Текст книги "Трудно быть феей. Адская крёстная (СИ)"

Автор книги: Ея Россо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Огромный столб изумрудного цвета полыхал в той стороне, где Чомора один на один с врагом-супостатом билась. Сгубили хранительницу слуги снежные, заморозили до сердцевинки, спалили в огне ледяном. Никого не осталось у леса в защитниках. Всех заморозили, дущ лишили, в ледышек безмолвных превратили.

Схлынул огонь зеленый, птицы вновь по гнездам попрятались. Остановился волк, клубок-колобок достал, слова заветные пошептал, в серединку ниток колечко ткнул и на снег кинул. И помчался помощник путевой к жителям лесным с наказом: собраться на краю Вечного леса, следы заметая, врагам на глаза не попадая, еды-питья на первое время прихватив.

А уж после кольцо оземь бросить да произнести:

«Ты катись, катись, колечко,

Да до волчьего крылечка,

Дверь в межмирье отвори,

Добры души пропусти,

Проводи-ка до порога,

Охрани от бед в дороге,

За собой закрой пути,

Чтоб чужой не смог найти».

«Лисица поймет, встретит, накормит, разместит, – размышлял волк, на лесами, над морями проносясь. – Поживут у меня покуда. А, там, глядишь, Яга отыщется да в беде поможет». Мысли о Ждане Сириус старательно отгонял надеясь на смекалку бывшего принца да на слуг верных, кои в беде государя не бросят. Сейчас главное – ведунью отыскать в чувство привести, а там уже и за Февронию приниматься. Чуял Серый – в ней, в царевне-полукровке дело. Она кашу заварила, с нее и спрос будет по всей строгости.

ГЛАВА 18. Адская крёстная

С наскока охмурить магией Бабая Кузьмича не удалось, больно ловко уходил старый домовой от ловушек магических словесных, отбивал их, что комаров хлопал. Феврония разозлилась, юбками взметнула, указания надавала и унеслась. Домоправитель в усы похмыкал и отправился по своим делам, без внимания оставив гостьюшкины закидоны. А тёмная фея в комнату свою нырнула, изнутри заперлась и колдовством занялась.

Достала из ларца иголку тонкую, золоченую, чашу серебряную, флакон из стекла толстого темно-синего, фолиант тяжелый. Разложилась на столике чайном, перчатки из кожи ежиной надела, нитку в ушко игольное втянула и колдовать начала.

«Ты игла моя златая,

Нитка черная витая,

Порчу на себя прими,

Домового уколи.

Разум ниточкой зашей,

Мышью оберни скорей.

В мышеловку приведи,

Кошке на обед скорми.

Прицепись за воротник,

Чтобы домовой погиб.

Силы, голоса лиши,

Порчу выполнить спеши.

Хвостик в узелок вяжу,

Душу отобрать спешу,

Зазеркалье одарить,

Жизнь свою на год продлить!»

Молвив слова колдовские, Феврония иголку с ниткой в чашу опустила, осторожно из флакона пробку вынула, три капли на вещицу капнула. Вспыхнуло на дне пламя сине-чёрное, обожгло порчей предметы заговоренные, и потухло. Фея перчатку сняла, ножичек перочинный достала, уколола палец указательный. Покуда кровь выступала бусиной алою, колдунья из бутылёчка вновь плеснула четырежды. В ту же секунду иголка ожила, пасть призрачную распахнула и хвостом-ниткой задергала. Красные капли упали трижды три раза в жадный зев, раздался звон мелодичный, посудина золотым огнем озарилась, а затем все стихло, будто и не было ничего.

Феврония осторожно иглу с ниткой, узелком завязанной вытащила, паука призвала, указания дала и в покои к Бабаю Кузьмичу отправила. Сама же принадлежности колдовские спрятала и к крестнице отправилась.

Зинаида обнаружилась в покоях мужа любимого. Ждан крепко спал, улыбался во сне, шептал что-то неразборчиво время от времени. Как царица не прислушивалась, слов разобрать не могла.

– Крестная, – выдохнула, руки заламывая, царица молодая. – Утро уже, пора подниматься. Бояре царя ждут. Бабая Кузьмича еле спровадила, велев не тревожить нас пару часов. Что делать?

– Спит, говоришь? – поближе подходя и Ждана разглядывая, протянула Феврония. – Спит – это хорошо.

– Но как же… Ведь не сразу… Да и я не ведаю, получилось с одного раза дитя понести или нет. Рано еще… – жалобно сморщив нос, всхлипнула Зинаида. – Да и… передумала я… Лю – у-у-блю я его-о-о-о… – слезы из глаз девичьих брызнули и потекли по щечкам бледным.

– Люби, кто ж тебе не дает, – хмыкнула Феврония, веко Ждану оттягивая, в глаза заглядывая. – Поздно, голуба моя, назад колдовство не повернешь. Откатом так шибанет, мало не покажется. Осталось расчесочкой по волосам провести, да булавочку в темечко воткнуть. И будет муж при тебе, да не с тобой. Но зато послушный и влюбленный. А захочешь, и вовсе сном беспробудным уснет, под ногами мешаться не будет. И станешь ты править одна, без оглядки на мужа и свиту его царскую.

Крёстная фея, довольная увиденным в глазах ждановских, в кресле расположилась, кофеёчка в чашку фарфоровую себе плеснула и с улыбкой наблюдала, как мечется по спальне крестница, руки заламывая и причитая.

Царица Зинаида мужа своего любила давно, глубоко и страстно. Еще девочкой Синди влюбилась в принца заморского. Как увидела Ждана на королевском приеме в честь дня рождения государя покойного, Беспардона Долдоновича, так и глаз отвести не смогла. Запал он ей в сердце, душу околдовал, разум пленил. Ох, и ревновала тогда Зина сестриц сводных, кои три праздничных вечера вокруг наследника хороводы водили, в сети заманить старались. Поговаривали, юбилей царский – предлог, на самом деле царь сыну невесту приглядывал.

Не срослось тогда у девиц-красавиц, никому особо принц не благоволил, внимания не оказывал. В облаках все витал, о чем-то другом думал. Случайно Зинаида прознала: как вернулся Ждан из Вечного леса, так ни на кого и не смотрит. Все феей бредит, невестой своей называет. Закручинилась, запечалилась в ту пору Синди, но обрадовалась про себя: не верила, что государь разрешит сыну на волшебнице навьей женится. А раз царевич никого на балу избранницей своей не назвал, надежда у нее есть.

Убедила себя девица: на следующий год уж и постарше она будет, да и сестрицы замуж выйдут, разъедутся, мешать не будут, тогда, глядишь, и обратит на неё внимание возлюбленный. А спустя полгода, как узнала, что Ждан в Вечный лес подался, да против воли отца-батюшки на королеве фей женился, слегла Зинаида от болезни неведомой. Замолчала, улыбаться перестала, есть отказывалась.

Врачи-лекари рукам разводили, помочь ничем не могли. Батюшка извелся весь, пытаясь дочку любимую на ноги поставить, причину её тоски-печали выяснить. Тут-то мачеха и вспомнила про фею-крёстную. И понеслось.

Феврония быстро крестницу на ноги поставила, а потом и замуж за Ждана сосватала. А как колечко обручальное молодая царица на палец получила, да трезвым взглядом жены неопытной на мужа взглянула, тут-то осознание обухом по темечку её и шарахнуло. Крути-колдуй, а даже зачарованный вещью навьей, магией чужеродной, сохнет Ждан по Амбрелле. Как память и сознание отключаются, так только про Эллочку и думает, по имени вслух зовёт. Когда же на пиру свадебном супруг чудить начал, к Вечном лесу сбежал, крёстная носом Зинаиду в выбор и ткнула.

Либо смириться и жить нелюбимой женой с любимым, либо поверить Февронии, царя к рукам прибрать, приворот на себя сделать, и царством-государством управлять единолично. Муж при ней игрушкой-болванчиком станет. Любить-баловать, на руках носить будет. Опять же детки пойдут, наследнички молодые, только тогда, когда царице захочется. К тому времени Зинаида, если не оплошает, власть в руках крепко держать станет, в кулачке придворных сожмет, пальчиком наманикюренным особо ретивых придержит.

– Хватит! – рявкнула Феврония, устав от плача женского. – Не ты ли пришла ко мне с просьбой принца в тебя влюбить, чтоб женился?

– Ты обещала, что любить будет… – утирая слезы, простонала царица. – А он…

– А он все еще Эллочку любит, да только о том не ведает, – довольным голосом подхватила фея-крестная. – Зато ты – царица, и он с тобой. Амбрелла – крыльев лишилась, силу за любовь отдала. Нынче и вовсе без души-сердца осталась. Еще немного и будет у тебя в подручных ходить, приказы исполняя.

– Как так? – Зинаида глаза удивленно распахнула, про грусть-печаль моментально позабыв.

– А вот так, – довольно улыбнулась Феврония, глядя, как крестница моментально грусть-печаль позабыла, предвкушая момент, когда соперница на глазах у мужа будет её прихоти исполнять. А уж Зинаида сумеет устроить Амбрелле «веселую» жизнь. Зря что ли мачеха с сестрами над неё столько лет измывались, помыкали, ровней себе не считали.

– А вот так, – темная фея плеснула себе кофе, отпила и повторила. – Да, вот так. Все проще простого. Зеркало морочье дело свое сделало, обратило королеву в ледяную ведьму. Нет теперь у Эллочки не души, не сердца. Один холод внутри и равнодушие. Осталось узелки завязать на нитях морозных и все, играй снежной бабой как хочешь, приказывай, что душа желает. Обидчиков накажет: заморозит, душу отберет.

– Я-то думала… – капризно протянула Зинаида.

– Неправильно думала! – отрезала Феврония. – Хотела, чтобы соперница тебе кофей в постель приносила? И где вас только таких воспитывают, глупых. Недальновидных! Зачем тебе кофе, когда с такой армией снегострахов можно мир захватить, владычицей единоличной стать. На крайний случай – данью ближайшие государтва обложить, – заметив, что крестница мировым господством не впечатлилась, кинула другую денежную «косточку» темная фея.

– Зачем мне господство! Я любви хочу! – захныкала царица, глянув на мужа спящего. – Его любви хочу! Навсегда! И чтоб выкинул Амбреллу из головы, – Зинаида ножкой топнула.

– Сундуки магией наполним и будет нам счастье: свои ресурсы тратить нужды нет. Колдуй – не хочу, – продолжила Феврония, не обращая внимания на истерику девичью.

– Сундуки? Золотом? Это хорошо… – раздался вдруг с кровати хриплый ото сна голос Ждана. – Зина, подай водички… – царь закашлялся и попытался приподнялся с подушек.

Царица испуганно засуетилась, воды дрожащими руками в хрустальный фужер налила мужу подала и замерла подле него испуганной ланью, глазами в сторону крёстной зыркая и понять пытаясь, что муж услышать успел.

Муж воды выпил, на подушки откинулся и глаза прикрыл, улыбнулся, когда царица его за руку взяла нежно двумя ладошками, на краешек кровати присела.

– Посплю еще, Эллочка, а потом поедем кататься на единорогах с тобой… – прошептал Ждан ласково и отключился.

Феврония довольно хмыкнула, глядя как исказилось от боли лицо Зинаиды. Царица поднялась, руки бледные в кулачки сжимая. Долго над Жданом стояла, лицо красивое разглядывая. Губы кусала, мучилась, решение принимая. Затем решительно ящичек комода выдвинула, схватила гребень волшебный, приподняла голову царскую, расчесывать принялась. Скользнула неслышно к ложу царскому темная фея, дождалась, когда крестница кудри ждановские в порядок приведет красиво на подушке разложит и протянула руку с булавкой.

Не колеблясь более схватила Зинаида иголку в виде змейки, струной вытянувшейся, задержала в руках на секундочку, в лицо Ждана пристально вглядываясь. Царь во сне нежно улыбнулся и что-то неслышно прошептал. Царица судорожно вздохнула и со всего размаха всадила волшебную иголку в родничок-темечко. За спиной фея-крёстная довольным голосом слова заговора произнесла:

«Слезы девичьи на иглу капаю,

Ими я твою удачу навсегда запечатаю.

Сон на разум напущу,

Мысли по ветру пущу.

Три круга ада пройдешь,

Выхода из них не найдешь.

Поцелуй любви не разбудит тебя,

Быть тебе куклой живой покуда стоит земля».

Зинаида вздрогнула, покрывалом шелковым царя накрыла и, юбками взметнув, спальню Ждана бегом покинула, чтобы не передумать. Феврония крестницу взглядом проводила и улыбнулась ехидно: «Передумать, как же. Даже не надейся теперь, когда все по плану, как по маслу катится!» Столько лет она к триумфу своему шла, месть планировала тщательно, с дальним прицелом. Пусть девочка тешится, власть к рукам прибирает, в царицу играет. Крёстная поможет, бояр приструнит, если понадобиться.

А когда привыкнут все к фее-советнице, можно будет и от крестницы избавиться. И воцарится на человечьей земле Навье государство. Старейшины придраться не смогут: все руками чужими сделано, кому-то ж надо за государством присматривать, раз царь спит сном беспробудным, царица – ну царица с ума от горя сойти может, а королева Вечного леса от потери крыльев магических и вовсе в ведьму лютую обратилась, всех заморозила.

С другой стороны – пусть правит, главное, чтобы крёстную слушалась. Ежели что не так пойдет, да прознает кто про планы Февронии, всегда можно на Зинаиду заговор свалить, а самой в межмирье раствориться и вынырнуть, как смута утихнет.

С этими мыслями тёмная фея, потрепав спящего Ждана по щеке, пожелав приятного глубокого сна, из опочивальни выскользнула и отправилась в свои покои. Надобно срочно выяснить, как паук с заданием справился, жива ли здорова мышь белая, в которую Бабая Кузьмича обратить иголка заговоренная должна.

Паук бился в истерике и каялся, трясясь от страха: задание провалил, иголку в домового не воткнул. Кузьмич из дворца куда-то исчез, никто домохранителя не видел и не ведал, когда вернется. Феврония едва сдержалась, что бы не размазать незадачливого посланца по столу. Махнула рукой, отпуская восвояси, то бишь в апартаменты Кузьмича. Велела сидеть, хозяина ожидать. Сама же зеркало волшебное достала и потребовала домового показать тот час.

Но и тут не срослось. Перелистав все возможные места, заглянув в темные уголки, подвалы и на чердак, тёмная фея не смогла обнаружить Бабая Кузьмича. В ярости едва не расколотила она зеркало, но память услужливо слова матушки напомнила: разобьешь стекло волшебное, сама погибнешь. В бешенстве Феврония переколотила в гостевой все вазы и чашки, кои под руку попались. Немного успокоившись, вылетела фурией разъяренной и помчалась к крестнице. Надоело ей с дворцовой челядью цацкаться, пора на место всех поставить и объяснить, наконец, кто в доме хозяин. А, точнее, хозяйка.

Домовой, сидя за печкой кухонной у помощника своего коргоруши, за розыском, по нему объявленном, наблюдал, глядя в тарелочку, отложив в сторонку яблочко наливное. Злился Кузьмич неимоверно. Еще бы! Двоедушницу не раскусил, царя-батюшку не спас, за царицей не доглядел, какой он после этого хранитель дома? На пенсию пора, не сберег, не помог.

Сокрушался Бабай Кузьмич, ругался вполголоса, наблюдая, как Феврония власть в Зинаидины руки передает, Ждана недееспособным объявляет. Как царица, слёзы утирая, велит глашатаям объявить на весь честной мир о том, что вынуждена бремя тяжкое на себя взять. Как призывает лекарей, обещая чуть ли не полцарства за спасение государя.

Злился домовой, наблюдая за свистопляской начавшейся. А более всего бесился, видя советницу, что по левую руку от царицы стояла и улыбалась, глядя на суету поднявшуюся. И головой то и дело кивала, указывая на несогласных с указами Зинаидиными. К ним тут же новые стражники подскакивали, под ручки белые хватали и из зала советов выводили. Куда – неведомо. Но до темниц дворцовых не доводили. Бабай Кузьмич тарелочку настроил, и путь стражников с пленниками отследил. Уводили их отчего-то в малую залу бальную, так оставляли под замком. Но вот заглянуть в самодельную тюрьму домовому не удалось: зачаровала темная фея и стены и потолки, и окна.

Нервничал домовой, а коргоруша его успокаивал, ластился котом черным, мурчал. Хуже всего то было, что от друга старинного ответное письмецо Кузьмич дождался, а вот связаться с лешим вживую так и н удалось. Посланница – мышь летучая – вторично в Вечный лес отправленная, обратно не вернулась, сгинула без вести. Извелся домовой, напасти одну другой хлеще придумывая. Вспоминая слова Ждана о том, что лес снегом засыпала, еще больше нервничал.

Не поверил домовой царю, решил, по пьяной лавочке, что только не привидится. А зная шутки фей, когда они общаться не хотят, и вовсе подумал, что заморочили Ждану голову, примерещилось ему. Когда от лешего письмецо прилетело, Бабай Кузьмич растерялся до такой степени, что все звоночки тревожные пропустил-проглядел. Вот и вышло так, что государство две девицы без шума и без пыли захватили, государя извели. Теперь еще и Вечный лес еда пришла лютая. А помощи ждать неоткуда.

Сколько лет соседние государи на земли мылились, да тямой не вышли силами мериться с тридцать пятым королевством сто сорок первым царством семьдесят вторым государством. А нынче не пройдет и полгода, как ручки загребущие со всех сторон потянутся. А царя-то нет. Кто ту царицу-то убоится? Да и Ждана спасть надо. К кому бежать? То делать?

Заплакал старый домовой от безысходности, коргоруша на задних лапках приподнялся, шершавым языком слезы со щек слизнул, лапами за шею обнял, мордочкой о бороду потёрся.

– Один ты у меня остался… Домовята что дети малые, их поберечь надо… Неровен час, заколдует их фея-крестная, магию выхолощет… К Соловью надобно за помощью… Али к Змею Горынычу… Да отправить некого…

Коргоруша возмущенно домового в грудь толкнул и демонстративно с колен Кузьмича спрыгнул.

– Ну-ну… В обход долго. А через Вечный лес по сугробам – проберешься ли?

Коргоруша фыркнул, в росте увеличился, лапу переднюю поднял, растопырил, когти мощные показывая.

– По деревьям, говоришь… Мысль хорошая… А ну как по снегу придется? – Бабай Кузьмич все больше склонялся к мысли: прав коргоруша, его надо с посланием отправлять по друзьям Ждановским, спасать надо и царя, и государство. Кто его знает, чего еще фея-крёстная удумает.

Только подумал глядь, а коргоруша уже тащит ему чернильницу с пером и бумагой.

– Нет бумаге нонче доверия, – покачал головой Бабай Кузьмич. – Ты вот что… Притащи-ка мне чешуйку рыбную с кухни. Я на ней послание напишу, в шерстинках твоих спрячу, никто и не догадается! Рыбный дух все перебьет. Чего молчишь? Хорошо придумал? – домовой оживился, с кресла поднялся, принялся причиндалы для письма тайного из комода доставать. – Молчит он, ишь… Смотри тк и вовсе говорить разучишься, в кота черного обернешься…

– Не обер-р-р-нусь, – муркнул коргоруша и растворился в тенях, оставив Кузьмича одного.

Домоправитель достал иголку сосновую, сок березовый, слюду увеличительную, разложил все на столе и принялся ждать помощника с добычей. Не выдержал и вновь яблочко по тарелочке запустил. Смотрел-слушал и приговаривал:

– Ну погоди ужо, вот придет Соловушка, быстро тебя со дворца высвистит, забудешь, окаянная, как Жданушку обижать, над людьми царскими измываться.

Так ворчал Бабай Кузьмич, туда-сюда по дворцовым палатам вслед за царицей и Февронией «прыгая», и не заметил, как сверху на макушку плюхнулся ему паучок невзрачный. Блеснуло у гостя нежданного что-то в жвалах, спустился мизгирь по седым волосам к шее, нырнул за воротник и воткнул иголку зачарованную прямо в спину домовому. Вздрогнул Бабай Кузьмич, руку занес хребет почесать, да упал мышью серою на пол. Затопал ногами, заругался, только вместо слов понятных один только писк и слышался. Паук довольно лапки потер и исчез из коморки.

Вернулся коргоруша, удивился, что домового нет. Бросил добычу на стол, вальяжно на кресле расположился. И тут вдруг мышку обнаружил. «Непорядок», – лениво подумал хозяйственный коловерша, и прыгнул с места в карьер. Раздался глухой удар тела об пол, мышиный писк и наступила тишина. Только ходики на камине громко время отсчитывали, провожая трудный день, приветствуя вечер.

ГЛАВА 19. Волчьи сны

Скрипя клыками от отчаянья, мчался Сириус по горам, по лесам, по синим морям в сторону царства Берендеева к опушке заповедной. Домчался до избы, но сразу на рожон не полез. Всадника в черном проводил взглядом и затаился, наблюдая за поляной и избушкой. День погас, стихли дневные звуки, ожили ночные жители. Вспыхнули на частоколе черепа светом призрачным, озарили все вокруг. Да только не в полную силу горели глазницы, потускнела сила магическая со временем. Давно видать, хозяйка не питала фонари свои.

Сидел волк в засаде и размышлял: как ему внутрь попасть? Кто его знает, когда Ферония последний раз тут околачивалась? Вдруг личина истлела? Шандарахнет его избушка магией по логове и пиши, пропало. Кто тогда Вечному лесу поможет? Чуял волк, мало кто про беду фейную в государствах чужих ведает. Сам и то случайно узнал. Двоедушница не глупа, пути-входы запечатала, небось, и на письма-вестники охоту спланировала.

Подумал так да и шагнул на поляну в облике человечьем. В кармане потайном колобок золотой трепыхнулся, то ли одобряя, то ли почуял что. Сириус осторожно чудо-проводника сквозь ткань погладил и скользнул к избе тенью незаметной. Подкрался к забору, принюхался, уши волчьи насторожил. Чуть ярче полыхнули огни синие в глазницах, посветлее во дворе стало. Но никто на встречу не вышел, чуйка звериная не дёрнулась. Обернулся Сириус добрым молодцем и тихонечко к воротам распахнутым подошел.

Постоял, хозяйство оглядывая. Головой покачал: вот что значит, чужая сила в доме царит. Ворота покосились, давно к ним рука человечья не прикасалась, петли не смазывала, на запор не закрывала. Во дворе тропка коняшками вытоптана, а вокруг даже в темноте траву высокую видать, не кошеную. Такого беспорядка в помине при живой-то Яге не увидишь.

«Жива, жива Ягинюшка! – стукнула мысль по темечку, отгоняя думы мрачные. – Чомора сказала, в плену она. В коконе каком-то. Подсказал бы кто, где он спрятан», – тоска ладошкой холодной сердце сжала, Сириус встрепенулся, плечи развернул, прогоняя хмарь из души и шагнул гостем незванным в ворота. Пропустили его стражи Ягинины, створками не прихлопнули, огнем не спалили.

Подошел к избе волк, поклонился трижды, поздоровался, позволенья испросил войти да переночевать. Никто не ответил страннику, дверцей не скрипнул, на порог не вышел. А так хотелось вдохнуть полной грудью ароматы сдобы да пряностей. С детских лет помнилось, как встречала волчат Ягиня в другом царстве-государстве, пирожками мясными потчевала, медом лесным угощала, ягодой красной душистой. Водил их наставник в гости к Хозяйке путей, знакомил, про устройства мировое объяснял.

Тоскливо стало волку, едва сдержался, чтобы не завыть. Взошел на порог, аккуратно дверь приоткрыл, принюхался. Затхлостью дыхнула утроба деревянная, стылостью без огня и духа живого. В избе Сириус сразу свечи зажег да к печке метнулся. Заполыхали полешки березовые, озарили стены серые языками оранжевыми.

Симуран к столу подошел, на скамью присел. Скатерть серую разгладил ласково, крошки-пыль стряхнул. Стукнул потихонечку, чаю попросил и замер в ожидании. Чомора верила, артефакты Ягинины на личину сработают, с трудом, но признают магию хозяйки. Волк сомневался. Столько лет прошло, могла и выветриться, иссякнуть.

Кто-то тяжко вздохнул в темноте, будто ото сна долгого просыпаясь, и возле ладони Сириуса возникла кружка расписная. Пряный запах трав ароматных в ноздри впился, щекоча и сердце, тревожно замершее, отогревая. Волк скатерку погладил, поблагодарил, колобок из кармана достал, на стол выложил, обхватил чашку двумя руками и замер, убранство обветшалое оглядывая. Пил чай, думу думая: где Ягиню искать? А главное – как спасать, из кокона вызволять? Про такое колдовство доселе симуран не слыхивал.

На этой мысли волка будто кто по затылку погладил ладошкой ласково и шепнул на ухо: «Утро вечера мудренее», – Сириус вздрогнул, оглянулся, принюхался. Тишина в избе стояла мёртвая: сверчки не пели, мыши не шуршали. Только сердце его и билось о ребра громко до невозможности.

– Права ты, хозяюшка, – негромко молвил волк. – Спасибо за чаёк, за гостеприимство. Отдохнуть и вправду не помешает. Позволишь?

Ничего не ответила изба, только на скамье широкой появилась подушка и покрывало лоскутное. Сириус ласково ладонью по вещам провел, скинул сапоги, улегся и неожиданно для самого себя провалился в сон, едва голова коснулась пуха лебяжьего. Скрипнула дверца, из темноты в горницу скользнул черный кот. Запрыгнул осторожно волку на грудь, потоптался, лапками, покрывало приминая, улегся и замурчал, в прошлое Сириуса погружая.

* * *

И снится волку мир изначальный, боги молодые, ретивые. Первым свет увидел Велес – сына Рода, и стал покровителем всего живого. Однажды козлоногий Пан пытался похитить младенца, в подземное царство к Вию отнести. Да пока нес над морем, обронил в воды бурные. Люльку с Велесом прибило к острову большому. Пока несло по волнам, рос мальчик не по дням, а по часам. На сушу богатырем выбрался и тут же в драку полез. Злобный ворон белую лебедушку обижал, нападал, когтями железными тело нежное рвал, с собой унести хотел. Юноша страшную птицу одолел и обомлел. Лебедь белая девицей-красавицей оказалась, дочкой бога Сварога. Звали ее Азовушкой, владела она пучинами моря Азовского.

Полюбили они друг дружку, благословения у родителей испросили, поженились и стали жить-поживать, добра наживать на острове Буяне в море-океане. Вокруг дворца белоснежного дубравы раскинулись и леса еловые. На берегу дуб вековой стражем стоит. На том дубе кот Баюн покой молодых охраняет. К острову никого не пускает песнями своими колдовскими. А как детки у Велеса с Азовушкй народились, он им сказки сказывать стал, песни колыбельные петь.

Все хорошо было, да явилась в гости однажды Леля – сестра Азовицы. Влюбилась в чужого мужа отчаянно. Велес чувств девичьих не замечал, глаз с жены не сводил. В помутнении разума сгубила сестру свою разлучница. А возлюбленного прокляла, чудовищем оборотила, заклятье наложила страшное: до тех пор не вернуть Велесу облик свой истинный, пока не полюбит его девица красная в облике зверя ужасного.

Остался Велес на острове Буяне в одиночестве, чудищем страшным ночами от тоски по Азовушке выл, землю сотрясал дубы ломал. Стороной землю заколдованную корабли обходили. Пуще всего боялся корабельный люд зов моря услыхать. Никому спасения от него не было: такая тоска души охватывала, что люди сами за борт бросались, чтобы её избыть.

Как подуспокоился Велес малость, ушел по землям странствовать, на чудо надеясь. Да только ни одной девице не пришелся ко двору бог заколдованный. Разъярился он, на остров вернусяи пуще прежнего воды морские мутить начал

Однажды прибило к велесову берегу купца заморского. Спас его Велес, выходил, на ноги поставил, в благодарность попросил у спасенного дочку прислать на остров. Но с условие: только ту деву пустит, которая за спасение батюшки сама в гости прийти согласится.

И пришла младшая, любимая. Сразу признал её Велес, а она его нет. Извелся, измучился бог заколдованный, глядя на любушку свою погибшую в облике человеческом. Но признаться так и не решился в любви, юименем заветным позвать. Зато надумал отпустить Асюшку восвояси. Да она отказалась, только в гости к батюшке и сестрам согласилась ненадолго уйти и через три дня секунда в секунду на закате обещала вернуться.

Шторма-ураганы три дня и три ночи буянили по всем водам – тосковал Велес, ожидая Асю, места себе не находил. Все ромашки изодрал на лепестках гадая «любит-не любит, вернется-не вернётся». Вот уж и солнышко к горизонту катится, третьи сутки с собой забирает, а любимой все нет и нет. коснулся диск темно-алый вод морских, вспыхнул луч последний и погас. Остановилось тот час сердце чудовище от боли нестерпимой, взвыл он тоскливо и рухнул на берегу подле дуба векового замертво.

В то же мгновение вспыхнули звезды яркие, задрожал воздух, гостью пропуская. Шагнула на песок белый девица красная, звать стала хозяина дорогого. Да только тишина влажная и темнота беспросветная встретили Асю. Уж и каялась девица, прощения просила за опоздание: сестры неразумные время на всех часах перевели, не желая её отпускать. Но она все равно вырвалась и вовремя на остров вернулась. Всего на две минуточки и опоздала.

Тут луч хрустальный звезды путеводной высветил гору черную возле дуба старого. Дрогнуло сердце девичье, подкосились ноги резвые, душа от предчувствия нехорошего замерла. Кинулась Ася к чудовищу бездыханному, руками белыми обняла, слезами солеными оросила, и зашептала в ухо мохнатое: «Что же ты наделал, любезный друг! За что покинул меня снова, Велес мой славный. Неужто не признал до сих пор свою любушку? Я люблю тебя пуще прежнего! За тобой на землю в облике смертном пришла! Ты встань, пробудись, любимый мой! Я жить без тебя не могу, дышать не умею! Открой глаза свои синие, взгляни на Азовушку!»

Но молчало чудище, не откликался Велес. Вскинула тогда лицо заплаканное к небесам хмурым Азовушка в облике смертной девушки и закричала гневно: «Не жить нам порознь, но и его жизнь не отдам! Мою возьмите, а Велеса верните!» Громыхнул гром, ударила в вековой дуб молния, пала Азовушка замертво на тушу мохнатую, напоследок крепко обняв. Обменяла свою жизнь на жизнь любимого, и жертвой своей сняла заклятье с чудовища.

Очнулся Велес в теле своем, обрадовался: заплаканная Азовушка на груди его богатырской лежит, от слез устала, спит сном беспробудным. Да сколько не будил, так и не добудился. Понял несчастный бог, что натворила любушка. В горе разрушил дворец, дубы-ели повыкорчевывал. Остался один дуб вековой, цепями золотыми обмотанный. Когда успокоился немного, из одного ствола дубового выдолбил гроб просторный. Пухом лебяжьим выстелил, Азовушку туда уложил. Пологом прозрачным, из слёз своих и тумана морского вытканным, укрыл, крышкой стеклянной прикрыл, и на самой макушке дуба вечного цепями намертво примотал.

Перед тем как уйти, скрыл от глаз людских остров Буян на веки вечные. Только голос свой тоскующий в ветвях оставил, чтобы время от времени раздавался он плачем страшным, отпугивая случайных гостей, если захочет кто беспробудный сон Азовушки потревожить.

Напоследок пришла нему Леля, покаялась, повинилась, весть от Рода принесла: не осталась незамеченной средь богов изначальных любовь истинная. Сказано было Слово: отныне и вовеки веков в любые времена и века, в любых обличьях и образах будут встречаться Велес и Азовушка всегда. И во всех назначенных жизнях любить друг друга. Если признают в чужих самих себя.

* * *

Очнулся от сна Сириус перед рассветом, увиденное вспоминая. Пудовые мысли в голове тяжело перекатывались, мешали в деталях вспомнить странное видение. Кто и зачем наслал на него такую явь, волк понять не мог. Отлежавшись, поднялся со скамьи и на улицу вышел. Тут и конь красный подоспел с всадником. Понеслись оба миру возвещать о наступление нового дня. Серый вслед им поглядел, потянулся и отправился по до двору в поисках колодца. Замысловатое сооружение с ведерком расписным нашел быстро. Только вода блестела монеткой малою на самом донышке, до которого цепи прилично не хватало.

Задумался на такой оказией волк, постоял, огляделся, в избу вернулся. В рукомойнике к его удивлению, за занавеской в одном углу спрятанном, оказалась водица свежая. Умылся Сириус, чаю попросил. Невидимый дух самовар на стол выставил, баранок в миску насыпал. Волк поблагодарил за угощение, присел перекусить и думы свои невеселые в порядок привести. А задуматься было над чем.