Текст книги "ПРОКАЖЕННЫЕ"

Автор книги: Фаина Баазова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Уже подходит к концу июнь, а от отца все еще нет никаких известий. Из Тбилиси Хаим сообщает, что отца отправили этапом в конце апреля, но точно – когда и в каком направлении, установить ему не удалось.

Ни в Тбилиси, ни в Ленинграде не знают, где отец, в пути еще или уже прибыл на место.

Тревога наша нарастает.

Считаем месяцы, недели, дни…

И вот, в душный июльский день муж неожиданно вошел в зал судебного заседания, где я находилась, и вызвал меня знаком. Он был очень взволнован, но я сразу заметила, что он чему-то радуется. И действительно, он сообщил мне, что, вернувшись с работы домой, застал телеграмму от отца – "уже с места". Не теряя времени, он сразу же перевел ему телеграфно 500 рублей и лишь после этого пришел ко мне. С этими словами он передал мне телеграмму и квитанцию на перевод.

В телеграмме сообщался адрес его ссылки: Красноярский край, гор. Красноярск, село Б/Мурта.

Слава Богу! Доехал живым!

А вечером дома мы с мужем рассматривали карту "Великой Руси" и искали на бескрайней территории Сибири Большую Мурту, где находился сейчас он, одинокий и измученный.

Боже! Как далеко он от нас.

Теперь срочно надо доставать витаминизированные продукты. Потом выезжать в область и оттуда отправлять посылки по почте.

Надолго остается в памяти чувство какого-то странного блаженства, которое испытываешь, когда возвращаешься домой с почтовой квитанцией о приеме посылки. Эта маленькая бумажка снимает усталость, позволяет забыть все мытарства и невзгоды, связанные с этими операциями, а ведь нет уверенности, что твоя посылка, или хотя бы малая часть ее, дойдет до адресата.

В конце июля я снова оформила длительный отпуск за свой счет "для лечения" и, полная решимости добиться пересмотра дела Герцеля, возвратилась в Москву.

События в Европе, которые еще с весны стали разворачиваться с головокружительной быстротой, москвичи воспринимают с любопытством, но без тени тревоги.

После захвата Дании и вторжения в Норвегию была оккупирована Голландия, потом Бельгия. В конце июня капитулировала Франция. Только Англия, оставшись в одиночестве, обороняется отчаянно.

Судьба Англии вызывает исключительный интерес: удастся немцам вторгнуться на Британские острова и оккупировать их, или все же Англия выстоит?

Но все эти события люди ни в какой мере не увязывают с советской действительностью. Это происходит там – в загнивающем капиталистическом мире "в результате углубления общего кризиса, усиления борьбы внутри империалистического лагеря за новый передел мира". А у нас – все процветает, усиливается мощь и расширяется "братская семья". В начале августа Верховный Совет СССР "удовлетворил просьбу" стран Прибалтики – Латвии, Литвы и Эстонии и принял их в состав Союза ССР. В Бессарабию и Северную Буковину вступили части Красной Армии. Население сел и городов "с ликованием встретило своих освободителей".

Все уверены, что Гитлер проглотит Европу, но не посмеет напасть на Советский Союз. Тем более, что сейчас наши границы отодвинуты далеко на запад и их безопасность укреплена.

В эти дни Москва казалась безмятежной, веселой, ликующей…

А я снова целиком погрузилась в тот, другой мир, бесконечно далекий от ликующей Москвы.

Теперь я все чаще встречаю в НКВД, в Военной или во Всесоюзной Прокуратуре уцелевших жен или матерей тех, кто был репрессирован в Тбилиси в 1937-1938 годах. Тогда, при Ежове, они боялись показываться в Москве даже для наведения справок. Слава и величие Лаврентия Берия обнадеживает и выманивает из городов и сел Грузии многих несчастных; они приезжают, вооруженные письмами родственников и друзей к людям из свиты Берия, которых тот захватил с собой в Москву.

Но немало есть и совсем "свеженьких", близкие которых были осуждены Верховным судом Грузии или Военным трибуналом Закавказского Военного округа совсем недавно. И нередко знакомые из Тбилиси просят меня составить жалобу или дать совет, как и куда обращаться. Утопающие хватались за соломинку.

В середине августа мне позвонила рано утром незнакомая грузинка и рыдая сказала, что она жена профессора Ш. Микеладзе и находится в таком же положении, в каком недавно была я; она впервые в Москве, совершенно не знает русского языка, не может одна выйти из дому и умоляет меня повидать ее.

Я сразу поняла, в чем дело, и немедленно поехала к ней.

Профессора Ш. Микеладзе, известного и очень популярного в Грузии врача, Военный трибунал Закавказского военного округа недавно приговорил к смертной казни по обвинению в измене родине. Приговор подлежал обжалованию в кассационном порядке в Военную коллегию Верховного суда СССР. Жена осужденного, К. Микеладзе, приехала в Москву спасать жизнь мужа. Пожилая женщина, домохозяйка, не сликшом осведомленная о том, что происходило за стенами ее хорошего, гостеприимного дома, попав в Москву и не умея толком объясняться по-русски, была в состоянии полного отчаяния. Своему единственному сыну, студенту одного из ленинградских ВУЗов, она так ничего и не сказала об участи отца, чтобы не погубить его. Она остановилась в доме русского врача, приятеля их семьи, который неоднократно гостил у них в Тбилиси. Но настоящую причину своего приезда она, конечно, скрыла. Разыгрывая с огромным напряжением воли роль "веселой гостьи", которая по грузинским обычаям прикатила сюда с вином, коньяком и фруктами, она говорила, что приехала в Москву за покупками.

Знавшие меня друзья и родственники К. Микеладзе дали ей телефон Меера и уверили, что я сумею ей помочь.

И вот мы наедине, хозяев нет, и она дает волю сдерживаемым до сих пор слезам. Домработница услышала плач, приоткрыла дверь и с недоумением спросила меня, что случилось. "В Тбилиси умерла ее горячо любимая двоюродная бабушка", – сказала я. Домработница изобразила на своем лице не то сочувствие, не то удивление и тихо прикрыла за собой дверь.

К. Микеладзе была беспомощна, как ребенок. Она плохо ориентировалась в городе, и при этом смертельно боялась метро. Мне пришлось сопровождать ее повсюду.

Ведение дела ее мужа мы поручили одному из известных и допущенных к политическим делам адвокатов – М. Берлину. Поскольку делопроизводство во всех военных трибуналах республик, и в том числе Грузии, ведется на русском языке, кассационные дела в Военной коллегии Верховного суда СССР рассматриваются довольно быстро. Уже через несколько недель определением Военной коллегии Верховного суда СССР смертный приговор Ш. Микеладзе был заменен десятью годами лишения свободы в лагерях. Беспредельно счастливая К. Микеладзе вернулась в Тбилиси.

Впоследствии брат К. Микеладзе, адвокат Д. Лорд-кипанидзе, рассказал мне, что накануне этапирования мужа она получила разрешение на передачу теплых вещей и свидание с ним. Вернувшись после свидания домой, обрадованная тем, что "хорошо собрала мужа в дорогу", она впервые за много месяцев после ареста мужа села за стол в кругу близких родственников, приглашенных по этому "счастливому" случаю, и вдруг упала на пол и почти мгновенно умерла от разрыва сердца. Она умерла счастливой, так как не дожила до трагической гибели мужа: через год, во время войны, его расстреляли при эвакуации лагеря, в котором он содержался, и где было расстреляно множество политических заключенных.

Потянулись месяцы. Я все кружусь и кружусь в заколдованном кругу. Начав с самой низшей ступени, я с упорством, как одержимая, рвусь все выше и выше. Добираюсь почти до самых высоких инстанций Военной и Союзной прокуратуры. Наконец слышу окрыляющие слова: "Проверим, изучим, и, если подтвердится правильность ваших требований, дело будет пересмотрено".

Наступают дни ожидания. Потом из разных мест приходят ответы – до того одинаковые, словно они написаны под копирку. "Ваш брат осужден и сослан правильно. Оснований для пересмотра дела нет".

И я начинаю новый круг.

Хаим дома. Отец в Сибири. Времена переменились. Теперь тон моих жалоб становится все более смелым. Я уже не прошу, я требую. Брауде не одобряет моих жалоб, он вообще считает мои действия опасными. Но меня это не волнует.

В Москве теперь много грузин, занимающих высокие посты. В основном это "люди Берия", его соплеменники – мегрелы. Но среди них есть и такие, до которых я в состоянии добраться. Один из таких – Р. Б. Он устроил мне неофициальную встречу с ответственным работником ГУЛАГа. Тот, из уважения к Р. Б., разговаривал со мной очень по-домашнему и под большим секретом сообщил, что Герцель сослан в Норильский край.

Когда Берия перевели в Москву, он, среди прочих своих людей, которые были его глазом и ухом в МГБ других республик, взял также своего близкого друга, философа Петрэ Шария, который до того возглавлял в Грузии идеологический фронт.

В начале 30-х годов на Тбилисском горизонте возникли вернувшиеся из Москвы после окончания Института красной профессуры В. Вашакмадзе и Петрэ Шария. Как ураган, они вторглись во все сферы культуры и начали беспощадно громить все "буржуазное наследие" с марксистских позиций. Доведенный до отчаяния грубым диктатом В. Вашакмадзе, которого он брезгливо называл Ишакмадзе, гениальный режиссер К. Марджанишвили даже угрожал самоубийством. В 1937 году Вашакмадзе был расстрелян, а близкий друг Берия – Петрэ Шария стал полновластным диктатором в сфере науки, литературы и искусства.

Никто в Грузии толком не знал, какой именно официальный пост занимал П. Шария в Москве. Но все почему-то считали его правой рукой Берия. И Шария, неприметный для москвичей, для грузин был сильным и могущественным соратником Берия. Самый облик его – философа, человека науки, любителя искусства и литературы, создавал у людей иллюзию надежды. Да и несколько случаев освобождения известных грузинских академиков, совпавших с временем возвеличения Шария, люди склонны были объяснять его благотворным влиянием на Берия.

Шария очень близко знал Герцеля, и потому я уверяла себя, что если только мне удастся достучаться до него, Шария не останется равнодушным к его судьбе.

Друзья из Тбилиси под большим секретом дали мне его домашний адрес, а также номера телефонов – служебный и домашний. Вначале я долго пыталась дозвониться. Ни на минуту не отрываясь от аппарата, в течение трех суток я слышала только короткие гудки. Только тогда, когда один вид телефонного аппарата стал вызывать у меня дрожь, я перестала звонить.

Потом я послала П. Шария длинное письмо по домашнему адресу.

Я ждала дни, недели. Ответа не было.

Потом я послала ему телеграмму на дом.

И снова без ответа…

Наступил 1941 год. В промежутках между хлопотами иногда на 1-2 дня вырываюсь домой в Ленинград. Муж всячески поддерживает меня и помогает, чем только может.

В середине января я послала отчаянную телеграмму на домашний адрес Берия и просила приема.

Раздраженный моими поступками Брауде кричал: "Дуреха! Тебя арестуют. Ты лезешь в огонь". Но голос благоразумия до меня уже не доходил.

Через два дня после того, как я отправила телеграмму на имя Берия, рано утром позвонил телефон. Мужской голос произносит мое имя, и потом отчетливо говорит:

– Звонят из МГБ. Вам назначен сегодня прием. Придете в 12 часов вечера. Пропуск будет в приемной. Не забудьте документы.

Нас с Меером охватило сильное волнение. Наконец-то добрались до него. Что-то будет?

В тот день Меер вернулся с работы рано. Он не может скрыть волнения; утренний телефонный звонок его напугал.

– Может быть, прав Брауде, и тебе не нужно лезть в огонь, – удрученно говорит он.

За два часа до назначенного приема мы с Меером вышли из дому. Около часа мы молча ходили взад и вперед по Петровке. Было очень холодно. В половине двенадцатого Меер вдруг зашел в какой-то ресторан и вышел оттуда с откупоренной четвертинкой водки. Я удивилась, так как ни Меер, ни отец, ни остальные братья в жизни не пили водку. Он отпил почти половину и стал настаивать, чтобы и я выпила тоже. Я отпила несколько глотков. Вероятно, так он хотел заглушить свою тревогу и немного подбодрить меня.

Без десяти минут двенадцать на углу Кузнецкого моста он крепко обнял меня и улыбнулся.

Я вошла в приемную МГБ, Меер остался ждать на улице.

Меня встретил какой-то высокий тип в черной сорочке и черных брюках, заправленных в высокие сапоги. Встретил, как знакомую. Длинными коридорами он повел меня в главное здание, потом ввел в большой кабинет на втором этаже, где на полу лежал темный ковер. Вокруг большого круглого стола стояли глубокие темные кожаные кресла; на окнах и дверях висели тяжелые шторы. "Тип" был не похож ни на русского, ни на грузина, ни на армянина. У него было широкое плоское лицо с маленькими чуть раскосыми глазками; я подумала, что он, вероятно, осетин. Он любезно помогает мне снять шубу, просит устраиваться в кресле.

Из-за штор вдруг бесшумно появился второй "тип". Видимо, этот рангом повыше первого, потому что при его появлении тот сразу почтительно отошел и стоял молча.

Второй "тип" похож на армянина. Он подошел, улыбаясь, взглянул на часы и сказал очень дружелюбно:

– Фани Давидовна, сейчас начало первого. Вам придется немного подождать. Лаврентий Павлович занят.

Потом оба уходят так же бесшумно.

Стараясь подавить дрожь в коленях, я крепко ухватилась за ручки кресла. Эта дрожь началась у меня, как только тот "осетин" повел меня по коридорам. Я забыла все приготовленные фразы, все соображения, которые собиралась изложить. Я не помню, что я сама долго и упорно добивалась войти сюда, я теперь переживаю ощущения Герцеля, когда его, в ту роковую для нашей семьи ночь 25 апреля 1938 года, вырвали из жизни и впервые ввели в это здание.

С тех пор прошло уже два года и десять месяцев. Сколько энергии, сколько душевных и физических сил испепелено на то, чтобы узнать – где он и что с ним. И даже сейчас я знаю не больше того, что знала в страшное апрельское утро 1938 года.

А теперь я сижу в этом до жути безмолвном кабинете, где-то в двух шагах от того, кто после "отца и учителя" является властелином миллионов человеческих судеб и от которого зависит дальнейшее земное существование не только Герцеля, но и всей нашей семьи. Найду ли я слова убеждения или сумею лишь умолять и рыдать…

Умолять и рыдать?.. Перед кем?

Я кажусь себе жалкой и смешной… В памяти мелькают примеры его бесчеловечного обращения с людьми, даже близкими… Вспоминаю красавицу Т. С., которую я в последний раз видела в конце 1937 года у моей близкой подруги и ее родственницы – Александры Т.

Мы с Александрой сидели в ее полуосвещенной спальне и тихо разговаривали о ее муже – молодом и гордом абхазце, которого взяли месяц назад. В домашнем халате, непричесанная и взволнованная, в комнату вошла Т. С., жившая недалеко от Александры. Два дня тому назад взяли ее мужа – известного в городе инженера. Между тем люди знали, что Т. С. находилась в интимных отношениях с Л. Берия, который в то время был окружен необычайно романтическим ореолом любителя и покровителя поэзии, искусств и наук.

Т. С. подробно рассказала нам все перипетии, связанные с арестом ее мужа, в котором она винила исключительно начальника НКВД Гоглидзе. Она была уверена, что Гоглидзе еще "поплатится за это". Она даже велела арестовавшим ее мужа гебешникам передать Гоглидзе: "За что вы взяли моего мужа? Не за то ли, что я любила хозяина?". Она была уверена, что любовь к "хозяину" поможет ей "проучить" Гоглидзе.

Но Л. Берия не внял слезам своей "любимой", и через несколько дней сама Т. С. последовала за мужем.

Не могу забыть известного писателя и замечательного человека, Николо Мицишвили. В начале 30-х годов он вернулся из Парижа, где после советизации Грузии находился в эмиграции. В Тбилиси он женился на молодой женщине, известной своей красотой. В самом разгаре арестов грузинских писателей в конце 1937 года, на каком-то банкете среди литераторов, ему не понравилось слишком фамильярное обращение Лаврентия Берия с его женой. Он метнул в сторону Берия негодующий взгляд, встал из-за стола, взял жену под руку и вместе с нею демонстративно покинул банкет.

Через два дня Николо исчез.

Вспоминаю и лицо Берия, каким я запомнила его в театре зимой 1937 года. В антракте мы с Герцелем гуляли в фойе. К нему подошел человек в штатском и сказал, что его просят в правительственную ложу. Герцель почему-то взял и меня. В глубине полуосвещенной ложи сидел Лаврентий Берия. И какие-то люди, которых я никогда не видела. Смешанное чувство любопытства и страха овладело мной, когда он, придвинув мне стул, глядел на меня желтовато-зелеными глазами из-под поблескивающих очков. И пока он разговаривал с Герцелем, во мне росло странное, безотчетное беспокойство.

Прошел час. Потом другой. За это время какой-то человек раза два или три, стараясь не шуметь, проходил через комнату. Потом появился "армянин" и опять, улыбаясь, сказал: "Лаврентий Павлович извиняется. У него срочное совещание, он задержится еще немного". Потом, заметив, что на столе в открытой коробке остались всего две папиросы, сказал с участием: "У вас кончаются папиросы. Я сейчас распоряжусь". – И вышел.

Минут через 15-20 вошел "осетин" и положил передо мной на стол нераспечатанную пачку папирос "Казбек".

Сижу, жду, и напряжение во мне растет, и в тысячный раз мысленно повторяю все, что я должна сказать.

Четыре часа. Иногда мелькает мысль о Меере, который в эту морозную ночь ходит по площади и, наверное, уже потерял надежду, что я выйду отсюда.

Около пяти часов утра вошел "армянин" и с напускной досадой сказал:

– Фани Давидовна! Лаврентий Павлович просил передать, что он, видимо, еще долго задержится. И что бы не заставлять вас ждать зря, он велел написать здесь все, что вы хотите сказать ему. Ваше письмо в запечатанном сургучом конверте будет передано ему немедленно по окончании совещания.

Отчаяние мое было уже на пределе… Я начала кричать:

– Нет, нет. Я подожду, сколько нужно. Я буду ждать сегодня, завтра, послезавтра, но я должна видеть его и лично говорить с ним!

– Вы же понимаете, должно быть так, как сказал Лаврентий Павлович, – произнес он изменившимся голосом. Потом взял меня под руку, завел в другую комнату и снова в прежнем тоне начал приговаривать: – Вот здесь. Никто вам мешать не будет. Вот сургуч. При вас закроем и немедленно передадим, как только он освободится.

И тут я поняла, что бесполезно настаивать, бесполезно просить.

Когда "армянин" вышел и закрыл за собой дверь, меня охватило чувство безысходности. У меня было такое ощущение, будто я очень долго карабкалась со дна пропасти наверх; а когда наконец добралась до края, меня столкнули, и я снова провалилась на дно.

Я села писать. Я писала по-грузински. Все накопившееся за эти годы и душившее меня отчаяние изливалось на бумаге; я доказывала, объясняла, просила, умоляла…

Было уже начало седьмого, когда я открыла дверь. Мгновенно передо мной оказался "армянин". Мне даже показалось, что все время, пока я писала, он стоял у двери.

При мне он растопил сургуч и заклеил большой конверт. Я написала на конверте по-грузински свою фамилию, имя, адрес и номер телефона Меера. "Мы вам позвоним", – сказал он с подчеркнутой любезностью.

Когда "осетин" закрыл за мною глухие, тяжелые двери, я направилась прямо к станции метро "Дзержинская". Начало светать. Я остановилась перед входом. Люди, спеша на работу, толпами валили в метро. Со стороны Кировской улицы появился Меер. Заметив меня издали, он побежал, кинулся ко мне, дрожа от холода и пережитого страха. Он до того обрадовался моему появлению, что в первые минуты даже забыл спросить, видела ли я изверга.

Так мы с Меером провели еще одну незабываемую ночь страха и надежды. Он – шатаясь на улице при 25-градусном морозе, я в теплом кабинете на Лубянке.

В ожидании звонка с Лубянки прошел январь, подходит к концу и февраль. Я ломаю себе голову, пытаясь понять, почему Берия заставил меня ждать всю ночь, если он не собирался принять меня! И что означали эти неоднократные "извинения", которые приносил мне от его имени "армянин".

В начале марта мой муж, находившийся в это время в Москве, видя, что бесплодная борьба совсем иссушила и изгрызла мне душу, стал уговаривать меня отложить хлопоты на месяц-другой и вернуться домой пока "погода прояснится". Время опять наступило тревожное; ощущалась неизбежность каких-то больших перемен. Я согласилась, но решила до отъезда отправить Берия еще одну телеграмму по его домашнему адресу и напомнить ему о моем "визите".

Составив текст телеграммы, я, как обычно, поехала к Брауде проконсультироваться. В последнее время он все больше сердился и кричал на меня, утверждая, что я совсем обезумела. Но каждый раз, в конце концов, соглашался со мной и, если находил нужным, вносил свои коррективы в мои "безумства".

На этот раз он решительно и категорически стал возражать против моей опасной затеи; по его словам, я подвергала смертельной опасности не только себя, но и Меера.

Он долго и нервно ходил вокруг своего письменного стола с ворохом беспорядочно набросанных на нем бумаг и брошюр. Потом вдруг остановился и, как бы вспомнив о чем-то, сказал:

– Хорошо! У меня есть возможность связать тебя с человеком, имеющим право истребовать дело.

Человеком этим оказался прокурор Тарасов, один из помощников Генерального Прокурора Союза ССР. Тарасов жил в том же доме, где и Брауде. В последнее время у него дома разыгралась настоящая драма. Брауде помог ему отстоять ребенка, которого отобрала у него мегера-жена, преследовавшая его и угрожавшая его убить.

Брауде обещал устроить мне прием у Тарасова в самые ближайшие дни.

Новая надежда окрылила меня. Оживились и Меер и муж. Он вернулся в Ленинград, а я бросилась "по новому следу".

На следующий день позвонил Брауде и сказал, что Тарасов примет меня не то 19, не то 20 марта, не помню точно.

Не провела я и пяти минут в кабинете прокурора Тарасова на первом этаже Прокуратуры СССР, как почувствовала, что вдруг куда-то исчезли напряженность, страх, отчаяние и гнетущая тоска, которые не покидали меня ни на минуту в течение трех лет.

Передо мной сидел еще не старый человек, с интеллигентным русским лицом, с зачесанными назад черными волосами. Он смотрел на меня из-под очков дружелюбно и с искренним сочувствием.

Впервые за эти годы я почувствовала в кабинете прокурора подлинно человеческое отношение, искреннее желание и готовность помочь.

Расспрашивая меня, Тарасов делает какие-то заметки, переспрашивает, уточняет даты, факты.

Окончив "ознакомление с делом", Тарасов встал и сказал тоном, не оставляющим и тени сомнения в его решимости:

– Дело будет истребовано. Заверяю вас, что все возможное будет сделано.

Не только слова, но и тон, каким они были произнесены, ошеломили меня… Я боялась поверить своим ушам…

Тарасов велел мне прийти через две недели. Чтобы избавить меня от мучительных хлопот о пропуске, он тут же выписал мне повестку – вызов в прокуратуру СССР. День вызова приходился на последнюю пятницу марта 1941 года.

И когда я пожала его протянутую руку и поблагодарила, впервые за три года я улыбнулась.

Луч надежды, блеснувший в кабинете Тарасова, с каждым днем становился все более ярким; мы уже были уверены в благоприятном повороте судьбы. Глаза Меера сияют радостью. От волнения он даже стал слегка заикаться. Из телефонных разговоров с мужем я узнаю, что и там обещание пересмотреть дело Герцеля всколыхнуло всех, и дома с нетерпением ждут моего "окончательного возвращения".

Во мне все ликовало. Наконец! Наконец! Я забыла все пережитые за эти годы муки, страдания и унижения. Считаю дни и часы до последней пятницы марта. Герцель вернется, иначе и быть не может. Ведь еще летом 1938 года, в самый кульминационный период арестов, по Тбилиси шли упорные слухи, что он будет "первой ласточкой", прилетевшей "оттуда".

Он не имел ничего общего ни с кем из "исчезнувших" – как партийных, так и беспартийных! Он был лишен всех признаков, по которым "брали". А уж теперь, после свержения Ежова и прекращения массовых арестов, после возвращения "оттуда" людей, исчезнувших в те же дни, после отмены смертного приговора отцу, – теперь уж казалось несомненным, что достаточно добиться пересмотра дела Герцеля, и он вернется.

Накануне приема у Тарасова, в четверг, я уложила свои вещи и взяла билет в Ленинград на субботу. В пятницу рано утром я позвонила мужу и сообщила ему номер поезда и вагона. По-видимому, мой голос показался ему особенно бодрым, потому что он сказал:

– В твоем голосе чувствуется металл. Как я счастлив, что наконец и нам улыбнется судьба. Наши готовятся торжественно отметить 15 апреля день нашей свадьбы.

Родные мужа собираются празднично отметить годовщину нашей свадьбы. А кому бы это пришло в голову во все эти годы! Тем более, что именно с нее все и началось.

День был на редкость теплый и солнечный. Около пяти часов с повесткой на руках прямо через двор я прошла в Прокуратуру СССР – в спец-отдел, к прокурору Тарасову.

Когда я вошла в кабинет, мне показалось, что Тарасов очень занят и чем-то озабочен. Не подавая мне руки, он продолжал что-то искать в ящиках стола, потом в шкафу. Я села в кресло и начала ждать, пока он отыщет какие-то, видимо, срочные материалы. Ни разу не взглянув в мою сторону, он продолжал угрюмо рыться в ящиках. Меня встревожила его нервозность. Но я сидела и молчала.

Потом он неожиданно сильно хлопнул нижним ящиком, встал и, выйдя из-за стола, остановился передо мной. Он смотрел куда-то в сторону, в угол комнаты, как-то странно развел руками и проговорил: – В общем, я ничего сделать не могу.

Пока я опомнилась, он быстро направился к открытой двери боковой комнаты. Там он остановился на мгновение и, обернувшись, сказал очень тихим голосом: – Вы культурный человек, поймете сами.

С этими словами он исчез.

Я пытаюсь собраться с мыслями… То есть, что значит "не могу ничего сделать"? И что я должна понять?

И вдруг острой, невыносимой болью сознание пронзила мысль: Герцель расстрелян… убит… убит…

Я потом никогда не могла вспомнить, что со мной было, и сколько времени я находилась в кабинете у Тарасова. Первым сознательным ощущением было инстинктивное желание ухватиться за ручки кресла, так как я сползала с него вниз. Невероятная сила тянет меня к земле, сквозь землю, в пропасть. Это со страшной силой давят на меня обрушившиеся небо и земля.

Не знаю, сколько времени я пролежала на полу в безмолвном кабинете, без мыслей и без чувств.

Тарасов не возвращался.

Я попыталась встать. Ноги были ватными. Я доползла до двери. Ухватилась за ручку, привстала. Наконец открыла дверь и сгорбившись поплелась через двор на улицу.

Выйдя со двора, я прислонилась к железной ограде. Заходящее солнце мне показалось черным. Навсегда осталась в памяти залитая черными лучами заходящего черного солнца Москва в ту последнюю мартовскую пятницу 1941 года.

Все кончено…

Еще утром я была счастлива. Утром была жизнь, в которой было много страданий, мук и слез, и борьба, и надежда на будущее. А теперь нет больше надежды и не будет будущего.

Начинало темнеть. Я бессмысленно поплелась по Пушкинской улице вниз, к площади. Шла, не зная куда и зачем…

Герцеля убили… и не было в жизни больше ни дороги, ни цели.

За что его убили?

Он был молод и красив, высок и строен. Он был талантлив и образован, добр и благороден, горд и мужественен. Он излучал свет и добро. Исходящая от него магнетическая сила покоряла и очаровывала.

Он любил свой народ и поэзию. Он носил в себе печаль и горе своего народа, но не плакал. Он раскрыл свои крылья молодого орла для полета в светлое будущее и увлек за собой тысячи молодых. Он пробудил своих братьев от тысячелетней спячки, отучил от немоты и помог обрести утраченное достоинство.

Его любили тысячи, ненавидели из черной зависти – единицы.

Его любили евреи и грузины.

Он был единственным, не похожим ни на кого.

Он был сиянием и душой моей жизни.

Погасло это сияние, и стало темно. В темноте гаснет и чахнет все живое.

Вокруг меня бурлит жизнь. Люди бегут с работы домой, становятся в очереди за покупками, спешат в кино, в театры. А я все хожу и хожу. Дикие, страшные вопли раздаются в моей душе. Никто их не слышит, люди проходят мимо, а они, никем не услышанные, оглушают меня и мутят мой разум.

Иногда я останавливаюсь, прислоняюсь к дереву и пытаюсь уяснить себе, сколько же времени я, одержимая мыслью "спасти", ходила по следам мертвого Герцеля?

Лента дней прошедшей жизни разворачивается в обратном направлении.

Упорные слухи об освобождении Герцеля, распространившиеся в Тбилиси летом 1938 года, когда в театре по распоряжению Берии восстановили его пьесу "Ицка Рижинашвили", – после ареста отца и Хаима сразу прекратились.

Хаим рассказывал мне, что когда он сидел во внутренней тюрьме НКВД, ему лишь один раз довелось встретить человека, который там Герцеля видел. Это был известный грузинский педагог Г. Н. Он рассказал Хаиму, что в сентябре 1938 года однажды ночью, когда его увозили из следственной тюрьмы во внутреннюю, в машину, в которой уже находилось человек 30 заключенных, втолкнули Герцеля. Он начал расспрашивать об отце – не встречал ли кто-нибудь его, не слышали ли о нем.

Несчастный, он был уверен, что и отца взяли, и, сам уже обреченный, терзался тревогой о его судьбе. Тогда же до Хаима дополз слух, будто в начале октября 1938 Берия велел привезти Герцеля в кабинет тогдашнего Наркома Внутренних дел Гоглидзе и имел с ним долгий разговор. Берия якобы обещал Герцелю освобождение и полную реабилитацию, но поставил какое-то условие, от которого Герцель отказался.

Какую дьявольскую сделку предложил он Герцелю, если тот не принял ее даже ради спасения своей молодой и сверкающей жизни? И почему он сам, лично, летом 1938 года приказал восстановить в театре им. Марджанишвили пьесу Герцеля "Ицка Рижинашвили"? Это был беспрецедентный случай. Вот откуда пошли упорные слухи об освобождении Герцеля.

9 октября того же года, во второй половине дня, близкий друг семьи Герцеля, врач Дора М., переходя Ортачальскую улицу, увидела открытую грузовую арестантскую машину, мчавшуюся в сторону тюрьмы. В машине сидели заключенные, и среди них она узнала Герцеля: он сидел в последнем ряду и смотрел на удалявшийся город.

Рассказывая об этом, Дора М. со слезами говорила: "До самой смерти не забуду безумную тоску в его голубых глазах".

После октября 1938 года всякий живой след Герцеля в Тбилиси терялся; осталась только пачка квитанций "получено для передачи Баазову Герцелю 75 рублей". Мама получала эти квитанции в течение многих месяцев, до самого его "этапирования в дальние лагеря Севера"…

Давно уже октябрь 1938 года казался мне какой-то мрачной вехой в ходе следствия по делу Герцеля. А теперь он вдруг превратился в зловещий рубеж его жизненного пути.