Текст книги "Долгие беседы в ожидании счастливой смерти"
Автор книги: Евсей Цейтлин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
23 сентября 95 г. На самом краешке жизни человек торопится уладить земные свои дела.
й не волнуют проблемы имущественные. Ему бы – дописать, додумать.
И вот замечаю: что-то новое появилось в последнее время в его отношении к отцу.
Если говорить точно, отношение это менялось в течение десятилетий. Ненависть (в отрочестве), презрение (в юности), неприятие социальной позиции – «эксплуататор» (в молодости)… Потом – долгие годы – глухое раздражение, в сути которого непросто разобраться.
Как ни странно, весь этот калейдоскоп чувств отражен в наших беседах, в письмах й к сестре и дочери. Погружаясь в прошлое, он как бы живет там: реагирует на людей и события не из «сегодня» – из давно растаявшего «вчера».
____________________
22 декабря 93 г.
«…О времени и месте убийства (отца. – Е.Ц.) я кое-что выяснил после войны, но какое-то мистическое чувство не позволяло узнавать больше об этом трагическом событии. Я боялся. Ужасной правды? Нет! Так чего же? Не знаю. В общем, что-то я понимаю, но словами выразить бессилен. Факт тот, что пробегали десятилетия, хотя голос совести все чаще настойчиво требовал: «В конце концов, должен же ты узнать!» – Этого я сделать не осмеливался».
Перечитывая сейчас письмо й к дочери, думаю: что же все-таки было причиной такого промедления? Неужели обиды (детские, юношеские – не прощенные, не смолкающие в нем) подсознательно заставляли й откладывать поиск убийцы? Или напротив: собственная вина перед памятью отца подталкивала й вновь и вновь искать в прошлом раны, нанесенные отцом? Он растравлял эти раны, не давал зажить. Искал для себя оправдания.
______________________
6 февраля 95 г. Образ отца явно мифологизируется й. А раз так, то к этому персонажу (наполовину уже литературному) он становится снисходительнее.
Терпимость объясняется и другим. Давно уже й старше отца. Тот погиб в пятьдесят три. Сыну теперь на тридцать лет больше.
_____________________
Отец воспринимается как сверстник. И ошибки его кажутся мельче, незначительнее. И сходство между ними, которого сын так пугался всегда, представляется почти очевидным.
В конце пути й с удивлением подмечает: в сущности, они оба жили одинаково – в плену иллюзий. Да, да, «выходит так, что и я, и отец были оба обмануты и других обманывали…»
Ему — й опять удивлен? – хочется даже защитить отца. Правда, от кого? От себя.
_________________________
4 апреля 95 г. Примечательна настойчивость, с какой й приводит в наших разговорах совсем другие, чем раньше, подробности собственного детства.
Раньше:…Ругань между отцом и матерью, которая сверлит до сих пор его уши… Отец во время их ссоры бросает в маму горящую свечу…
Теперь:…Ссор в нашем доме не было…
Раньше:…Почти каждый вечер отец бил нас, детей… Болела не сама боль – обида…
Теперь:…В детстве я не знал, что такое «кулак»…
Прежде, вспоминая об отце, й часто видел перед собой его покрасневшее лицо, нервно трясущиеся руки (так выглядит отец вечерами, когда играет в карты и – проигрывает). Иногда вспоминал даже не лицо – его фигуру на городской улице: ни от кого не прячась, отец открыто идет к Еве.
Теперь й отказывается кого-либо судить. Да и грехи отца – они ведь не больше, чем его собственные, чем грехи всех других – грешных – сынов человеческих.
Так, при трезвом свете смерти вдруг меняется для й образ отца. Нет, это уже не озлобленный неудачник. Это человек, который родился и живет не там, где должен был родиться и жить. Он сентиментален, романтичен, готов всегда откликнуться на чужую беду.
Его трагедия – обычная трагедия провинциального Дон Кихота.
Из последних рассказов13 октября 1995 г. й вздыхает: «Ах, как жаль, что многое я все-таки не успел рассказать вам!»
Говорю: еще не поздно. Прислушивается к себе. И отвечает мне не сразу – из какого-то своего далека: «Нет, поздно. Совсем поздно. Но все-таки попробую кое-что вспомнить».
_________________________
Символично: он рассказывает о двух женщинах, которые когда-то любили его. Прощается с ними, хотя ни той, ни другой давно нет на свете.
Опять – любовь и смерть. Рассказы й подводят черту под этими темами в наших беседах.
___________________________
«Я сам не знаю, почему так долго молчал о своей первой любви. Вернее, иногда я упоминал про начало этой истории, но никому и никогда – про развязку.
Ее звали Тереза. Тогда было ей пятнадцать, мне – шестнадцать лет. Мы стояли, что называется, на разных полюсах жизни. Я еврей, она – наполовину литовка, наполовину – полька. Я – сын богача, ее отцом был пьяница, доведший семью едва ли не до нищеты.
И мы понимали: нашу любовь надо прятать от всех. Мы встречались где-нибудь за городом, или – в парке, в темной аллее, или – под мостом, куда, кроме нас, никто, кажется, не забредал.
Тереза была веселой и капризной. Впрочем, цель ее капризов была проста: ей хотелось, чтобы я ее успокаивал. Все наши встречи состояли из игры и – любви. Терезу переполняла веселая энергия. Она обычно не шла – летела. Едва ли не в прямом смысле слова. Я догонял ее. Извинялся за мнимые обиды, целовал. Тереза открыла мне ту любовь, которая приносит только удовольствие. Этого мало? Раньше мне казалось: любви без духовности не бывает. Но, наверное, я не точно представлял самое это понятие – духовность.
Однако вернусь к истории своей давней любви. Вскоре я уехал в Каунас. Тереза осталась в нашем городке. После войны я искал ее. Но Тереза исчезла. Бесследно.
Весточку о ней я получил неожиданно. Сравнительно недавно, лет пятнадцать тому назад. Позвонила какая-то женщина:
– Ваша Тереза на днях умерла.
Я едва выдохнул:
– Как так?
Оказалось, перед войной она вышла замуж. Во время оккупации муж Терезы сотрудничал с немцами. Вроде бы, даже участвовал в убийствах евреев. Они разошлись. Оставшись одна, Тереза спилась – болела душа.
Ее поместили в психиатрическую больницу – сначала в Калварии, потом – в Вильнюсе. Здесь она провела десять лет. Были периоды, когда чувствовала себя нормально. Тогда работала на больничной кухне. Рано или поздно болезнь подступала снова, и Терезу отправляли назад, в палату.
Однажды она рассказала больничной подруге о нашей любви.
– Йосаде? Да ведь он писатель! Живет в Вильнюсе.
– Знаю. Видела его статьи, книги, – ответила Тереза. – Но я боюсь поднять телефонную трубку.
Она запретила это и подруге.
Телефонный звонок у меня дома раздался слишком поздно.
Я долго не мог прийти в себя. Как же так? Моя Тереза жила рядом со мной, страдала, была лишена, может быть, самого необходимого.
Я так легко мог облегчить ее участь – приносить передачи, давать деньги (кстати, главный врач больницы был добрым моим знакомым). Но гордость всегда преобладала в характере моей Терезы.
На кладбище мы отправились вместе с позвонившей мне женщиной. Конечно, я принес Терезе цветы. Нанял потом какого-то человека, чтобы он привел в порядок могилу. Кажется, никогда в жизни я так не плакал. Навзрыд.
Был ли я еще у Терезы? Нет. Я боялся. Боялся себя самого».
________________________
И еще один портрет набрасывает он торопливо. Своим глуховатым, едва слышным уже голосом:
«Моя бабушка – со стороны матери – считала всегда: я самый умный человек в нашем городке! Может быть, потому что я был очень похож на нее?
Бабушка относилась ко мне как ко взрослому. Я писал под ее диктовку письма. Я сидел возле нее за обеденным столом.
Бабушка не переставала удивляться:
– Янкель, голова твоя похожа на морковку. Но какой же ты умный!
Я знал: бабушка умеет заговаривать смерть. Делала она это разными способами. Вот один. Самый верный: каждый день бабушка читала какой-нибудь псалм, как и полагается набожной еврейке. Но всегда словно бы обгоняла календарь. Логика ее была такой: «Я уже прочитала завтрашний псалм. Значит, Бог оценит это и сохранит меня хотя бы еще один день».
И все-таки бабушка умерла.
Она умерла у меня на руках.
Почему я был тогда один у ее постели? Не знаю. Но я почувствовал вдруг: бабушка сейчас уйдет в другой мир.
Я чуть приподнял ее голову, прижал к себе. Она постепенно успокоилась. Навсегда».
…Спустя минут пятнадцать, когда мы говорим о другом, й возвращается к этому рассказу. Как всегда, хочет досказать:
– Все-таки не понимаю: почему я был один возле умирающей? Любил ее больше всех?
Помолчав, находит ответ, который нисколько не удивляет меня:
– Я был там оттого, что уже тогда очень хотел понять тайну смерти.
Старый другНе было, пожалуй, ни одной нашей встречи, чтобы й не произнес это имя: Гирш Ошерович.
– …Старый, старый друг! Я понимал его с полуслова, а он – меня. Когда-то мы были всегда рядом: одновременно начали публиковаться, работали вместе в газете, входили в одну литературную группу… Почти два брата. Хотя были так непохожи. Меня-то вы знаете. А Гирш… Он – святой человек, скромник, моралист. Словом, наши отношения – это притяжение двух полюсов.
___________________
Ранней весной девяноста второго, в Тель-Авиве, я шел на встречу с Гиршем Ошеровичем. Хотел расспросить его о судьбе знаменитой «Черной книги». Над ней работала в годы войны большая группа журналистов и писателей – в том числе Йосаде и Ошерович. Как известно, «Черную книгу» составили уникальные свидетельства о злодеяниях против евреев на оккупированных территориях СССР и в лагерях уничтожения Польши. Однако история «Черной книги» таила и таит загадки. Сборник был уже готов, когда набор рассыпали – говорят, по приказу Сталина.
___________________
…Конечно, по дороге к Ошеровичу я вспоминал и рассказы й о своем старом друге.
___________________
«Я много раз думал об иронии судьбы. В данном случае – судьбы Ошеровича.
Гирш всегда был сверхосторожен. В первую очередь – принципиально сторонился политики. Даже в молодости, будучи убежденным сионистом, он формально не хотел состоять в их организации. Так было и при Советах. От противоречий жизни Ошерович уходил в свои стихи – многие из них напоминали филигранно отточенные философские трактаты… После войны мой друг с радостью стал корреспондентом в Литве московской газеты на идиш «Эйникайт». Ему нужно было в основном писать о новостях культуры. Однако тут-то и подстерегла Ошеровича судьба!
Газета, где он работал, была органом Еврейского антифашистского комитета. Всем известно: во время войны комитет способствовал тому, чтобы евреи всего мира оказали финансовую поддержку СССР в борьбе с фашизмом. Ну а пришла победа – евреи стали все больше колоть глаза Сталину. В конце сорок восьмого года комитет был внезапно распущен. Большинство его активистов и сотрудников арестовали (а многие позже погибли). Увы, Гирш не избежал этой участи».
___________________
«Помните, я рассказывал вам, как сжигал еврейские книги? Зимой сорок восьмого-сорок девятого они превращались в пепел. Только одну книгу я не смог бросить в печь – не поднялась рука. Это была Тора. Я уничтожил тогда лишь титульный лист с дарственной надписью Ошеровича…
История эта имела свое продолжение.
В пятьдесят шестом мой друг вернулся из лагеря. В один из вечеров он сидел у меня дома. Не помню, в какой именно момент Ошерович подошел к книжным полкам, стал осматривать остатки моей библиотеки. Вдруг сказал:
– Якоб, когда-то я подарил тебе Тору. Ты сохранил ее?
– А как же!
– Покажи. Где она?
Конечно, я не мог это сделать. Он тотчас заметил бы отсутствие странички со своей надписью. Какое-то время я имитировал поиски… Наверное, он что-то понял, догадался:
– Не ищи сейчас. Потом покажешь».
___________________
«…И опять прошло много лет. В письме Аси я вспомнил этот случай. Опубликовав письмо в газете, послал его Ошеровичу.
Свой ответ он начал с комплиментов: это, мол, надо уметь – так раскрыть душу, так рассказать не лестную для себя правду.
А закончил Ошерович упреком: о многом в истории нашей дружбы я промолчал».
___________________
Что упустил й? Только ли эпизоды их совместного – во время эвакуации – пути на Восток?
___________________
Одна линия их отношений кажется мне поистине напряженной. Впрочем, если точнее, – это касается отношений й с женой Ошеровича. А еще точнее – речь опять о молчании.
___________________
«…На следующий день после того, как арестовали Гирша, мы столкнулись с Ривкой, его женой, на лестнице Союза писателей. Я поднимался наверх, она спускалась вниз.
Кивнул головой. Она в ответ – тоже.
И все. Ни слова больше. Точно едва знакомы. Так продолжалось три или четыре года. Пока Ривка работала в Литературном фонде Литвы.
Литфонд и Союз писателей находились, как и теперь, в одном здании. Мы встречались ежедневно. Вот так же, на лестнице. В каком-нибудь кабинете. В библиотеке. И – ни слова. Только кивок головой
«Как Гирш? Пишет? У тебя есть хоть какие-нибудь известия о нем?» Я спрашивал это мысленно. Вслух – боялся. Я знал: за мной следят, видят каждый мой шаг.
Это была страшная ситуация. Ложная. Унизительная. Приходя вечером домой, я вспоминал свою встречу днем с Ривкой, однако жене ничего не рассказывал: не хотел втягивать ее в свои мучения. А утром, отправляясь на работу, ждал – стыдясь себя – встречи новой».
___________________
й рассказывал мне эту историю много раз. Дважды (7 октября и 20 ноября 91 г.) я записал ее на магнитофон. Чем эти рассказы отличались друг от друга? Одним нюансом. Иногда й утверждал: это был их общий, пусть и необсужденный, не высказанный вслух план:
– Ривка была очень рациональной женщиной. Мужская голова! И она все поняла… Мы друг друга очень хорошо поняли. Она не обиделась на меня.
Но, случалось, й видел ситуацию несколько иначе. Особенно, когда я спрашивал – без всякого снисхожедения к нему: «Так вы полностью разорвали отношения с женой друга?.. Вас парализовал страх?.. Трудно ли ей жилось тогда?..»
Но й не нуждался в снисхождении:
– Я ни разу не был у нее дома после ареста Ошеровича. Боялся. Материальные трудности? Думаю, их не было. Ривка, как и Гирш, аскетична во всем. К тому же ей помогали. Один даст десять рублей, другой – двадцать. В том числе и я.
– Вы и деньги отдавали ей молча?
– Нет, это делал не я. Я будто не знал ничего… Да, я не герой. Не могу похвастаться.
___________________
Потом й стало легче. Жену врага народа Ошеровича уволили из Литфонда.
– Руководство Союза писателей не хотело ее трогать. Ни в какую. Потому-то Ривка после ареста мужа долго работала директором Литфонда. Но госбезопасность настаивала, давила… В конце концов, ее выгнали.
___________________
«Однажды услышал: Ошерович вернулся из лагеря! Я почувствовал, что должен немедленно увидеть его.
Однако боюсь: как посмотрю в глаза другу? Тем не менее сажусь в машину. Еду.
Мы расцеловались. Даже заплакали оба. И – ни слова о том, что я так боялся вспоминать.
Было утро. Ривка поставила на стол чай, какие-то бутерброды. И тоже – ни слова о тех молчаливых встречах».
___________________
«Души наши с Гиршем близкие. Тянутся друг к другу. Так что вскоре все стало, как прежде. Почти ежедневно – они с Ривкой у нас в гостях. Или мы с Шейнеле – у них.
Между прочим, Ошерович совсем неплохо выглядел. Видимо, в последние месяцы его заключения в лагере был уже другой режим. Помягче. Ошерович, наверное, там работал. Может быть, неплохо устроился – он ведь всегда умел хорошо контактировать с людьми.
Я говорю «видимо», «наверное», «может быть» – Ошерович рассказывал о лагере скупо. А меня – вы ведь знаете мой характер – интересовали подробности. Как его взяли? Что было в тюрьме? Я слышал уже: мало кто выдерживал допросы; почти все арестованные по делу Еврейского антифашистского комитета возвели на себя напраслину…
При встречах я повторял одно и то же: «Тебя били? Ты признался, что был шпионом?» Он отвечал коротко: «Нет. Нет».
Так же уклонялся Гирш от моих расспросов и тогда, когда я был у них в гостях в Израиле. Помню, Ривка готовила нам очень вкусное блюдо – маленькие кусочки картофеля, по-особому обжаренные вместе с маленькими же кусочками курицы. Я задавал вопросы. А он все так же твердил: «Нет!»
Впрочем, он чуть-чуть рассказал о другом. В самом начале, еще в Вильнюсе, он сидел в камере со знаменитым философом Карсавиным. Они не скрывали друг от друга ничего».
___________________
Я припоминаю все это, когда иду к Ошеровичу. Вот и нужный мне дом. Скромная квартира – типичная советская малометражка. Две проходные комнаты, маленькая кухня. Потрепанная мебель. Стеллажи с книгами. Два старых человека, которые – по привычке? – сдержанны и – одновременно – гостеприимны.
Когда я начну разговор об й, они оборвут:
– Спасибо. Мы все о нем знаем.
И добавят вежливо:
– У нас регулярная переписка.
Штрихи к портрету антисемитаПортрет этот возникает в наших разговорах с й не случайно. Скажу сразу: в портрете отсутствуют полутона.
«Конечно, – рассуждает й, – из-за антисемитизма пролиты реки крови. Тем не менее не надо думать о какой-то особой ненависти человечества к евреям. Известен закон: организм отторгает чужое. Люди инстинктивно отталкивают все, что привостоит им – стиль, образ жизни, характер мышления. Так везде и всегда. А евреи в течение тысячелетий жили в диаспоре. Были чужими…
Конечно, над чужим смеются. Глядя, как кто-то поглощает не знакомую нам пищу, мы подавляем в себе улыбку. Блюдо же совсем экзотическое вызывает протест. Незнакомые обряды рождают подозрение… И только интеллигент задает вопросы: как? почему?
Среди интеллигентов тоже бывают антисемиты? Значит, это не интеллигенты».
____________________
Противоречие, которого й не замечает. Согласно его логике антисемитизм изживет себя, если все евреи соберутся на земле обетованной. Однако ведь й – за вечную диаспору. Значит, и за вечный антисемитизм?
_____________________
В его последней пьесе тоже есть портрет антисемита. Но портрет этот гораздо многомернее, сложнее. й не повторяет здесь расхожие, пусть и верные, слова.
Последняя пьесаСолгу, сказав: с этой пьесой й мучился больше всего. Так – с каждой его пьесой. А он их написал в пору нашего знакомства две, да одну не закончил.
Не закончил – именно эту.
Говорю в прошедшем времени: й перестал уже работать над пьесой. Все происходит так, как он предупреждал. Доктор Сидерайте подтвердила недавно: состояние здоровья й резко ухудшилось (20 сентября 95 г.)
_____________________
ГОЛОС КЛЕНА. Замысел возникает, что называется, на моих глазах. В письме Асе, где й размышляет о литовско-еврейских отношениях, меня останавливает образ дерева: «Клен! Какой красивый! Какая величественная крона!»
Клен растет в небольшом литовском поселке – во дворе дома, куда й приводит поиск убийцы отца.
й кажется: клен вырос, «напоенный отцовской кровью!.. Вернувшись в Вильнюс, едва ли не каждую ночь я слышал отцовские хрипы и ясно представлял себе, что, невзирая на все законы природы, его кровь сопротивляется, не хочет уходить в землю»… И вот кровь отца «задела чуть увядшую веточку и напитала ее».
Так и выросло дерево.
__________________________
Неожиданная идея: письмо й хотят читать со сцены. Звонки актеров, несколько визитов к нему режиссера. Сначала удивляюсь: история театра знает не так много примеров, когда публицистический текст разрастается в пьесу, спектакль. Но оказывается, и здесь не все просто: режиссер предлагает й написать сценарий. Герой должен вести диалог с…кленом.
й советуется со мной: насколько такой сценический ход логичен? Интересен ли?
______________________
В течение нескольких дней стараюсь рассеять его сомнения. Напоминаю: то, что голос дерева может быть «убедителен» для читателя и зрителя, в XX веке доказали многие писатели. Например, латиноамериканцы. Тот же Габриэль Гарсиа Маркес. Мои доводы бьют в одну точку, все в ту же: й должен работать, работа продлит его жизнь.
_________________________
ОЧКИ И БОТИНКИ. Единственное, что точно знает й о судьбе своих родных, – некоторые подробности убийства отца.
«…Эти месяцы после моего возвращения с фронта были тяжкими. Никто ничего не мог мне рассказать. Что делать? Вдруг одно имя мелькнуло в памяти: Ионас Кайрис.
Да, да! Именно этот человек поможет мне! Я помнил Кайриса с детства. Он был торговым партнером отца – продавал на каунасском рынке вязаные кофты, выпускавшиеся на нашей фабрике. Кайриса мы все очень любили. Его порядочность была не показной. Глубинной. Приезжая в Калварию, он останавливался у нас. Днем непременно отправлялся в костел.
Я нашел Кайриса легко. В том самом доме, где не раз бывал раньше.
Он и в самом деле рассказал немало. Оказывается, узнав о начале войны, родители собрали в повозку свои пожитки и отправились в Каунас. Ко мне. Они не подозревали, что меня уже нет в городе.
В Каунасе появилась одна только мама. Она стояла перед Кайрисом – рыдая, держа в руках отцовские ботинки и очки.
Их остановили по дороге, возле городка Казлу-Руда. Люди с белыми повязками приказали занести вещи в какую-то избу. Потом отвели отца вглубь двора. Мама услышала выстрелы. Ей даже не разрешили подойти к телу мужа. Через несколько минут отдали ботинки и очки.
Мама точно описала Кайрису место. Так точно, что я легко нашел его потом. Спутать было нельзя. Деревенька упиралась в шоссе. А других рядом не было. И дом возле дороги по-прежнему стоял в одиночестве.
Мама? Прожив несколько недель у Кайрисов, она попала в гетто. Кайрисы приносили ей туда пищу – в условленное место, к забору. Однажды мама у забора не появилась…»
________________________
В прошлом у них много общего – у автора и его героя. А настоящее?
Господин Биндер приехал в Литву из Израиля. Он привез с собой те самые старые ботинки – чтобы поставить их туда, где отца застрелили. Не забыл и очки – через них отец в последнее мгновение увидел небо.
_______________________
ТЕМА ВОЗМЕЗДИЯ. Всегда ли необходимо оно?
«В конце концов, человеку за все воздает сама жизнь». й снова приближается к этой истине, встретив убийцу отца.
Жалкий старик, в теле которого разрастается опухоль, а еще раньше разросся страх; сопливая малышка на руках («последняя радость»); скороговорка, за которой легко открывается именно это – возмездие жизни: «С той поры и началось…»
А еще й слышит голос клена, отцовского клена: «…Оставь в покое этого человека, забудь на этот раз про сыновний долг…Так Господь устроил этот мир – что предано земле, должно быть забыто».
й подходит здесь к главному. Может быть, к самому больному для себя: «…Ночами отцовский клен снова и снова рассказывает мне ту особенную правду о многовековой истории нашего народа, которую мне вбивал в голову учитель гимназии Шульгассер, то, о чем я потом читал, думал и заложил себе глубоко в сердце: невзирая на непрекращающиеся вековые преследования, погромы и геноцид – мы ПРОЩАЕМ! Ненависть к злодеям, хотим мы этого или нет, незаметно для нас тает и пропадает…Некоторые с досадой скажут, что простить такое – значит, унизить себя. Но история евреев доказывает: это, напротив, – не слабость, а сила, которая позволила евреям дать мировой культуре, цивилизации те неисчислимые богатства, которые она дала».
_________________
Первая часть пьесы напечатана в газете «Шяурес Атенай» («Северные Афины»).
й опять далеко ушел от своего замысла! Вот что хотел он когда-то поставить в центр пьесы: сын ищет убийцу отца; долгие и тоскливые беседы человека с деревом, которое было свидетелем преступления.
Неожиданно ли то, что на авансцену вышел убийца? Его зовут Паулюс Лапенас. Это уже не человек с заискивающей улыбкой, который плаксиво говорит себе: «Все кончено». Разумеется, жизнь Лапенаса – тоже на самом излете, однако он ищет оправдание своему преступлению, пытается даже выстроить некоторым образом «философию».
____________________
й так объясняет мне, почему трансформировался его замысел:
– Однажды ночью я сказал самому себе: «Ты должен поставить рядом убийцу и жертву. Пусть посмотрят друг другу в глаза. Пусть каждый скажет свою правду».
______________________
Отвратительно ли копаться в душе существа, про которого ты думаешь: «Он убил моего отца»?
ОБЫЧНОЕ ДЕЛО ПИСАТЕЛЯ.
______________________
К тому же издалека тянется традиция – от самых истоков литературы: постичь душу заблудшего, сколь ни велик его грех – понять. Принцип «двойного зрения» в искусстве естествен. В отличие от реальной жизни.
Я не вижу парадокса и в том, что, создавая образ убийцы, й отдает Лапенасу свои, выстраданные, мысли о мире и человеке.
______________________
Почему убивали евреев? Неужели все так просто?
Алчность. Зависть. И – чтобы оправдать себя перед Богом и людьми – культивирование обид. Крупных или мелких – какая разница?
Других причин й не видит. После войны он встречается с уцелевшими евреями. Все тот же вопрос: почему?
Кажется, этот вопрос он задает и мертвым. Их лица сейчас постоянно всплывают в памяти й.
Лицо Рахель. Первой красавицы в городке. «Ее долго мучили, долго терзали на площади – в первый же день прихода новой власти».
Лицо трактирщика из Калварии. «Его сначала прятали крестьяне. Конечно, за деньги. А потом выдали гестапо. Грязного, оборванного, избитого, привязали к столбу – возле трактира, которым еврей еще недавно владел. Так стоял он целый день на солнцепеке. Пока не сжалились – не убили, как собаку, у озера».
______________________
Жизнь двух народов шла как бы параллельно. Не только в геометрии – в жизни параллельные дороги не пересекаются. Вот почему народы, как и люди, часто не понимают друг друга. Вот причина того, что можно было бы назвать национальной бестактностью.
– Но разве за бестактность убивают? – недоумевает й
Вопрос его риторичен. Уж он-то знает: убивают. Убивают и просто так. Чтобы заглушить свою бездонную тоску, дисгармонию с миром, свою обиду не на соседа – на самого Бога.
_______________________
ПРЕДЫСТОРИЯ того летнего дня, когда совершилось убийство.
В ранней юности Паулюс Лапенас учился в Алитусе, жил на квартире у евреев. Он не скрывает: бездетные хозяева относились к нему как к собственному ребенку; бесконечно воспитывали – в конце концов, надоели с нравоучениями. В душе Паулюса росло раздражение, которое символично соединилось с одним навязчивым образом. У евреев была лесопилка: «…Вы бы видели, с какой радостью они рубили леса и превращали их в бездушный товар!»
______________________
Нетрудно догадаться: конфликт в пьесе й – это вовсе не конфликт между евреями и литовцами, но столкновение между мертвым, механистичным и – живым. Между свободой и – рабством. Убийство для Лапенаса – это его бегство «из рабства и несвободы. Не было вопроса – хорошо это или плохо. Был праздник».
Итак, человек, уничтожив себе подобного, прислушивается к собственным ощущениям. Открывает: «Я опять – органичная частичка природы». Лапенас, наконец, сбрасывает с себя путы цивилизации. Наконец-то он живет по законам естества. «А что в природе происходит, вы знаете: сильный давит и душит слабого».
й каждые несколько лет перечитывает Достоевского. Разумеется, он не хочет сделать образ Лапенаса однолинейным.«…Это был особый день. Он повернул… или вывернул мою жизнь. Бес знает. Говорю особый, но слово неточное: день был роковой… до него я был, как вам сказать, слепой…За ту фиесту мне пришлось потом дорого заплатить».
_____________________
Лапенас говорит все это сыну убитого им еврея.
_______________________
Нет, мне не нравится концепция й. Она кажется мне умозрительной. А я помню конкретное – например, недавно обнаруженные в Литовском центральном государственном архиве списки узников Вильнюсского гетто.
Монотонное перечисление фамилий, имен, профессий, адресов… Это была лишь часть, небольшая уже часть вильнюсских евреев: они прошли через «акции» уничтожения, голод, болезни, издевательства и – уцелели к маю сорок второго, когда проводилась «перепись населения». Тогда еще уцелели.
_____________________
Той же ночью однако (с 6 на 7 апреля), проснувшись, я отчасти понимаю правоту й. Умирая, он мысленно поднимается выше конкретных судеб. Конечно, он знает: человека убивали из-за куска хлеба, из-за летнего платьица, из-за того, что кому-то не понравился чей-то нос… Но й видит за всем этим даже не столкновение народов – Добра и Зла, цивилизации и природы.
_____________________
СЛОВО САРТРА. Психологический портрет Лапенаса в пьесе й удивительно схож с тем портретом антисемита, который дает в своем знаменитом эссе Сартр:
«…антисемитизм захватывает душу человека целиком… совершенно так же, как истерия»;
антисемит – «это попросту человек, который боится. Не евреев, разумеется, – самого себя, своего сознания, своей свободы, своих инстинктов, своей ответственности, одиночества, перемен, общества и мира – одним словом, всего, только не евреев. Это трус, не смеющий признаться в трусости самому себе… Существование евреев позволяет антисемиту подавить в зародыше свое недовольство жизнью».
Между прочим, я знаю, что эссе Сартра й не читал.
_______________________
После публикации в «Шяурес Атенай» он ждет телефонных звонков. Дискуссий:
– А как же! Ведь это в литовской литературе впервые… Да, впервые крупно, изнутри показан убийца евреев. Впервые – его исповедь… Значит, будут голоса «за», как и голоса «против»… Значит, будем спорить.
Тишина. Ни одного отклика в прессе. Ни одного телефонного звонка.
_____________________
«Я снова говорю преждевременные слова… Потому-то на меня выливают ушаты грязи. Или делают вид, что не слышат».
___________________
й понимает: пьесу он уже не закончит. Однако самодисциплина заставляет его позаботиться – нет, не о рукописи, не о черновиках даже – о мыслях, идеях, которыми переполнен. Он несколько раз говорит о дальнейшем развитии пьесы со мной. Но справедливо тревожится: мы беседуем по-русски, пишет й по-литовски – языковое несовпадение может помешать потом, после его смерти, точно восстановить замысел.
Однажды й сообщает мне радостно: ему согласился помочь журналист Гинас Дабашинскас.
й рассказывает ему о коллизии, предыстории пьесы, о персонажах и прототипах (частично эта беседа опубликована – в газете «Литература ир мянас»).
____________________
Кстати, есть еще один человек, которого й вовлек в орбиту своей работы. Это переводчица Альма Лочерите-Дале.
Школьная подруга Аси: живет сейчас в Норвегии, приехала в Литву проведать мать, с детства душевно привязана к й и доктору Сидерайте. Именно после их бесед у й рождается четкая конструкция второго акта.
Итак, герой пьесы должен раскрыть тайну уже двух убийств – своего отца и своей первой жены, литовки. И уже два клена участвуют в действии.
«Альме» – посвящение й к публикации в «Шяурес Атенай».
___________________
Опять обычная для него в процессе работы смена названий. Вначале хотел назвать пьесу то одной, то другой строчкой из Евангелия. Сейчас: «Сумасшедший финал».
