Текст книги "Трудно быть феей. Адская крёстная (СИ)"

Автор книги: Ея Россо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

ГЛАВА 4. На границе тучи ходят хмуро…

Амбрелла уютно расположилась в сиреневом зале своего дворца. Цвет сирени последние годы превалировал в ее настроении. И Чомору это жутко злило: «Жёлудь с дуба, ветке легче», – без устали твердила она своей воспитаннице. А тут еще царевна-лягушка муравьев в пенек подкинула. Прикатила в гости в прошлом месяце, да и принесла недобрую весть о скорой свадьбе пустобреха: так про себя звала бывшего принца Ждана старая хранительница леса, а по совместительству – бессменная королевская нянька. Да по секрету поведала Чоморе: сиреневый, мол, признак болезненности души, тайных переживаний и страданий.

«Ишь, ты, чего удумала! Королеву нашу голубушку в мертвячку обратить! А все эта треклятая психья логия, будь она неладна! Ах, ах, сиреневый – это «маленькая смерть!», – передразнивая царевну, противным голосом пропищала Чомора. – Да вовек такому не бывать, чтобы из-за пустопорожнего человечка красавица наша смерть приняла!» – ворчала про себя старая карга, заваривая свежий чай с лесными ягодами и собирая на поднос разносолы-вкусности для своей любимицы.

Нянька упрямо считала, что королева зря простила бывшего мужа и ценой своей магии спасла его от страшного наказания. Заклятье Вечного поиска совершенства грозило неверному возлюбленному феи, но Амбрелла выбрала лишение магии за нарушение обета.

«А теперь что? Сердечко свое разбитое Эллочка в науках тайных по иголочкам-лепесточкам собирает. На других женихов и не глядит вовсе. А ведь за последний год кто только не сватался! – причитала Чомора, накладывая в розетку варенье из еловых шишек. – И эльф златовласый из Зеленых лесов на крылатых конях припархивал, и Кощей Бессмертный на драконе подкатывал, и Иван-царевич на ковре-самолете залётывал, да все без толку. Сидит в книжках своих, колдовство человечье изучает. Ох, не к добру это, быть беде!»

Так, продолжая ворчать и ругаться себе под крючковатый нос, Чомора закончила приготовления и ласково тронула крупный оранжевый цветок, что свисал над кухонным столом с лианы. Раздался нежный перезвон, и в распахнутые двери вбежали еноты. Подхватили подносы с чаем и яствами и под предводительством старой управляющей чинно потопали по коридору в направлении королевских апартаментов.

«Охо-хонюшки-хо-хо, и зачем госпоже человеческое колдовство понадобилось? Своего что ль не хватает?» – вздыхал старый леший Дубовод Семидневич, отпирая дверь в погреба тяжелым латунным ключом. Подумал так-то и тут же себя одернул: до сих пор гаркун вину за собой тащил. Это он тогда замордовал-запутал принца Ждана, да к королеве привел. А ведь говорила Чомора, предупреждала: «С копытца воду не пьют, с лица души не глядят».

«Не послушал, старый дурак, каргу мудрую, вот и снимаем теперь пустоцветы вместо ягодок», – тоскливо вздохнув, лешак поднажал на ключ.

Замок скрипел и сопротивлялся изо всех сил, не желая пускать управляющего в погреба на разорение: «Хоть бы деточка народилась в браке-то, все легше соловушке нашей жилось бы. Так и тут подкачал, шалопут окаянный!»

За столько лет так и не смирился, не привык старый управляющий к тому, что королеву Амбреллу решением Совета Древнейших лишили крыльев, а вместе с ними и природной магии. Те крохи, что остались в руках у феи Вечного леса, лешак и за силу-то не считал.

А подручную волшбу и вовсе баловством дитячьим обзывал: крючочки рассыпь – оградка поднимется тот час из колючек шиповника; гребень урони с руки правой – так и вовсе лес встанет непроходимый в тот же миг. А уж рукавами махать да прудами с лебедями разбрасываться на пирах, так то всякая вертихвостка навроде царевны-лягушки может. Велика хитрость вещицы природными чарами напитать, да фокусы показывать. То ли дело магия леса.

Вспомнив про царевну, леший сердито засопел: не любил Дубовод Семидневич волшебницу молодую да из ранних! Поговаривали феечки, будто бы влюблена лягуха была в принца Ждана, все ждала, когда он руку и сердце ей предложит. А он возьми да и влюбись в подружку лучшую, в фею лесную. Да не в простую, а в саму королеву! Всех девиц-красавиц разом царевич замечать перестал, мучился, пырхался, да и пришел свататься вопреки воле отца.

Так и обженились они тогда по законам Вечного леса, наплевав на советы старших и на предупреждение Чоморы: не признает, мол, никогда, Беспардон Долдонович обряд лесной. А вместе с ним и мир человеческий в праве женой законно называться откажет.

Но влюбленная Амбрелла (Эллочка, как звали ее близкие) по молодости лет и неопытности своей не принимала увещеваний, а Ждан так и вовсе такие мелочи глупостью считал. Думали, глупые, царь-батюшка смирится, да и признает невесткой королеву Вечного леса. Не тут-то было. Старый царь рогами уперся, депозиты поотбирал, из замка выставил, и условие поставил: либо государство и трон в наследство, либо любовь-морковь, но без короны царской.

Поначалу-то разъярился Ждан да ушел, в чем был, жить к любимой. А было у него немного немало тридцать три повозки добра разного. Пришлось даже отдельное крыло ко дворцу пристраивать, чтобы пожитки принца разместить.

«И жили ведь, не тужили, – справившись с упрямым замком, спускаясь по ступеням в закрома, размышлял Дубовод Семидневич. – Гостей привечали, сами по гостям катались. Мед-пиво пили. А вот, поди ж ты, как оно вышло…»

«Век живи – ничему не научишься», – эту мысль последние годы мусолил в себе старый управляющий и королевский учитель премудростям жизни. Ученики Дубовода за глаза прозывали Неделька: очень уж любил старый лешак путников-неучей водить вокруг старого дуба кругами по семи дней. А то, что неуч в лес попал, так то и моховому видно. Ногами топает, аки дубыня, шорохов-вздохов боится, тени собственной пугается. А уже как от лешачьего наваждения избавиться, так вовсе не знает. Таких и проучить не грех.

Вот так и привел лешак принца Ждана к королеве своей по глупости, да поддавшись на уговоры гаевки-любимицы: красивый, мол, да пригожий, а глаза что озера глубокие. Подвела под топор деда старого внучка окаянная! Потому и чувствовал старый леший вину свою вот уже который десяток лет, за то и любое желание своей королевы старательно исполнял в меру своих сил и возможностей.

Вот и теперь спускался в погреба старый лешак не просто так, а по принуждению: за волшебным говорящим зеркалом, что выменял давным-давно в подводном царстве через старого знакомого корабельщика Садко. Чудеса чудесные показывала вещица, коли знать волшебные слова. Подарок сей Дубовод Семидневич приволок королеве аккурат в день ее рождения. Поигралась тогда госпожа с придворными феечками, повеселилась-посмеялась, заморские таинства разглядывая, да и отправила подарок в закрома. В своём доме куда как много интересного, невиданного да неизведанного. А вот теперь понадобилась зачем-то колдовская стекляшка.

«Быть беде, как есть, быть», – покачал головой Дубовод Семидневич и велел полуверице, что богатства королевские охраняла денно и нощно, упаковать зеркало да в сиятельные покои королевы в тот же миг доставить.

Амбрелла сморщила хорошенький носик и дернула плечом, когда раздался стук в дверь: несчастные глаза лешака и возмущенное ворчание Чоморы раздражали. Но что поделать, приходилось терпеть: старые хранители леса служили в ее семье с незапамятных времен и нянчили еще ее родительницу.

А когда, к несчастью, юная наследница лес и вовсе осталась без старших рода, что погибли при странных обстоятельствах, так и вовсе Чомора и Дубовод заменили ей родителей. Любовь и благодарность жили в сердце королевы, а потому снисходительно относилась она и к чудачествам старого лешего, и к опеке Чоморы.

Искреннюю заботу, что тонкими ниточками тянется из глубин души и сердца, а не вырастает шиповником по принуждению или из чувства долга, лесные жители ощущали так же верно, как магию леса. Любовь, как и волшебство, струилась в их жилах, билась в сердцах. И горе тому, кто по незнанию или глупости, а то и по злому умыслу осквернял светлое чувство.

Черным ядовитым плющом покрывалась душа лесного народа, мрачные тени поселялись в зеленых глазах, счастье и радость постепенно отмирали в сердцах. Вместо них в самом средоточии жизни – в солнечном сплетении – зарождалось равнодушие и холод. Виновнику же оставалось уповать лишь на то, что обиженное существо, лишенное света любви, не будет мстить. А мстить духи леса умели изощренно. И не сразу.

Именно холодность чувств и замечала последнее время в своей воспитаннице и королеве старая Чомора. И все сильнее предчувствие беды холодило грудь, да так, что даже листочки из прически стали желтеть и опадать, а цветы потеряли яркость и аромат.

Вечерами за чашкой чая, переделав все хозяйственные дела, вместе с Дубоводом судили-рядили: как быть да что делать. Ни единой мыслишки здравой не приходило в их мудрые головы. Не ведали хранители-воспитатели, как спасти-уберечь свое чадушко ненаглядное от страшного ледяного морока, что тихой сапой медленно, но верно день за днем превращал сердце Амбреллы в глыбу льда.

Ни Чомора, ни Дубовод ни разу за долгие свои лета с такой напастью не сталкивались. В старых преданиях, сказаниях и книгах о такой беде упоминалось вскользь. Да и не влюблялся никто из фей долгие века в людей до такой степени, чтобы связать себя узами Вечной любви.

В разъединственной легенде, что откопали совы-книжницы в королевской библиотеке, и вовсе рассказывалось про глупого человеческого юношу, что приглянулся Снежной королеве, да и принял добровольно в свое сердце кусок льда на веки-вечные. Кабы не девица его отчаянная, так бы и остался бедолага в мертвых чертогах на краю мира, без ума и без памяти.

А тут дело другое, заковыристое: не смирилась Эллочка с потерей своей, простить, может, и простила окаянного, да вот радость по капельке ушла за годы долгие, что жила и надеялась, любила и верила. Потому морок и вполз незаметно в сердечко нежное, лапками своими ледяными солнышко души опутал, разум заморочил. И что теперь делать, как помочь любимой правительнице Вечного леса, к кому за советом бежать, у кого лекарства выпрашивать, не ведал никто в королевстве фей.

Амбрелла не обернулась, когда в апартаменты просочились юркие еноты и под руководством педантичной Чоморы установили принесенное из погребов волшебное зеркало. Не оглянулась она и тогда, когда старая хранительница, демонстративно ворча что-то неодобрительное себе под крючковатый нос-сучок, расставляла сладости и закуски на столике возле камина, в котором ароматно горел огонь, пожирающий зачарованные ветки сухостоя.

Переставив приборы, смахнув невидимую пыль, разложив салфетки, Чомора уж и не знала, что придумать, чтобы выспросить у Эллочки, для чего ей зеркальце чужеземное понадобилось. Уж и про погоду спросила да ответа не дождалась. И про дровосеков поведала, что деревья повадились губить на краю Вечного леса. Про зеленых жуков неведомых нажалилась, что с заморской стороны ветром заносит на погибель листвы: грызут, паразиты, все что цветет и пахнет, и нет на них никакой управы.

Про погоду королева промолчала. На человечков – губителей леса – дубынь наслала, отправив послание через дубовый листочек. За саранчу словечка не произнесла Чоморе, только тонкий, как паутинка, серый плат из шкатулки стариной вынула, дунула на него трижды, плюнула через левое плечо, да и выкинула в оконце.

И полетела стая злобных сорокопутов, среди лесного народца «палачами» прозываемых, в ту сторонку, где живоглоты зеленые нападение устроили. Не губить более гадам чужеземным лес волшебный, всех изведут хищники крылатые. Всё услышала Амбрелла, лесу Вечному помогла, но так и не обернулась, на Чомору не глянула, слова не молвила.

У дверей хранительница глянула на воспитанницу свою: стоял та у окна, не шелохнувшись, замерев, словно… змея перед броском. Вздрогнула старая от промелькнувшего в голове сравнения, прищурила глазоньки и тихо охнула. Темнеть начали белоснежные волосы Амбреллы, пять черных прядей насчитала Чомора и ужаснулась: тьма недобрая ледяная все сильнее сковывала сердце лесной феи, изменяя под себя не только душу, но и внешность воспитанницы.

Охнула хранительница и торопливо вышла из королевского кабинета. Жестом отправила енотов восвояси на кухню и заторопилась к Дубоводу Семидневичу за советом. По дороге устроила нагоняй шустрым бурундукам, что в коридорах порядок наводили: «Шустрей прибираться надоть!» Под горячую нервную ветку Чоморы попали и белки-летяги: «Пошто плохо из паутины декоративной под потолками высокими пыль повыбили!» Всем осталось на орехи, пока шла старая нянька к лешему с новостями страшными.

Дубовод отыскался на конюшнях: гонял молодых мальчишек-пажей из знатных семей волшебников да фей, что в обучение всем лесным магическим премудростям отдавались в королевский дворец в возрасте тридцати восьми годков от роду. Считалось, что к этим летам отпрыски набирались ума-разума, шалости забывали, остепенялись да в премудростях радость начинали находить, чтобы через два лета без забот и хлопот обрести гармонию со всей своей внутренней колдовской силою.

В сорок лет и одну ночь выросшие феечки полную власть над своим источником магии получали. А тонкие крылышки, что трепыхали за спиной у лесного народца с рождения (больше для декорации да полетов в малом облике), становились из прозрачных разноцветными. Со сменой окраса пробуждались и чары той стихии, которая преобладала в юных феях. За ночь крылья обретали свою неповторимую форму: увеличивались в размере, в мощи размаха, а потому отпадала необходимость уменьшаться до размера крупной бабочки, чтобы всласть полетать над землей.

Вчерашние дети-несмышленыши становились не просто взрослыми хранителями и магами Вечного леса – от букашки до могучих дубов, – но и живыми источником нескончаемой природной магии. Оттого и не любили феи покидать пределы своего заповедного королевства в королевстве: в чужих царствах-государствах много желающих заполучить такой негаснущий магический резерв. Всего-то и нужно: заманить фея в клеть, когда он в малом облике. Да так завлечь, чтобы и не догадался, что добровольно в темницу вошел, загадками загадочными увлекшись. Очень уж охоч лесной народец до тайн всяких и историй замудренных.

Да и клетка та непростая: из дубовых неломанных да не сорванных веток свить ее надобно, чтоб не росла, но и не засыхала. Из такой темницы ни в жисть не выбраться маленькому человечку, сколь бы силен он не был, когда полный рост обретает. А вырасти в той ловушке невозможно. И спастись можно только через королеву Вечного леса, или похитителя уговорить-обмануть, чтобы тюрьму отпер.

Да только не бывало таких дураков, коим посчастливилось фея малого изловить и запереть, чтобы вдруг пленника отпускали. Прятали далеко и ото всех такую добычу, на сто замков, на сто запоров зачарованных, заговоренных. Ибо государи Вечного леса беспощадны были в своем наказании, коли удавалось лесным сыщикам отыскать несчастного и разузнать, где его прячут-хоронят от света белого. Убивать не убивали, потому как существо живое, хоть и неразумное, слепошарое. Но гласили былины и сказания: лучше смерть принять из рук лесной феи, чем терпеть кару назначенную.

Оттого на такую глупость сподобиться могли только иноземцы. В тридцать пятом королевстве сто сорок первом царстве семьдесят втором государстве, на границе которого раскинулся Вечный лес, татей, рискнувших фею полонить, нее бывало отродясь. Дубрава полумесяцем обнимала земли славного государства, и старики детям-внукам испокон веков заповедовали: ни за какие коврижки лесной народец не обижать, покой фейского заповедства не нарушать. А коли уж приспичит в лес волшебный пойти, то испросить разрешения на границе у трех сосенок.

Коли по кругу деревья после просьбы своей обойдешь и в лесной полумрак окунешься, радуйся: пустила королева в свои владения. А нет, так в трех соснах так заблудишься, что к ночи не выберешься. А ругаться будешь, злиться и всяко-разно обзывать лесовиков, так и неделю в деревцах блукать будешь.

Поджав губы и качая головой, наблюдала Чомора за тем, как молодежь единорогов обихаживала: гривы чесали, хвосты в косы заплетали, венки на витые рога прилаживали. Цветочные украшения не одобрила, нахмурилась, собралась было что-то буркнуть, да тут ее Дубовод заметил и, отдав распоряжения расшалившимся феям, степенно прошествовал через изумрудный луг в старинной приятельнице.

Заметив недовольно нахмуренные моховые брови Чоморы, леший замедлил было шаг, но потом едва заметно улыбнулся в густые усы и продолжил неспешно подходить к насупленной хранительнице.

– Не ворчи, старая, – не дав и рта раскрыть Чоморе, останавливаясь рядом, миролюбиво произнес лесовик. – Али сама молодой не была? Али не помнишь, как сила перед выходом искрила-играла, спать не давала, на чудачества подбивала?

Скривился нос-сучок, но промолчала старая нянька: «А и правда, чего это я? Молодо-зелено, пущай себе балуют, коли единороги не против, – и вздохнула тоскливо. – Как беда-напасть с Эллочкой приключилась, так я и света белого не вижу, и радость чужая как бельмо на глазу…»

– Ну что ты, что ты, – косясь на молодых, неловко похлопал хранительницу по плечу Дубовод. – Все хорошо будет, и в нашем лесу мандарины зацветут на дубах.

Очень уж уважал заморский фрукт леший: и кисленько, и сладенько, и освежает. Чомора невольно улыбнулась, представив себе чудную картину: вечный дуб, усыпанный белыми мандариновыми цветочками. Вздохнула тяжело, стирая улыбку, оглянулась на дворцовые окна и тихонько произнесла:

– Не верили мы с тобой, старый, да все, как в книге древней писано, одно к одному. И зеркало затребовала, и пять черных прядей у Эллочки обнаружила. Неужто все, конец пришел нам? Приберет к рукам тьма беспросветная девочку, погубит сердце золотое и станет мрачной непроходимой чащобой светлый Вечный лес, ручьи болотами, а мы нечистью морочной злобной.

– Как же так, – всполошился лешак. – Что же делать? Может, зеркало-то разбить? Али на поклон к старейшинам за крыльями идти?

– Не отдадут, окаянные, – всхлипнула-скрипнула Чомора. – Им дела нет до нашего горя. Решили, как отрезали! А и наплевать им было, что деточка без отца-матери сколько годков росла, одна-одинешенька премудрости жизни познавала. Мне ли было за сердцем золотца приглядывать? Да и куда мне, али я мать ей! И откель занесло его в лес наш, окаянного ирода!

Тут Чомора заскрипела, как дверь несмазанная, крючковатым носом засопела. Дубовод торопливо прикрыл хранительницу спиной своей широкой от любопытных глаз феев, что закончили украшать единорогов и теперь искали, какую еще веселость совершить. И уже поглядывали в сторону своего наставника и королевской домоправительницы, прикидывая шалость безобидную.

– Ну будет тебе, Чома, будет! – не любил женских слез старый леший, не терпел.

Коли девица, заблудившаяся в лесу, подвывать начинала от страха, Дубовод злился, ветками деревьев за подол крикунью хватал, волосы за сучки зацеплял, лишь бы побыстрей слезы выплакала да замолчала. Но ревели обычно нерадивые да неумные. Кто поумнее, да старших слушал, те знали, как от лешачьего наваждения избавиться. Чего уж проще: сняла одежу да наизнанку вывернула, глаза лешаку отвела и вся недолга.

– А все ты, старый дурень! – вскинулась вдруг Чомора, вытирая платочком нос. – Это ты ирода привел окаянного на погибель нам! – и покатились слезы-росинки из глаз-омутов старой хранительницы по глубоким морщинам.

– Да я что… Да кто знал… – забормотал Дубовод, так никому и не сказавший, что внучку любимую послушал тогда, да и заманил красавчика-принца.

– А ведь Эллочка тогда только в пору взросления входить начала. И пяти весен не прошло как источник заискрился в сердечке ее. Знамо дело, дитя невинное, любви истиной неведавшее да не видевшее, всякий хмырь облапошить мог.

– Ну будет тебе, Чома, выкрутимся, не впервой, – пробасил, успокаивая подругу, лешак. – От Соловья избавились, и на морок ледяной управу найдем.

И охнул, получив ощутимый удар в грудь.

– Избавились… Да лучше б Соловей у Горы сидел… – в сердцах буркнула Чомора, успокаиваясь. – Ладно, слезами роднику не поможешь. Надо бы к Берендеевне наведаться, может она что подскажет. Все ж таки в двух мирах живет: и в живом, в мертвом. Глядишь, и научит, как от морока Эллочку спасти.

– На том и порешим, – протягивая хранительнице сухой платок, покивал Дубовод.

Они еще постояли чуток, обговаривая, где и как вечером встретятся. И разошлись по своим охранительным делам. Дубовод пошел расшалившихся фей угоманивать. Чомора отправилась на кухню разгон устраивать да опосля апартаменты проверить: все ли прибрали, проветрили, цветов ли живых новых в спальню Эллочки принесли ли.

Позже сидела в кресле в своей каморке хранительница и почту королевскую разбирала: в одну кучку ненужный хлам со всякими кричалками-зазывалками. «Ишь ты, чего удумали: крем молодильный из слез русалочьих! Вот ведь бездари! Да после такого кремушка и про молодость-красоту не вспомнишь, за русалкой в омут нырнешь без памяти».

«Эх, и ведь на танцы не поедет, сердечная, откажется, – вертя в сучках приглашение от Полоза, золотом писанное, размышляла Чомора. – А ведь складно-то как: змей мудрый, человечьих царьков не позовет к младшенькой своей праправнучке на Первый бал. Все свои будут, тут бы Эллочка и приглядела кого, отвлеклась от мыслей мрачных, – призадумалась старая нянька да и отложила письмецо в другую сторону, где важные документы лежали. – Ну а что, а вдруг», – мелькнула хитрая мыслишка.

Перебрав почту, сложила обе стопочки в разные шкатулочки и отставила до вечера. Важного-срочного ничего не прислали, потому за ужином Амбрелле можно показать. Ненужные зазывалки выкинула в ведерко: хвостатые потом придут, к себе утащат. Любили лесные мыши запах бумаги и яркие краски на ней. Столько поделок бумажных зимними вечерами создавали в семействах: изящные шкатулки, звенящие занавеси, короба для одежды, всего и не упомнишь, а по весне людям продавали. Купцы человечьи из соседних царств-государств к празднику Солнца в немалых количествах съезжались, чтобы прикупит да перепродать потом у себя.

Мысли разнообразные хозяйственные и пустотелые крутились в голове Чоморы, загоняя страхи поглубже. Впервые хранительница не знала, что делать и от кого помощи ждать. Ни мать ее, ни прабабка не сталкивались с такой напастью. Да и в летописях фейских не встретилось ни строчки про несчастную любовь феи к человечку и про ее разрушительные последствия.

Чомора поднялась и подошла к комоду в самом дальнем углу комнаты. Задумалась на мгновение, кивнула сама себе и открыла верхний ящик. Порылась нетерпеливо, разыскивая потрепанную записную книжицу. Когда нашла, аккуратно разгладила обложку и вернулась за письменный стол. Достала чистых листов лилейника, взяла заостренную палочку и стала писать записку подруге своей старинной Яге Берендеевне Бабкиной.

Вспомнив подружку, Чомора расплылась в довольной улыбке: «Яга она и есть… Баба Яга, – фыркнула про себя, припомнив, какое прозвище придумали ученицы в лесной школе чар и магии Ягуше, чтоб на место зазнайку поставить.

Как же, как же, самого царя Берендея дочка за одной партой с простыми хранителями учиться будет. Потом, конечно, дружба наладилась, да имечко так и осталось. Еще и в мир ушло. Так и звали ее людишки бабой Ягой с давних пор и по сей день.

Записочка написана, ворон вызван и отправлен к Яге. Осталось только дождаться ответа от Берендеевны и в гости отправится с надеждой на помощь. Чомора тяжело поднялась, опираясь на столешницу обеими руками. И отправилась на кухню с очередной проверкой: все ли к ужину готово да какие сладости Эллочке наготовили. Может, захочет чего, деточка, а то с лица спала страшно, так и до кикиморы дохудеется.

Над Вечным лесом сгущались тучи грозовые темные, со стороны северной заходили, к границе подбираясь. На окраинах уже пахло грозой. Три охранные сосны верхушки склоняли от ветра, а осинки и вовсе от страха тряслись. Где-то далеко грянул гром, полыхнула молния, отражаясь в зеркалах туч. Что-то несли они в себе нехорошее, бездушное. Но никто пока о том не ведал.