Текст книги "Шум бури (СИ)"

Автор книги: Фарнион Коста

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Пусть бог его освободит, а там знаем, что делать.

Храня тягостное молчание, люди сосредоточенно смотрели на огонь. Все находились здесь, кроме Сала, которого похоронили на закате солнца. Мацыко, в отличие от других ночей, тоже был невесел. Кавдин с опозданием взял скрипку и стал причитать. Остальные слушали его и плакали по Сала.

Глава тринадцатая

Небо было укрыто облаками. Снег крупными хлопьями падал на землю. Всё вокруг белым-бело.

Ветер громко фыркал, далеко слышалась трескотня деревьев. Это их сковывал холод, это ветер заставлял их плакать унылым голосом. Лес стоял голый, покорный. Длинные ветви деревьев тянулись к небу и с высоты пристально смотрели на тихий мир, на спящее лицо природы и дивились переменчивому виду жизни.

Человек по своей воле не пойдёт по этому снегу, по такой стуже. Если он не замёрзнет в лесу, то его растерзают волки.

Когда вой ветра и вой волков сливаются, то от страха корни сердца дрожат до основания.

Только в Сибири бывает такая зима. Нигде на земле нет такого леса, как знаменитая на весь мир тайга. Кто изведал на себе сибирскую зиму в тайге, тот никогда её не забудет. Те места не изобилуют людьми, но там много сосланных людей, которых прокляла судьба, которых время согнало с родных мест, у которых разрушена семейная жизнь. Кого там только не увидишь? Русских, кабардинцев, татар, евреев, осетин, грузин, чеченцев и ещё много других. Живут они среди тёмного леса, откуда сбежать невозможно. Надёжно охраняют сосланных охранники. Если посмотреть, то у многих сосланных их белые усы достают до пояса, однако срокам их заключения не видно конца.

Каких только песен не поют сосланные. Поют длинные и грустные, короткие и весёлые. В холодные и тоскливые вечера их песни, как гром, гремят из окон тюрьмы. Они так западают в сердце, что слушая их, у человека застывают слёзы на щеках.

На одних арестантах кандалы, за другими прочно запертая дверь, третьих сверлит холод карцера, но всё равно их сердца не покрывает ржавчина, не пристаёт плесень. У кого-то срок заключения три года, у кого-то пять, у кого-то десять, у кого-то двадцать, а кто-то будет пребывать в тюрьме вечно, пока будут видеть его глаза, пока будет стучать сердце, совершив последний удар. Сосланных терзают дни их жизни, они мечтают о свободе, стремятся к свету, к борьбе, но их крылья не подчиняются им. Не в силах они разорвать тяжкие цепи. Многие сюда попадают детьми, делая первые шаги в жизни, и здесь проводят остаток своих дней. Однако, нет у них чувства страха, они не скулят и не плачут, как другие. Когда им удаётся собраться вместе, то их песня летит далеко, проникая в таёжный лес. У них совсем другие песни, как и жизнь их.

Песне арестантов свободно вторят звон кандалов и скрип ржавых цепей. Их жизнь растаптывает грязной подошвой сапога бесстыдный охранник...

День подходит к концу.

Ночь накрывает тёмными крыльями лес...

Сидят в тюрьме арестанты, сбившись в кучу. Слышен тайный разговор...

Лишь только с улицы доносится шум, арестанты тут же вскакивают с мест и устремляют свои взоры на дверь... Открывается дверь.

Входит одетый во всё чёрное, высокий, худощавый человек с звериным взглядом, который начинает ходить по углам, обыскивая арестантов. Кому даст тычок, на кого прикрикнет, кого-то ударит сапогом, не скупясь на обидные оскорбления.

Даже если цепи прочно сковывают руки, даже если арестанты сидят смирно, он всё равно находит повод для придирок. Его приход, подобно волчьему вторжению в кутан, заставляет вздрагивать арестованных. Нет таких, кто не смотрит на него, кто не боится его.

В последний раз он шарит глазами по углам; осмотрев всё, уходит обратно, и слышится снова лязг замка в двери. Возобновляются разговоры, кто говорит о побеге, кто о свержении царя... Есть и те, которые всё время в углу играют в карты. Арестанты разные, и каждый занят своим делом, подходящее ему по нраву и по уму. Говорят в углах, говорят тихо, говорят тайком, но всё равно понимают друг друга.

В длинном помещении в углу сидят двое мужчин и ведут тайный разговор. Один из них всё время машет руками и таким образом растолковывает свои слова. Говорят, но постоянно поглядывают в сторону людей, а уши у них направлены на дверь.

– Завтра, завтра...

– После обеда, тогда лучше будет.

– Только... никому... ничего!

– Не беспокойся из-за этого, не бойся.

Они опять бросили взгляд в сторону людей. Затем встали и разошлись по своим местам.

Арестанты поодиночке и парами ложились на солому, закутываясь в лохмотья. Между тем донеслось:

– Разве не пора? Почему не ложитесь? Ложитесь скорей!

Группы людей распались, и все улеглись на солому. Тюрьма затихла... Прекратился шум внутри, свет погас.

Ходят вокруг тюрьмы охранники. Под их ногами скрипит сибирский снег. Время от времени ветер начинает выть у стен тюрьмы и внезапно замолкает...

Лежат, объятые сном, арестанты. Ночь затихает совсем. Порой из каждого угла большой тюрьмы обращаются друг к другу охранники, и тогда ветер приносит: "Ге-ге-гей!"

Глава четырнадцатая

"... Здесь... здесь... здесь!.."

У дверей тюрьмы стоял толстый жандарм, держа в руке бумагу, и обращался к арестантам. Кого он называл, тот кричал: здесь!

Когда солнце чуть взошло, тогда жандарм закончил проверку арестантов. Пригладив усы, он ушёл на своё место. Арестанты шли по одному, по двое, а охранники вели их на работу. Ссыльную работу выполняли по законам ссыльных.

Те двое, что вчера что-то замыслили, тоже шли на работу; копать землю в большом овраге.

Думы о семьях и тяжкая жизнь ссыльного тянули жилы из сердца, и у обоих лица были бледными, как ситец. На белом лице чёрные волосы виднелись далеко. Ещё нагляднее белизна лица показывала горечь сердца, печаль сердца. Переглянувшись, оба тяжело вздохнули и стали отдыхать в овраге. Жандарм стоял над ними и внимательно наблюдал. Если кто из работавших, устав, садился отдохнуть, то охранники тут же поднимали его на ноги.

Любая работа тяжела, а ссыльная жизнь многим добавляла болезнь лёгких. Некоторые во время работы испускали дух.

Сегодня тоже работали двое ссыльных. Один день был похож на другой, с какой стороны не посмотри. Время от времени ссыльные встречались взглядом, и тогда оба начинали смотреть на охранника.

Охранник стоял на высоком месте и размахивал толстой плетью, которой погоняют свиней, над теми, кто садился передохнуть. Когда его взъерошенные усы начинали тянуться к небу, тогда он принимался бранить арестантов. У охранников сформировалась устойчивая привычка коротать свои однообразные дни пустой болтовнёй. Принудив арестантов браться за работу, они собирались в кучу, начиная вести разговоры, и день проходил быстрее. Каждый говорил о том, как он отличился на службе, какие чудеса совершил. Ведя эти разговоры, они вертели плетьми, как собачьими хвостами.

– Вот я, – сказал один из них, – ещё помню, как однажды отсюда сбежали трое мужчин. Тогда была отвратительная ночь, и снег лепил глаза. Никуда нельзя было выглянуть, стонала буря. Весть разнеслась мгновенно, как выстрел пушки. Мы зажгли старые пучки трав и целой сотней пошли искать их вон по тем оврагам. Искали беглецов до самой полуночи, но безрезультатно. Сердце мне подсказывало, что нам их не найти, но возле одного сугроба я увидел большое дерево. Посмотрев на снег, заметил свежие следы. Пустились мы по этим следам и догнали беглецов. Хорошенько отходили их плетьми и доставили обратно на место.

В разговор вступили и другие, но все говорили об арестантах. Не было у них другой темы, да и не скучно им говорить об этом... Двое ссыльных встретились глазами и подмигнули друг другу. Они медленно, как будто по своей нужде, направились в лес.

– Ну, теперь наше мужество, и мы сами.

– Разговоры ни к чему, нужно бежать сколько есть мочи, – ответил второй, и оба ускорили шаг. Бежали, оглядываясь назад. Им были знакомы дороги, и они бежали по безопасным местам. Беглецы направились к ближайшему русскому селу, время от времени оглядываясь назад. Солнце стало заходить. Они вдвоём добрались до этого села, но бежать уже сил не было.

На окраине беглецы присели отдохнуть возле копны сена. Они дышали учащённо, как охотничьи собаки, и дыхание их было слышно далеко. Через какое-то время из крайней избы к ним вышел один мужчина и принёс воды. Когда те выпили, то он присел возле них, и завёл разговор.

– Значит, вырвались, да? – спросил он, доброжелательно глядя на них.

– Пока не знаем, – ответили беглецы, с недоверием поглядывая на него из-под шапок и бровей.

– Ладно, хорошо, я доставлю вас до места, но...

– Да будет на нас твоя милость, если ты нам сумеешь помочь, – сказали ему оба в один голос. Тот ничего не ответил, но по лицу его было заметно, что он впал в раздумье.

Беглецам сомненья грызли их сердца: "Он что-то вынюхивает. Может убить нас хочет? Что делать?"

Эти думы у них не выходили из головы.

После долгих размышлений, мужчина спросил:

– Как ваши фамилии?

Этот вопрос вновь впустил холод в души беглецов.

– Зачем тебе наши фамилии? – спросили те в ответ.

– А как иначе? Без бумаг вам идти нельзя. Назовите себя, и я подготовлю бумаги. Мне нужны не ваши настоящие имена, а выдуманные. Кто из вас как себя назовёт?

Беглецы успокоились. Они назвали вымышленные фамилии, и мужчина отправился в село.

Глава пятнадцатая

Ветер несёт снег. Дорога не видна от метели, но олени знают куда им надо идти. Хозяин оленей размахивает хворостиной, и олени бегут весело. Олени мчатся вперёд, как буря. Снег укрывает тех, кто сидит в санях. Из саней виднеются только оленьи шкуры. Сибирская одежда не боится холода, и те двое, что находятся в санях, даже не шевелятся. Иногда полозья саней попадают в ухабы, и сидящие в санях тогда расшевеливаются. Сани легко скользят по гладкому снегу, как будто летят по воздуху. Свищет сибирская буря, без устали метёт сугробы, но это не волнует путников. Они хотят лишь быстрее... быстро, быстро, быстрее. Других мыслей у них в голове нет. Они начали забывать тяготы тюремной жизни.

Открытая, бесконечная равнина добавляет в сердце человека какую-то неведомую уверенность, и он забывает о тяготах жизни и жгучих обидах. Что такое жизненные заботы по сравнению с этой бесконечной равниной? Особенно житейские хлопоты одного человека?

Природа поглощает жизненные невзгоды, временные трудности, собственные печали и множество разных дум.

Так и эти путники. Закрыв глаза, они мечтают, стремятся к чему-то; видят перед собой, как морозная зима играет с природой: забыты печали. Думы рождаются снова и снова из разных дивных надежд. Не тревожатся сейчас их сердца. Не напряжены тела. Нет здесь у них царя, алдара и притеснителя. Подобно свободным птицам, летят по белой ситцевой дороге, по бескрайним степям.

Интересно, когда человек мчится по такой дороге, то что есть лучше этого?.. Мечтай о чём хочешь, – всё в твоей власти...

Понемногу стало темнеть. Конца дороги пока не видно. Буря не воет, как прежде. Вечер тихий... Белый снег... Дальние степи...

Изредка по краям дороги показываются низенькие кустики. Путники понемногу начинают дремать. Иногда до их ушей долетает звон кандалов, и тогда они вздрагивают, но стоит им выглянуть наружу, то сердца их снова наполняются радостью...

Нет больше тюрьмы, не слышно шума кандалов, но всё равно спросонья сердце тревожится. Путникам не верится, что они свободны. Дни уже не так медленно тянутся, но всё равно они пока не нашли свою меру. Со спин оленей, как дым, идёт пар, дыхание животных учащённое. Погонщик остановил сани, и обошёл их со всех сторон. Проверив как запряжены олени, он сказал:

– Уже недалеко, через двадцать вёрст будет станция. Когда доберёмся до неё, тогда – прощайте!

Путники зашевелились, выбрались из саней и посмотрели на себя. Вздохнули и один из них произнёс:

– Если так, то хорошо, очень хорошо!

Пониже ростом путник стал петь про себя, затем, когда сел в сани, тогда закричал во весь голос:

– Жандарм! Диржидт мне жа хвост. Мая поехал, поехал, поехал, хажйаин!

Он уселся на своё место. Погонщик тоже сел и тронул оленей своей длинной хворостиной.

Низкорослый путник пел вполголоса грустные песни своих родных мест, и песни таяли в белой, огромной степи. Эти песни и грусть степи гармонировали друг с другом.

Родился и вырос невысокий путник среди Кавказских гор в маленькой Осетии. С детских лет до сей поры остались в его сердце тяжёлая жизнь в Осетии и грустные песни. Теперь он пел эти безрадостные песни в сибирской степи, и они удивительно соответствовали друг другу.

Степь проглатывает грустные слова и безмолвно слушает Касбола. Касбол вспоминает песни, сказания, свою скрипку, но что поделать – она осталась в Нальчике. Он успокаивает себя, говоря тихо: "Ничего, найду её".

Касбол снова продолжает петь:

"Плачьте навзрыд, снеговые вершины,

Черной золой лучше видеть мне вас.

Судьи, чтоб стали вы жертвой лавины, -

Доблестный нрав проявите хоть раз".

Поёт Касбол про себя, но его песню уносят к себе длинные равнины, и в сердце отдаются жгучей досадой.

Много видели эти степи беглых арестантов, слышали удары плетей, звон кандалов, скрип цепей. Ничему не удивляются люди, но всё-таки песню Касбола слушают с особым усердием. Очень им нравится песня. Наверно, песня уносит из сердца старые печали и будущие упования.

Внимательно слушают степи. Темнота укрыла всё вокруг чёрным, мягким, тёплым одеялом.

Олени стремятся вперёд, пробивая холодную грудь сибирской бури.

Когда свернули на повороте, погонщик сказал про себя:

"Теперь уже приехали. Брр-рр, стоп!"

Когда ещё немного проехали, показался тусклый свет из домов. Олени ускорили ход и вскоре остановились возле домов.

Путники вышли. Радости не было конца, но всё-таки в каких-то тёмных уголках сердца бегали туда-сюда мыши страха. Разные мысли, как пчёлы, жужжали в их головах.

Погонщик оленей забежал в здание железнодорожного вокзала, и вскоре вернулся назад.

– Ну, ладно, до свидания! Здесь никого нет, безопасно. В полночь будет ехать машина, и вы на неё садитесь. Вот вам билеты.

Пожав путникам руки, он повернул оленей обратно.

Путники крикнули ему вслед:

– До свидания! Не будь на нас в обиде, сам знаешь, больше этого мы ничего не можем.

Касбол с товарищем не спеша вошли в здание вокзала. В одном углу, где было побольше людей, они расположились, рассевшись молча в ожидании машины...

Иногда кто-нибудь из двоих выходил к двери и смотрел на железную дорогу, желая увидеть машину. Возвращался назад, и садился на своё место.

Оба всматривались в окружающих их людей. Им казалось, что вокзал полон осведомителей и тех, кто должен их преследовать. Касбол вытянул шею, посмотрел по сторонам, затем спросил:

– Степан! А здесь нет таких, как мы? Кроме нас никто не сбежал из ссыльных?

Степан улыбнулся и сказал:

– Кто это знает. Вон тот, кого мы считаем осведомителем, тоже беглый. Как мы его боимся, так и он нас боится.

Касбол не удержался и спросил:

– Разве это не удивительно: если бы человек человеку не был зверем, тогда зачем было бы нам бояться друг друга? Зачем есть сильные, слабые, униженные и рабы?

– Правильно говоришь, так устроена жизнь. Одни живут в нужде и тревоге, другие – в достатке и изнеженности, сытые и надменные. Такова жизнь. Если бы не было так, тогда нам не надо было бороться, не нужны были бы больше тюрьмы и толстая палка. Я вспомнил слова Афанасьева, который сидел с нами в тюрьме. Он так говорил: "Борьба – это борьба классов". Эти слова я буду помнить всегда.

Они не закончили говорить, как послышалось:

– Г-у-у-у-г!

Люди зашевелились. Касбол и Степан тоже встали и побежали к машине. Какая радость была в тот час в их сердцах, то невозможно передать словами.

Глава шестнадцатая

– Ладно, пусть что будет, то будет. Посмотрим, что получится. Что есть человеческая жизнь? В один день рождается, в другой день умирает. Что когда случится с человеком, этого не знает никто, но он всё равно должен быть готовым ко всему.

Царай с этими словами чистил своё ружьё возле дверей шалаша сначала песком, потом золой. Когда он его старательно вычистил, то сталь блестела на солнце, подобно зеркалу. Царай своё ружьё любил, как свою душу, и никогда не чистил его небрежно, всегда ухаживал за ним старательно, как и за своим кабардинским конём. Коня он выводил рано утром из хлева и начинал его мыть тёплой водой. Затем старательно вытирал. Поил Царай коня не простой водой, а родниковой, прямо из истока. После того, как он заканчивал уход за конём, отпускал его танцевать. Конь, храпя, начинал скакать вокруг шалаша, задрав морду. Царай глядел на него со двора с радостью на сердце и говорил про себя:

"Гаппи меня не подведёт. Мы с Гаппи друзья, много трудностей видели вместе, мы понимаем друг друга. С Гаппи мы, если понадобится, и ветер обгоним".

Говоря эти слова, он не сводил глаз с Гаппи...

Царай очень любил и коня, и кремнёвку. Не было такого дня, чтобы Царай усердно не заботился о них. Когда он заканчивал чистить своё ружьё, то не мог на него наглядеться и начинал говорить себе:

"Если я не буду заботиться о тебе, то ты меня где-нибудь подведёшь! Нет, так не пойдёт; я тебя не подвожу, а ты меня не подводи. Тогда наши дела будут идти хорошо. Если я тебя обману, то и ты меня обманешь и тогда мне – конец, а ты попадёшь в чужие руки, и твои бока разъест ржавчина. Нет, уж лучше жить в дружбе, как сейчас, и тогда нам обоим будет лучше".

Он в последний раз протёр тряпкой ружьё, затем осмотрел дуло на солнце: оно сверкало, отражая солнечные лучи, и Царай стал радоваться. Он ещё долго осматривал кремнёвку, но потом, наконец, сообразил, что солнце катится за горы и начинает вечереть. Царай собрал тряпки, которыми вытирал ружьё, и вместе с кремнёвкой зашёл в шалаш. Повесив ружьё на место, он вышел во двор кутана.

Солнце зашло. С верхушек гор кое-где глядело на кутан бледное заходящее солнце. С пастбищ начала возвращаться скотина. Царай к возвращению товарищей принялся разводить костёр в шалаше. Мишура заботилась об ужине. Она вынесла в корыте к дверям шалаша тушу разделанной овцы и поместила мясо в котёл. Вокруг хлопотавшей Мишуры играл её маленький сын Куцык.

Хоть и живет Мишура с Цараем уже несколько лет, хоть и играет рядышком её сын, но всё равно не может она забыть свою роскошную жизнь в доме своего отца Челемета в селе Каражаевых. Когда наступает вечер, когда она заканчивает готовить ужин, и мужчины приступают к трапезе, тогда Мишура, сидя в шалаше возле огня, начинает вспоминать отцовский дом, чудеса Владикавказа, своего возлюбленного кадета и ещё много чего. Живёт она с Цараем без радости, как арестантка. Много слёз она льёт на свои белые щёки, оставаясь наедине с собой, но что может поделать. Когда Мишура плачет, Куцык начинает спрашивать её, хныча:

– Мама, а мама, что с тобой? У меня нет пирожка, мама...

Куцык своими расспросами не оставляет мать в покое, но когда она ему не отвечает, тогда огромные глаза мальчика превращаются в родники, и он, расплакавшись, катается по постели, а потом сразу засыпает, распластавшись...

Побросав куски баранины в котёл, Мишура ушла в свой шалаш, а следом за ней вприпрыжку Куцык. В шалашах горели костры. Царай обошёл двор. Покачиваясь, вслед за овцами пришёл к костру Кавдин. Загнав овец в овчарню, он проследовал в шалаш. По одному, по двое возвращались и остальные. Управившись со скотиной, каждый направлялся к шалашу. Они так привыкли к кутану, что никто из них не произносил лишних слов, пока не наступал вечер. Вечером молодёжь заходила в шалаш к старикам, и там вела с ними разговор. Особо говорить было не о чем, и их разговор вёлся о каких-то произошедших днём незначительных делах; кто что видел, где что случилось, что слышно из села. За этими разговорами ночь незаметно проходила, забывались невзгоды жизни.

Охотнее всего говорили о делах абреков. Ущелья Осетии заполнялись беглыми людьми и о их делах ходили слухи от одного края до другого. Когда Кавдин слышал, что кто-то этих людей называл абреками, то он от злости едва не плакал:

– Чтоб мои несчастья легли на ваши плечи, если я не абрек! Какой из меня абрек? Если прогнать человека из дому, и он станет жить в лесу, то разве он абрек? К чему лживые слова, есть настоящие абреки, но они другие. Эти люди ушли в лес, чтобы грабить и насильничать. Они другие люди, не такие, как мы.

Он долго не мог успокоиться и под конец начинал кричать:

– Пусть мне дадут право спокойно жить в Овражном. Кто-нибудь тогда меня здесь ещё увидит? Что мне делать здесь в лесу, когда я не зверь?

– Эй, Кавдин, ты опять добрался до своих сказок, – сказал ему Царай. Кавдин утихомирился, но Царай не оставлял его в покое. Он, улыбаясь, разговаривал с ним и подшучивал над его размышлениями.

– Кавдин, вот если полиция тебя поймает, то что ты им скажешь? – спросил Царай, подморгнув глазом.

– Что бы сказал?.. А... чья это вина...

– Говори, говори, Кавдин, зачем смущаешься. Не бойся, – сказал Будзи и пошевелил головешки огня.

– Ну, что я им могу сказать такого. Что вы меня сейчас спрашиваете! Вот когда меня арестуют, тогда будет видно, что я скажу.

После этого ответа перед глазами Кавдина возникал огромный полицейский с взъерошенными усами, с блестящими глазами и со сверкающими сапогами. Покачав головой, Кавдин снова начал:

– Отвечу им, что когда волк поймал скотину, то его уже не спрашивают. Что хотите, то и делайте со мной, мне нечего сказать.

Пока Кавдин говорил, Царай, глядя на огонь, погрузился в молчание, потом неожиданно наклонил голову и произнёс:

– Вот если бы я попал в их руки, то они насадили бы мою голову на кол плетня. И то, что сделал, и то, чего не сделал, всё бы взвалили на мои плечи.

– Да-да, – оживился Кавдин, – сказали бы, что всё сделал ты, и нас всех в лес привёл ты, и во всех делах виноват ты.

– Не-ет, я в их руки так легко не попаду. Для них люди враги, и они со мной жестоко разделаются.

– Царай, нас не так легко поймать, а то бы они это давно сделали. Не удастся это им, пока Царай жив. Я и Ислам не будем для тебя лишними и в дальнейшем. Будзи, у нас корень крепкий, – не боимся.

– Вы поглядите на Тедо! Он всё время спорит со мной, я, мол, резвее тебя. Если Тедо не угонится за Кавдином, то что ему сказать.

Тедо зашевелился на подстилке напротив Кавдина, затем поднялся, протёр кулаком глаза, вышел из подстилки и застегнул ремень. Потом глухим голосом громко произнёс:

– Ты отстанешь от меня, ишачий хвост, или что-то надумал?

Сказав это, Тедо добродушно засмеялся. Кавдин усмехнулся, затем сказал:

– Если бы у тебя не было этого языка, тогда бы тебя съела свинья вместо груши.

Молодые люди весело посмеивались над двумя стариками.

– Ладно, не так, – сказал Тедо.

– А как? – спросил Кавдин.

– Побежим, Кавдин, если ты осмелишься на это, – ответил Тедо и подмигнул молодёжи.

Кавдин почесал затылок, затем, наконец, ответил Тедо. Тот посмеивался, но Кавдин не видел этого.

– Бежать нет, лучше посостязаемся в прыжках, Тедо.

– Кто прыгает, тот прыгает, а я предлагаю другое дело. Если хочешь, тогда, – Тедо подмигнул молодёжи, – сейчас же один из нас пойдёт в Песчаный овраг, а другой пусть смотрит в землю, и кто куда пойдёт, там сделает метки, а завтра мы их проведаем.

После этих слов молодые люди громко рассмеялись. Они знали, что Кавдин боится темноты, и затея Тедо у них вызвала смех. Кавдин со злостью произнёс:

– Тебе ещё не пора поумнеть? Зачем ведёшь детские речи?

– Ха-ха-ха! – засмеялись все, кроме Кавдина.

Тедо прекратил смеяться, пригладил усы, затем обратился к Кавдину:

– Не злись, Кавдин, не хочешь, как хочешь. Но ты признай, что я пока мужественней тебя.

– Это бывает видно по тебе, когда ты в лесу вдруг замечаешь всадника, – ответил Кавдин и отвернулся в сторону. Тедо снова подморгнул Будзи, затем, похлопав по плечу Кавдина, сказал:

– Зачем ты злишься? Если мы уже и шутить не будем, то от скуки помрём.

Мишура принесла на деревянном подносе ужин и, положив его у огня перед стариками, ушла назад. Царай подбросил дров в костёр, затем позвал Ислама и Будзи, и все сели ужинать. За едой старики примирились и вместе со всеми ужинали, сидя вокруг подноса. Огонь горел весело, и искры летели в разные стороны. Со двора не доносился шум. Скотина отдыхала в хлеву и жевала жвачку. С кутана балкарцев свет не исходил, видимо, они уснули, чтобы утром встать пораньше. Царай со своими товарищами так сильно подружились с балкарцами, что жили в одном дворе, как братья.

Глава семнадцатая

Луна над лесом играла со звёздами. Лес в удивлении стоял тихо, спокойно, как сказочный великан. Тихий ветерок шевелил листву, и в осеннем лесу слышалось шуршание, какое издаёт шёлковое платье...

Уже не пели в лесу, как весной, разные певчие птицы... Весной с вечера до утра не умолкали дивные песни соловьёв. Лес был полон всяких красивых цветов, диких плодов, малиной, ежевикой, клубникой и много ещё чем, но сейчас кто их ещё упомнит... О весне уже и слух пропал... Деревья поменяли свой зелёный наряд на медноцветный, вместо соловьёв в лесу свистел осенний ветер. Деревья роняли свой нежный наряд на холодную землю, и ветер устилал землю чудным ковром.

Высокие, с длинными шеями сорняки тоже по весеннему уже не играли лунными ночами, смеясь, с небом: они опустили свои уши, нагнули головы до груди и теперь будут стоять на своих корнях до самой весны.

Лес был готов надеть свой белый тулуп. Мир находился в удивительном покое, словно в летний вечер косарь отдыхал на куче сена. Вот так же тиха была сегодняшняя ночь. Никто не нарушал тишину; изредка ветер дышал в уставшее лицо земли... Безмолвие царило и на кутанах. Тишину, спокойствие и покой мира охраняла луна с небосвода...

За кутаном послышался какой-то шорох, и собаки стали лаять. В кустах шуршание стихло, и лай прекратился до поры до времени, но потом возобновился. Шорохи кустов стали слышаться громче, и собаки лаяли не переставая. Скотина понемногу стала приходить в возбуждение.

Царай поднялся с постели, взял кремнёвку и вышел во двор. Оглядев двор, он подошёл к хлеву. С шалаша балкарских пастухов начал доноситься шум. Царай стал прислушиваться к каждому шороху, но слух его ничего не улавливал. Собаки лаяли в сторону кустов, что стояли поближе к кутану. В одно время Царай услышал какой-то шорох, и он устремил свой взгляд на куст. Ничего не было видно, но шум был слышен. С шалаша балкарцев послышался свист, потом кто-то крикнул:

– Эй, эй-ей-й! Уст, уст! Наверно, волк хочет проникнуть в кутан!

Царай по-прежнему был настороже, но шум из кустов больше не доносился. Он постоял ещё какое-то время, а когда и собаки перестали лаять, то отправился к своему шалашу. Не успел Царай раздеться, как снова раздался лай собак, и ему пришлось идти обратно. Выйдя на крыльцо, он услышал крик балкарцев:

– Эй, эй-й! Уст, уст!

Собаки перепрыгнули через плетень и стали лаять в сторону куста. Царай стоял на месте. Лай становился сильней. Из кутана балкарцев раздался треск ружейного выстрела и кто-то сказал:

– Этой ночью, видно, паршивохвостый не хочет уйти ни с чем.

Собаки продолжали лаять. В кустах опять возобновилось какое-то копошение, приближаясь всё ближе и ближе. Царай увидел на небольшой поляне мужскую тень, двигающуюся к шалашу. В тот же час его голова наполнилась думами, и он твёрдо решил: "Если кто-то идёт арестовывать нас, тогда нам понадобится мужество; держись Царай!" Он быстро завернул за хлев, и зашёл в шалаш Будзи:

– Вставайте, ребята, кто-то идёт к нам во двор!

Будзи и Ислам быстро вскочили на ноги, взяли оружие и вышли вслед за Цараем во двор. Все трое присели в тени напротив хлева и стали ждать своих врагов. Шум возни слышался из кустов и приближался. Собаки не переставали лаять... Сидящие в засаде ждали. Они глядели на кустарники и при свете луны видели, как шевелятся ветки. Ближе и ближе всколыхались они. Собаки не переставали лаять. Время от времени показывалась тень мужчины. Все трое с заряженными ружьями ждали в засаде.

Один мужчина выглянул из кустарника и полез вниз. Собаки бросились туда. Царай крикнул:

– Эй, ты кто?

На крик никто не отозвался, но из оврага показался человек. Царай снова крикнул:

– Эй, ты кто, я спрашиваю.

Бах... Гул ружейного выстрела разнёсся по лесу. Мужчина опять исчез в овраге. Будзи перепрыгнул через плетень и пустился в нижний конец. Из оврага показалась голова мужчины, и он закричал:

– Свой-свой-свой... Не стреляйте!

Будзи по берегу оврага прокрался наверх, затем спросил мужчину:

– Ты кто, из каких будешь, куда идёшь?

– Свой, свой, я Касбол, сибиряк Касбол!

Будзи был удивлён, но голос Касбола узнал и подошёл ближе. Царай уже точно знал, что это Касбол и, перепрыгнув через плетень, бросился к нему навстречу с криком:

– Здравствуй, здравствуй, Касбол!

Будзи раньше успел к Касболу и сердечно его обнял. Царай тоже крепко прижал его к груди. Вскоре прибежал Ислам, и все четверо соединились.

– Ну, пойдём, – сказал Царай и направился к кутану. Остальные двинулись за ним следом.

– Да чтоб ты своего лучшего увидел, как ты нас всех напугал.

– А что мне оставалось делать, Царай, у меня не было другого выхода; в овраг я залез нарочно. Знал, какое у вас положение и если б оказался в другом месте, то ты бы снёс мне башку. Когда я поднял голову, то пуля просвистела возле моего уха, – сказал Касбол, и его товарищи стали посмеиваться над ним.

Будзи достал свои ружейные патроны и показал их Касболу.

– Ещё немного и эти ягоды загорелись бы у твоего виска.

– Конечно, конечно, я из Сибири к тебе только из-за этого и вернулся.

Собаки узнали Касбола и стали ласкаться к нему. Они пришли к кутану и зашли в шалаш.

– Эй, Ислам, разведи огонь, мы хорошенько угостим нашего пропавшего нарта, – сказал Царай Исламу.

Сам он пошёл за мясом для шашлыка. Ислам принёс сухих дров, раскопал в золе горячие угольки, и развёл огонь. Пока Будзи и Касбол разговаривали, Царай и Ислам пожарили шашлык и положили перед Касболом. Когда тот принялся за еду, все трое смотрели на него и улыбались. Не верилось им, что это был настоящий Касбол, но вспомнили о почтовой бумаге на имя пристава. Из шалаша стариков раздался кашель; вскоре в дверях шалаша показался Тедо.

– Здравствуй, здравствуй, да минуют тебя болезни, как хорошо, что ты благополучно добрался сюда!

– Садись, пожалуйста... Ты старший, не стой.

Тедо сел на чурку возле огня и стал расспрашивать Касбола обо всём. Касбол, греясь у огня, отвечал на вопросы Тедо. Разговор длился долго и в конце Тедо спросил полушутливо:

– А Кавдин тебе нигде не встретился на пути?

Тедо с улыбкой посмотрел на остальных.

– Чей Кавдин? Из Овражного?.. А он там? Его тоже сослали в Сибирь?