Текст книги "Бомарше"

Автор книги: Ф Грандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

Судьба, впервые постучавшаяся в дверь мастерской в лице Лепота, вскоре снова даст знать о себе. На сей раз она стучит в оконное стекло в облике женщины. Пьер-Огюстен машинально подымает глаза и, без сомнения, узнает ее. Не та ли это красивая дама, на которую он обратил внимание в Версале и которая бросила ему хотя и короткий, но многозначительный взгляд? Ну да, конечно, это она. Мадлене-Катрин Франке года тридцать четыре – тридцать пять. По ее письмам, сам не знаю почему, она видится скорее госпожой Бонасье, чем госпожой Бовари. Она пришла починить свои часики. Пьер-Огюстен осматривает их. Да есть ли нужда в починке? Он с первого взгляда все понимает. Тут нужен не часовщик. С годами Керубино приобрел опыт. Он прекрасно разбирается в женщинах и обожает их, но стал куда легкомысленнее, с тех пор как принял решение не отдаваться им всей душой. Мадлена-Катрин, хотя и старше его и, может, уже б состарилась, не пылай в ней этот темный жар, по сравнению с ним – ребенок. Что знает она о жизни и любви, кроме того, чему научил ее супруг, г-н Франке? Ничего или почти ничего. А между тем время убегает,, муж скоро умрет, и песок безостановочно осыпается в песочных часах. Г-жа Франке, вероятно, так и ограничилась бы грезами о мимолетности любви, не повстречай она в Версале Пьера-Огюстена. С этой минуты она готова на все, даже броситься на шею юноше. Разве ее визит в мастерскую с дурацкой просьбой посмотреть часы не означает именно этого? И когда он предлагает принести починенные часы на следующий день к ней домой, на улицу Бурдонне, она в восторге соглашается, ибо ей самой не под силу сделать следующий шаг. Безумье уж и то, что она явилась в эту лавку на улице Сен-Дени. Я не выдумываю – г-жа Франке женщина порядочная и верующая. Приключение внушает ей ужас. Словом, она его жаждет, но яростно ему сопротивляется. В своих первых письмах к Бомарше она бесхитростно, простодушно взывает к небу и провидению. Прирожденный соблазнитель, Пьер-Огюстен изящно включается в эту игру неуступчивой добродетели. Когда г-жа Франке скажет ему: "Мой долг запрещает мне думать о ком-либо, а о Вас более, чем о любом другом", он ответит в том же тоне: "...когда я думаю о том, что он Ваш муж, что он принадлежит Вам, я могу лишь молча вздыхать и ждать, когда свершится воля божья и мне будет дозволено дать Вам счастье, для коего Вы кажетесь предназначенной". Наше право считать эту переписку смешной, но не будем делать из нее поспешных выводов. Соблазнитель вынужден подчиниться известным правилам, или он не соблазнитель. Напиши Пьер-Огюстен г-же Франке дерзкое письмо, ему не видать бы ее как своих ушей. Кому когда-нибудь удавалось пленить чье-либо сердце и плоть, не льстя природе этого человека? Впрочем, лаская душу Мадлены-Катрин, наш прекрасный часовщик не замедлил найти путь к ее постели.

Так обстоит дело с г-жой Франке. Теперь пришел черед поговорить о ее муже, роль которого в этой истории отнюдь не из последних. Я даже склонен заменить слово "роль" словом "поведение", поскольку оно кажется мне весьма странным. Не будем тянуть. Если я изложу вам ситуацию, вы, полагаю, изумитесь: Пьер-Огюстен Франке, владелец земель в Бомарше, был контролером королевской. трапезы. Да, вы прочли правильно: Пьер-Огюстен, Бомарше, контролер королевской трапезы и т. д. То же имя, та же фамилия и, если вы помните биографию нашего героя, та же должность. Что касается имени, это было, допустим, забавным совпадением. Что касается должности – уточним, что Пьер-Огюстен Франке поспешил уступить ее Пьеру-Огюстену Карону и не встретил на этом пути никаких препятствий. Что касается фамилии, то мы еще вернемся к сему в дальнейшем. Но разве и этого не достаточно?

В самом деле, Франке был контролером трапезы. Должность, от которой он отказался в пользу молодого часовщика, давала ему неоценимую честь и право шествовать перед жарким его величества в дни официальных пиршеств позади дворянина-хлебодара, но зато перед жареной говядиной. Такого рода почетные обязанности стоили недешево, и, умножая их число, королевский дом умело извлекал выгоду из тщеславия буржуа. Франке добился звания контролера королевской трапезы, поскольку должности капитана псарни или, например, кондитера комнатных собачек были уже заняты. Если какие-нибудь дураки кичились тем, что на них возложена высокая ответственность ежедневно отпускать семь печений для собачек его величества, то Бомарше прекрасно понимал истинную цену старшинства по антрекотам, которые давал ему королевский патент от 9 ноября 1755 года. Но разве не был он обязан правом носить имя своего отца другому "патенту" – тому, который получил для него г-н Карон, отрекшись от своей веры? Чтобы подняться по лестнице, нужно поставить ногу на первую ступеньку. Можно ли упрекать Бомарше в том, что он взбирается наверх, перескакивая сразу через несколько?

Через одиннадцать месяцев после смерти Франке Пьер-Огюстен женится на Мадлене. Пора страсти миновала; настала пора раздражения. Обвенчавшись, любовники вскоре стали с трудом узнавать друг друга. И с трудом выносить. Он попрекает ее дурным характером, она обижается, что он не остается все время подле нее. Наверняка виноваты были обе стороны. Пьер-Огюстен часто ездил в Версаль, оставляя супругу дома, а когда он возвращался поздно вечером, она встречала его с каменным лицом и лоном. Привыкнув командовать больным мужем, поспешно удовлетворявшим малейший ее каприз, Мадлена совершила ошибку, полагая, что сможет вертеть Пьером-Огюстеном, как она вертела Франке. Возможно, она совершила также ошибку, обращаясь с ним как с юнцом и видя в нем лишь блестящего ремесленника. В Версале Пьера-Огюстена не покидало ощущение, что здесь он живет совсем иной жизнью. Разве сами принцессы не проводят охотно время в его обществе, забывая, что он часовщик? Семейные трения, знакомые многим супружеским парам, преодолимы, когда уравновешены нежностью и физическим влечением; но этого, по-видимому, не было вовсе. Одно из писем Пьера-Огюстена Мадлене дает, вероятно, точное представление об их супружеских отношениях: "Жюли, умиравшая от наслаждения при одном нежном взгляде в пору опьянения и иллюзий, превратилась теперь в заурядную женщину, которую трудности приспособления привели к мысли, что она прекрасно обошлась бы без того, кто прежде был ее сердцу дороже всего на свете". Заметим, между прочим, что он по рассеянности называет жену Жюли. Возможно – это литературная аллюзия, безусловно – невольное признание. Не владычествует ли над ним с самого детства его сестра Жюли?

Будь Франке человеком более честолюбивым и светским, он мог бы называться Франке де Бомарше. Трапезный чиновник владел леном, как забавно выразился Луи де Ломени, неведомо каким – то ли вассальным, то ли королевским, то ли просто вымышленным. Унаследовав Бомарше, Мадлена передала поместье вместе со всем остальным своему новому супругу. Пьер-Огюстен, вовсе не склонный обогащаться за счет женщин, будь то даже законные жены, пренебрег занесением этого пункта в брачный контракт; мы увидим позднее, как дорого обошлось ему благородное бескорыстие. Но в название поместья он вцепился, став сначала Кароном де Бомарше, а затем и попросту – Бомарше. Вся эта операция заняла несколько месяцев: в сентябре 1757 года Пьер-Огюстен еще подписывает свои письма Карон, в октябре уточняет – Карон де Бомарше, а в феврале следующего года он уже просто Бомарше. Для XVIII века дело заурядное. Ошибочно думают, что какому-нибудь мещанину, пожелавшему стать дворянином при Людовике XV, приходилось проявить больше терпения и заплатить больше денег, чем современному буржуа, покупающему себе титул в Ватикане. Это не так. В те времена, чтобы сделать карьеру, да и просто чтобы жить, нужно было родиться высоко. Но существовали лазейки, уловки. Обращение в католицизм обеспечивало законное рождение, покупка титула – рождение высокое. Пьеру-Огюстену хватало вкуса никогда не обольщаться насчет всех этих ухищрений, тому свидетельством его жизнь и творчество. В 1773 году он непринужденно отвечает человеку, попрекнувшему его именем Бомарше: "Я оставляю за собой право посоветоваться, не следует ли мне счесть себя оскорбленным тем, что Вы роетесь таким образом в моих семейных архивах, напоминая мне о имени, полученном при рождении и почти позабытом. Знайте, что я уже могу подтвердить двадцать лет своего дворянства, ибо это дворянство мое собственное, закрепленное на прекрасном пергаменте с большой желтой восковой печатью; не то что дворянство многих других, неясное и подтверждаемое лишь изустно, тогда как моего никто не смеет оспаривать, коль скоро у меня на него квитанция". Трудно высмеять более дерзко аристократическое общество и эпоху.

Не прошло и десяти месяцев после свадьбы, как Мадлена заболела. Охваченную горячкой, по-видимому, паратифом, ослабленную легочным заболеванием, очевидно, чахоткой, ее ждала смерть, несмотря на все усилия четырех медиков, приглашенных к ней Бомарше. Бувар, Бурделен, Пусс и Ренар, самые опытные столичные врачи, смогли лишь констатировать скоротечное, но естественное развитие болезни. Годы спустя, когда Бомарше окажется в тягчайших обстоятельствах, родственники Мадлены – Обертены – обрушатся на него с обвинениями, что он отравил жену и попытался присвоить ее наследство. Невеселая шутка, ибо смерть Мадлены была для Бомарше катастрофой. "Она оставила меня в полном смысле слова под бременем долгов". Наследство получили Обертены, платить же кредиторам должен был молодой вдовец. Тем не менее пятнадцать лет спустя, когда самые прославленные противники Бомарше, в ту пору уже богатого человека, Лаблаш и Гезман готовились разделить между собой его состояние, Обертены сочли, что снова пробил их час, и потребовали свой кусок пирога. В конце концов они были осуждены и признали, что оклеветали Бомарше. Не сумев удушить, они попытались взять лаской. Человек не злопамятный – замечательная, черта его характера, – он великодушно их облагодетельствовал. Его безудержная, безумная щедрость ни для кого не была секретом; друзья, враги, знаменитости – никто не уходил от него с пустыми руками. Он не одалживал – он одаривал как частных лиц, так и правительства.

Но 29 сентября 1757 года Бомарше "гол как сокол". Только и осталось, что горе да заемное имя, вся непрочность корней которого ему отлично известна. Да еще его гений. Этого вполне достаточно, чтобы снова отправиться во дворец.

Я не случайно употребил слово "гений" – нужен был гений, чтобы нравиться особам королевской крови, людям привередливым, и продержаться в Версале. Благодаря анкерному спуску и крохотным часикам Бомарше пережил свой звездный час, но час длится не так уж долго. Молодых людей вроде него во дворце было хоть пруд пруди. Часовщик скоро понял, что на одних пружинках далеко не уедешь, чтоб преуспеть, чтоб еще раз выделиться, нужно было напрячь воображение, что-то придумать. Вот тут-то и пригодилась музыка: Бомарше и сочинял и восхитительно играл на нескольких инструментах. Он изобрел педаль для арфы, ту самую, которой пользуются и по сию пору. Принцессы, умиравшие от скуки, захотели посмотреть, что это за такая чудесная арфа. Бомарше принес свой инструмент и оставил его в апартаментах принцессы Аделаиды. Поскольку Пьер-Огюстен играл также и на виоле, варгане, флейте и даже тамбурине, а кроме того, был очарователен, он во мгновение ока сделался любимейшим учителем, незаменимым дирижером и фаворитом Лок, Кош, Грай и Шиф – у Бурбонов, как и у Каронов, были в моде смешные прозвища. Принцессы – старые девы, справедливо слывшие некрасивыми, но куда менее глупые, чем о них говорили, – никогда не теряли благорасположения короля, и, поскольку он к ним прислушивался, придворные наперебой добивались их милостей. Как правило, тщетно. Когда принцессы увлеклись Пьером-Огюстеном, в дворцовых передних не было недостатка в зависти и завистниках. Разве не прошел слух, что на одном из импровизированных концертов король уступил свое кресло "этому Карону" и простоял сам двадцать минут, пока "жалкий субъект" рассиживался? И что после такого рода музицирований принцессы, всегда готовые "набить брюхо мясом и вином", делили со своим любимчиком запасы ветчины и итальянской колбасы, запивая все это шампанским? В версальских мансардах вино от зависти превращалось в уксус. И вскоре составился первый заговор, который сегодня кажется нелепым, однако в абсурдном и бредовом микрокосме дворца вполне мог увенчаться успехом. Гюден рассказывает, что в один прекрасный день каждая из королевских дочерей получила по вееру, где были нарисованы точно, талантливо, похоже все участники концертов у принцесс – отсутствовал один Бомарше. Намерение досадить их фавориту не оставляло сомнений. Показав веера Пьеру-Огюстену, ограничившемуся улыбкой, принцессы отослали неугодные изображения, на которых не хватало "мэтра". Ненадолго смущенные и этим отказом и этим "мэтром", "мансарды" вскоре предприняли более хитроумную атаку.

Поразительнее всего – хладнокровие, чувство меры, присущие Бомарше на протяжении всего этого периода. Другой на его месте возгордился бы, занесся. Переход из отцовской мастерской прямо в государевы покои вполне мог опьянить двадцатипятилетнего молодого человека. Но Пьер-Огюстен, понимая, сколь шатки его позиции, головы не теряет. На одном из дворцовых окон он выводит острием алмаза свое имя, точно какой-нибудь случайный посетитель: я де был в Версале, вот тому доказательство. С другой стороны, скромность и знание жизни могли бы заставить его униженно гнуть спину, льстить, подчеркивать свое ничтожество, стараться не привлекать к себе внимания великих мира сего, когда те не в духе. Но Пьер-Огюстен предпочитал играть в открытую. "Он единственный, кто говорит мне правду", – проронил однажды дофин. Государи в окружении придворных ужасающе одиноки. Как же не заметить среди карнавальных личин человека с открытым лицом? Бомарше остается самим собой и перед Людовиком XV и перед Комитетом общественного спасения, поэтому к нему прислушиваются, его уважают, а подчас и любят, зато ему обеспечена ненависть тех, кто пресмыкается перед власть имущими. Всю свою жизнь Бомарше натыкался на враждебные маски.

После того как потерпела крах затея с веерами, завистники решили поссорить его с принцессами, внушив им мысль, что он стыдится своего отца. Для мелкого аристократишки или новоиспеченного дворянина скрывать, кто его предки, – дело обычное. И вот, переборщив, враги Пьера-Огюстена распустили слух, будто он дурно обращается с тем, кому обязан жизнью. Принцессы, необыкновенно высоко ценившие семейные добродетели, естественно, должны будут возмутиться поведением своего любимца. Разве это не свидетельство низости происхождения и низменности натуры? Осведомленный обо всем, Бомарше привез в Версаль Карона и представил его принцессам, которые нашли у отца немало черт, присущих сыну, и выказали ему свое дружеское благорасположение. Интрига, задуманная, чтобы погубить Бомарше, напротив, только еще больше привлекла к нему сердца принцесс.

Именно к этому периоду, очевидно, относится и пресловутая история с разбитыми часами. Рассказы Лагарпа и Гюдена, которым она была известна из первых рук, почти совпадают.

Некий придворный, заметив Бомарше в галерее Версальского дворца, подошел к нему и спросил достаточно громко, чтобы привлечь внимание окружающих и тем самым умножить число свидетелей:

– Сударь, вы ведь дока в часовом деле, не скажете ли мне, хороши ли эти часы?

– Сударь, – ответил ему Бомарше, глядя на собравшихся, которые уставились на него, – с тех пор как я перестал заниматься этим искусством, я стал ужасно неуклюж.

– О, сударь, не откажите!

– Я готов, но вы предупреждены.

Он взял часы, открыл, поднес к глазам и, сделав вид, будто рассматривает, выронил, так что те грохнулись на пол со всей высоты его роста. Потом, отвесив глубокий поклон:

– Я вас предупреждал, сударь, что я стал удивительно неуклюж. После этих слов он удалился, оставив того, кто рассчитывал его унизить, в полной растерянности.

Все это вместе взятое, добавляет Лагарп, "вскоре создало против него комплот яростных и тайных ненавистников, которые замышляли, ни больше ни меньше, как окончательно его погубить".

Но в 1760 году его противникам было весьма далеко до осуществления своих планов. Король, дофин и особенно принцессы видели в Бомарше своего человека, приятного собеседника, участника совместных развлечений, а то и друга. Ежедневно четыре сестры с нетерпением ждали, когда "горшок" – так был прозван экипаж, перевозивший придворных из Парижа в Версаль, – доставит к ним Бомарше. Они давали ему самые сумасбродные поручения и не доверяли никому, кроме него. Известно, сколь капризны были эти девицы. Разве не пришлось как-то Людовику XV разбудить Шуазеля среди ночи, чтобы тот немедленно послал курьера к епископу Орлеанскому, потому что г-жа Виктория не могла уснуть, не отведав айвового мармелада, достоинства которого ей расхвалили под вечер! Пьер-Огюстен неизменно являлся во дворец, нагруженный свертками, разоряясь на этой игре, поскольку принцессы, довольно стесненные в средствах, нередко забывали расплатиться за покупки. Третья из сестер Софи – не стеснялась даже время от времени подзанять несколько луидоров у своего прекрасного учителя музыки. В конце концов Бомарше, у которого практически не оставалось времени для работы в мастерской и которого уже начал преследовать его портной, оказался перед необходимостью послать г-же д'Оппан, домоправительнице принцесс, счет на произведенные им расходы:

"...не считая 1852 ливров госпожа Виктория осталась мне должна . . . . . . . . . . . . . . . 15 ливров плюс за тетрадь в сафьяновом переплете с ее вызолоченным гербом .. 36 ливров и переписчику нот в вышеозначенной тетради . . . . . . . . . . . . 36 ливров

Итого 1939 ливров

...Не забудьте, что госпожа Софи также должна мне пять луидоров: в трудные времена подбираешь самые ничтожные крохи..."

Совершенно неожиданно трудным временам наступает конец – в жизнь Бомарше входит Пари-Дюверне. С этого момента все меняется стремительно и невероятно. Но и тут Бомарше не тешит себя иллюзиями. Как сам он вскоре скажет: "Я смеюсь в подушку, когда думаю, как все складывается в этом мире и до чего странны пути судьбы".

3

ПАРИ-ДЮВЕРНЕ

Он просветил меня, и я его должник

За то немногое, чего достиг {*}.

{* Здесь и далее стихи в переводе И. Кузнецовой.}

Превратности судьбы причудливы, тому доказательством – внезапная взаимная привязанность жизнерадостного двадцативосьмилетнего молодого человека и самого грозного из старцев того времени.

Пари-Дюверне (или дю Берне) перевалило за семьдесят шесть, когда он призвал к себе Бомарше. Хотя он и не был уже в зените своей мощи, его колоссальное состояние отнюдь не иссякло. Что произошло между этими двумя персонажами? Тайна остается нераскрытой по сей день. Ясно одно, Пари-Дюверне и Бомарше связала своего рода любовь, или сообщничество и взаимное уважение. Двадцать лет спустя, когда, как мы увидим, на Бомарше после смерти банкира обрушатся тяжкие невзгоды – процесс, тюрьма, шельмование, разорение – ничто не заставит Пьера-Огюстена забыть старого друга. В парке своего дворца он воздвигнет бюст Пари-Дюверне с двустишием на цоколе:

Он просветил меня, и я его должник

За то немногое, чего достиг.

Не прошло и двух месяцев после первого знакомства, а Пари-Дюверне уже относится к Пьеру-Огюстену как к сыну, он так и обращается к нему при свидетелях: "Сын мой". Но это пустяки по сравнению с тем доверием, которым он тотчас проникся к этому первому встречному, этому дилетанту, этому учителю музыки. Пари-Дюверне открывает ему свои досье, свои сейфы и свою душу. Почему?

Принято считать, что их свело так называемое дело Военной школы, прекрасное здание которой Пари-Дюверне воздвиг на свои средства и в котором уже обучалось под руководством его племянника полковника Мейзье несколько сот кадетов. Пари-Дюверне преподнес Военную школу в дар Людовику XV, иными словами, Франции. Однако после разрыва с г-жой Помпадур король обиделся на старого банкира, не пожелавшего отречься от своей давней приятельницы. И Королевская военная школа все еще ждала официального открытия. В то время как придворные, мягко говоря, отворачивались от Бомарше, Пари-Дюверне хватило ума и желанья свести знакомство с презренным часовщиком. Бомарше с легкостью проделал то, что не удавалось министрам. Сначала Пьер-Огюстен привез на Марсово поле принцесс и дофина, а затем и самого короля.

Людовик XV обошел здание школы, где пятьсот подростков лет десяти отпрыски древних дворянских родов, прозябавших в провинции, – обучались фехтованию, владению огнестрельным оружием, танцам и верховой езде. После кавалерийского парада и фейерверка, данных в его честь, король соблаговолил откушать у Пари-Дюверне.

Объясняется ли все дальнейшее именно этой услугой? Да, если верить самому Бомарше, который позднее расскажет:

"В 1760 году г-н дю Берне в отчаянии от того, что, несмотря на все его усилия на протяжении девяти лет, ему не удается побудить королевскую семью почтить своим посещением Военную школу, пожелал познакомиться со мной и предложил мне свое сердце, помощь и кредит, ежели я сумею добиться того, -в чем тщетно пытались преуспеть многие на протяжении этих девяти лет".

Все это весьма смахивает на договор, статьи которого только подтверждают обычный обмен взаимными услугами между людьми одного круга. Пари-Дюверне, впрочем, слыл меценатом. Он отчасти помог составить состояние Вольтеру, отнюдь, однако, не помышляя сделать того своим деловым компаньоном. Пари-Дюверне и Бомарше так молниеносно поняли, оценили и раскусили друг друга именно потому, что были людьми одной породы.

Четыре брата Пари, сыновья трактирщика в Муаране (Дофине), днем без устали работали в отцовском заведении, а по ночам корпели над книгами, когда в один прекрасный вечер 1710 года во двор трактира въехал экипаж герцогини Бургундской. Достаточно ей было отобедать, и судьба вынесла свой приговор: эти четверо предназначены не для того, чтобы щипать кур. Они родились поварами, но станут банкирами. Герцогиня рекомендовала их губернатору Дофине. Дважды повторять не пришлось. Десять лет спустя состояние братьев не поддавалось счету, они командовали министрами. Случалось, какой-нибудь кардинал де Флери приговаривал их к изгнанию и разорению. Но Флери проходили, а братья Пари возвращались из ссылки еще богаче прежнего. Ученик Самюэля Бернара, Пари-Дюверне, самый умный и, главное, самый тонкий политик из четырех, пользовался в царствие Людовика XV солидным влиянием. В тени королевских любовниц – г-жи де При, герцогини де Шатору и особенно маркизы де Помпадур – он вертел властями, министрами и армией. Разве не был он, по выражению маршала де Ноайя, мучным генералом, иными словами – целым интендантством в одном лице? После окончания Семилетней войны и отставки г-жи Помпадур Пари-Дюверне оказался в оппозиции, точнее, в резерве королевства. Это не помешало ему энергично влиять на события, подготавливая свое возвращение, и на свой лад служить Франции. Пари-Дюверне принадлежал к антианглийскому клану. Он понимал, что в 1763 году для величия Франции необходимо поражение Англии. Мы увидим, что Бомарше до конца жизни останется верен политическим взглядам своего учителя и будет готов пожертвовать ради них своей репутацией, деловыми интересами, а подчас и свободой. Но пока компаньоны помышляют лишь о том, чтобы вернуть Канаду и Луизиану. Вскарабкавшись на вершину, маленький часовщик и старый поваренок отнюдь не стремятся вниз. Однако оба они умеют трезво оценить обстановку и безошибочно примениться к тому, что ныне назвали бы социальным контекстом. Чтобы воздействовать на свое время, необходимо придерживаться известных правил, следовательно, приспосабливаться к существующей системе. Чтобы добиться власти и веса в обществе, необходимо финансовое могущество. А это требует гибкости, предприимчивости и твердости характера. В самом деле, куда как легко соблазниться внешним успехом, принять средства за цели. Титулы, привилегии, почетные должности – необходимы, но недостаточны для действия. Это пароль, с помощью которого можно проникнуть куда нужно, но этого мало, чтобы играть определенную роль. Действительно ли Пари-Дюверне увидел в Бомарше, как считают многие, всего-навсего удобного посредника, чье влияние и осведомленность он мог использовать? Не думаю.

Немилость, в которую впал банкир, была относительной; несмотря на холодность принцев, министры продолжали к нему прислушиваться. Что до Бомарше, было бы преувеличением полагать, будто его кредит распространялся и на политику. Пока он только забавляет, пленяет, он – в моде. Остаются, таким образом, объяснения психологические – чувства. Этот старик и этот молодой человек, вне всяких сомнений, полюбили друг друга. На закате жизни Пари-Дюверне искал наследника, преемника, возможно, ученика. Встретив Пьера-Огюстена, он посвятил последние годы жизни его формированию, иными словами, научил Бомарше всем хитростям и уловкам политики.

Он просветил меня, и я его должник

За то немногое, чего достиг.

Прежде всего Пари-Дюверне укрепил положение Бомарше, которому ни его смехотворная должность контролера трапезы, ни его роль учителя музыки не давали настоящего дворянства. Банкир купил Пьеру-Огюстену то, что в ту пору красочно именовалось "мыльцем для мужлана", иными словами – патент королевского секретаря, стоивший 55 000 франков, но зато обеспечивавший ему законное право носить имя де Бомарше.

Не следовало ли, однако, завершить метаморфозу, стереть память о прошлом, короче говоря, закрыть лавку? С этим связано поразительное письмо Бомарше отцу от 2 января 1761 года – тут необходимо привести важнейший отрывок:

"...будь в моей воле выбрать подарок, который мне хотелось бы от Вас получить, ничем Вы не доставили бы мне большего удовольствия, как соблаговолив вспомнить об обещании, коего исполнение столь долго оттягивается, и убрав вывеску над своей дверью: я завершаю сейчас одно дело, и единственное, что может мне помешать, – Ваши занятия коммерцией, ибо Вы оповещаете всех об этом надписью, не оставляющей никаких сомнений. До сих пор Вы не давали оснований думать, будто в Ваши намерения входит неизменно отказывать мне в том, чем сами Вы вовсе не дорожите, но что в корне меняет мою судьбу из-за дурацких предубеждений в этой стране. Коль скоро не в наших силах изменить предрассудок, приходится ему покориться – у меня нет иного пути для продвижения вперед, коего я желаю ради нашего общего блага и счастья семьи..."

Семья, не мешкая, вняла его доводам, и 9 декабря того же года Пьер-Огюстен получил свой патент королевского секретаря. Г-н Карон, некогда отрекшийся от своей веры, силу предрассудков знал не хуже сына. Скрепя сердце он вышел из цеха. И только его третья дочь, Мадлена, по прозвищу Фаншон, обвенчавшаяся в 1756 году с Лепином, к тому времени уже знаменитым часовщиком, стала отныне хранительницей семейной традиции. Что касается Жюли, то есть Бекасе, посвященной в честолюбивые помыслы и секреты брата, она, без сомнения, выступала ходатаем перед отцом. Впрочем, именно в этот момент Пьер-Огюстен легализовал, если можно так выразиться, свою необычную близость с сестрой, дав ей свое имя. Начиная с 1762 года в регистрационных книгах Парижа под именем Бомарше значатся и Жюли и ее брат. Уж не для того ли, чтобы сохранить это имя, она так и останется до конца жизни в девицах, отказывая в праве повести ее к алтарю претендентам на ее руку и немалому числу любовников? Эта странность позволит советнику Гезману, о котором нам еще предстоит немало говорить в дальнейшем, отпустить злую шутку: "Истец Карон позаимствовал у одной из своих жен имя Бомарше, чтобы затем ссудить его одной из своих сестер".

Под руководством и наблюдением своего компаньона Бомарше приобщился к финансовым, банковским и коммерческим тонкостям. Пари-Дюверне привил ему предприимчивость и вкус к спекуляциям. Сейчас это слово неблагозвучно, но здесь не следует понимать его в дурном смысле. Без спекуляций не было бы ни духа завоеваний, ни промышленного развития, ни общественных перемен. Бомарше ворочал миллионами не ради удовольствия обладать, но ради удовольствия действовать. Деньги, заработанные им на поставках муки для армии, пойдут на освобождение Америки, на издание собрания сочинений Вольтера, на помощь первым воздухоплавателям и т. д. Спекуляции, хотя они подчас и увлекательны, нередко грозят разорением. Самое удивительное, что Пари-Дюверне, открыв своего подопечного, словно бы открывает для себя на старости лет радости риска и авантюры. До сих пор, вплоть до 1760 года, его осторожность и цинизм брали верх над всеми соблазнами. Но теперь, когда банкиру под восемьдесят, ему терять нечего, разве что состояние.

Вступив сперва в десятой доле, а затем и на половинных началах в дела, о которых нам ничего или почти ничего не известно, но которые, очевидно, сперва сводились к военным поставкам, Бомарше очень скоро сравнялся с учителем, что только увеличило дружеское расположение последнего. Самое замечательное в их отношениях это, кажется, удовольствие, которое оба от них получают. Вскоре работа превращается в игру, в ритуал. Они придумывают свой код, свой тайный язык: "восточный стиль", полный двусмысленностей. В 1770 году Бомарше, как ни в чем не бывало, пишет своему старому сообщнику: "...как здоровье, дорогая крошка? Мы так давно уже не обнимались. Потешные мы любовники! Мы не смеем встречаться, опасаясь гримасы, которую скорчат родственники: но это не мешает нам любить друг друга. Да уж, моя крошка..." И дорогая крошка, не сморгнув, отвечал в том же духе.

Привыкнув избирать кратчайший путь, Бомарше, по-видимому, чересчур заспешил и впервые споткнулся. По правде говоря, он чуть не сломал шею, но был ли бы написан "Фигаро", если б все ему удавалось сразу? Безусловно нет, ибо, как мы увидим, "Фигаро" – плод ряда поражений и новых побед.

После кончины одного из главных лесничих королевства его должность оказалась вакантной. Звание и соответствующие права стоили 500 000 ливров, но обязанности, отнюдь не обременительные, сулили быстрое обогащение. За деньгами остановки не предвиделось, Пари-Дюверне пообещал раскрыть свой сейф. Во Франции было всего восемнадцать главных лесничих, круг довольно замкнутый. Для получения должности, кроме денег и согласия короля, требовалось в принципе предъявление дворянских грамот. У Бомарше, как известно, на дворянство имелась только квитанция, но зато у него были козырные карты – король, дофин и принцессы. Сначала все шло как по маслу. Принцы обещали, генеральный контролер дал согласие. Но семнадцать главных лесничих воспротивились с невиданной яростью, кое-кто из них осмелился даже угрожать отставкой. Обеспокоенный генеральный контролер взял свое согласие назад. Тут вступила в игру королева, поспешив через своего конюшего протянуть Бомарше руку помощи. Принцессы в полном неистовстве осаждали Людовика XV, поставленного сопротивлением корпуса главных лесничих, опиравшихся на двор, издавно враждебный Бомарше, в весьма затруднительное положение. Чтобы лучше понять положение короля, можно бы сравнить его с положением теперешнего президента, который, столкнувшись с ожесточенной кампанией в печати, колеблется, ставить ли ему на карту свой авторитет ради дела второстепенной важности. Главные лесничие, отвергая Бомарше, выдвигали довод, что "отец его был ремесленником, и, сколь бы он сам ни был славен в своем искусстве, его сословная принадлежность несовместима с почетным положением главного лесничего". Битва была проиграна почти наверняка, и Бомарше не отказал себе в удовольствии уязвить своих высокородных противников в замечательном письме, адресованном генеральному контролеру: