Текст книги "Бомарше"

Автор книги: Ф Грандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

Но "почтенная" опера не может быть написана прозой. С 1775 года Бомарше начинает совершенствоваться в версификации:

"Я сочиняю весьма короткие стихи, потому что музыка делает их значительно длиннее. Я уплотнил все события, ибо музыка разбавляет сюжет и вынуждает нас терять много времени зря. Я старался сделать свой стиль как можно более простым, чтобы поддерживать интерес к происходящему, потому что музыкальные фигуры и без того слишком расцвечивают его, и смысл искажается от избытка излишних украшений".

Бомарше сочинял главным образом скучные стихи. О своих мемуарах против Бергаса он говорил: "Все мои друзья единодушно велят мне отвечать в серьезном тоне". И в "Тараре" все они толкали его на торжественный стиль. Гюден и остальные считали, что, достигнув такой славы, пользуясь таким политическим весом, Бомарше должен изменить манеру письма. Он прислушался к этим советам, обратился к серьезному жанру и ошибся и в том и в другом случае.

Между первым наброском "Tapapa" и окончательным вариантом лежит пропасть. Точнее, весь мир. В самом деле, опера начинается прологом, в котором появляется Гений воспроизводства живых существ, который именуется также Природой, и Гений огня; Как вы сами видите, мы довольно далеко ушли от Фигаро. Итак, вот первая сцена "Тарара" с ремарками автора:

"В увертюре громко звучат голоса небес, а потом раздается страшный удар от соприкосновения всех стихий. Когда подымается занавес, видны лишь тучи, которые разрываются, и тогда появляются свободные Ветры. Они кружатся в вихре, который переходит в очень быстрый танец.

Природа (приближаясь к Ветрам, с палочкой в руке, украшенная всеми плодами земли; повелительным тоном).

Не тревожьте моря и эфир,

Непокорные вихри, вернитесь в темницу!

Пусть владеет пространством Зефир,

В Мирозданье покой воцарится!

Увертюра, голоса стихий и танцы продолжаются.

Xор свободных Ветров.

Мы покинем моря и эфир. О несчастье!

Должны мы вернуться в темницу!

Пусть владеет пространством счастливец Зефир,

В Мирозданье покой воцарится!

Они кидаются в ближайшие тучи. Зефир подымается в воздух. Увертюра и голоса стихий постепенно смолкают, тучи рассеиваются: воцаряется гармония и покой. Мы видим великолепный пейзаж, и Гений огня слетает с блестящего облака, плывущего с востока".

В самом деле, как далеко это от Фигаро! И тем не менее! Если внимательно разобраться, если откинуть в сторону философскую атрибутику, всю машинерию со стихиями, восточные блестки и литры крови, которые автор проливает по всякому поводу, мы заметим, что сюжетная канва "Тарара" строго соответствует канве "Женитьбы": человек высокого звания, король Атар хочет отнять у другого человека низкого звания, у солдата Тарара, его невесту, Астазию. Мы вновь сталкиваемся с "нравами сераля" – Альмавива, Фигаро и Сюзон. Впрочем, в предисловии к "Женитьбе" Бомарше как раз и не скрывал своих намерений: "О, как я жалею, что из этого нравственного сюжета не сделал кровавой трагедии". С политической точки зрения "Тарар" такое же разрушительное произведение, как и "Безумный день":

Вы, те, кому родиться пробил час

Падите ниц и слушайте в почтенье,

Какое место в мире от рожденья

Мы предназначили для вас.

В Ормюсе, что на берегу Персидского залива, так же как и во Франции, люди делятся на вельмож и всех остальных. "Тарар", как и "Женитьба", яростно разоблачает эту несправедливость и призывает народ к восстанию.

Герой оперы и герой комедии обладают одной общей чертой, вы сами догадаетесь, какой: оба они неизвестно чьи сыны.

Стань императором, в Ормюсе правь, Атар,

Да будет Азия твоей послушна воле!

Ты ж, сын безвестного отца, солдат Тарар,

Страшись тебе сужденной доли!

В стихах, как и в прозе, Бомарше не уходит от своего наваждения и проповедует одно и то же лекарство. Если человек хочет существовать, он должен сам себя родить на свет.

Не важно, кто ты есть: монарх, брамин, солдат,

Ты – человек! Сословные различья

К твоим заслугам не принадлежат,

И лишь в тебе самом твое величье!

Однако между Тараром и Фигаро есть одно основополагающее различие: у них разные орудия труда, у одного – меч, у другого – бритва. Бомарше часто повторял: "Я знаю, что жить – это значит сражаться, и, быть может, я пришел бы от этого в отчаяние, если бы не чувствовал, что сражаться – это значит жить"; В той борьбе, которая составляла его жизнь, будь у него выбор между этими двумя орудиями, что бы он предпочел: меч, с которым удача зависит от силы руки, или бритву, которая требует силы ума в руке, consilio manuque?

Но все же, несмотря на очевидное сходство, Тарар – не Бомарше, а опера его – произведение другого человека, того, кем бы он хотел быть. Но в его коллекции рыцарских доспехов не было, слава богу, доспехов простого солдата.

Чтобы переложить на музыку свою "кровавую трагедию", Бомарше прежде всего подумал о своем друге Глюке, который разделял его взгляды на оперу. Но знаменитый композитор уклонился от этого предложения, сославшись на занятость и одолевающую его старость. Скорее всего, Глюк, высоко оценивший всю "грандиозность замысла", просто испугался не только трудностей, которые неизбежно возникли бы при его осуществлении, но и требовательности либреттиста, отличавшегося, как он знал, большим своеволием. Однако Глюк рекомендовал, Бомарше обратиться к своему лучшему ученику, итальянцу Сальери. Имя Сальери не было новым. К тому времени он уже подписал вместе со своим: учителем музыку к лирической трагедии "Данаида", исполнявшейся в 1784 году с известным успехом. Самостоятельно он сочинил "Горация", и это был в 1786 году его триумф. В то время он жил в Вене и пользовался хорошей репутацией. Там у Сальери был лишь один соперник: Моцарт. За несколько месяцев до того как Сальери получил предложение Бомарше, он присутствовал в Бургтеатре на триумфальной премьере "Свадьбы Фигаро". Той самой "Свадьбы", чью божественную музыку Бомарше услышит лишь в 1793 году. Услышит? Это только так говорится, потому что к тому времени наш герой уже был глух как тетерев. Увы! В Вене жил Моцарт, но Бомарше обратился к Сальери. Итальянский композитор не был гением, зато обладал дивным характером и оказался прелестным гостем в семье Бомарше. Антонио Сальери в сопровождении немецкого слуги, который отличался тем, что чуть свет бывал уже мертвецки пьян, поселился на втором этаже в доме на улице Вьей дю Тампль. Маленькая Евгения тут же влюбилась в композитора: после обеда они забавлялись тем, что играли в четыре руки сонаты. Часов в восемь "знаменитый папа" или "прелестная мама", как их называл Сальери, прерывал концерт словами: "Пошли ужинать, дети!". После ужина музыкант отправлялся "читать газеты в Пале Рояль"; потом он возвращался, чтобы "отправить в постель немецкого пьяницу". Потом Сальери ложился сам и тут же засыпал. Вставал он очень рано, "встречать рассвет доставляло ему божественную радость". В десять утра "знаменитый папа" входил в комнату Сальери: "Он приходит ко мне, я пою ему то, что сочинил для нашей большой оперы, он аплодирует, ободряет меня, наставляет на путь истинный совсем, по-отцовски..." Бомарше и в самом деле на свой лад участвовал в сочинении музыки, давая к каждому стиху крайне точные указания, которые должны были обуздывать вдохновение "милого Антонио".

В то же время Бомарше передал цензору Брету либретто оперы. Цензор "подписал" текст "слегка дрожащей рукой", после того как попросил автора кое-что смягчить. Бомарше, хорошо относившийся к Брету, сообщил цензору, что ранее собирался назвать свою оперу "Свободный судья, или Власть добродетели", но "меня обвинили бы в смешной претенциозности". От изначального комизма замысла в окончательном варианте осталось только заглавие, несколько сбивающее с серьезности тона: "Тарар" – тут есть какое-то подмигивание публике. Способ продемонстрировать, что ты не дал себя полностью одурачить.

"Тарара" начали репетировать в здании Новой оперы, которая находилась у ворот Сен-Мартен; За несколько дней до премьеры Бомарше, борьба которого с Бергасом была в самом разгаре, решил отменить спектакль. Он написал министру внутренних дел, чтобы объяснить причины такого решения:

"...мне на голову упал кирпич; я ранен и полагаю, что должен позаботиться о перевязке до того, как пойду ставить танцы нимф... Защищаться в суде от обвинения в клевете и руководить репетициями оперы – занятия слишком противоположные, чтобы надеяться их совместить."

Барон де Бретейль ответил с обратной почтой, что король отклонил просьбу автора отложить премьеру оперы: "Публика ожидает ее с нетерпением, и успех спектакля, на который мы имеем все основания рассчитывать, лишь добавит блеска Вашей литературной славе; это будет Ваше первое торжество над противником".

Таким образом, Людовик XVI, который хотел запретить постановку "Женитьбы Фигаро", на этот раз приказал Бомарше во что бы то ни стало играть "Тарара"!

Видимо, теперь Людовику захотелось быть публично высеченным. "После того как в "Женитьбе Фигаро" Бомарше высказал все, что мог, про министров и вельмож, – писал Гримм в вечер премьеры, – ему оставалось лишь с той же откровенностью высказаться о священниках и королях. Только г-н де Бомарше был в состоянии на это отважиться, и, быть может, только ему и было разрешено это сделать".

Премьера "Тарара" состоялась 8 июня 1787 года. Сказать, что она была триумфом, значит не сказать ничего. В большом сине-золотом зале толпа приглашенных, с трудом пробившаяся сквозь кордоны полиции, охранявшей входы в театр, с бурным восторгом встретила первые четыре акта оперы, однако пятый акт слушали с нескрываемой тревогой. И в самом деле, Бомарше на этот раз пошел еще дальше. Так, например, евнух Кальпиги говорил:

Кто злоупотребит верховной властью,

Тот сам ее основы пошатнет!

Как вы видите, если сравнивать с первым вариантом "Тарара", евнух стал говорить куда более определенно.

33 спектакля было сыграно в 1787 году! Зрители, все еще столь же многочисленные, "слушали в полной тишине и с таким самозабвением, которого нам еще не доводилось наблюдать ни в одном театре", отмечает Гримм. Когда в 1790 году представления "Тарара" возобновились, Бомарше переписал пятый акт, сделав его еще более современным. Он ратовал в нем за право развода, бракосочетания без священников и за свободу негров. Однако я не в силах утаить, что вдохновение, видимо, покинуло Бомарше, когда он сочинял жалкий куплет насчет "черного из Занзибара":

Ола! Как сладко быть рабом!

Мы, черные, просты умом,

Мы добрым белым людям

Всегда послушны будем.

Преданы белым

Душой и телом,

За тебя, господин,

Умрем, как один,

Молясь, чтоб грозный Урбала

Хранил народ от бед и зла.

Вон он, вон он,

Урбала! Урбала! ла-ла-ла-ла...

Ужасающе, не правда ли? Но в остальном Бомарше проявил изрядное мужество, написав следующие строки:

Клянемся лучшему из королей

Закон его блюсти до окончанья дней!

Сторонник конституционной монархии, он не поддался давлению публики и артистов, требовавших от автора более республиканских куплетов. Но в 1793 году Бомарше находился за границей, и потому "Тарар" стал революционером.

Престол! Друзья, но это слышать странно!

Судьба вас избавляет от тирана,

А вы опять хотите короля!

В 1802 году, во время консульства, уже после кончины Бомарше, опера была возобновлена еще раз. И я представляю себе, что особых проблем с ней не возникло; солдат Тарар, поднятый народом к власти, должен был кого-то напоминать публике.

Тарар, Тарар, Тарар!

Мы требуем вернуть нам генерала!

Людовик XVIII присутствовал на последнем представлении этой невероятной оперы и мог, ничем не рискуя, рукоплескать финальному куплету:

Страной свободною владей,

Народ вручил тебе корону;

Правь справедливо, по закону,

И обретешь любовь людей.

Со времен Реставрации никто, я полагаю, не думал о новой постановке "Тарара", и во имя вечной славы Бомарше будем молить Брахму, чтобы это мрачное произведение никогда больше не видело огней рампы.

Однако спустимся на землю. Нам нужен какой-то переход, не правда ли? Либо мост? Мост Бомарше. Когда "Тарар" и Бергас не занимали его мыслей, Бомарше, строил, пока что только на бумаге, "мост через реку Сену между королевским парком и парком Арсенала". Он очень подробно разрабатывал этот проект, став по такому случаю архитектором. В первом варианте чертежей мост этот должен был состоять из пяти арочных, пролетов и покоиться на железных опорах. Однако этот проект решительно не удовлетворил Бомарше, и он снова засел за чертежную доску. Месяц спустя мост этот был уже однопролетным и цельнометаллическим, как опоры башни г-на Эйфеля. Бомарше стремился к тому, чтобы его мост "никогда не вредил бы навигации и не боялся бы ни паводков, ни ледоходов". Когда проект приобрел свой окончательный вид, он тщательно занялся изучением стоимости его осуществления (883 499,7) и способов финансирования этого начинания (акционерное общество), компенсация строительства (мостовой сбор: экипаж, запряженный парой лошадей, – 5 франков; четырьмя лошадьми – 7 франков; шестью лошадьми – 9 франков; верховой – 1 франк, пешеход – 3 су; бык – 1 франк 6 денье; овца – 6 су и т.д.). Отметим мимоходом странность этого тарифа: овца стоит двух пешеходов. Не улыбайтесь. Мост Бомарше был построен в конце прошлого века на том самом месте, которое он указал, и с учетом grosso modo {В общих чертах (лат.).} всех его установок. Но город окрестил его иначе, и называется он не мост Бомарше, а мост Сюлли. Во Франции один министр стоит двух литераторов, а то и больше, что доказывает коротенькая улица Мольера и ее соседка нескончаемая улица Ришелье.

До сих пор мы следили за быстрыми оборотами минутной стрелки на циферблате часов. А с 1787-1788 годов начинает казаться, что и часовая стрелка резко убыстряет свой ход. Годы падают как подкошенные, время в песочных часах течет быстрее. Бомарше вошел в шестой десяток, как в прихожую старости. Это тот переход, когда и тело и голова стремятся к некоторому замедлению темпа, когда дни и ночи проходят невнятной чередой, словно во сне. Эти годы в жизни Бомарше крайне противоречивы: с одной стороны, он желает жить быстро и не отставать от времени, а с другой – передохнуть, где-то обосноваться, остановить быстрый ход солнца. Конечно, на сцене общественной жизни, увлекаемый инерцией движения своих дел и тяжбы с Бергасом, подстегиваемый своим предпринимательским даром, он все еще прежний Бомарше. Но вот в кулисах этой жизни все для него вдруг становится двусмысленным и противоречивым.

Догнать убегающее время, остановить его – такова была его задача. Безоглядно жить и вместе с тем навести порядок в своем последнем прибежище, где, может быть, и будет его могила, – такова была двойственность его существования.

К пятидесяти шести годам покоритель женщин, донжуан, стал ежедневно сталкиваться с новой реальностью: люди, которые вчера еще были такими податливыми, становились отчужденными, во всяком случае, так ему казалось. Тело, недавно еще такое послушное и живое, теперь часто уже не внимало приказам желаний. Бомарше, который всегда любил женщин и был любим ими, любил, не ведая ни горя, ни конфликтов, не теряя головы, меняя их одну за другой, как меняются времена года, был теперь в этом смысле уже далеко не прежним. Любовные приключения стали для него более трудными и менее увлекательными и часто резко обрывались; его жена, его дочь и Жюли, конечно, все чаще и чаще находили поводы, чтобы удерживать его дома. К концу жизни женщины, которые живут в твоем доме, исподволь одолевают всех остальных. Постепенно они становятся более властными, более настойчивыми. Старость, как и детство, опекают женщины. Их царства находятся по соседству: рождение и смерть. И Бомарше, скорее всего, сдался бы под их напором, если бы не два обстоятельства: Революция и, извините меня, Нинон!

Запомнили ли вы ту юную незнакомку, которая писала ему такие забавные письма из Экс-ан-Прованса? В конце концов он тогда просто перестал ей отвечать, но писем ее не сжег, а, наоборот, аккуратно сложил в папку, как, впрочем, обычно и делал. Так вот Нинон появилась вновь. Он запрятал память о ней куда-то в глубь своей души. И подобно забытым семенам, которые годами неподвижно лежат в земле и вдруг неизвестно отчего начинают прорастать, Нинон, неожиданно пробившись после многих холодных и печальных зим, дала росток и разом вернула ему молодость.

Бомарше был у себя дома, на улице Вьей дю Тампль, когда слуга, а может быть, брат Гюдена, кто знает, передал ему визитную карточку молодой дамы, которая просила ее принять. Такие визиты бывали нередко, и он никому не отказывал. На карточке Бомарше прочел выгравированное имя: Амелия Уре, графиня де Ламарине. А под этим посетительница нацарапала карандашом в прихожей магическую формулу, этот "Сезам, откройся": бывшая Нинон.

1779 год. Десять лет прошло с тех пор или около того! Амелия, бывшая Нинон, уже больше не была ребенком, но сколько же ей теперь стало? Двадцать пять, двадцать шесть. Он тотчас велел провести ее к нему в кабинет и с первого же взгляда потерял голову. Какой она была? Те, кто ее видели, уверяют, что в то время она была похожа на г-жу Дюбарри, когда та только начинала свою карьеру. Что это значит? Принц де Линь, который имел честь или счастье; знать Жанну Бекю в годы ее ученичества, оставил вот какой ее портрет:

"Она высокого роста, хорошо сложена, на удивление белокура, лоб у нее открытый, под красиво очерченными бровями прекрасные глаза, лицо овальной формы, а щеки осыпаны мелкими прелестными отметинками, которые делают ее пикантнее всех на свете; рот ее кажется созданным для улыбки, кожа тонкая, а грудь такая, что невозможно не растеряться – она как бы советует всем другим избегать с ней сравнений".

Проясним этот текст. "Маленькими отметинками" были либо веснушки, либо мушки. "В них, – призналась госпожа Дюбарри, – заключалась одна из главных моих прелестей, которую король предпочитал всем другим и непрестанно покрывал поцелуями эти родимые пятнышки".

Когда Людовик XV выбрал г-жу Дюбарри себе в любовницы, он был уже далеко не юнцом. Прежде чем встретиться с прекрасной Жанной, ему уже не раз случалось попадать в ситуации, которые Стендаль называл "потерпеть фиаско", и королю даже приходилось просить извинения за свою несостоятельность: "Мадам, – пришлось как-то сказать ему очередной избраннице, – меня надо простить; я уже не молод, но уверен, что вы достойны всех проявлений любви. Однако королю дано быть мужчиной не больше, чем любому другому, несмотря на всю добрую волю и самое страстное влечение". И вот, не успела Дюбарри вернуть королю его былую силу, как об этом тотчас же узнала вся Фракция, которая бурно возликовала по поводу этого известия и принялась распевать песенку:

Вот так штука!

С молодой красоткой

Всем наука!

Тешится, как встарь,

Наш влюбленный государь.

Вот плутовка!

Старого повесу

Распалила ловко;

Ей с недавних пор

Низко кланяется двор.

В возрасте пятидесяти пяти или пятидесяти шести лет Бомарше не был старым ветреником, но что до любви, то он, видимо, достиг рубежа, когда легко вдруг можно потерять рассудок. Ведь существуют такие женщины – кто этого не знает, – чья красота или обаяние сильнее действуют именно на мужчин в годах. И в этих случаях какая-нибудь несущественная мелочь, неожиданность поведения, чтото, чего и выразить словами невозможно, важнее прелести облика и совершенства стати. Влечение может вспыхнуть от маленькой родинки на щеке, или от формы ушной раковины, или от миниатюрности ножки. У Амелии Уре и были как раз крошечные ножки, и они-то постоянно и возбуждали "_распутство_" Бомарше.

Итак, Амелия оказалась перед Бомарше. Как и все остальные просительницы, которые до нее входили в этот кабинет, она пришла за помощью. Чтобы добиться ее, она была готова на все, то есть на то, что вообще-то и ничего не составляло. Я преувеличиваю, она восхищалась этим великим человеком, а у большинства женщин восхищение вызывает любовь. Но красавец-мужчина, которого она десять лет назад мельком видела в Эксе, потерял если не свое обаяние, то, во всяком случае, дар молниеносного обольщения. Что произошло между ними в первый день? Должно быть, все же нечто большее, чем это предписывают хорошие манеры, потому что на следующий день он написал ей письмо, где говорил о том, как она взволновала его, и выражал уверенность, что удовлетворит свое желание.

"...Я не хочу Вас больше видеть, Вы поджигательница сердец! Вчера, когда мы расстались, мне казалось, что я весь осыпан раскаленными углями. Мои бедные губы, о боже, они только попытались прижаться к Вашим губам и запылали... будто снедаемые огнем и жаром; зачем только я увидел Вашу прелесть... Вашу ножку и точеное колено... и эту маленькую ступню, такую крошечную, что хочется целиком взять ее в рот? Нет, нет, я не хочу больше видеть Вас, не хочу, чтобы Ваше дыхание раздувало пламя в моей груди. Я счастлив, холоден, спокоен. Да что Вы могли мне предложить? Наслаждение? Такого рода наслаждений я больше не хочу. Я решительно отказался от вашего пола. Он больше для меня ничего не будет значить... Нельзя впиваться губами в губы, не то я сойду с ума".

Амелия, бывшая Нинон, ответила с обратной почтой, предлагая ему встречаться с ней сколько ему хочется на дружеской основе. Так писать значило именно раздувать пламя под видом желания его потушить. С этой минуты Бомарше окончательно воспылал:

"Вы предлагаете мне дружбу, но поздно, дорогое дитя, я уже не могу подарить Вам такую простую вещь. Я люблю Вас, несчастная женщина, так люблю, что сам удивляюсь. Я испытываю то, что никогда прежде не испытывал! Быть может, Вы более красивая, более духовная, чем все те женщины, которых я знал до сих пор? Вы удивительное существо, я обожаю Вас... Я хотел бы по многим причинам забыть о нашей встрече. Но как можно принимать красивую женщину, не отдавая должное ее красоте? Я хотел лишь объяснить Вам, что Вас нельзя видеть безнаказанно. Но эта милая болтовня, которая с обычной женщиной проходит без всяких последствий, оставила в моей душе глубокий след. В своем безумии я хотел бы не отрывать своих губ от Ваших по меньшей мере в течение часа. Этой ночью я думал, что было бы большим счастьем, если б я мог в охватившем меня бешенстве слиться с Вами, сожрать Вас живьем. "Ее руки покоились бы тогда в моих руках, думал я, ее тело в моем теле. Кровь из сердца уходила бы не в артерию, а в ее сердце, и из ее сердца снова в мое. Кто бы знал, что она во мне? Всем бы казалось, что я дремлю, а внутренне мы бы все время болтали". И тысяча столь же невероятных идей питали мое безумие.

Как видите, сердце мое, теперь Вы не можете хотеть со мной встретиться... Моя любовь особого закала: чтобы что-то могло быть между нами, надо, чтобы Вы меня любили. А я, оценивая себя по справедливости, понимаю, что Вы меня любить не можете... Поскольку я уже вышел из того возраста, когда нравишься, я должен бежать от несчастья любить. Надеюсь, что все это постепенно успокоится, если только я не буду Вас видеть.

О, госпожа моя! Я оскорбил Ваши губы, поскольку коснулся их и не умер. Женщина! Верни мне душу, которую ты у меня отняла, или дай мне другую взамен!" Гюден, Ломени и Лентилак накинули покров на эту последнюю пылкую любовь. Правда, с годами пламя это стало сильно коптеть, но мы к этому еще вернемся. Тем не менее сейчас мы можем написать, не боясь ошибиться, что красивая Амелия полюбила, или ей показалось, что полюбила, своего усталого героя. В трагическом положении, в котором он вскоре окажется, она даст, как мы увидим, доказательство этих чувств, и тем самым мы поймем их характер. И вообще, разве надо кастрировать великих деятелей Истории, как только им стукнет шестьдесят? Есть время для написания "Искусства быть дедушкой", и есть время, чтобы бегать за барышнями. Стоит ли, потакая любопытству читателя и вызывая у него отвращение, публиковать некоторые письма, написанные в определенные минуты, письма, которых биограф не может не знать, стоит ли это делать явно против воли того или той, кто их писал в самые мрачные часы ночи? Понравится ли современным историкам, которые смакуют альковные радости по телефону, если записи их эротических разговоров будут передаваться по радио или продаваться в магнитофонных кассетах? Короче говоря, Амелия-Нинон стала его любовницей и разрешила ему до конца его дней следовать за ней, молодой, неотступно как тень.

В то время как один Бомарше был пленен маленькой ножкой Нинон, другой Бомарше играл с камнями. Строить – часто значит сооружать свою могилу. Или свой мавзолей. В этом Бомарше достиг совершенства. Дом, который он вдруг решил построить и который должен был после его смерти сообщить о нем потомкам, был ив самом деле удивительным. Дом этот был в чем-то похож на своего строителя и вместе с тем не похож: ибо все мы многое знаем о себе, а многого вместе с тем не знаем. В наших жилищах, сделанных по нашим планам и нами обставленных, как бы они ни были убоги, есть комнаты или уголки, которые нам по душе, а есть и другие, которые всегда были нам чужими, куда мы никогда не заходим; это комната, или гостиная, или, скажем, стул, принадлежащий кому-то другому. Мы ошибаемся в устройстве дома так же, как часто ошибаемся в оценке самих себя. Но не будем преувеличивать, ложь не единственный жилец в доме, просто она кое-где, в каком-то углу, у какого-то столика или кресла чувствует себя как дома.

Строить – это иногда значит воплотить свой сны. Некоторые жилища не что иное, как овеществленные сны. Архитектор тогда становится посредником твоей тайны. Рука проектировщика повинуется памяти, воображению, а иногда и безумию заказчика. От виллы Адриана до хижины почтальона Шваль тянется целая цепь "неповторимых" домов. Они определяются садами, которые их окружают или, точнее, продолжают. Сам дом играет в этих случаях ту же роль, что, скажем, глагол в предложении. В этих избранных местах есть, как мне кажется, свой синтаксис камня и природы. От тропинок парка к коридорам дома обычно ведут проторенные пути. Сон не делится на части. "Замок мечты" Бомарше был построен по этим особым правилам. Я не брежу, когда пишу об этом. Бомарше хотел стать хозяином дома, "на который ссылаются". На него ссылались. Он сразу же стал достопримечательностью Парижа. Едва успели разобрать леса, как люди устремились, чтобы на него посмотреть. Это был самый удивительный из дворцов, самая дорогостоящая фантазия, скажет потом Наполеон, который, будучи молодым офицером, попросил, видимо, как и все остальные, билет, чтобы иметь право прогуляться во владениях г-на де Бомарше. Самое невероятное здесь то, что первые годы после завершения строительства владелец "забыл" переехать в свою новую резиденцию и продолжал жить на улице Вьей дю Тампль. Его мавзолей долго стоял пустым. На что же он был нужен, если не на то, чтобы свидетельствовать о своем хозяине?

В 1787 году Бомарше купил у города Парижа гектар земли в "спокойном месте", в районе предместья Сент-Антуан. Вместе с послушным исполнителем его затей архитектором Лемуаном он перевел сперва свою мечту на бумагу и стал строить по этим планам. Точно так же как для издания сочинений Вольтера, он для своего нового дворца потребовал лучших мастеров и лучшие материалы. Вскоре мечта претворилась в реальность. Находя, видимо, что купленный им участок слишком обычного рельефа, Бомарше принялся изменять его, насыпая террасы, прокладывая аллеи и насаждая десятки рощиц. Как только посетитель проходил в ворота, у него возникало ощущение, что он попал в какой-то другой мир, границы которого невидимы. За поворотом аллеи или миновав рощицу, посетитель вдруг обнаруживал то водопад, то часовню, то какую-то беседку или целую группу памятников в честь знаменитых людей. Читать надписи на них входило в ритуал осмотра парка. Два стиха украшали бюст Пари-Дюверне.

Он просветил меня, и я его должник

За то немногое, чего достиг.

Сомнительного качества александрийский стих, вырубленный на фронтоне миниатюрного храма, прославлял Вольтера:

Он с глаз народов снял завесу заблужденья.

На памятной колонне в честь председателя суда Дюпати была начертана краткая надпись:

И мы, как все, скорбим о нем!

Статуи Платона и раба, играющего на цимбале, Бомарше поставил рядом. И объединил великолепным двустишием:

Кто мыслит, тот велик: он сохранит свободу;

Раб мыслить не привык, он пляшет вам в угоду.

Подобно Вольтеру, Бахус тоже получил право на отдельный храмик, к тому же окруженный колоннадой. Поскольку в этом храме можно было выпить и закусить, хозяин сочинил на кухонной латыни приглашение к столу:

"Erexi tamplum a Bachus

Amicisque gourmandibus {*}.

{* Я воздвиг храм Бахусу

И друзьям, любителям попировать (искаж. лат.).}

На цоколе статуи Эрота – в этом сельском Пантеоне боги стояли бок о бок с писателями, судьями и финансистами – Бомарше как хороший отец велел изобразить надпись:

Не раз ты нарушал спокойствие семей;

Судьбу счастливую дай дочери моей!

Себя он, впрочем, тоже не забыл. Под железной решеткой в форме свода лежал обвитый зеленью простой камень, наполовину врытый в землю. Любопытный, наклонившись над камнем и раздвинув ветки, мог прочитать печальное послание исполненного разочарования владельца парка:

Прощай, былое, – сновиденье,

Что утром тает, как туман!

Прощайте, страсть и наслажденье,

Любви губительный дурман!

Куда ведет слепец могучий

Наш мир – мне это все равно;

Удача, Провиденье, Случай

Я в них изверился давно.

Устал вершить я беспрестанно

Свой бег бесплодный наугад

Терпим, и чужд самообмана,

И, как Мартин, покою рад,

Здесь, как Кандид в конце романа,

Я свой возделываю сад.

В этом зачарованном парке были и другие развлечения попроще. Дети, например, могли покататься на маленьком озере в прелестно украшенных лодочках, а влюбленные – скрыться в желанной полутьме зеленого грота. Что до философов всех возрастов, то китайский мостик, перекинутый через речку, призывал их к медитации. Я абсолютно убежден, хоть и не могу этого доказать, что на какой-нибудь лужайке к якорю был привязан странный и величественный монгольфьер или какой-нибудь другой летательный снаряд, словно приглашая отправиться в воздушное путешествие.

Где-то в парке, скрытая камнями и зеленью, была потайная дверь в подземный ход, ведущий на улицу Па-де-ля-Мюль. Как-то раз в 1792 году Бомарше пришлось им воспользоваться, что спасло его от верной гибели.

Главное здание дворца с полукруглым фасадом было окружено колоннадой и насчитывало двести больших окон. Самые современные строительные новшества были использованы в устройстве дворца, в частности сделано великолепное центральное отопление. Внутреннее убранство здания отличалось небывалой роскошью. Мрамор, красное дерево были главными отделочными материалами. Особое восхищение у посетителей вызывали размеры биллиардного зала с рядами кресел, как в соборах, искусно скрытое освещение большого салона и роскошество обстановки жилых покоев. Они не уставали подыматься и опускаться по спиральным лестницам, соединяющим разные этажи. Любителям живописи Бомарше демонстрировал коллекцию прославленных мастеров. Некоторые авторы, правда, утверждают, что все это великолепие было тем не менее на грани дурного вкуса. Впрочем, поскольку сам дворец и все окружающие его службы были разрушены во времена Реставрации, как нам составить об этом свое собственное мнение? От всего музейного богатства, от всех этих сокровищ, собранных Бомарше, его наследникам удалось сохранить только его секретер с инкрустациями великолепной работы. Можем ли мы по этой единственной вещи, как это сделал Кювье, восстановивший по одному позвонку весь скелет ископаемого, восстановить интерьер дворца Бомарше? Боюсь, что нет. Но этот редкостный секретер дает нам хотя бы представление об изысканности вкуса хозяина дома. Ведь сумел же поставить этот выскочка в свой кабинет секретер, которому позавидовал бы сам король.