Текст книги "Поиски "Озокерита""

Автор книги: Федор Белохвостов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– И правда, девушки, тут нечего смеяться. Клава правильно говорит, – заключила Ирина.

Борис каждое лето приезжал в отпуск, и все свободное время Клава проводила с ним. Они катались по

Волге на шлюпке, вместе купались, ходили в парк, в кино.

В тридцать восьмом году Клава окончила десятилетку и пошла работать на швейную фабрику.

Борис стал летчиком. На четвертый год их дружбы, это было в тысяча девятьсот сороковом году, Борис

снова приехал в отпуск. Клава хорошо помнит этот теплый августовский вечер. Дома никого не было. Они с

Борисом сидели в ее комнате.

– Клава, я хочу сказать тебе… – проговорил Борис взволнованно.

– Что, Боря? Ну скажи.

– Меня, наверное, скоро выгонят из авиации. – В затуманившихся ласковых глазах Бориса играли

какие-то искорки. Клава видела эти искорки, у неё немного кружилась голова, и она поняла тогда, что Борис

совсем не то говорит, что хотел сказать ей.

– Почему? – спросила Клава, и на лице ее появилась затаенная, радостная, счастливая улыбка.

– Я не могу больше без тебя…

Они поженились. И любовь их крепла день ото дня. Каждый из них старался сделать другому приятное.

Бориса перевели в этот город. Приехала сюда и Клава. Потом началась война…

Клава сказала Ксении, что она осталась для того, чтобы мстить немцам. А Ксения открыла подруге, что в

городе есть небольшая подпольная боевая организация молодежи, что она входит в эту организацию, обещала и

ей, Клаве, подыскать “дело”.

7.

Случилось так, что в один из зимних дней сорок второго года Клава неожиданно встретила на улице

Зину, бывшую соседку по военному городку. Зина была одета в отличную котиковую шубку, на голове у нее

небрежно держалась зеленая вязаная шапочка, локоны были завиты, зеленые глаза блестели.

– Здравствуй, Клавушка, – нараспев произнесла Зина. – Вот мы и встретились. А я искала тебя. Мне

надо столько пошить – и платья, и пальто. Где ты живешь, Клавушка?

Клава сказала адрес старушки, где была прописана.

– Вот чудненько, я зайду к тебе. А знаешь что, Клавушка, приходи-ка сегодня ко мне. У меня будут

офицеры. Отличные парни.

– А где ты живешь? Как устроилась? – поинтересовалась Клава.

– Живу я чудненько, – щебетала Зина. – Ты знаешь, как только немцы пришли, попался мне один

офицер. Чудненький, я влюбилась в него. Богатый. Вот видишь – шубка, это он подарил мне. Нашел мне

квартиру чудненькую, из двух изолированных комнат. Жили мы с ним месяца три. А потом его забрали на

фронт. Такая досада. А сейчас ко мне ходит один старший лейтенант из комендатуры, высокий такой, только он

меланхолик, вроде тебя. Придет, напьется и сидит курит да смотрит на меня. Ни разу не поцелует и уйдет.

Умора! Зачем он ходит? Я его так и спросила: “Зачем ты ходишь ко мне?” Он говорит, что ему скучно, потому и

ходит. Он очень плохо говорит по-русски. Я ему и говорю: “Что же ты, балда, не обнимешь меня”. Он понял

все-таки и говорит: “Вы создан не для меня”. Умора! В общем, мы договорились с ним. Он приведет мне одного

обера из гестапо. А сам просил, чтобы я познакомила его с какой-нибудь хорошей девушкой. Вот я тебя и

познакомлю с ним. Хорошо, что ты попалась мне. Приходи. Я и живу здесь, недалеко. Вон дом двухэтажный,

видишь? В этом доме на втором этаже. Придешь? А ты, Клавушка, красивая. Смотри, какой у тебя подбородок с

ямочкой. А губы полные. Многим мужчинам нравятся толстые губы. А глаза у тебя карие-карие. Вот бы мне

такие. А то у меня зеленые. Но многим мужчинам нравятся и зеленые. Правда, Клавушка? Так ты придешь?

– Приду, – пообещала Клава.

– Ну вот и чудненько. Я побегу готовить ужин.

Зина засеменила ножками, извиваясь всем корпусом.

Возвратившись домой, Клава рассказала об этой встрече Ксении.

– Хорошо, что ты тот адрес сказала, – одобрила Ксения. – Все равно тебе надо переезжать туда и

открывать свое ателье. Я должна была тебе сказать об этом сегодня. Так надо. А на вечер ты к этой Зине иди.

Это нам пригодится. Потом меня познакомишь с ней. И обязательно познакомься с каким-нибудь солидным

офицером. Пригласи его к себе, когда обставишь квартиру. Пусть он к тебе изредка заходит. Это будет хорошо.

Клава тут же собралась и ушла на старую квартиру.

Вечером она одела свое лучшее платье, уложила толстые косы вокруг головы, подкрасила губы и пошла к

Зине.

– Ты уже пришла? Вот чудненько! А какая ты красивая! Ну, раздевайся. – Зина провела Клаву в

комнату. – Посмотри, какая у меня чудненькая квартирка.

Она показала две комнаты, устланные коврами и заставленные мягкой мебелью, усадила Клаву в кресло,

а сама стала прогуливаться по комнате, игриво вращая маленькими круглыми бедрами. Зина была одета в легкое

крепдешиновое платье с крупными зелеными цветами на сером фоне, которое облегало ее изящную фигурку.

Стройные маленькие ножки в туфлях на высоком каблуке были обтянуты чулками из тонкого шелка. Зниа

непрестанно любовалась собой в зеркало, поправляла локоны.

– Очень красиво у тебя, – заметила Клава.

– Чудненько! А как же иначе? Такой талант у меня – нравиться мужчинам. Когда я еще маленькой

была, мне тетя сказала: “Зина, ты должна принадлежать мужчинам”. Но я тогда, дурочка, еще не понимала.

– А как же с Николаем?

– А что Николай? Николай тоже такой, маху не дает – одну целует, а за другую держится. Ты знаешь,

как мы поженились с ним? Тетя привезла меня из Воронежа в Борисоглебск. Она хотела сделать из меня

стенографистку. Сказала, что я должна быть секретарем академика. Я поступила на курсы стенографии. А в

городе было полно летчиков. Вот я и познакомилась с Николаем, только не с тем, которого ты знаешь, а с

другим, – высоким, красивым. Я в него влюбилась. Он тоже влюбился в меня. Мы решили пожениться. Когда

была свадьба, к нам в гости пришло много летчиков. Выпили, кричали “горько”, мы с Николаем целовались.

Потом стали танцевать. Вот этот Николай, которого ты знаешь, пристает и пристает ко мне. Мы вышли в

коридор. Он схватил меня и начал целовать. Тут вдруг вышел мой Николай, жених, увидел нас. Постоял. Потом

молча схватил обоих и вытолкнул на улицу. Умора! С тех пор я не видела своего жениха. Ha второй день мы

пошли в загс с тем Николаем, которого ты знаешь, а еще через два дня его перевели сюда. А жалко мне того

первого Николая. Он был такой большой и сильный.

– Так ты с немецкими офицерами чувствуешь себя счастливой?

– А почему же нет? Они мне вино приносят и кормят, одевают. Чудненько!

– Ты думаешь, что они вечно будут жить здесь?

– Что ты, Клавушка! Я, наоборот, уверена, что их скоро выгонят с нашей земли.

– Ну, и как же ты, поедешь в Германию? С этими немецкими офицерами?

– Что я, с ума сошла, что мне там делать? Останусь здесь. Я еще молодая. Выйду замуж. Я же в

политику не вмешиваюсь. Видишь, в гестапо меня не таскают, и в ГПУ не будут таскать. Что же ты думаешь, я

выдам какого советского человека? Скажу, что твой муж был коммунистом, летчиком? Дудки! Я – не дура.

Можешь быть спокойна. Я в политику не вмешиваюсь. Я устраиваю свою жизнь, как могу. У меня талант. Мне

все равно, чья бы власть ни была. Я в политику не вмешиваюсь.

Клава смотрела на Зину, и думала: как мог вырасти такой урод на земле? Это же уму непостижимо!

Пришли два немца: высокий обер-лейтенант из комендатуры, про которого говорила Зина, он назвал себя

Эрихом, и обер-лейтенант из гестапо, назвавшийся Зольдом. Зина поставила на стол вино, закуски. Выпили.

Клава посидела минут тридцать и, сославшись на головную боль, поднялась, чтобы уйти. Оделся и Эрих.

Он проводил Клаву до дома. Она любезно пригласила его заходить к ней.

Вскоре два мальчика привезли на салазках Клаве от Ксении швейную машину, потом большой ковер и

несколько мягких кресел, и Клава стала иметь отличное ателье. Хозяйка дома, Евдокия Федоровна, была очень

рада возвращению Клавы. Она во всем помогала своей нареченной внучке, привела к ней первых заказчиц.

Потом стали приходить жены полицейских, чиновников городской управы. Они шили себе платья из

награбленного материала.

Заказчиков у Клавы было достаточно. Многим она вынуждена была отказывать. Под видом заказчиц

собирались и подпольщики, являлись связные.

В сорок втором году, и особенно в сорок третьем, подпольная организация активизировала свою

деятельность, и Клава вся отдалась этой опасной, но нужной работе. Она участвовала во многих операциях

вместе с партизанами и с боевыми группами железнодорожников, была отличной связной. В этом ей помогали,

сами того не замечая, некоторые ее постоянные заказчицы.

Клава сделала платье жене бургомистра.

– Хорошо сшила, – сказала бургомистерша, примеряя платье.

– Очень рада, что угодила вам, – заискивающе ответила Клава.

Бургомистерша о цене не спрашивала. Очевидно было, что она и не собирается платить за работу.

Завернув платье, она села на стул с явным намерением поговорить с Клавой, завязать знакомство.

– Вы местная или приезжая? – спросила бургомистерша.

Клава не сразу поняла, к чему начат этот разговор.

– Я жила в Тифлисе. Отсюда уехала еще маленькой, – ответила Клава.

– А шьете давно?

– С малых лет. Училась специально в Тифлисе.

– Видно, хорошая была у тебя учительница, хорошо шьешь, красиво.

– Учительница у меня была первоклассная. Сама она обучалась в Париже, – сказала Клава.

– Ты такая мастерица, и в Германии не пропадешь.

– К чему это вы говорите? – искренне заволновалась Клава.

– А к тому, что девушек скоро будут отправлять в Германию. Конечно, не всех. Которых и здесь оставят.

Клава поняла, что бургомистерша хочет предложить свою защиту и за это получить бесплатную

модистку.

– Если бы вы смогли отстоять меня, чтобы не взяли меня в Германию, я бы вам всю жизнь благодарна

была, – попросила Клава.

– Что же, это можно. Это дело в наших руках. – Видно было, что бургомистерше хочется похвастаться

своим могуществом.

– В ваших руках большая власть, – подзадоривала ее Клава. – Если только можно, будьте добры,

защитите меня, а я вам всю жизнь буду шить бесплатно, что только вы захотите, в первую очередь буду делать,

– умоляла Клава.

– Ну, что ж, услуга за услугу. Да ты не бойся, дорогая, все сделаю. Никуда тебя не возьмут.

Так у Клавы завязалась дружба с бургомистершей. Вскоре она же достала Клаве пропуск, с которым

Клава могла ходить по городу круглые сутки. Клава часто бывала и на квартире бургомистра. Стала шить не

только платья для самой бургомистерши, но и обшивать ее трех маленьких дочек.

К Клаве на квартиру каждую субботу приходил всегда печальный обер-лейтенант Эрих. Эти дни

посещения Клава установила сама. Сославшись па то, что в обычные дни у нее очень много работы, она

приглашала его только по субботам.

– Оошень гут, – сказал Эрих. И он приходил аккуратно, в одно и то же время. Приносил бутылку вина.

Выпивал, курил и смотрел на Клаву. Потом, вежливо распрощавшись, уходил, все такой же грустный.

Очень странный этот немец. Он был в немецком мундире, но не вызывал чувства ненависти.

“Загадочный субъект, – думала Клава. – Что у него на уме? Почему он всегда печальный?”

И хотя Клаву вполне устраивало такое отношение к ней немца (ей надо было главное: чтобы в

комендатуре знали, что к ней ходит немецкий офицер, чтобы не было подозрений в ее “благонадежности”, хотя

за это ей иногда крепко доставалось. Приходилось не только выдерживать осуждающие суровые взгляды

соседей, но и изредка слышать, как за ее спиной раздавались намеренно громкие реплики: “Шлюха немецкая.

Подлая, ни стыда, ни совести…” Как ни тяжело было Клаве, надо было переносить. Эриха этого она

использовала как прикрытие своей нелегальной деятельности), все-таки ей хотелось как-нибудь вызвать Эриха

на откровенный разговор, узнать, кто ой, что у него на душе, как он оценивает войну, как относится он к

фашистской партии. То, что он не фашист, – Клава в этом почти не сомневалась. Но что он за человек? Какие

печальные мысли мучают его?

Первое время Клаве трудно было завести такой разговор – Эрих плохо знал русский язык, а Клава слабо

объяснялась на немецком. У них в школе изучался немецкий язык, и Клава учила его прилежно, но без практики

многое забыла. Она упорно стала тренироваться, разговаривала с немцами только на немецком. Достала

словарь. Каждый приход немца она использовала, чтобы вспомнить или заново изучить десяток-другой

немецких слов. Эрих весьма охотно помогал ей в этом.

Скоро Клава стала объясняться по-немецки до. вольно хорошо.

В одну из суббот Эрих пришел несколько раньше обычного. Он принес вино, шоколад, консервы и

объявил, что у него день рождения.

Когда стол был накрыт, Клава поставила два бокала. Эрих улыбнулся и спросил:

– Я вижу доброе намерение, фрейлен. Она хочет отметить по-дружески день моего рождения. Вы же

никогда не выпивали со мною.

– Мне от вина нездоровится, но сегодня, по случаю дня вашего рождения, я решила пожертвовать

несколькими часами своего самочувствия, чтобы сделать вам приятное.

– О! Я с удовольствием приму эту благородную жертву. – торжественно сказал Эрих.

Клава чокнулась с ним и отпила немного вина.

– Мне хочется лучше познакомиться с вами, господин обер-лейтенант.

– Давайте для знакомства сделаем так: вы будете называть меня просто Эрихом. Мы уже давно знаем

друг друга, забудем эти официальности. – Эрих помолчал, посмотрел в свой недопитый бокал и спросил:

– Вы, наверное, хотите больше знать обо мне? Кто я, чем занимаюсь в комендатуре, как смотрю я на

войну? – он улыбнулся.

– Вы почти угадали, – ответила ему Клава с простодушной улыбкой.

Он поднял бокал и предложил выпить.

– Выпьем за лучшее будущее! – сказала Клава.

– Нет. Давайте выпьем просто – за человека, – возразил немец. Он допил бокал.

– Так вы хотите знать, кто я? Я – немец. Я люблю Германию, люблю свой народ. Биография моя очень

простая. Я – не банкир и не сын банкира. Я – не барон и не помещик. Я – горный инженер. Вас это

устраивает? – улыбнулся он.

– Вполне. Вы женаты?

– Была у меня жена. Мы вместе с ней учились в институте. Погибла она в шахте. Уже во время войны.

Она погибла в один день с моим отцом и в одной шахте.

– Ваш отец был шахтером?

– Да. Мой отец был шахтером. У меня есть еще три брата. Они тоже простые шахтеры.

– Где же сейчас ваши братья? Живы они?

– Один, знаю, жив. Он и сейчас работает в шахте. А двое – где-то на фронтах. В первые дни войны

были на русском фронте. Потом я потерял с ними связь…

Клава узнала, что он прислан сюда, чтобы организовать геологоразведку.

– Нам нужна марганцевая руда и многое другое, что поглощает военная промышленность в огромных

масштабах. А недра вашей земли обладают огромными богатствами.

– Вы полагаете, что Советская Россия не в состоянии освоить эти богатства? И это вас беспокоит? —

шутливо спросила Клава.

– Нет, почему. Это так утверждает только наша пропаганда. Я же полагаю наоборот. Как показывает

война, русские великолепно осваивают богатства своих недр…

– Почему вы всегда такой грустный? – спросила однажды Клава. Это было вскоре после

Сталинградской битвы.

– Отчего же быть мне иным? – ответил Эрих. – Под Сталинградом нашли смерть сотни тысяч немцев.

