на отдых и обучать их ведению боя.

– Вот брехуны! – засмеялся Андрей. – Значит, они великодушно позволяют своим войскам отступать!

Будешь “великодушно” отступать, если некуда деваться! Какой же у них прогноз в этом отчете?

– Требуют удержания фронта любой ценой, – ответила Таня. – Пишут, что к концу годя, после ряда

критических недель, на протяжении которых приходилось вести тяжелые бои, им удалось организовать оборону.

Между прочим, авторы отчета предостерегают о возможности прорыва русских на стыке между второй армией

и группой “Юг”. Сообщают, что там образовалась брешь шириною до ста километров, но также указывают, что

там болота.

– Эту “дырку” надо проверить, – заметил Андрей. – А болота теперь сковало морозом…

Таня еще рассказала о возможных передвижениях немецких частей в районе группы армий “Юг”,

пересказала несколько распоряжений генерала фон Швайгерта по снабжению этих частей.

– Еще что, Танюша? – спросил Андрей.

Девушка хотела было рассказать о случае на квартире у генерала, когда майор Вейстер заглянул в

столовую, но подумала: “А вдруг это мне от страха показалось? Ведь Андрей тогда засмеет меня. Нет, не буду

говорить”. И она промолчала.

– Теперь, – сказал Андрей, – я сообщу вам приятную новость. Полковник Сергеев радиограммой

приказал передать вам благодарность командования за хорошую работу. Рад за вас.

Таня смутилась, опустила глаза.

– Я очень довольна, – заговорила она взволнованно. – Я очень рада, что приношу пользу своей

работой. Постараюсь и впредь оправдать доверие командования, доверие своей Родины.

– Я уверен, что вы оправдаете это доверие, Танюша.

Таня посмотрела на Андрея благодарным взглядом. Ей хотелось сказать, что она готова пожертвовать

собой, чтобы оправдать это доверие, но эта фраза показалась девушке высокопарной, да к тому же Андрей

сказал ей однажды, что самопожертвование, смерть – это последняя мера мужества, что нужно не умирать, а

побеждать.

– Я вот что хотел еще сказать вам, – продолжал Андрей более официальным тоном.

– Слушаю.

– Вы недавно были на базаре?

– Была. – Таня почувствовала себя неловко, ей казалось, что сейчас Андрей сделает замечание за

какую-нибудь оплошность.

– Вы купили гребенку и пудру?

– Купила.

– Хорошо запомнили, у кого это купили?

– Запомнила.

– Расскажите мне об этом торговце.

– Молодая, красивая, синеглазая девушка с родинкой на щеке. Она была в полушубке, в теплой серой

шали.

Андрей задумался. Еле заметная грусть пробежала в его глазах. И Таня это заметила. Она насторожилась,

ожидая, что он скажет дальше.

– Мы не будем встречаться с вами.

Таню кольнуло неприятное предчувствие, но по глазам Андрея она поняла, что ничего особенного не

случилось, это просто так нужно, она и сама думала, что лучше им не встречаться.

– Мы будем держать связь через эту девушку с родинкой. Вы пойдете еще раз на базар и договоритесь с

ней о дальнейших явках.

– Хорошо…

– Обо мне не беспокойтесь… Знайте, что я всегда буду следить за вами и в нужную минуту окажу

помощь, если она потребуется. Будьте уверены в своих силах… и в моей дружбе.

Таня взглянула на Андрея. Первый раз она услышала от него слова о дружбе, и от этого на душе у нее

стало особенно тепло.

– Вам предстоит трудное дело, – продолжал Андрей. – У немцев наконец-то вышел из печати

“Озокерит”. Надо принять все меры.

– Я понимаю.

– Вот и все. Вам надо спешить домой, а то мы и так уже долго задержались. Будьте осторожнее,

Танюша.

– Будьте и вы осторожнее, – сказала Таня, пожимая руку Андрея.

15.

После многих настойчивых попыток Тане, наконец, удалось увидеть новую кодированную таблицу у