Текст книги "Шум бури (СИ)"

Автор книги: Фарнион Коста

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Магомет когда-то был богат, но он своё богатство просеял через крупное сито жизни и у него ничего не осталось, кроме серого коня. Правда, в его кармане был привязанный к шнурку куском ремня складной нож и карты, – другого богатства нет уж у Магомета, но люди всё-таки все хорошие. Магомет среди благородных – самый благородный, а среди чёрных людей – самый чёрный. Одним словом, Магомет считался благородным человеком, который умеет жить. Все любили Магомета, однако ни благородные, ни чёрные денег ему в долг не давали, потому, что знали, кто он такой. Магомет являлся на все пиры и поминки. На собрания ходить не любил. Те сборища, где не было еды и питья, он обходил стороной на своём сером коне-иноходце, но на сегодняшнее собрание попал и ничего не понимал в обсуждаемых делах. Поэтому и спросил о чём идёт речь. Челемету не хотелось отвечать Магомету, и он сморщил лицо:

– Кто является одним из нас, тот должен понимать наши дела.

К тому же Челемет побаивался Магомета, ведь если тот узнает про дело, то может кому-нибудь рассказать. Магомету ответ Челемета показался оскорбительным, но он промолчал. Посидев ещё какое-то время, Магомет встал и попросил прощения:

– Простите меня, но мне надо куда-то идти.

– Пожалуйста, пожалуйста, – был общий ответ.

Магомет встал и покинул собрание.

Челемет продолжал дальше.

– Если ещё и на поле боя наша молодёжь не уложит этого гяура, то мы будем опозорены и обесчещены.

Отец Данела поднялся с места и проворчал:

– Что это за Царай, скажите на милость, которого так трудно убрать? На поле боя кто-нибудь из нашей молодёжи почешет ему за ухом, и на этом дело закончится, что ещё здесь есть другое.

Он сел на место и посмотрел по сторонам.

Со всех углов в один голос сказали:

– Так, так.

– Дафай его уложит.

Наконец, дела были обсуждены и собрание закончилось. Старики, опираясь на свои палки, отправились по домам. Челемет проводил их до крыльца, затем вернулся обратно в комнату. Не успел он ещё сесть на своё место, как со двора послышался суровый крик:

– Вот гяур, посмотрите на него, меньше лба головы, а что вытворяет! Бей его палкой.

Тем временем раздался детский плач. Челемет устремился наружу. Куцык неожиданно прыгнул через плетень в огород, потом ловко, как крыса, шмыгнул в дыру стены. Челемет крикнул с крыльца:

– Что случилось?

Кто-то ответил с улицы:

– Маленький абрек побил детей и убежал во двор.

– Ах, чтоб его холера забрала, как мы от него устали. Куда он делся?

– Мимо тебя забежал в огород, но теперь его уже не найти.

Шум ещё не утих, когда Мишура услышала эти слова, и через полуоткрытое окно смотрела наружу. Челемет ударил палкой по перилам крыльца:

– Чтоб ему мои горести аукнулись! Пусть со мной не согласится великий бог, если мои старческие дни не отравлены.

Челемет вернулся в свою комнату.

Мишура закрыла окно и села на своё место. Взгляд упал на кровать, и ей вспомнилась та ночь, когда её похитили. Она спала тогда вот на этой самой кровати, а похитители влезли в это окно. Пока жила в лесу с Цараем, привыкла к той лесной жизни, но с того дня, когда она вернулась в село Каражаевых, в её сердце вступили в схватку две ядовитые змеи. Вокруг неё вились прежние де́вичьи занятия. У фамилии не было ни малейшего желания примириться. Никто не любил и Куцыка. Её желания никого не интересовали. Им казалось, что она согласна с их планами, но в сердце Мишуры было нечто другое. Она обожала своего сына, хотя Царая любила не очень, просто привыкла к нему, и его невзгоды задевали и её. Мишура долго не сводила взгляда с кровати, потом, под конец, слёзы потекли по её щекам, и она сказала:

– В какой же проклятый день я родилась, под каким несчастным солнцем я живу. Чем такая жизнь, пусть уж лучше наступит конец всем моим бедам. Что моя жизнь? Что видела, лучше этого уже не увижу. Для своей фамилии я чужая. Вернётся Царай или нет – неизвестно. Мои подружки в разных городах живут в светлых, тёплых, уютных квартирах и наслаждаются жизнью... Куда? К Цараю или обратно к своей фамилии? К Цараю не пойду, он меня погубил. К фамилии уже не пристану. Жалко умирать напрасно...

Занятая этими мыслями, Мишура вдруг заметила, что на дворе уже вечер, а Куцыка рядом нет. Она встала и зажгла лампу. Вышла во двор, поглядела по сторонам, но Куцыка нигде не было видно. От дневной ссоры мальчик испугался так, что не осмеливался выползти наружу через дыру в стене. Мишура зашла в огород и принялась искать его по углам, время от времени подавая голос:

– Гуци, ты где? Не бойся... Выходи.

Куцык, набравшись храбрости, вылез из дыры в стене под домом и ухватился за руку матери. Так они и вошли в комнату.

Когда Мишура при свете лампы взглянула на сына, то сильно перепугалась: на лице мальчика затвердела кровь, и его сверкающие глаза испуганно глядели на кружочки крови.

– Что с тобой случилось, Гуци?

– Мурат ударил меня камнём по голове, и я тогда его поколотил хорошенько. Потом все за мной погнались и мне пришлось спрятаться.

– Покажи, где у тебя рана на голове?

– Здесь, – ответил мальчик и пальцами руки стал искать рану прямо надо лбом в волосах. Найдя мокрое место, он протянул к матери вымазанные в крови пальцы:

– Вот.

– Сядь вон там, моё солнышко, – показала Мишура на низенький стул. Сама торопливо вышла из комнаты и вернулась с тазиком с тёплой водой. Она остригла ножницами Куцыку все волосы вокруг раны, затем, омыв повреждённое место, сделала перевязку.

Мальчик поужинал и сразу лёг на кровать. Уснул. Мишура присела рядом с ним и потихоньку плакала, потом тоже легла. Как только она опустилась на кровать, сон куда-то пропал, и всякие мысли стали приходить на память.

Картины жизни перед глазами Мишуры сменяли друг друга. Вспомнилось то время, когда она была девушкой. Вспомнила тех, кого ей довелось любить, а затем тех, кто любил её. Весёлая, гордая, сытная жизнь сменилась лесной жизнью. Тут глаза её увлажнились. Мишура уткнулась лицом в подушку и горько заплакала. Каждая её слезинка пылала синим пламенем досады. Слёзы обжигали щёки. Иногда человек находится в таком душевном состоянии, что либо смеётся, либо плачет. Смех или плач тогда бывают нескончаемыми. Над чем человек смеётся или плачет, он и сам не понимает, а причина забывается. Точно в таком положении была и Мишура. Она плакала, исходила жгучими слезами, и про себя проклинала тот день, в котором явилась на свет.

Куцык закашлял. Мишура тут же вспомнила про своё дитя. Встала. Накрыла одеялом Куцыка. Она стояла перед кроватью сына и глядела на его спящее лицо. Нагнувшись, Мишура поцеловала ребёнка в щёку. Вернулась в свою комнату. Легла. Тут же вспомнила, как вечером искала Куцыка. Припомнила слова своего отца Челемета, и у неё опять сжалось сердце. Она вновь поднялась с постели и, встав возле мальчика, начала говорить слова, которые шли изнутри и были изжарены на большом огне горечи:

– О мой милый, о моё дитя, что мне сделать для тебя, ты никому не нужен. Тебя называют волчьим отродьем, моё сокровище. И мать, и отец, и всё село тебя не любят. Но ты же никому ничего плохого не сделал, почему тогда так? Спи, спи, мой маленький волчонок, может быстрее вырастешь, может скорее встанешь на ноги.

Она закутала его одеялом, поцеловала в щёчку и вернулась в свою комнату. Мишура ещё долго ворочалась в кровати, но в конце концов уснула. Даже во сне она слышала, что ей говорила её мать:

– Этого волчонка надо куда-то деть, моё солнце, и ищи своё счастье. Ты ещё не стара, об этом и говорить нечего, что ты не найдёшь себе хорошую жизнь. Сердце матери мягкое, уши матери слышат всё, когда речь идёт о её детях, и я тебе сообщаю о желании представителей нашей фамилии. Они хотят вот что. Волк с войны не вернётся. В чужом краю он, принесший тебе столько бед, найдёт свой конец. Ты его не жди, да и не стоит он этого. Больше я ничего тебе не говорю, но запомни, дитя моё: мать своей кровинушке плохого не пожелает. Я даю совет, в котором ты нуждаешься. Послушайся меня.

Слова матери шли откуда-то к её сонным ушам, и ответ давало неустанно бьющееся сердце, а давало потому, что плотно сомкнутые губы не шевелились. Бывает так, что ответ дают губы, а сердце остаётся спокойным, но сердце Мишуры ломало стенки груди, и шум его можно было разобрать из слов:

– Ты говоришь: "Мать своей кровинушке плохого не пожелает". Хорошо. Ты мне плохого не желаешь, потому что я твоё дитя. Ну, а я что должна делать? Тот, кого ты называешь волчонком, это моё дитя. Разве я могу пожелать своему детёнышу плохого. Разве это будет правильно? Как мне быть? Фамилия – против меня. Мать и отец – против меня. Сельчане – против меня. Против меня и маленького Куцыка. Трудно жить. Как быть дальше?

Устав воевать с матерью, Мишура повернулась на другой бок. Спустя немного времени в памяти её всплыл голос отца. Он как будто стоял на крыльце и стучал палкой по перилам:

– Когда же мы избавимся от свидетельства нашего позора, от нашего волчонка. Не выносит уже моя душа слышать упрёки фамилии! Хватит, хватит смотреть на свидетельство нашего позора.

Мишура не раз и не два слышала прямо эти слова и вот теперь довелось услышать их даже во сне. Она повернулась на другой бок и сразу перед глазами возникли соседские женщины, которые переговаривались друг с другом через плетень:

– Подождите, подождите, вот волчонок подрастёт, так он у вас даже ни одной курочки не оставит!

– Ха-ха, правильно говоришь, Фатима. Пока он не больше дохлого лисёнка, а наших сельских детишек в покое не оставляет. Но что же будет, когда он подрастёт, чтоб ему это не удалось.

– Что будет? От волка рождается волчонок, от оленя – оленёнок. Станет, как отец, паршивым волком, кем же ещё?..

Перед глазами вставали недобрые взгляды, оскорбительные выходки соседских старух, и Мишура заплакала во сне. Уже потом ей показалось, как будто огромная ядовитая змея обвилась вокруг её шеи. Сдавила горло, и она стала тяжело дышать. Мишура откинула одеяло и спрыгнула с кровати, держась руками за горло. Проснувшись, она огляделась по сторонам. День цедил свой жидкий свет через щели окна в комнату Мишуры. Где-то ещё один ленивый петух хлопал крыльями, и сиплым голосом сообщал селению весть о том, что свет опять прокрадывается к склонам гор и к впадинам.

Мишура больше не легла спать. Одевшись, она села на низенький стул возле Куцыка.

Встав со стула, Мишура огляделась вокруг себя, затем наклонилась над Куцыком и обняла его. Мальчик проснулся и, часто моргая глазами, испуганно взглянул на мать. Лицо матери не было похожим на себя, оно как-то побледнело, и к тому же дрожали её ресницы. Глаза высохли и сверкали какими-то блестящими красками. Мать прижимала к груди ребёнка, но она его даже не видела, не видела его лица, хотя глядела на него. В груди у неё горело сердце матери, материнская любовь к своему ребёнку. Материнство победило на время кровь, фамилию, стыд и адат. Прижимая к груди мальчика своими дрожащими руками, она глядела осоловелыми глазами на лицо своего сыночка.

Куцык, не привыкший к таким нежностям, не знал, что делать. Долгое время он оставался безмолвным и неподвижным, затем, раскинув руки, обнял голову матери. Куцык засмеялся – ему были приятны материнские ласки, но Мишура не смеялась, и мальчик снова погрустнел. У него отвисла нижняя губа. Он смотрел в глаза матери, потом заплакал крупными слезами. Обессиленная Мишура стояла молча и прижимала к бледной груди Куцыка.

Она внезапно встала с места и начала бросать в середину комнаты свои вещи со всех углов. Мишура что-то задумала, и это было видно по её движениям. Когда она собрала вещи в одно место, то стала их складывать в сундучки.

Куцык, завернувшись в одеяло, поднялся с постели. Он держал руку на ране головы и боязливым взглядом смотрел на мать.

Кто-то постучал в дверь. Мишура открыла дверь. В комнату вошла мать Мишуры. Она, окинув взглядом вещи, села на стул и внимательно взглянула в лицо дочери. Та была бледна. Куцык опять зарылся в постель. Наконец, мать спросила:

– Это что такое?

Мишура, упав на колени перед матерью, положила голову в её объятья. Она горько расплакалась, слова застряли в горле. Крупные слёзы падали на платье матери. Мать как-то невольно, сама не понимая зачем, стала гладить рукой волосы дочери:

– Не плачь, моё солнце. Несчастья случаются со многими, ты не исключение. Чем плакать, лучше найти какое-то средство. Ты ещё не такая старая. Твоё счастье в твоих руках, не плачь, дитя моё.

Ласка матери дошла до Мишуры, и печаль её смягчилась. Дышать стало полегче, и она сказала плачущим голосом:

– Ухожу я, мама, ухожу. Я уже не могу. Тоска терзает мне грудь. Для вас всех я обуза. Уже несколько лет вы причитаете, причитаете без покойника. О мать, знаю, что вам всем трудно, но у меня нет возможности шевельнуться, что мне делать?

– Куда ты идёшь, опора моего сердца?

– В город к нашим фамильным родственникам. Может там мне будет легче.

– Иди, иди, моё солнце, я ничего не скажу против, но волчонка не привози назад в наш дом. Подумай о своём счастье. Твоё счастье в твоих руках и не упусти его. Мы с отцом уже состарились, а когда-то носили тебя на руках. Не оскверняй нам наши старческие дни. Избавь нас от колючки в глазу всей фамилии.

Мишура молчала некоторое время. Ехать в город ей захотелось не от хорошей жизни, а от жалости к Куцыку, но то, что сказала мать, это было убийственной новостью. Родная мать её отправляла на похороны Куцыка, живого Куцыка. Мишура вспомнила, как у суки лишнего щенка выбрасывали за селом в бурьян, и у неё опять обильно потекли слёзы.

– Больше не вернётся Куцык в этот дом...

– Да, да, моё солнце, фамилия от нас тоже этого требует. Если тебе самой это сделать тяжело, то мы наймём кого-нибудь. Убрать его не так трудно. Трудно будет устранить серого волка, но им уже занялись...

Мишура кинулась к Куцыку и, обняв его, запричитала:

– О мой единственный, о мой луч солнца, что же тебе желают, что. Среди нашей огромной фамилии настал твой последний день.

Старуха осмелела и стала говорить более прямо:

– Ты думаешь паршивый волк в лучшем положении?

– А с ним что, где он? – спросила Мишура.

– Где он, этого ни я, ни ты не знаем, моё солнце, но знает молодёжь нашей фамилии. Где будет, это для тебя не секрет. Когда он тебя украл, то в ту ночь наша молодёжь здесь во дворе поклялась рассчитаться с ним.

Мишура слишком поспешно задала свой вопрос и, подумав об этом, устыдилась, став слушать мать внимательно. Та продолжала:

– Недавно от него пришло письмо на твоё имя, но наши мужчины сочли недостойным вручить тебе это мерзкое послание. Они сами прочитали его. Узнали где он находится и сообщили кому надо. Наверное, его уже нет в живых.

– Нет... – только смогла вымолвить Мишура и выскочила из комнаты.

Старуха враждебно взглянула на Куцыка, затем неторопливо поднялась и вышла вслед за дочерью.

Мишура стояла на крыльце, облокотившись на перило, и смотрела куда-то вдаль. Её сердце блуждало вслед за Цараем. Видимо, он никогда не был к ней так близок, как в этот час. Мишура бы не поверила, если бы ей кто-нибудь когда-нибудь бы сказал, что она так сильно любит Царая. Тяжело было услышать такую весть о нём, но она твёрдо стояла на ногах, держась за перило.

– Если ты, моё солнце, решила убрать этого волчонка, тогда езжай в город. Может быть тебе там будет немного легче. Я скажу твоему отцу, и он приготовит для тебя телегу, – сказала мать и прошмыгнула мимо Мишуры в другую комнату.

Мишура вернулась к себе. Куцык одевался. Его лицо в отличие от других дней, сегодня было похоже на лицо старика, к тому же его движения, его прикосновения были не прерывистыми, а тяжёлыми и умелыми. Одевшись, мальчик спокойно сел на табурет и уставился двумя глазами на мать. На Мишуру его глазами глядел Царай, и она тоже уставилась на него.

– Иди ко мне, мой милый, – сказала Мишура Куцыку, и бедный мальчик бросился к матери. Мишура заключила сына в свои тёплые объятия и стала качать его на своих коленях. Куцык впервые находился в таком тёплом раю, и от такого внимания даже закрыл глаза. Когда его сердечко успокоилось, то он не удержался и спросил мать:

– Что это?

Он рукой показал на вещи.

– Мы уходим, мой милый, уходим, – она прижала его голову к своей груди. – Твой отец покинул нас, и здесь нам нет места.

Куцык ничего не сказал, словно ему всё стало понятно, но прижался к матери.

Мать Мишуры резво вышла из комнаты Челемета и направилась во двор. Она на ходу говорила себе:

"Чем быстрее дочь уберётся, тем лучше... Как хорошо, что мы избавляемся от доказательства нашего позора... Быстрее, быстрее, а то если солнце высоко поднимется, тогда будет поздно".

С этими словами старуха пересекла двор и заглянула в домик, где жил холоп. Дверь была закрыта, и она направилась к хлеву. Наконец, откуда-то послышался её старый торопливый голос:

– Быстро к нашему старику!

– Куда?

– В его комнату.

– Сейчас.

– Быстрей, быстрей!

– Хорошо.

– Ехать надо, понял? – сказала старуха и, резко повернувшись, шмыгнула в кухню.

Холоп, покачиваясь, вошёл в комнату к Челемету и встал перед ним:

– Звал меня?

– Приготовь фаэтон и лошадей, тебе надо ехать в город.

– Сейчас всё будет готово, – ответил холоп. Он уже собрался уходить, но Челемет снова обратился к нему:

– Когда будешь готов, зайди ко мне сюда.

– Хорошо, – ответил холоп и пошёл запрягать.

Старуха что-то делала на кухне, затем со свёртком в руке вошла в комнату Мишуры.

– Да буду я твоей жертвой, это тебе в дорогу. Только ты очень не задерживайся. Сделаешь своё дело и сразу возвращайся. В городе много соблазнов, и ты понапрасну не задерживайся. Быстро сделай своё дело и сразу возвращайся. Вот тебе деньги на дорогу. Я взяла их у твоего отца, моя милая. Поторопись. Уже пора ехать.

Мишура хотела что-то сказать, но мать уже отвернулась от неё и направилась в комнату Челемета.

Кони меж тем были готовы, и фаэтон в ожидании встал посреди двора. Старуха быстро вошла к Челемету.

– Ну, уже пора отправляться, – она взяла под мышку один сундучок и ушла. Мишура тоже взяла что-то из своих вещей и понесла к фаэтону.

Когда все баулы были уложены, тогда холоп зашёл к Челемету и хотел ему что-то сказать, но старик его опередил:

– Слышишь, вот эту бумагу отдай Майраму и скажи ему: необходимо убрать, его нужно убрать поскорее.

– Хорошо.

– Теперь езжай. До свидания. Пора.

Холоп занял своё место на фаэтоне. Он запрятал глубоко за пазуху бумагу Челемета и был готов к отъезду. Мать обняла Мишуру, затем взяла её руку:

– До свидания, моё солнце.

Челемет, держа палку в руке, смотрел с крыльца. Когда фаэтон тронулся, он произнёс:

– Пусть бог даст вам хорошую дорогу.

Куцык из-за ворот успел бросить один взгляд назад.

Глава шестая

...Мы из Ларса, из Ларса, Кудайнат.

Эй уарайда, уарай-да райда, эй!

– Подожди-ка, Касбол, послушаем. Интересно, что поют наши друзья? Кто знает, может в голову певца немецкий солдат из ствола своей винтовки пустил пулю. А ты поёшь песню о Кудайнате. Слышишь шум? Это неспроста! Наверное, утром что-то будет. Не случайно опять на том берегу играют отблески света в воде, – сказал Будзи Касболу и высунул голову из окна.

– Эх, будь, что будет. Не надо грустить всё равно. Нужно помнить об отваге наших отцов, Будзи. Я когда пою, то ты, наверно, думаешь, что в это время мне весело. Нет, я не бываю весёлым, но как тебе объяснить. Просто мне бывает приятно петь.

– Кто поёт, Касбол, тот бывает весел, как же иначе. Кому хочется петь? Тому, кого сердце несёт. Для песни нужен весёлый человек.

– Нет, Будзи, ты не прав. Вот подумай, разве песня о Хазби весёлая, или песня о Кудайнате весёлая? В конце концов причитание тоже песня, но подумай, насколько весёлым бывает причитание? Не знаю. Мне от этих песен плакать хочется. Пусть у тех, кто отнял у меня скрипку, огонь погаснет в очагах из-за моего несчастья.

– Не забыл свою скрипку? Ты ещё зол на них?

– Никогда не забуду свою скрипку. Я сам её смастерил. С одной стороны ты прав. Песня про Цола весёлая.

– Да оставь, пожалуйста, забудь мои слова. Я их просто так сказал.

– Нет, нельзя забывать твои слова. Как только доживу до мирного времени, так снова смастерю себе скрипку. Даже если я буду последним бедняком, всё равно не премину ходить с нею от села к селу и играть на ней.

Царай стоял на самом верху окопа и смотрел в сторону врага. Отовсюду блестел свет разных оттенков. Шёл какой-то шум. Враг был очень возбуждён этой ночью.

Весь прошедший день с обеих сторон велась интенсивная перестрелка. Теперь свечерело, и тёмное одеяло укрыло от глаз деяния дня. Поле боя затихло. Два врага тоже отдыхали. Отдыхали только для того, чтобы завтра с утра начать снова. В окопах солдаты ели сухой хлеб, курили махорку и разговаривали. Будзи и Касбол говорили о песнях. Касбол очень любил петь, и он был на стороне песен. Будзи же над ним подтрунивал. Они спорили, но вполголоса. В других местах, в других окопах, где-то Иван и Пётр говорили о своих жёнах, о своих семьях. Вспоминали свои дома, или делили махорку. Были, наверно, и такие, кто несколько лет уже жил на поле боя и считал этот вечер тихим – те спали спокойно.

Лёгкий ветер колыхал подол ватника Царая. Он, приложив ладонь ко лбу, внимательно оглядывал, подобно горному орлу, поле боя. Вид у него был таким, словно хотел запомнить, как в лесу Балкада, все тропинки. Днём такая возможность не выпадала, потому, что пули, точно мухи, постоянно жужжали над головой.

Хотя эта ночь была не очень лунной, но всё равно что-то разглядеть Царай мог. Он озирал поле боя зорким взором, как орёл, выискивающий добычу в горах.

– Оставь, пожалуйста, посмотрим, какой из тебя выйдет певец.

– Не говори так, Будзи. Кто знает, может этой ночью я погибну, но песню не называй обычной. Петь хорошо. И весёлую и грустную. Хорошо петь. Поэтому играет музыка, когда идут в бой. Хорошо...

– Будзи, Касбол, посмотрите-ка, вон какое диво! – сказал Царай.

– Где что? Где? – тут же выбрались из окопа Будзи и Касбол. Они направили взоры на небосвод. Со стороны врага что-то высоко поднялось к небу, затем один большой светлый глаз стал смотреть на поле боя. Этот свет погас, но сверкнул другой свет с другого места и старательно высматривал что-то на поле. Откуда-то с тыла русской армии послышался громкий шум. Потом ещё. Видимо, стреляли туда, откуда исходил свет. Артиллерийский снаряд разорвался в воздухе, и свет погас. После первого выстрела в других местах в воздухе стали рваться артиллерийские снаряды. Враг не отвечал. Царай, Будзи и Касбол смотрели на огни. Огни погасли. Пушки перестали стрелять, ночь стала спокойнее. Со стороны врага всю ночь доносился шум машин. Было ясно, что враг готовился.

– Давайте-ка спустимся, а то чего не случается. Будет обидно погибнуть от шальной пули, – сказал Касбол, и спрыгнул вниз на своё место. За ним последовали Царай и Будзи.

Касбол опять не удержался и затянул негромко песню о Таймуразе:

Эй, кто мне позовёт Дзицца.

Эй-ей.

Эй, урайда-райда, уарайда уайта-а!

– Тихо! Что вы делаете? – прошипел офицер и, пригнувшись, пошёл дальше. Тень офицера кружила у передних рядов солдат, и шум стал стихать.

– А-а, наши тоже зашевелились, – сказал Царай, свернул самокрутку, и поднёс к ней огонь.

Чуть позже близ окопов стали появляться какие-то тени. Из этих теней рождались люди. Они несли в окопы патроны и гранаты. В тылу русской армии тоже возникло оживление. Несли войскам еду, но не солдатам, а их оружию. Теперь стало совсем ясно, что должно было что-то произойти.

– Что будет, пусть будет! Утопающий уже не боится намокнуть.

– Это правда, Царай, но нам надо подготовиться, – сказал Будзи и рукой провёл по пятизарядке и кинжалу.

– Берите, берите! Каждому, кто тут, – протянул патроны и гранаты мужчина, пришедший в окоп.

– Давай, что положено троим, – Будзи положил в окопе долю троих воинов.

– Ты помнишь, Будзи?

– О чём спрашиваешь, Царай?

– Вот, – Царай показал пальцем на гранаты.

– Что?

– Как нужно их бросать?

– Я помню, хотя нам показывали это во время ходьбы.

– Тогда покажи, как и куда нужно бросать?

– Знаю, знаю, Царай.

– Всё-таки?

– Вот это кольцо должно остаться в руке бросающего. Бросать надо, когда пойдём в атаку, или когда враг будет наступать на нас.

– А мне показалось, что ты это забыл, – засмеялся Царай.

– Ну, что ты, Царай! Я что из липы сделан.

Пока Царай и Будзи разговаривали, Касбола одолел сон, и он захрапел, свернувшись в тёплом углу, и съёжившись, как мокрая курица.

Касбол так сладко спал, что тонкий свист из его носа доносился до соседних окопов. Царай, взглянув на Касбола, толкнул Будзи.

– Посмотри на нашего героя.

– Какой он герой? Ему хочется играть на скрипке, больше его ничего не согревает.

– Действительно, как он хорошо играл на своей скрипке, – сказал Царай и, умолкнув, погрузился в свои думы.

– Будзи! Осетины так говорят, "вышел танцевать – танцуй", а я немного изменю эти слова: пришёл воевать – воюй. Мы сюда не пировать пришли, да минуют тебя беды и болезни. Ты это понимаешь?

– Так разве ж я возражаю против этого. Пока у меня в руках сила, я готов. Это вот, который своим храпом наводит страх на германскую армию, пришёл на поле битвы петь песню про Цола.

– Нельзя над этим смеяться. Касбол пошёл по другой дороге. Он немного отличается от нас и его надо извинить. Чтобы бежать из Сибири, нужно иметь мужество, и у него такое мужество нашлось.

– Поверь, Царай, я ему ничего не делаю. Он сам меня провоцирует каждый раз.

– Так между вами и не бывает серьёзных раздоров, просто я сказал это к слову.

Один мужчина полз на животе мимо первых рядов и промолвил:

– Тихо. Не разговаривайте.

Он пополз дальше и от всех требовал тишины.

В тылу русских войск тоже стал слышаться шум. Было понятно, что там что-то делают. Наступила полночь. Многие солдаты спали. Кому было не до сна, те чем-то забавлялись. Одни играли в карты на махорку, другие рассказывали сказки. Но вот из соседнего окопа вдруг послышался плач. Сначала тихо, потом всё громче и громче. Уже начали слышаться осетинские слова:

– Ой, как это ты пропал, несчастье свалилось на мою голову... О моя бедная мать, какие ты видишь сны сейчас... Ах ты бедная, ах...

Царай не удержался и заполз в тот окоп, откуда доносился плач. Спустившись вниз, он увидел солдата. Тот в руках держал окровавленный носовой платок, смотрел на него и плакал. У Царая сжалось сердце, и он спросил:

– Кто это был, что с тобой?

Парень не переставал плакать. То, что из его глаз падали крупные слёзы было видно по блеску зрачков. Где-то из угла окопа струился небольшой свет. Была видна бледная кожа обиженного лица парня. Солдат пристально смотрел на носовой платок и плакал.

Неожиданно откуда-то выползла тень и, сдавленным от недовольства голосом, повелела:

– Перестань. Не разговаривать, не шуметь!

Тень уползла обратно. Парень уже не плакал с икотой. Он поднёс руку ко рту, и укусил её зубами. С руки потекла кровь. Парень пролил её на носовой платок и перестал плакать.

– Скажи, пожалуйста, что случилось? – спросил его Царай. Парень, словно ничего не слышал, сидел тихо. Слёзы текли по щекам. Вздыхая, он стал старательно сворачивать свой окровавленный носовой платок. Свернув, аккуратно положил его за пояс. Утерев рукавом слёзы, он посмотрел прямо на Царая. Царай снова спросил его:

– Что случилось, скажи, пожалуйста?

Парень немного помолчал, затем начал говорить, тяжело дыша:

– Мы были двое, близнецы. Мать посвятила нам свою жизнь. Несмотря на бедность и невзгоды, она сумела нас вырастить. Мы друг в друге души не чаяли. Любили и свою бедную мать тоже... В один из дней к нам пришли бумаги из канцелярии. Забрали нас на фронт. Были здесь. Прошло три дня, как брат погиб. Тело его осталось у врага. Когда отступали, тогда он погиб... Я сколько мог тащил брата на спине, но силы мои были не безмерными. Этот носовой платок он прижимал к ране и окрасил кровью. Какое горе может быть более достойным оплакивания?

– Тяжело, надо сказать прямо, но что поделать. Против несчастья ничего не поделаешь, надо терпеть. Что будет с тобой, ты знаешь? Ты вот знаешь, что случилось с твоим братом, но кто будет знать о тебе. Чересчур горевать нехорошо.

Оба замолчали на какое-то время. Перед глазами Царая предстала окраина села, где молодёжь любила собираться петь и танцевать. Парни стояли с одной стороны, девушки с другой. Парни пели под гармошку. Девушки из-под ресниц смотрели на них и выбирали себе женихов. Они дарили любимым юношам носовые платки, тем самым признаваясь им в любви.

Кто знает, может этот окровавленный платок тоже так же попал к парню?

Кто знает, может кто-то в эту ночь видит во сне этого парня, которого уже нет в живых. Может быть парню, умирая, привиделась перед глазами чернобровая красавица. Поток мыслей стал уносить Царая далеко и привёл его к своим родителям. Парень, что сидел рядом и только что плакал, задумался над словами Царая, и оба молчали. Царай вспомнил, что ему надо идти, и он сказал парню:

– Не убивайся напрасно. Смотри на жизнь шире. С кем что случится, этого не знает никто. Надо признать, тяжело, но ничего не поделаешь, нужно терпеть.

Парень немного пришёл в себя, и стал сам себя успокаивать:

– Без терпения ничего не поделать, но когда вспоминаю нашу мать, тогда не могу удержаться от слёз. Не верю, что ещё застану её в живых.

– Не бойся, вашей матери что предначертано судьбой, то и будет. Не ешь себя больше. Повороты жизни очень опасные, и если человек, подобно охотнику, не будет ловким и бдительным, то полетит со скалы.

– Будь благословен и живи долго. Ты меня успокоил, – сказал парень и облегчённо вздохнул.

Царай подобрал полы ватника и повернулся, чтоб уйти, но парень схватил его за руку.

– Посмотри вон на этих,  сказал он Цараю и показал рукой на тех, кто находился немного дальше, – ни один из них не осетин, а ты откуда пришёл сюда? У нас в полку есть осетины, но они в другом месте.

– Мы только три дня здесь. До этих трёх дней здесь шли тяжёлые бои и тогда нас перебросили сюда. В тех боях погибло много людей и нас поставили вместо них. Мы тоже недалеко, вон там наш окоп. Нас туда вчера ночью привели. Раньше мы стояли на значительном расстоянии отсюда. Ладно, спокойной ночи.

– До свидания, до свидания, будь здоров.

Царай вылез из окопа и, совсем невидимый, направился на своё место.

Глава седьмая

Ночь подходила к концу. Дневной свет начал одолевать тьму. Ветер растаскивал по всем уголкам верхушки облаков. С обеих сторон шум усилился, с того берега начали стонать пушки. Снаряды падали прямо в середину русских войск. Из окопов никто не смел высунуть голову. В воздухе разрывались большие снаряды и падали на землю, как зёрна из кукурузных початок, когда их обмолачивают. Стреляли разными снарядами. Большие снаряды, которых называли чемоданами, куда падали, там землю вздымали вверх, словно это была зола. Русские войска тоже зашевелились, давая ответ германской армии. Десятки батарей начали стрелять, посылая в сторону врага сотни горящих снарядов. Бесконечная стрельба сотрясала землю. Воздушные волны гнали друг друга. Вся эта пальба сотрясала до основания корни сердца. Человек казался себе меньше муравья. Опять появились огни. Прожекторы своими лучами осматривали поле боя. Дребезжанию телефонов не было конца. Время от времени, когда снаряд попадал в окоп, то поднимал его вверх, как сильный ветер крышу хлева. Гремели разные дивные орудия, словно наступил конец света.