Многие из них, конечно, шли на войну сознательно, но многие тысячи обмануты. Мне жалко их. Но еще не в

этом трагедия. Трагедия в том, что все эти жертвы не только бесполезны, но и позорны для нашей нации. Мало

сказать, что это авантюра, это – катастрофа, в которую фюрер и его клика втянули наш славный немецкий

народ. Мы же войну не выиграем. Это было ясно уже после битвы под Москвой. А некоторым немцам известно

было еще до начала войны Германии с Россией…

– Не сможете ли вы рассказать о сражении под Сталинградом? – осторожно попросила Клава.

– Отчего, можно. Конечно, то, что известно мне…

И он довольно подробно рассказал ей о сталинградской трагедии для немцев.

Так Клава почти регулярно стала получать вполне легальную информацию о положении на фронтах. Все

эти данные она передавала подпольному горкому партии.

Клава была хорошо информирована о боях под Курском.

– Дорого обошлось нам наступление под Курском, – говорил Эрих. – Мы оставили там более

шестидесяти тысяч солдат и офицеров, три тысячи танков, более тысячи самолетов, сотни орудий, тысячи

машин. И все это – напрасные жертвы Просто удивительно, о чем думает правительство, на что рассчитывает

фюрер? Я случайно прочел копию отчета генерала Шмидта, командира девятнадцатой танковой дивизии,

разгромленной под Курском. Он пишет, что мы слишком мало знали до начала наступления об укреплениях

русских. Мы не предполагали здесь и четвертой части того, с чем нам пришлось встретиться. Каждый

кустарник, все рощи и высоты были превращены в опорные пункты. Эти пункты были связаны системой

хорошо замаскированных траншей. Всюду были оборудованы запасные позиции для минометов и

противотанковых орудий. Но труднее всего было представить упорство русских, с которым они защищали

каждый окоп, каждую траншею! Мы несли огромные потери. За четыре дня только двадцать седьмой полк

потерял сорок танков из шестидесяти пяти. Мы здесь ввели в дело новинку германской военной техники —

танки “тигр” и самоходные орудия “фердинанд”. Мы были в полной уверенности, что эти танки и орудия

сокрушат русскую оборону и проложат немецкой пехоте путь на Москву. Однако эти надежды не оправдались.

Нас изумила техническая оснащенность русских! Мы не ожидали такой силы и упорства со стороны русских!

– Они не ожидали такого упорства! – зло говорил Эрих. – Они не предполагали, какой силой

обладают русские! А сколько было уроков истории, что с русскими воевать нельзя? Неужели и после этой

войны еще найдется такой сумасшедший, который захочет войны с Россией? Как вы думаете?

– Этого я не могу сказать вам, – отвечала Клава. – Я не разбираюсь в политике, ни. тем более, в

военных делах. Да и ни к чему мне это. У меня есть работа. Я – модистка. Зачем мне эта война…

Ее знакомство с Эрихом продолжалось довольно долго и прервалось совершенно неожиданно– в одну из

суббот немец не пришел. Не было его и в следующую. Больше Клава не встречалась с ним. Видимо, его

перевели куда-то.

8.

Однажды Таня в приемной барона встретила сутуловатого мужчину с круглым веснушчатым лицом. Тот

удивленно посмотрел на нее, слащаво улыбнулся и поклонился как-то особенно, будто говоря: “А мы с вами уже

знакомы”. Таня, конечно, вспомнила, что это – Тимофей Гордиенко, которого она видела в Киеве в штабе фон

Траута, но прошла мимо, не ответив на поклон, как будто и не заметила. “Какой противный тип, – подумала

она, – наверняка провокатор. Интересно, за кого он принимает меня? Впрочем, это не имеет большого

значения”. Она решила, что очень важно установить, что он делает у немцев. Таня стала припоминать, сколько

раз видела его тогда в Киеве, в какое время приходил он в штаб, с кем встречался. Удивительно, как это мог

жить такой человек среди советских людей? Как его не распознали? Вообще до войны, собственно даже до

поступления в разведку, ей казалось, что в нашей стране нет плохих людей, а все хорошие, что нет и врагов. И

была она тогда такой счастливой! Конечно, случались у нее огорчения – в школе, дома иногда, но что это за

огорчения, когда ей восемнадцать–двадцать лет, когда мальчики крутятся вокруг нее, а сердце ее и без того пело,

она цвела. А какие заманчивые, радужные дали были на ее жизненном пути!

“Неужели до войны все наши советские люди были такими беспечными, как и я? – думала Таня. – А

если внимательно присмотреться к человеку, к его жизни, его поступкам, ведь можно все-таки заметить

лживость? Но нельзя же не доверять каждому? Нет, тут должен быть инстинкт, не только разум. Бдительность

– вот великолепное качество, каким должен обладать каждый советский человек”.

Раздумывая о предателе, Таня не заметила, как к ней подошел неожиданно появившийся в приемной

капитан Шмолл.

– Добрый день! – сказал он Тане, не обращая внимания на Гордиенко.

– Добрый день, – ответила Таня и подумала: “Что ему нужно?” Она пошла из приемной в свою

рабочую комнату. Капитан последовал за ней.

– Вы ко мне? – спросила Таня, хотя ясно было, что он пришел к ней, но спросила потому, что ей

противно было смотреть на этого гестаповца; она хотела скорее выяснить, для чего он явился сюда, и отделаться

от него.

– Да, к вам, – ответил капитан, многозначительно и нахально посматривая на девушку.

– Прошу садиться, – пригласила Таня официальным тоном.

Шмолл сел, достал из кармана расческу, причесал волосы, закурил сигару. Таня знала этого капитана,

знала, что он вел проверку ее “благонадежности” и нашел ей “дядю” Шлемера. Она несколько раз встречалась с

гестаповцем в комендатуре и в штабе, но не обращала на него внимания. “А зря не интересовалась им, —

подумала она. – Это не просто мерзавец, но, должно быть, коварный враг”. Таня стояла напротив капитана, их

разделял стол.

– Я слушаю, – сказала она.

– Не надо спешить, прелестная фрейлен Берта. Сядьте, поговорим, время у нас есть.

– Я не давала вам повода говорить мне комплименты. Я не нуждаюсь в них и прошу, господин капитан,

называть меня…

– Как же называть вас? – перебил Шмолл. – Я знаю, что вы племянница и наследница барона

Шлемера, но это не запрещает мне говорить вам любезности Тем более, что немецкому офицеру многое

позволено.

С этими словами он обошел стол и положил руку ей на плечо. Таня вздрогнула и резким движением

сбросила его руку.

– Не кажется ли вам, капитан, что вы слишком развязно ведете себя? Если вы этого не понимаете, я

найду сильное средство разъяснить вам.

Капитан опешил.

– Я пошутил, фрейлен. – И он растянул рот в подобие улыбки. – Все это между нами. Я надеюсь, что

вы не будете рассказывать об этом барону?

Таня ничего не ответила. Успокоившись, она села.

– Вы еще хотите что-то сказать мне?

– Фрейлен Берта, вы не знаете, что такое озокерит?

Таня, услышав это слово, на мгновение испугалась, но виду не подала. “Неужели узнали? – подумала

она, но сразу же отбросила эту мысль. – Ведь полковник Сергеев сказал, что это условное обозначение кода

знают только трое. Видимо, просто они поймали это слово в эфире и сейчас не поймут, к чему оно. Ну и пусть

морочат себе голову”.

Таня недовольно посмотрела на капитана:

– А почему вы обращаетесь ко мне с таким вопросом, господин капитан?

– Вы знаете хорошо русский язык, фрейлен. Только поэтому.

– А разве это русское слово?

– Да, русское, – грубовато ответил капитан. – Это слово бродит в эфире. Я хотел знать смысл этого

слова.

– А мне не встречалось такое слово, господин капитан. Это что-нибудь из области научной или

технической. Нет, я не знаю этого слова. Так что ничем помочь вам не могу, капитан. Вы еще что-нибудь хотели

спросить у меня, господин капитан?

Офицер бросил на нее холодный взгляд.

– Нет. Я не имею ничего больше сказать вам, фрейлен. Извините. – И, постояв несколько секунд молча,

круто повернулся и вышел.

В комнату вошел лейтенант Буш.

– Будьте любезны, фрейлен, снимите копию вот с этого, – подал он бумагу с грифом “совершенно

секретно”. – Это надо сделать срочно.

Таня взяла бумагу. Это было распоряжение по доставке и боевому обеспечению новой танковой дивизии.

“Распоряжением Главного командования, – писала Таня, – из Франции в спешном порядке

перебрасывается в район действия группы армий “Юг” 14 танковая дивизия в составе 146 мотополка, 147

мотополка, 9 танкового полка, имеющего, кроме T-IV, 15 танков “тигр”, 91 артиллерийского полка,

противотанкового дивизиона, батальона связи, саперного батальона, зенитного дивизиона”. “О, это очень

важно, – думала Таня, – надо все хорошенько запомнить и немедленно передать Андрею”. Она еще раз

прочла напечатанное и продолжала писать: “Штаб группы армий “Юг” указал для колесного транспорта

дивизии район выгрузки – Бер-дичев, Казатин, для частей на гусеничном ходу – Кировоград, Ново-

Украинка…”

Вечером Таня пришла домой. Переодевшись, устроилась поудобнее на диване и принялась рассматривать

немецкие газеты и журналы, которые приносили ей каждый день по личному распоряжению барона.

В комнату вошла хозяйка. При свете лампы ее лицо казалось белым.

– Ужинать будете? – тихо спросила Александра Богдановна, остановившись около двери. Говорила она

всегда тихо и очень мало, самое необходимое.

Таня подняла глаза от журнала, но не ответила. Она смотрела на печальные глубокие глаза хозяйки и

думала, в который уже раз: кто эта странная женщина? Враг или друг? У немцев она числится благонадежной.

Может быть, она смирилась со своей судьбой? Покорилась немцам? Но какое горе мучает эту женщину? Может

быть, она изменила своему народу, согласилась служить немцам и сознание этой измены терзает ее? Как

держаться Тане с ней? И снова Таня решила – лучше молчать. Она только спросила:

– Александра Богдановна, вы говорите по-немецки?

– Я говорю по-русски. Разве этого вам недостаточно? – немного резко, но все тем же тихим голосом

сказала хозяйка и пристально посмотрела на девушку. Слова эти будто стегнули по лицу Тани. “Знала бы она,

как мне противна эта роль нахальной немки, – подумала Таня. И тут же у нее промелькнула мысль: – Может

быть, эта женщина только искусно играет свою роль? Но какую?”

– Я просто поинтересовалась, – ответила Таня.

– Ужин подавать?

– Хорошо, давайте ужинать.

9.

Давно сложилась дружба между партизанами Степаном Григорьевичем Морозенко, бывшим колхозным

пчеловодом, и Владимиром Козловцевым. Дружба эта выросла в тяжелых испытаниях.

Еще слышен был стук пулеметов, то отрывистый, то протяжный, еще вздрагивала земля от взрывов, еще

не рассеялся дым сражения и воздух был наполнен воющим гулом немецких самолетов, а дед Морозенко вылез

из погреба и пошел поглядеть на свою пасеку, что была недалеко от хутора. Он увидел изрытую и истоптанную

землю, вырванные с корнями деревья, разбитые и опрокинутые ульи, и горе будто пригнуло его к земле, словно

бы не на колхозную насеку смотрел он, а на всю украинскую землю, Которую поганит враг, крушит, уничтожает

плоды большого труда.

Дед нагнулся над одним свалившимся ульем, прислушался – нет, не слышно пчел; легонько Постучал по

улью, – выползла одна пчелка, покружилась, осмотрелась, взмахнула крылышками и села деду на руку. Дед

улыбнулся грустной, страдальческой улыбкой.

– От, добра пчилка, признала старого дида! А то-

би найшовся новый хозяин, та ты, голуба, бачишь, шо в

його морда звирюча, та и сховалась. От, добра пчилка!

– Пчела поднялась и не как раньше – звонко, а как-то

жалобно пожужжала, села на щеку деда, поползла и

опять перелетела на руку. Дед смотрел на нее умиленно,

и скупые слезы смочили его ресницы. Он легонько

нагнулся, чтобы не испугать пчелку, и одной рукой

поднял и поставил улей. Снова поглядел на пчелку. – А

мы будемо жить та жалыть проклятых фашистов, шоб

им на тому свити смолой икалось. – Он посадил пчелу

в улей. Прилетела еще одна пчелка, потом еще —

зашумели в улье, заговорили. Дед присел на корточки и

прислушался к жужжанию пчел, улыбнулся.

В это время недалеко от него, со стороны высокой

акации, послышался стон. Дед напряг слух, повернулся

в сторону дерева, осмотрелся, но никого не увидел в

спускающихся над хутором сумерках. Пригнувшись, он

быстро пошел к акации и там под деревом обнаружил

раненого красноармейца. Морозенко нагнулся над ним.

Красноармеец лежал на правом боку, лицо его побелело

от потери крови, помутневшими глазами он поглядел на

деда.

– Дайте пить, – еле слышно протянул он.

Дед вскочил и бегом бросился в хату. Набрал

ковш воды, схватил краюху хлеба, сорвал два вышитых

полотенца, что были повешены вокруг икон, и побежал

к раненому. Он дал солдату напиться, перевязал, как мог,

раны на ногах. Когда уже совсем стемнело, он перенес

раненого и спрятал его в скирде соломы. Потом позвал

из погреба бабку, сводил ее к скирде, показал, где лежит

солдат, чтобы она присматривала за ним, а сам, набрав

бутылку воды, ушел в поле. К утру он нашел в балочке,

заросшей кустарником, еще двоих раненых

красноармейцев и оказал им помощь. На другой день

дед снова крадучись пошел по полю.

В отдаленном от дороги хуторке уже многие хозяева припрятывали раненых, ухаживали за ними, лечили

травами, отпаивали молоком, применяли свои скудные медицинские познания.

Однажды на рассвете нашел дед Морозенко под кустами истекающего кровью Козловцева. “Куда же мне

девать его? Других, не очень тяжело раненых, я спрятал у добрых людей. А этого нельзя. Его надо немедленно к

доктору”. Пока дед размышлял, сидя на корточках, и разглядывал окровавленного солдата, Козловцев очнулся.

Облизал сухие губы, посмотрел на деда черными, воспаленными глазами. Морозенко дал ему воды.

– От шо, голубе, зараз мы з тобою пидемо до дохтура.

Козловцев непонимающе смотрел на старика.

– Кажу, до дохтура пидемо, – старался растолковать дед.

– Что вы, дедушка! – слабым голосом ответил Козловцев. – Мне жить осталось, может быть, один

день, а вас немцы поймают со мной и расстреляют на месте. Никуда я не пойду. Что вам без толку погибать из-

за меня? Идите, дедушка, а я схожу в рай, гляну, какая там жизнь, – с беспечной улыбкой закончил Ков-ловцев.

– Мовчи, я знаю, шо роблю. А у рай тебе, голубе, не пропустят, дуже чорный.

…Поздним вечером в дом профессора-хирурга Витковича постучали. Профессор, поляк по

национальности, высокий, худощавый, с седой бородкой на белом морщинистом лице, в золотых очках, стоял в

своем кабинете.

– Пришла моя очередь, – сказал он своей жене, когда услышал стук в ворота. – Третий день, как

вступили немцы, и каждый день, каждую ночь хватают людей, сажают в казематы, пытают, расстреливают. Но я

же всю жизнь лояльно относился к властям, я, не вмешивался в политику!

Домашняя работница пошла открывать дверь. На пороге кабинета появился дед Морозенко. Он держал на

руках бесчувственное тело Козловцева. Профессор облегченно вздохнул, поправил очки и рассеянно посмотрел

на окровавленную гимнастерку красноармейца с зелеными петлицами. “Это еще хуже! – думал профессор. —

Если я приму советского солдата – не жить мне, не жить моей семье”. Он хотел было отказать, выпроводить

старика с раненым из своего дома, но вдруг быстро сбросил с себя пиджак. Засуетился.

– Что же вы стоите? – нервно крикнул он на деда Морозенко. – На стол! Давайте на стол…

Операция была сделана удачно. Морозенко хотел забрать Козловцева сразу же после операции, но

Виткович закричал на деда!

– Вы что, с ума сошли? После такой операции! Ему нужен уход, лечение. – Профессор распорядился

поставить кровать в ванной комнате и спрятал там красноармейца.

На второй день дед Морозенко привел Ксению – смуглую, синеглазую девушку с родинкой на правой

щеке. Морозенко несмело вошел в кабинет профессора, снял картуз, поклонился и сказал: