355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Фаина Баазова » ПРОКАЖЕННЫЕ » Текст книги (страница 7)
ПРОКАЖЕННЫЕ
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 07:11

Текст книги "ПРОКАЖЕННЫЕ"


Автор книги: Фаина Баазова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

И. Д. Брауде жил у Земляного вала по Садовой в большом многоэтажном доме. Ровно в десять я уже была у него. На нем – домашний широкий халат, что его еще больше старит. Просторный, хорошо обставленный кабинет, хорошая библиотека, много редких и красивых вещей, но все в запущенном состоянии и оставляет впечатление какой-то старинной свалки. Он извинился за беспорядок и сказал, что никому – ни жене, ни домработнице – не позволяет убирать у него в кабинете, чтобы не перепутали дела. Глядя на его рабочий стол, думаю: можно ли еще больше перепутать этот ворох бумаг, обложек пустых досье, разбросанных по разным местам вперемешку с какими-то постановлениями, указаниями, комментариями, фото-альбомами и стихами любимых поэтов. Меня поразила подобная безалаберность, и я подумала – как он находит нужный материал или источник в этой невероятной свалке?

Но очень скоро я убедилась, что у него был свой, особый порядок в этом беспорядке. Почти с закрытыми глазами, по какой-то интуиции, он мог вытащить из любой кучи бумаг нужный материал. Помогала ему и совершенно исключительная память. Почти безошибочно он мог восстановить по памяти нужный в данный момент текст закона или необходимые материалы дела. И хотя президиумы наших коллегий во все времена строго требовали от адвокатов представления по всем делам, за исключением спецдел, безупречно составленных досье, Брауде никогда и ничего не представлял, и никто не смел потребовать у него, зная его собственный стиль работы и его колючий характер.

Брауде попросил меня подробно рассказать о семье, о Герцеле, о деятельности отца до и после советизации Грузии и особенно детально обо всем, что произошло с момента ареста Герцеля – с 25-го апреля 1938 года до вынесения приговора отцу и Хаиму. Во время моего рассказа Брауде и пяти минут не смог усидеть на месте. Он ходил вокруг стола, шарил в бумагах и делал какие-то заметки.

Иногда мне казалось, что он не слушает меня, занят чем-то другим, но неожиданно заданный вопрос или вставленное замечание убеждало, что он отлично улавливал все сказанное. Когда я дошла до приговора, голос у меня вдруг сорвался и из глаз потекли слезы.

– Хватит! – закричал Брауде и вышел из кабинета.

Через несколько минут он вернулся вместе с женой Евгенией и, представив меня, сказал:

– Вот она, та, о которой я тебе вчера рассказывал.

Евгения Григорьевна с большой теплотой выразила мне сочувствие и пригласила нас к завтраку. Бледная, болезненная женщина, она редко выходила из дому. У них была дочь Нора, шестнадцати лет. Брауде ее обожал и сильно страдал оттого, что и она болезненная, нервная и часто впадает в депрессию. Но подлинным несчастьем в семье был старший сын – алкоголик и бездельник. Вечно пьяный, он то и дело попадал в разные отделения милиции Москвы, но как только там узнавали, что он сын Брауде, – его моментально освобождали, к большой досаде отца.

Вернувшись в кабинет, Брауде стал рассказывать о своем старшем брате, профессоре, японоведе, который прожил в Японии 12 лет. Как "японского шпиона" его расстреляли в конце 1936 года.

Потом стал показывать альбомы с фотографиями. Вот его родители, близкие, которые погибли от рук петлюровцев. Затем идут фотоснимки отдельных эпизодов погромов на Украине – страшные памятники деятельности антисемитов. Он быстро отбирает у меня этот альбом, заметив, как действует на меня вид убитых и искалеченных людей, и дает другой.

Здесь запечатлена почти вся жизнь Брауде – его выступления на многих известных процессах. С одной фотографии смотрит очень красивый молодой человек в форме офицера царской армии, глаза которого чем-то напоминают глаза Брауде. Он улавливает мой взгляд и с грустной улыбкой говорит:

– Ты, наверное, думаешь, как я из этого красивого офицера превратился в старого еврея?

И вдруг я поняла, почему у этого стареющего человека, с таким громким именем и такого известного во всем Советском Союзе, такая грусть в глазах. И в прошлом, и в настоящем он был, по существу, очень несчастным человеком.

Брауде считал необходимым, не дожидаясь получения жалобы и прибытия дела, постараться немедленно попасть на прием к председателю Верховного суда СССР И. Т. Голякову и рассказать ему обо всем, обрисовать ситуацию. По его мнению, это должно было создать нужную атмосферу для его вмешательства.

Он дал мне записку к заведующему коллегии, в которой он состоял, и просил принять и оформить на его имя производство в порядке надзора дело Давида и Хаима Баазовых. Мне же он велел немедленно сообщить сведения, полученные из Тбилиси, и до понедельника составить ему хронику жизни отца. Прощаясь, он сказал:

– Я сделаю все, что в силах сделать адвокат, еврей и друг вашей семьи.

Следующие два дня – пятницу и субботу – я провела в Верховном суде СССР. Тогда сравнительно легко можно было без специальных пропусков подняться на лифте на IV этаж, где находились и канцелярия, и кабинеты членов Верховного суда, и приемная самого Голякова (впоследствии, когда Верховный суд перешел на улицу Воровского, попасть туда было невозможно без специального разрешения из приемной, которая находилась в отдельном помещении).

Кого записывать и кого не записывать на прием к Голякову, решает старший секретарь Верховного суда, Кудрявцев, очень высокий человек с холодными серыми глазами. Пропускает он в основном тех, у кого имеется на руках жалоба в порядке надзора по общеуголовным делам и кто просит истребовать дела, по которым приговоры вступили в законную силу и один из заместителей Голякова уже отказал в просьбе.

Мне он решительно отказал.

– Ваше дело затребовано по вашей телеграмме. Оно еще не прибыло. Нет основания записывать вас к председателю.

Несмотря на его отказ, я торчу в коридоре, вживаюсь в обстановку. Откуда только не приехали люди с надеждой, и уходят разочарованными. Сколько горя, сколько слез! Многие из Тбилиси, среди них подавляющее большинство по политическим делам. Почти у всех на руках письменный отказ одного из заместителей Голякова: "За неимением оснований в истребовании дела, отказать". В основном это люди, получившие из спецотдела Прокуратуры Грузии открытки с коротким уведомлением: "Ваш сын, муж, осужден и сослан без права переписки".

В отличие от 1938 года, в атмосфере Верховного суда чувствуется некоторое потепление и обращение с "врагами народа" уже несколько иное. Люди в коридорах убеждают друг друга, что прошлое кончилось.

В воскресенье, рано утром, неожиданно позвонил Брауде и тотчас велел приехать к нему. Через 40 минут я была у него дома. Он казался возмущенным и взволнованным. Оказывается, накануне вечером к нему приехал его приятель, советский еврейский писатель Виктор Финк, вместе с Веньямином Элигулашвили, старшим братом осужденного Рафо, и просил принять ведение дела последнего. Озабоченный судьбой Давида, Брауде решил прощупать позицию Элигулашвили и попросил Веньямина ознакомить его с делом брата.

Веньямин выложил перед Брауде кучу документов и материалов, подтверждающих, по его мнению, преданность Рафо партии и правительству и его давнишнюю борьбу против "баазовщины". Это были копии старых заявлений Рафо в высшие партийные органы против Баазова.

Возмущенный Брауде объяснил Веньямину, что такое рвение вырыть Д. Баазову могилу глубже той, в которой он уже стоит одной ногой, быть может, и будет способствовать его окончательной гибели, но ни в коей мере не спасет Рафо. И чтобы дело Рафо не попало в руки какого-нибудь адвоката, который легко может пойти на поводу у Веньямина и стать на позиции, опасные для самого Рафо, Брауде посоветовал им поручить дело Н. В. Комодову, с которым тут же в их присутствии связался и уговорил принять дело.

– Теперь, – закончил Брауде свой рассказ, – они сидят у Комодова, и когда он их отпустит, то позвонит мне, и мы встретимся с ним в ресторане гостиницы "Метрополь".

С писателем Виктором Финком я не была знакома. Знала лишь, что он в приятельских отношениях с Герцелем, раза два приезжал в Тбилиси по приглашению ГрузОЗЕТа[3]  [3] ГрузОЗЕТ – Грузинское общество землеустройства еврейских трудящихся.


[Закрыть]
, когда председателем правления был Рафо (оттуда, наверное, и такая дружба между ними), и то ли написал, то ли собирался написать очерк о поселениях грузинских евреев в Колхидской низменности, которые тогда осуществлял ГрузОЗЕТ.

Я не знаю, каковы были его истинные намерения, когда он шел к Брауде.

Веньямин же вовсе не удивил меня. В 1926 году еще студентом он вступил в основанную Герцелем корпорацию "Авода" и, казалось, больше всех горел сионистскими идеалами. Но скоро, с изменением погоды, в нем погасла всякая идейная искра, и вслед за братом он принялся делать карьеру.

Около двенадцати позвонил Комодов и сказал, что выезжает в "Метрополь". Мы с Брауде взяли машину и поехали туда же.

Комодов полностью согласился с Брауде, что обострение противоречий между позициями осужденных пагубно отразится на деле в целом.

Комодов уверял, что действительно наступил коренной перелом в осуществлении правосудия, что, по его словам, связано с приходом Берии, и он не сомневается в отмене приговора или в его смягчении. Он очень хвалил Голякова, с которым находился в большой дружбе.

К нашему столу подсаживается приятель Брауде, очень популярный в то время в Москве эстрадный артист – конферансье, высокий и толстый Михаил Гаркави. Он сразу забрасывает меня вопросами: правда ли, что Лаврентий Павлович очень образованный человек? Что он большой любитель литературы и искусства? Правда ли, что он особенно покровительствует писателям, артистам?

На какое-то мгновение перед моими глазами ожили лица многих моих друзей, писателей, людей замечательных, близких и далеких, лицо Герцеля, и "тот", мой двойник, которого я загнала в себя глубоко, на дно души, вдруг хватает меня за горло. "Посмеешь ли ты похвалить этого убийцу с светло-зелеными, змеиными глазами?!"

– Говорят… – коротко отвечаю я.

В понедельник, 12 апреля, с утра я в Верховном суде. Решила любым способом обойти Кудрявцева и проскочить к Голякову. В коридоре сразу сталкиваюсь с родственниками Элигулашвили, приехала также жена Рамендика.

Веньямин плохо скрывает чувство неловкости, уверяет меня, что в первую очередь он озабочен судьбой Давида и что он уже встретился с большими людьми, которые обещали вмешаться в это дело.

Жена Рамендика, старая женщина, плохо слышит, и с ней трудно говорить. Веньямин сообщает, что она не взяла адвоката, потому что надеется на свою сестру – известного физиолога академика Лию Штерн. Она молча сидит рядом со мною в коридоре и нежно поглаживает меня по голове.

Голяков начнет принимать только после 12 часов. Поговорив, тбилисцы расходятся. Сижу в коридоре напротив приемной. Двери в приемную открыты, и я могу наблюдать за Кудрявцевым, который уже рассаживает у дверей Голякова записанных на сегодня. Прием начался. Пропуская очередного просителя, Кудрявцев запирает за ним дверь и ключи кладет в карман.

Прошли уже два или три человека. Вызванный звонком, Кудрявцев заходит в кабинет, выносит оттуда множество папок, затем запирает за собой дверь. Проследив за ним глазами, вижу, как он на лифте поднимается наверх, в Прокуратуру СССР.

Спустя несколько минут я скорее почувствовала, чем увидела или услышала, как внутри кабинета кто-то собирается открыть дверь. Мгновенно я очутилась у входа в кабинет, и кто-то, выходящий оттуда, шарахнулся, когда я стрелой влетела в открытую дверь. Я так сильно хлопнула дверью (специально, чтобы замок закрылся изнутри), что Голяков из дальнего угла, где он сидел за большим столом, оглянулся и с недоумением посмотрел на меня.

Стоя еще возле дверей, я с таким отчаянием в голосе крикнула: "Я дочь приговоренного к смерти человека, вы должны выслушать меня!" – что он даже привстал и жестом пригласил подойти к столу и сесть.

Заметив, что у меня в руках нет ни жалобы, ни заявления, спросил:

– В чем дело? Расскажите.

– Я понимаю ваше состояние, – выслушав, сказал он, и в его голосе я почувствовала теплоту, – вы же юрист и понимаете, что приговор, вынесенный при таких обстоятельствах, как вы утверждаете – если только это соответствует действительности – не дол жен оставаться в силе.

– Но отец страдает тяжелым заболеванием сердца и долго в камере смертников не выдержит, – взмолилась я, – материалы сначала пойдут в бюро переводчиков. А ведь вы же знаете, что протоколы судебных следствий по грузинским делам в Верхсуде СССР переводятся на русский язык. Потому прошу вашего распоряжения, чтобы дело с переводом как можно быстрее дошло до вас. -Дела о высшей мере вообще идут вне очереди, – говорит он. – Обещаю, что ваше, как только поступит, не задержится ни одного дня в бюро переводчиков, – и он делает какую-то пометку на бумаге. -Кстати, кому вы поручили все вести здесь? -спрашивает он, уже вставая.

– Материалами отца и брата занялся адвокат Брауде. Но в деле будет участвовать также и Комодов.

– Отлично, – сказал Голяков, – разберемся.

У двери я подумала, что, наверное, сейчас налетят на меня, как волки, те, которых я опередила в очереди – ведь я просидела у Голякова не менее полутора часов – и, быстро открыв двери, стремглав побежала к лифту.

Вернувшись вечером домой, я нашла пакет с жалобой в порядке надзора. По словам Доци, утром какой-то грузин, который не захотел назвать фамилию, принес пакет и просил передать мне.

Через час я отвезла жалобу Брауде домой. Когда он прочел, сказал:

– Молодцы грузинские ребята. Написано очень смело и обоснованно. Московские адвокаты более пугливые.

По нашим подсчетам получилось, что Брауде получит возможность начать знакомиться с материалами процесса в лучшем случае не ранее чем через две недели, если дело прибудет в ближайшие дни. Поэтому мы решили, что я снова начну добиваться приемов у прокуроров высокого ранга по делу Герцеля.

И снова началось мучительное хождение снизу до самого верха – до главного военного прокурора Грозовского.

Наконец добираюсь до Грозовского. Секретари, "военные девушки", предупредили: "Подайте жалобу, долго не задерживайтесь!" Это предостережение меня вдруг повергло в такое отчаяние, что, подавая жалобу Грозовскому, я почти онемела.

Он читал мою жалобу, крик моей души, мольбу о спасении невинного человека, моего Герцеля. Добавить что-либо устно, кажется, было невозможно.

– Хорошо, – сказал он, – истребуем, проверим, – и при мне наложил резолюцию на мою жалобу.

Но, увы! Не прошло и двух недель, как его самого посадили. Потом я обратилась к первому заместителю Вышинского – Рогинскому, к которому я попала с помощью Брауде сравнительно легко. Повторилась та же история: обещание истребовать дело, проверить, опротестовать, а через несколько дней арестовали и Рогинского.

Волна арестов, прокатившаяся весной 1939 года по верхним этажам Прокуратуры, в народе воспринималась как возмездие за безвинно арестованных. Никто не жалел их, зачисляя в "ежовскую компанию".

Теперь Брауде удерживал меня от дальнейших мытарств по делу Герцеля:

– Закончим дело отца и Хаима – и потом займемся делом Герцеля вместе, – настаивал он.

23 апреля, если не ошибаюсь, Брауде получил наконец возможность ознакомиться с делом. С раннего утра до конца рабочего дня он сидел в небольшой комнате слева от коридора, напротив канцелярии. Я все время в коридоре. По уговору, когда Брауде выходит из адвокатской комнаты и направляется к лифту, я иду за ним. Мы заходим в лифт, и там он быстро бросает в мою сумку крохотные листки бумаги. На них Брауде делает записи для составления жалобы. Невозможно запомнить все необходимые данные по такому обширному делу, когда почти весь материал касается отца.

Брауде поднимается в лифте обратно, а я бегу домой, и там мы с Меером расклеиваем на большом листе эти головоломки. Иные совершенно невозможно прочесть из-за неразборчивого почерка Брауде. Выручает то, что мне хорошо знакомы материалы дела и стиль судебного следствия.

Составленное таким способом досье вечером отношу к Брауде. И так продолжается до конца месяца.

В эти дни часто приходят туда, в Верховный суд, к Брауде московские адвокаты – защитники по делу работников оркестра Большого театра, которое начнется в начале мая. Они встревожены тем, что почти все адвокаты закончили изучение дела, а Брауде, защищающий там главных обвиняемых, еще и не "нюхал" его. Они беспокоятся, как бы это обстоятельство не сорвало начала процесса. Их поражает необычная для Брауде усидчивость по нашему делу.

– Чепуха! – говорит им Брауде. – Если поверят тому, что они говорили на предварительном следствии, их все равно всех расстреляют. А если поверят тому, что выяснится в суде, тогда зачем мне копаться в этом мусорном ящике?

Дни провожу в беготне. Тяжелые ночи. Возвращаюсь вечером, иногда очень поздно. Застаю Меера, погруженного в Библию.

Правда, нам наконец удалось уговорить его выйти на работу, но он возвращается рано и в ожидании моего прихода сидит в углу, не отрываясь от Библии.

Он жадно выслушивает обо всем, что произошло за день. Где я была и кто что сказал. Иногда я преувеличиваю обнадеживающие сведения.

Мы сидим далеко за полночь и тихо разговариваем. Потом он располагается на трех жестких стульях, не раздеваясь, – он с первого дня отказывается ложиться в постель, пока папа "там", – и прикрывается своим пальто. Иногда во сне он стонет…

Когда в квартире тихо и темно, мне становится страшно. Мне кажется, что я совсем не сплю. Но, очевидно, иногда дремлю, и тогда сразу слышу стук в дверь и вижу темную камеру. Я с ужасом вскакиваю и усаживаюсь у окна, стараясь бодрствовать. Странно – утром я выезжаю в город, совершенно не чувствуя ни усталости, ни желания спать.

На майские праздники Брауде закрылся дома и приступил к составлению жалобы. Я приезжаю к нему по вечерам и забираю написанную часть, чтобы отнести ее машинистке, которой он доверяет печатать материалы по секретным делам.

К пятому мая жалоба готова. Одну ее копию Брауде дает мне на хранение. Жалоба была пространная, составленная в очень резких тонах и состояла из трех разделов.

В первом разделе он пункт за пунктом выявлял все процессуальные нарушения, допущенные по делу во время предварительного судебного следствия. Особенно яростно обрушился на Верховный суд Грузии, который "позволил себе допустить неслыханное в судебной практике нарушение закона, осуждая Д. Баазова к смертной казни, в то время как предъявленное ему обвинение не угрожало таким наказанием".

Во втором разделе, анализируя детально эпизоды обвинения Д. Баазова за период до советизации Грузии, он с возмущением писал: "Как мог советский суд борьбу Д. Баазова в царское время сегодня расценить как контрреволюцию!"

В третьем – останавливаясь подробно на эпизодах обвинения Д. Баазова за период советской власти и упоминая возбужденное им ходатайство для подтверждения правдивости его показаний, он упрекал Верховный суд Грузии: "Как можно было отказать в таком ходатайстве, которое вытекало из всего хода судебного следствия, и признать Д. Баазова виновным в том, в чем он себя виновным не признал?!"

Обжалуемый приговор Брауде в жалобе называет актом беспощадной расправы.

Познакомив нас с жалобой, Брауде рассказывает о ходе "дела оркестра", очень нашумевшего в те дни в Москве. Он был прав. Не стоило тратить много времени на изучение материалов предварительного следствия. На суде все отказались от данных ранее показаний. А основной свидетель обвинения, уличающий подсудимых на следствии в "антисоветской агитации", так запутался в перекрестном допросе, что буквально на глазах из главного свидетеля превратился в главного клеветника. Когда он, давая показания, случайно наступил неловко на конец доски перед свидетельской кафедрой и доска, подскочив, ударила его другим концом по голове, Брауде бросил реплику: "Доска знает, кого бить!" В зале раздались аплодисменты. А на второй день в стенгазете Большого театра появилась статья под жирным заголовком "Доска знает, кого бить", в которой столпа обвинения по "делу оркестра" называли своим именем.

14 мая в час ночи позвонил Брауде и сказал, что только что звонил ему Комодов, который сообщил о возвращении дела в Верховный суд. Потом добавил: "Заключение в нашу пользу".

Через 10 минут он снова позвонил.

– У меня завтра начинаются прения сторон по делу оркестра и отлучиться я не могу. Постарайся попасть к "нему". Очень важно, чтобы дело попало на ближайшее заседание.

Я сразу поняла, что мне следовало завтра попасть к Голякову и просить его внести протест на ближайшее заседание Судебной коллегии (Брауде все время опасается изменения состава коллегии).

Рано утром я одной из первых предстала перед Кудрявцевым, который уже еле выносил меня.

– Запишите меня на прием. Мне надо предъявить важные документы, – наврала я.

К моему удивлению, не говоря ни слова, Кудрявцев вносит меня в приемный лист первой. Наверное, он решил, что все равно "она проскочит", как тогда, – так уж лучше пустить по-хорошему.

Голяков приехал только к двум часам. Я вошла первой. Он встретил меня очень приветливо, как старую знакомую.

– Я получил от вашего отца из камеры смертников телеграмму в 200 слов. У вас очень умный отец, – сказал он и добавил: – и духом сильный.

Слова Голякова так взволновали меня, что я вдруг забыла, зачем пришла. Как он сумел "оттуда" дать телеграмму и что он написал такого, что произвело на Голякова впечатление "умного и сильного" человека? Узнаю отца! -Брауде, очевидно, сказал вам, что приговор будет опротестован, – заметил он, видя, что я молчу. -Но когда это будет? – взмолилась я. -Я вам обещал ускорить производство дела. Рассмотрение протеста назначено на ближайшее заседание Судебной коллегии. Вы понимаете, что гарантировать принятие протеста я не могу, но надеюсь, что он не будет отклонен.

– Когда это будет? – снова отчаянно проговорила я.

– Потерпите еще. До 18-го осталось немного времени.

– Значит, 18 мая? – И чтобы не разрыдаться, быстро поблагодарив, выбегаю из кабинета.

Итак, осталось меньше чем три дня. Но нам с Меером эти три дня и ночи кажутся бесконечными. Дома всех охватило необычайное волнение.

Особенно тяжелой оказалась ночь с 17-го на 18-е. Меер всю ночь просидел за Библией. Не спит и Доця. Голяков сказал: "Потерпите, осталось немного". Но что такое время? Помню, я у какого-то психолога читала, что перед смертью человек видит всю пройденную жизнь. Не знаю, насколько это верно, но невольно думаю: сколько таких "мгновений расставания" пришлось папе пережить за сорок восемь суток!

Считаю минуты, часы, дни, недели. Потом цифры путаются, и начинаю сначала…

Утром 18 мая у Меера собрались друзья, которые еще остались у нас, и родственники Доци. Приехал из Ленинграда мой муж. В эти два месяца он бывал только по воскресеньям, а сегодня – пятница. Он опасается – мало ли что может произойти. Все возможно. И возможно, протест будет отклонен. Он уже не такой оптимист, каким был весной 1938 года, когда взяли Герцеля.

Хотя я знаю, что заседание Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР закончится не рано, но какая-то сила тянет меня, и я с утра выезжаю туда. Бесконечное число раз выхожу на улицу, потом поднимаюсь обратно. Иногда мне кажется, что я окончательно отупела. Никаких ощущений. Раза два приезжал Брауде, заметно нервничает. Проходит время, уже 3 часа. Потом 4, потом начинает казаться, что это никогда не кончится, и я, наверное, не выдержу.

Вдруг поднялся какой-то шум. Я очнулась и вижу перед собой Кудрявцева. Окружающие меня обнимают и целуют.

– Постановлением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР приговор Верховного суда Грузинской ССР от 2 апреля 1939 года отменен, и дело направлено на дополнительное расследование…

– Вот теперь мы можем избавиться от вас! – уже смеясь, говорит он.

– Нет еще!

– Что еще?

– Отправить "молнию" начальнику тюрьмы в Тбилиси, чтобы отца немедленно перевели из камеры смертников.

– Это верно, – говорит Кудрявцев и тотчас отдает распоряжение.

Рабочий день кончился, но задерживают машинистку, курьера… Телеграмма отпечатана, курьер направился на почту.

Я звоню Мееру. Там раздаются крики радости.

Потом вслед за курьером направляюсь на улицу Горького на Главный телеграф и даю маме "молнию".

Получив квитанцию, я вдруг почувствовала, как у меня задрожали руки, колени. Не могу двинуться. С трудом преодолеваю непонятную слабость, охватившую меня, выхожу на улицу, беру такси и еду домой.

Последнее усилие – и я в комнате. Меер обнимает меня. Кто-то плачет, кто-то смеется, а я – куда-то проваливаюсь…

– Уложите ее спать, – издалека доносится голос Доци.

Когда я проснулась, у изголовья сидел свежевыбритый Меер.

– Ну и выспалась ты! -Сколько я спала? – спрашиваю. -Ровно двое суток, – ответил Меер.

Когда я встала, оказалось, что у меня все лицо и тело покрыты коричневыми пятнами.

– Слава Богу, это очень хорошо, – сказал наш приятель-врач.

Домой в Ленинград я вернулась лишь после того, как Брауде получил возможность ознакомиться с протестом Голякова и определением судебной коллегии Верховного суда СССР. По словам Брауде, как протест, так и определение почти полностью соглашались с основными доводами его жалобы по части обвинения отца, а что касается Хаима, то о нем в определении имелась лишь одна фраза: "конкретно укажите, в чем обвиняется Х. Д. Баазов". Таким образом, смысл и характер всего определения давали основание рассчитывать в будущем на благоприятный исход дела, поскольку весь собранный по делу материал был признан некачественным и недостаточным, а возможность теперь, при доследовании, добыть материал, хоть в какой-то степени подкрепляющий обвинения, полностью исключалась.

Наши надежды подкреплялись еще и широко циркулирующими слухами: кошмар 1937-1938 годов кончен, все изменится теперь к лучшему. Эти предстоящие изменения связывались с именем нового министра Г Б – Л. Берия.

Отмена приговора с предрешающими исход дела указаниями и слухи о коренном переломе вселяли надежду и на то, что мне удастся добиться пересмотра дела Герцеля. Из материалов отцовского дела явствовало, что Герцеля обвиняли примерно в том же, что и отца. А в этот период – в 1939 году – сионизм еще не относился к категории "опасных и тяжких" преступлений.

Сейчас мне необходимо было подумать о работе, чтобы поддержать оставшихся в Тбилиси близких людей. Теперь мне можно было без опасений вернуться к профессиональной деятельности, и я решила поступать в Ленинградскую областную коллегию адвокатов. Оказалось, что это очень сложно – прием адвокатов в Ленинградскую городскую коллегию был давно закрыт. Вновь принятых направляли в какую-нибудь далекую глушь Ленинградской области, а для меня, в моем положении, это было абсолютно неприемлемо. И тут на помощь пришли Брауде и Комодов. Им удалось убедить председателя Президиума Ленинградской областной коллегии Козлова сделать для меня исключение, на том основании, что я якобы нуждаюсь в руководстве опытного адвоката для перестройки с грузинского законодательства на российское. Хотя, по существу, между законодательством РСФСР и других союзных республик, за исключением языка и нумерации статей, никакой разницы нет. Козлов, считавшийся с авторитетом Комодова и Брауде, поставил вопрос на президиуме. Члены президиума, в большинстве евреи, не возражали против принятия еврейской девушки из Грузии, которая попала в Ленинград в связи с замужеством. Меня направили в Центральную коллегию на Невском проспекте. Ведущим криминалистом там считался старый, опытный адвокат Николай Успенский, который по просьбе старых друзей – Комодова и Брауде с готовностью взял надо мной шефство.

В моей коллегии 90 процентов адвокатов – евреи. Большинство из них – старые дореволюционные адвокаты. Из молодых своим дарованием и эрудицией выделяется адвокат Я. С. Киселев. Мой шеф, Н. Успенский, прославленный еще в дореволюционной России, и теперь один из самых популярных адвокатов в Ленинграде. Он с исключительным тактом и вниманием относится ко мне. В то время ленинградская адвокатура в своей общей массе разительно отличалась от московской – интеллигентностью, высокой культурой и выдержкой.

Хотя и считалось, что буря утихла, но кругом все замкнуты, насторожены и избегают разговоров о политических арестах. Подавляющая масса дел, поступающих в коллегию, распределяется заведующим между адвокатами в зависимости от специальностей. В отличие от Тбилиси, сюда редко поступают персональные требования на адвокатов. Поэтому все адвокаты нагружены более или менее одинаково. Также в отличие от Тбилиси, здесь нет такого множества шумных и громких дел. В основном поступают мелкие гражданские, трудовые дела; уголовные же дела относятся большей частью к категории частного обвинения (оскорбления, побои, соседские ссоры и т. д.); эти дела, порой сложные, всегда неинтересны.

Политические дела к нам почти не попадают. Адвокатов по ним назначает Президиум областной коллегии по специальному списку, куда входят особо проверенные члены партии города и области.

Коллеги, встретившие меня тепло и сердечно, стараются быть мне чем-нибудь полезными – знакомят с условиями местных судов, снабжают специальной литературой. В то же время они не скрывают, что их удивляет моя странная подавленность и полное нежелание принимать участие в общественных мероприятиях.

Никто здесь не знает о моей двойной жизни. Они видят, что за мной часто заходит муж – интересный молодой человек, общительный и располагающий к себе, успевший установить дружеские отношения со многими из моих коллег. Они видят, что он заботлив и внимателен ко мне, и еще больше недоумевают.

В свою очередь, меня поражает в этих одаренных, образованных и интеллигентных людях отсутствие всякого национального начала. Они сами не замечают, до какой степени стараются быть, несмотря на свои еврейские фамилии, еврейские лица, еврейские манеры, советскими интеллигентами. И вообще стремятся отречься от всего еврейского в себе, позабыть навсегда, что они евреи.

Почему там, в Грузии, очень многие друзья-грузины видели в трагедии нашей семьи не только большую человеческую боль, но и попрание великого национального чувства? А здесь, в Ленинграде, среди друзей моего мужа, среди множества известных адвокатов, кажется, не найти человека, который от этого бушующего огня почувствовал бы ожоги на собственном сердце.

Есть, конечно, исключения. Есть набожно собирающий еврейскую старину Пульнер в этнографическом музее Ленинграда; есть любящий и изучающий еврейскую литературу Ильевич в Публичной библиотеке. Но их мало, единицы, а этих сколько!.. Сколько их, блестящих, одаренных, готовых все отдать другим, только бы позабыть свое лицо!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю