Текст книги "Вася Чапаев"

Автор книги: Евгения Матвеева

Соавторы: Зинаида Лихачева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Погоди, успеем убежать.

Человек спустился и подошел к мальчикам.

– Будем знакомы. Меня зовут Федором Кузьмичом, а вас как?

Он протянул удивительно маленькую руку и так хорошо улыбнулся, что ребята тоже заулыбались.

– А меня зовут Васей...

– А я Васята.

– Очень приятно! Так чего же вы тут искали?

– Нам сказали, тут богомаз святых подправляет, вот и пришли... поглядеть. Это вы богомаз?

– Я, – засмеялся Федор Кузьмич. – А ваши ребята напугались и удрали!

– Это не наши, – это быковские, а мы пришлые. Из Балакова.

– Плотники мы, – солидно отрекомендовался Васята.

– Плотники? – переспросил Федор Кузьмич, с сомнением оглядывая щуплые фигурки приятелей.

Вася смутился.

– Да нет, наши отцы плотники, а мы только помогаем.

Васята укоризненно посмотрел на приятеля.

– Ну чего ты? Мы же с тобой всю зиму у Зудина работали. Сами, одни. Не верите? – обратился к художнику. – Вам кто этот помост строил?

– Плотник здешний, а что?

Васята важно откашлялся:

– А то, что никудышная работа! Скажи, Вась?

Вася критически осматривал помост:

– Н-да! Тоже плотник называется, на живульку сляпано!

– Почему на живульку?

– Потому, – поучительно заговорил Вася, – потому что растяжки неплотницки сделаны. Такими растяжками только плети бабы связывают. Хлипкий помост-то?

– Да, шатается.

– Ну вот, – заторопился Васята. – Их надо бы заподлицо и маненько в укос, а они напрямки, на один гвоздик пришиты.

– О-о, – с уважением протянул Федор Кузьмич. – Теперь вижу, что вы заправские плотники... Знаете, вы тут посидите, а я сбегаю в лавочку, поесть чего-нибудь куплю. С самого утра не евши. Приду – посидим, поговорим. Идет?

– Что ж, можно посидеть, все равно нам работать нельзя – дождь.

– Только вы недолго! – забеспокоился Васята. – А то нас еще выгонят отсюда!

– Я скоро! – крикнул художник. – Вот я как шагать буду! – Он высоко поднял ногу и сделал огромный шаг в дверь.

Оставшись одни, ребята от нечего делать стали бродить по церкви. В одном углу Вася увидел небрежно брошенный топор, пилу и рассыпанные гвозди.

– Васята, – повернулся он к приятелю, – давай, пока он ходит, уделаем растяжки как следует. А?

– Ой, давай! Вот здорово будет! А то он вроде нам на поверил.

На улице прояснилось. Горячие солнечные лучи хлынули сквозь решетки церковных окон и озарили тусклую позолоту иконостасов. От этого живого света лики святых потемнели еще больше.

– Подправили! – заорали плотники, увидев вернувшегося художника.

– Во, не шатается!

Васята, демонстрируя прочность помоста, не жалея пяток, отчебучил такую дробь, что Федор Кузьмич испуганно замахал руками и со смехом крикнул:

– Парень, опомнись, это ведь церковь!

– Лезьте сюда, проверьте! – пригласил Вася.

Художник послушно полез на помост и, убедившись, что он действительно не шатается, поблагодарил молодых плотников.

– А теперь давайте подкрепимся после трудов праведных! – предложил он, развертывая принесенные свертки.

У ребят загорелись глаза при виде пышного ситного и целого круга колбасы.

– Да мы не хотим, – отказался Вася и деликатно отвернулся.

– Мы сытые, – глотая слюнки, подтвердил Васята и жалобно взглянул на Васю.

– А я разве говорю, что вы голодные? Только от такой замечательной рыбы и сытые не отказываются.

– Какая ж это рыба? – прыснул Васята. – Это ж колбаса!

Федор Кузьмич обалдело открыл рот.

– Разве она не рыба? А как же поговорка есть «Лучше нет на свете рыбки, чем свиная колбаса»?

Ребята покатились со смеху. Этот богомаз, оказывается, веселый человек! От такого не стыдно взять угощение...

Как только приятели явились домой, бабка Арина достала из печки чугунок с горячей картошкой. Поставила его на чисто выскобленный стол.

– Пробегались? Ну садитеся, ешьте пока горяченькая!

– Мы не хотим. Мы с богомазом колбасу ели! – похвастался Васята.

– Батюшки! Это где же?

– А в церкви!

– Ага! – затараторил Васята. – Он на потолке ангелят рисует. Здорово! Как живые!

Вася задумчиво посмотрел на Васяту.

– И я бы сумел так, если бы у меня столько красок было... У него там даже золотая есть!

– Сумел бы? – заинтересовалась бабка и посмотрела в передний угол, где украшенный кружевами, вырезанными из бумаги, темнел образ Николая Чудотворца. Постояв в раздумье перед святителем, бабка нерешительно обратилась к Васе:

– Васенька, чего скажу-то. Никола у меня уж больно ободрался. Может, ты его подновишь красочками? Он бы чуток поновее стал. Сумеешь?

– Конечно, сумею! Давай я сейчас к Федору Кузьмичу побегу, краски попрошу. Он добрый, даст!

Бабка, перекрестясь, сняла икону, смахнула с нее пыль и, завернув в чистое полотенце, подала Васе.

Идя в церковь, Вася втайне надеялся, что Федор Кузьмич ему поможет обновить икону. Но художник отказался наотрез.

– Ты, брат, приучайся. Сам взял заказ, сам и выполняй! Назвался груздем – полезай в кузов! Вот тебе краски, кисти – орудуй!

– Давай, Вась, давай рисуй, получится! – подбодрял верный Васята, и Вася, потный и красный, решительно взял кисть.

Часа через два ребята с торжеством принесли бабке икону. Выведенные неумелой рукой брови Чудотворца сплылись на переносице, и от этого лик Николы принял злое, прямо-таки зверское выражение.

Бабка Арина даже прослезилась:

– Уж больно сердитый вышел. Ты, внучек, как бы повеселее его сделал, а то уж такой сурьезный, прямо молиться жутко!

В глазах Васи заиграли озорные огоньки.

– Ладно! Давай, бабушка, я повеселее сделаю!

Ребята вручили бабке икону уже под вечер. Арина перекрестилась, развернула полотенце и только хотела приложиться, как ахнула и села на лавку. Оба Васи шмыгнули в дверь.

– Ах вы, ироды! Ах, басурманы окаянные! – неслось им вслед.

С иконы на разгневанную старушку смотрел веселый, с закрученными, как у жандарма, усами святитель. В руках у него была гармошка с красными мехами и беленькими пуговками.

Вася просунул в дверь голову.

– Сама же просила, чтобы повеселее сделать, а теперь ругаешься, – оправдывался он.

– Не шуткуй! Вот придут отцы, скажу, чтобы съезжали с квартиры! Не хочу греха набираться от вас, бусурманов поганых!

Приятели струхнули. Такого серьезного оборота они не ожидали. Вася стал уговаривать расходившуюся бабку не серчать. Обещал перерисовать икону. Бабка охала, кряхтела, крестилась и наконец убрала веселого угодника в сундук.

И надо же было так случиться, что на другой день на стройке упавшей тесиной Васе сильно зашибло ногу. Иван Степанович и Васята под руки привели его домой.

Арина всплеснула руками и заковыляла собирать подорожник. Обкладывая синюю распухшую ногу прохладными листками, бабка попрекала Васю:

– Вот он, угодник-то, и наказал тебя за насмешку над ним, батюшкой!

Вася молчал, покусывая губы от боли, но как ни крепился, а слезы одна за другой повисали на пушистых ресницах.

Сердце бабки не вытерпело. Она перекрестилась на сундук, в котором лежала икона, и с упреком сказала:

– Не дело ты, батюшка-угодник, задумал! Кого покарал-то? Дите неразумное! Не дело это, ох, прости ты мои согрешенья!

Скромный подорожник – безотказный деревенский лекарь, истоптанный, помятый, растет возле человеческого жилья. Покрытый серой пылью, стоит на обочинах проселочных дорог, незаметный для тех, кому не нужен, и готовый в любую минуту оказать людям свою посильную помощь. Зеленые листья вбирали в себя жар. Вася задремал. Бабка Арина поглаживала сухонькой рукой его по голове и шепотом бранилась с угодником;

– Ну что с него взять, с мальца? Тоже, связался с кем, с младенцем... Тьфу!

АНДРЕЙ РУБЛЕВ И ЖЕЛЕЗНАЯ ВЫВЕСКА

Прошло несколько дней, пока Вася смог ступать на зашибленную ногу. Прихрамывая, он отправился к Федору Кузьмичу.

Из-за серенького дня в церкви было сумрачно. Федор Кузьмич сидел на полу перед большой железной вывеской, на которой по зеленому полю желтыми буквами было написано:

ТРАКТИР КУПЦА III ГИЛЬДИИ ВАХРОМЕЕВА

Свесив голову, художник пел на церковный лад:

 
Ехал поп Макарий
На кобыле карей.
А кобыла не зануздана была,
Испужалася и понесла.
Взмолился Макарий: «Господи-сусе,
Придержи кобылу,
А то расшибуся...»
 

– Федор Кузьмич! – весело окликнул Вася.

 
И раздался голос с небеси:
«Тпрру, кляча, не неси-и-и...»
 

Услышав Васин смех, Федор Кузьмич поднял голову. На мальчика глянули мутные глаза.

– А-а, это ты, брат? С-садись, потолкуем. – Художник был вдребезги пьян.

– Чего же это вы, Федор Кузьмич? – укоризненно спросил его Вася.

– А чего, чего? А-а, чего это я? Да? Ты хочешь сказать, что это Федор Кузьмич нализался, как свинья? Ты пр-р-рав! Нехорошо! – Глаза художника вспыхнули гневом. – А это хорошо? – Он ударил вывеску ногой и, потеряв равновесие, опрокинулся навзничь. Железо наполнило церковь грозным громом.

– Вася, человек милый, – бормотал художник, пытаясь подняться. – Вот в железо ударишь – вывеска, а грохочет, как Илья-пророк! Оскорбления не переносит, гневается! А в мою душу ногами бей, как в болото, только квакнет...

Художник ударил себя по голове кулаком и замычал:

– За водку вывески пишу, церкви размалевываю. Богомаз! А ведь художником был... Вру, мог быть! Не хватило силенок на сухарях сидеть. Недоучкой выскочил, на халтуру польстился! Она, госпожа Халтура, жирно кормит, водку подносит! Не успеешь опомниться, глядь – а душа-то и зажирела! И вот был художник Рыбаков Федор Кузьмич, с душою возвышенной и чувствительной, а теперь рыбаковская душа... хи-хи-хи, – Федор Кузьмич закатился визгливым смехом. – Душа-то, захрю... хи-хи-хи... захрюкала!

– Федор Кузьмич, не надо. Как же вы не художник? Вон каких ангелов нарисовали, прямо живые!

Художник свирепо выкатил глаза.

– Ангелы?! Вот когда вырастешь, пойдешь в ресторацию в Астрахани, там тоже эти ангелы по потолку расползлись! Только там они купидонами называются. А еще в Самаре, в дворянских банях... тоже они! И все я малевал! И еще малевал бы, да... хочешь я тебе чудо покажу?

Вася не успел опомниться, как художник схватил его за руку и потащил в другой конец церкви.

– Смотри, чувствуешь?

Перед Васей была икона божьей матери с младенцем. Но Вася смотрел не на нее. Его пугал странный вид Федора Кузьмича. Художник, пошатываясь, горящими глазами вглядывался в образ и шептал:

– Вот оно – чудо! Живое женское лицо, озаренное материнством! Рублев!

– Сколько рублев? – не понял Вася. Художник застонал и схватился за голову.

– Не сколько, а один Рублев – чудотворец!

– Чудотворная? – испугался Вася и опасливо отодвинулся. Он вспомнил, как бабы рассказывали, что из какой-то тоже чудотворной иконы вырвалась молния и поразила грешника.

– Именно, чудотворная! – зашептал художник. – Чудо таланта! Человек, сотворивший ее, жил полтыщи лет тому назад. А сейчас смотри, – Федор Кузьмич тыкал пальцем в пустое место. – Видишь? Вон он стоит и глядит на меня! Презирает... Не сметь меня презирать!

Васе сделалось жутко. Он напряженно всматривался туда, где стоял кто-то, на кого кричал художник, и ничего не видел. Страшная догадка заставила мальчика охолодеть от суеверного ужаса: «Ему... видится!»

Хромая, Вася бросился к выходу, но тут же опомнился. Нет. Он не должен, не может оставить Федора Кузьмича одного с глазу на глаз с каким-то невидимым Рублевым. И Вася подошел к художнику.

Федор Кузьмич был страшен. В углах рта накипела пена. Он уже не говорил, а рычал, размахивая кулаками:

– Слушай, Андрей Рублев! Я, ничтожный, говорю тебе: ты обманщик! На твоих гениальных картинах – а, да, картинах! – слой за слоем откладывались надежды, мольбы обманутых твоим гением людей! Если бы ожило это напластование, то огонь жаркой веры, заключенной в нем, пожрал бы твои иконы! Думаешь, ты недосягаем для меня? А вот и врешь! Мы с тобою – ровня. Это говорю я – жалкий богомаз, тебе – великому богодельцу!

– Федор Кузьмич, миленький, не надо! Довольно! Пойдем отсюда... Никого тут нет, вам привиделось, – стуча зубами, говорил Вася, пытаясь отвести художника.

– Вася, слушай меня. Пойми, мы с ним ровня! Мы оба жулики! Размалюем доски, а народишко-то и рад. Людям нужен этот сотворенный нами бог. Нужна эта доска, чтобы выслушивать горькие жалобы, горячие просьбы. Людям важно, что он их выслушивает, этот Бог, молчит, не перебивает, а главное, не гонит взашей.

Федор Кузьмич блуждающим взглядом обвел кругом.

– Я пойду лягу, устал смертельно. – Словно слепой в поводыря, вцепился в Васино плечо. – Доведи меня до скамьи...

Когда Вася усадил Федора Кузьмича, тот хихикнул, хитро подмигнул Васе, достал из кармана четвертушку водки и, чмокая, присосался к горлышку.

– На, убери куда-нибудь с глаз...

Вася отнес пустую бутылку в темный угол. Когда он вернулся, Федор Кузьмич спал. Мятое лицо художника в сумраке казалось буро-зеленым. «Будто корова жевала, жевала и выплюнула», – подумалось Васе. Жалость и отвращение боролись в его душе.

Вася понимал, что художник пьет с горя, только горе это не такое, какое приходилось ему видеть. Горе Федора Кузьмича огромное, страшное, и ему ничем не поможешь...

Вася тихо вышел из церкви и плотно прикрыл за собой дверь.

Дожидаясь своих с работы, Вася сидел на порожке Арининой избушки, когда из-за угла на дорогу выехала лошадь. За телегой шел толстый мужик, в котором Вася узнал церковного старосту, и несколько деревенских баб. На телеге со связанными руками сидел Федор Кузьмич.

– Ежели опять колотиться станет, то лошадь останови, а то, не ровен час, зашибется насмерть и до больницы не довезешь, – приказал вознице староста.

Возница чесал бороду:

– Довезу, небось...

– Федор Кузьмич! – крикнул Вася, бросаясь к художнику.

Какая-то бабка ухватила Васю за рубаху:

– Не подходи к нему, сынок! Чертенята по ем скачут!

Вася вырвался и, держась за край телеги, пошел рядом.

– Федор Кузьмич! Дядя Федя! – звал он, заглядывая в лицо художнику.

Но тот не слышал. Кося глазами, он вытягивал губы и старался сдуть что-то с носа, бормоча:

– Ишь ты, верхом уселся? Ну, я тебя сдую, сдую!

– Ты, парнишка, отцепись от телеги. Он все равно тебя не признает, – сказал возница.

– А что с ним?

– Обнаковенное дело – допился до белой горячки.

Вася остановился и долго смотрел вслед удаляющейся телеге, пока она не сгинула в мглистой холодной пыли.

ИМЕНИННИК

Никодим дал плотникам вперед немного денег к Петрову дню. Отцы заленились идти в Балаково.

– Семь верст до небес киселя хлебать! Пущай ребята слетают, им в радость! – решили они, и в Петров день чуть свет мальчишки отправились на побывку домой.

– Гляди-ка, солнышко еще высоко, а уж к Балакову подходим! – удивился Васята. – Дорога, что ли, короче стала,?

– Ну да, от жары ссохлась! – пошутил Вася. – Ты, Васята, как придешь, дома сидеть будешь?

– Не, я... – Васята замялся и вдруг озабоченно нахмурил брови. – Нам с тобой к Зудину надо сходить! Ведь зимой опять у него работать придется.

Вася расхохотался от всей души.

– Чего тебя разбирает? – обиделся Васята.

– К Наташе ты уж один сбегай! – хитро подмигнул Вася.

– Ну и к Наташе, и что ж такого?

– Да я пошутил, не ершись! – успокоил взъерепенившегося приятеля Вася. – А мне в больницу надо. Как там Федор Кузьмич?..

Васята понимающе гмыкнул и прищурился:

– И к Насте?

– Да, и к Насте, – спокойно подтвердил Вася и так серьезно взглянул в хитроватые глаза Васяты, что у того сразу пропала охота подшучивать.

Прибежав домой, Вася с гордостью вручил матери деньги. Небось и сам он сколько-нибудь из них заработал!

– Праздник сегодня, солнышко светит, пошел бы погулять, Васенька! – предложила Катерина Семеновна, наблюдая за поглядывавшим в окошко сыном. – Скинь грязное-то... Вот припасла я тебе, – хлопотала она, подавая Васе праздничные штаны и рубаху.

– Мама, спасибо!

Но что эти слова! Катерина Семеновна видела заблестевшие глаза сына, и это было дороже всякой благодарности.

Она глядела в окно на удалявшегося Васю, и гордая улыбка украшала ее до времени постаревшее лицо. «Как прутик тонкий, а складненький! И походочка легкая... – любовалась она. – Не успеешь оглянуться, как в парни выйдет».

Настя, нарядная, в голубой шали с розами, сидела на лавочке у своей хибарки. Увидев Васю, торопливо пошла навстречу.

– Я ждала тебя, потому и с девчатами не пошла. Помнила, что ты обещал сегодня прийти!

– Настя, пойдем куда-нибудь?

– Пойдем! Знаешь куда? На берег! Ох, люблю я на Волгу глядеть. Так бы, знаешь, и поплыла по ней далеко-далеко, на край света! – Настя раскинула руки и смеялась, глядя, как ветер раздувает ее шаль. «И впрямь она, как лодочка с парусом», – подумал Вася. Почему-то ему сделалось грустно.

– Чего ж ты мою обновку не похвалишь? Как сказала – так и сделала. Первый раз сегодня надела. Красивая? – Настя распахивала и запахивала свою голубую шаль.

– Очень далее красивая! – похвалил Вася. – А рубаху отцу тоже купила?

– А как же! Только он сегодня в новой рубахе целый день на печке лежит. Неможется ему... Старенький он у меня стал. – Настя поежилась. – Я и сама бы на печку залезла – день какой холодный'

– Это ветер с Волги. Давай не пойдем на берег, раз тебе холодно.

– Давай не пойдем... – покорно согласилась Настя, зябко кутаясь в обновку. Щеки ее горели так, как будто на них отпечатались малиновые розы, рассыпанные по кайме шали.

Они молча повернули назад.

– Ты чего какая скучная стала? – забеспокоился Вася.

– Голова болит... и холодно. Прямо как зимой.

– Простыла наверно? Настя нехотя засмеялась.

– Чудной ты, жара стоит, а я простыла? Так просто чего-нибудь... пройдет!

Прогулки не получилось. Незаметно для себя они вернулись к Настиному дому.

– Завтра опять уходишь в Быковку?

– Не завтрака сегодня. Завтра уже на работу надо.

Синие-синие грустные глаза ласково взглянули на Васю.

– Мне тоже завтра на работу. Знаешь, как не хочется? Тяжело там все-таки...

Васе захотелось взять ее за руку и увести далеко, далеко! По полям, по лугам, туда, где ей было бы хорошо, спокойно...

Настя опять вздрогнула.

– Знобит тебя. Иди домой, а то мы с тобой тут до ночи простоим, – строго приказал Вася и, смутившись, добавил: – Я бы от тебя никуда не ушел! Никогда!

Настя скользнула в дверь и, чуть приоткрыв ее, в щелочку шепнула:

– И я ведь не хочу от тебя уходить, Васенька!

Дверь захлопнулась, оставив Васю наедине с безудержной радостью, от которой шибко заколотилось сердце, разгоняя по телу обжигающую, поющую кровь. Долго и бестолково он кружил по улочкам, пока не натолкнулся на чью-то широкую грудь.

– Эй, Петруха, разуй глаза – на живого человека прешь, – укоризненно пробасил солидный мужчина.

– Я не Петруха, – возразил Вася.

– Не Петруха? – удивился прохожий. – А почему рожа у тебя, как у именинника? Я было подумал – парень ангела своего справляет... в Петров день!

Вася опомнился: «Одурел я, что ли, шатаюсь незнамо где, а ведь надо в больницу зайти, Федора Кузьмича проведать».

Больница была заперта. На стук вышла сиделка.

– Чего барабанишь? Если принес что – давай, я передам, а самого пустить не могу. Время для посетителей кончилось. Порядку не знаешь!

– Не знаю, – признался Вася. – Мне бы, тетя, только узнать, как Федор Кузьмич?

– Какой такой Федор Кузьмич? Фамилию надо говорить! – рассердилась сиделка, но, взглянув в смущенное Васино лицо, смягчилась. – Фамилию скажи, и я пойду узнаю. Вот как надо делать, мальчонка. Вася старался вспомнить фамилию художника.

– Тетя, подождите, сейчас, сейчас... Рыбаков! Рыбаков Федор Кузьмич! Вот как!

– Рыбаков? – задумалась сиделка.

– Ну да, Рыбаков. Его на прошлой неделе из Выковки привезли.

– А болезня у него какая, не знаешь? Вася мучительно покраснел:

– Он... сильно пьяный был.

– А-а! Тогда помню... Ты ему кто доводишься – родня?

– Нет, чужой, а что? Сиделка горестно вздохнула:

– Как, значит, его привезли, той же ночью и помер. Вот как, милок!

Вася попытался вспомнить лицо художника с озорными глазами, веселой улыбкой, но вместо этого перед ним возникло другое – мертвецки бледное, с диким взглядом мутных глаз... Он тряхнул головой, отгоняя воспоминание...

Чистое, чистое небо смотрело на него синими Настиными глазами.

– Настя! Настюша... хорошая. Настенька! – твердил Вася, изумляясь новому смыслу, заключенному в обычных знакомых словах.

...Темнота застала приятелей по дороге в Быковку. В лугах натужно кряхтел коростель, мучаясь бессонницей. «Спать пора! Спать пора!» – уговаривала его перепелка. В низине балагурили лягушки, умильно величая друг дружку: «Кум-кума! Кум-кума!»

Ночь покрыла луга голубым серебром. От голубых кустов па голубой траве лежали черные тени. И так прекрасен был земной покой, что звезды отрывались от черного неба и бросались вниз на теплую, живую, пахнущую травами землю.

Друзья шлепали по голубой дороге, вздымая голубую пыль. Даже Васяте не хотелось говорить. И Вася был рад, что ему никто не мешает забираться все дальше и дальше в цветущие заросли первой любви.

«Настя... милая, хорошая Настенька!» – казалось, слова эти стали такими живыми, осязаемыми, что их можно было собрать в букет.

Вдруг издалека донесся жалобный плач. Васята остановился.

– Слышишь? Воет кто-то.

– Ухач, больше некому.

– Ты что? Какой тебе в лугах ухач? – испуганно возразил Вася. – Не, это не ухач...

– Ой-вой-вой-вой! Оёй-вой-вой-вой, – отчетливо выговаривал плачущий голосок.

– Чур меня! – перекрестился Васята.

– Оей-ей-вов-вой! – раздалось совсем близко, и ребята увидели движущееся им навстречу маленькое сгорбленное существо.

– Аминь, аминь, рассыпься! – не своим голосом заорал Васята.

– Сам ты аминь, дурак большенный! – возмутилось существо.

– Енька! – ахнули ребята. – Енька, ты?

– Конечно, я...

Это и впрямь была Енька. Под заплывшим глазом темнел здоровенный синяк. Через рваный рукав виднелось худенькое плечо в темно-красных кровоподтеках.

– Кто тебя? Чего ревешь?

– Волки.

– Они что, кинулись на тебя, что ли? Где волки?

– Нету. А я их боюсь, вот иду и кричу...

– А дралась с кем?

– С хозяйкой, с теткой Васеной. Только я не дралась, она одна дралась. Сколько в няньках я жила, а такой злющей хозяйки ни разу не видала... Ох, устали мои ноженьки, – по-бабьи охнула Енька и уселась посередине дороги. – Вы не уходите, я посижу, отдохну. До Балакова еще долго?

Вася сел рядом с девочкой.

– И мы с тобой посидим. За что же она тебя так отколотила?

Енька нагнулась, внимательно разглядывая придорожную траву.

– Подорожничка бы найти. Уж очень болит, – пожаловалась она, прикладывая к запухшему глазу грязную ручонку.

Васята порылся в карманах.

– На, приложи, тоже оттягивает, – подал он медный пятак с дыркой. – Сегодня на улице нашел, только не берут его нигде, говорят – дырявый.

Енька приложила монету и улыбнулась.

– Правда, хорошо! Холодненький он. А отколотила меня тетка Васена за то, что я щи проспала, убегли они... весь чугун убег.

Еньку отдали в няньки в деревню Натальино, к богатой бабе Васене. Девочка нянчила толстого годовалого мальчишку, который орал день и ночь как резаный. Но злой и жадной бабе все казалось, что девчонка даром ест хлеб, и она взвалила на Еньку домашнюю работу. Если, убирая посуду, Енька звякала чашкой, хозяйка стукала ее костяшками пальцев по голове и орала: «Руки у тебя не тем концом воткнуты, что ли, дармоедка!»

А сегодня тетка Васена с хозяином пошли в церковь и приказали Еньке затопить печь и сварить щи. Енька поставила в печку чугун и сама не заметила, как заснула на полу перед печкой.

– Щи-то и убегли. Хозяйка пришла, а я все сплю. Она схватила ухват, да и давай бить. Я тут сразу проснулась, как вскочу и бежать, а она меня за косы и головой об пол... Хозяин пришел и отнял меня у нее. Я под крыльцо залезла и не отзывалась. А как стемнело, вылезла и побежала домой.

– А тебя дома не заругают, что ты убежала? – спросил Васята.

– Нет. Мама никогда не ругает, только плакать будет и, наверно, велит обратно идти. – Енька прерывисто вздохнула. – А я... я тогда пойду и утоплюсь!

– Ты что, одурела? – вскочил Вася.

– Ну да, одурела... – согласилась Енька. – Все по голове, да по голове...

Вася взял Еньку за руку и заставил подняться.

– Никуда я тебя сейчас не пущу, – решительно сказал он. – С нами пойдешь, а завтра, может, кто из деревенских пойдет в Балаково – и ты с ними.

Енька просияла и уцепилась за Васину руку.

Только ко вторым петухам дети пришли в Быковку. На сеновале Енька свернулась клубочком под Васиным боком и мгновенно заснула.

Утром, когда ребята появились в избе, Иван Степанович долго рассматривал Еньку и наконец хмыкнул:

– Ну, девка, не приведи бог такой портрет ночью встретить!

Енька прикрыла синяк и обиженно глянула здоровым глазом.

Узнав печальную историю девочки, Иван Степанович нахмурился.

– За сколько не тебя мамка подрядила в няньки-то?

– За четыре рубля и рубаху нательную. И до Покрова жить.

– А сколько ты прожила у хозяйки?

– С великого поста.

– Знаю я эту Васену! – вмешалась бабка Арина. – Из нашей деревни она, только выдана в Натальино. И в девках лютой змеей шипела... Из своих парней никто ее брать не желал. Осталась бы вековухой, да нашелся, вишь, человек... на красоту польстился. Ты, милая, не горюй! Поживи у меня покамест... Ты меня слушай: бабка Арина отродясь попусту не говорила. Не печалься. Как еще все хорошо-то будет!

– А я псе ж этого так не оставлю, схожу в Натальино к твоей хозяйке, – сердито сказал Иван Степанович. – И стребую с нее, сколько ты у нее зажила...

Обласканная Енька не знала, чем только услужить своим спасителям. Проводив плотников на работу, она, прибрав со стола, схватилась мыть окошки, потом принялась за полы. Металась по избенке, то и дело наталкиваясь на бабку, пока та не взмолилась:

– Девонька, Христом-Богом прошу, посиди чуток. У меня от тебя аж в голове кружение и в глазах рябит.

Но остановить Еньку было невозможно.

– Я тогда пойду у коровки уберу! Ладно? Знаешь, бабушка, какую приборочку сделаю? – И, взвизгнув от полноты чувств, Енька выскочила вон.

Иван Степанович сдержал свое слово и в первое воскресенье отправился к Енькиной хозяйке, в Натальино.

Енька места себе не находила. Ну как тетка Васена за ней придет? Но Иван Степанович вернулся один.

– Вот тебе твои зажитые, – подал он Еньке два рубля и покачал головой. – Ну и зелье же твоя тетка Васена. Яд лютый, а не баба. И как ты, девонька, с эстолько у нее прожила?

Через несколько дней бабка Арина пристроила Еньку к молодой вдове, доброй спокойной женщине, нянчить сынишку. Тетка Лизавета так обласкала Еньку, что та, истосковавшаяся по материнской ласке, долго плакала, уткнувшись в колени новой хозяйке. Лизавета гладила девочку по голове и приговаривала:

– Поплачь, поплачь напоследок. Больше не придется. Сейчас пойдем домой, головку тебе вымою. Будешь с Ванюшкой моим играться. У нас на задах хорошо! Березыньки шумят... Девочек соседских много, подружек заведешь.

Енька подняла глаза и озабоченно нахмурилась:

– Нет, тетенька Лизавета, когда Ванюшка спать будет, я тебе по хозяйству помогать стану. Трудно ведь одной тебе с хозяйством управляться... Я, что ль, не понимаю!

КРЕСТОВИК

Дом был готов. Никодим рассчитался хорошо, без обмана. Довольные плотники отправились восвояси. Бабка Арина провожала их до околицы, поминутно вытирая углом головного платка слезящиеся глаза. Крестя Васю на прощанье, она робко попросила:

– Забеги когда-нибудь старуху проведать, а?.,

– Принимай, хозяйка, работников! – весело забасил отец, входя в свою избу.

– Ба-а-тюшки! – обрадовалась мать. – Пришли, родимые! Умойтеся, я воды горячей наготовила. Переменитесь в чистенькое. Со вторника каждый день чугун воды ставлю: вот, думаю, сейчас мои заявятся. Уж как мы с Гришанькой соскучали по вас!

– Пущай Гришка в лавку слетает, – приказал отец, выкладывая на стол деньги.

Мать метнулась в сени.

– Гришань! Гришань! – звала она. – Подь скорей! Тятя с Васенькой пришли!

Гришка влетел в избу и сразу же повис на Васе.

– Братка, а я как скучал...

– А по мне скучал? – буркнул отец. Гришка растерялся:

– Тоже, тять.

– Ладно, – перебил Иван Степанович. – Дуй в лавку, купи ситного фунта три, чаю осьмушку, сахару фунт, ну и... – отец глянул на мать.

– Селедочку бы, Иван Степанович, и масла постного, – застенчиво попросила она.

– Значит, постного масла полфунтика и селедку одну. С молокой проси, она жирнее, – наставлял отец подпрыгивающего от нетерпения Гришаньку.

– Ну, беги!

Гришанька исчез с такой быстротой, будто им из ружья выстрелили.

– А я сейчас самоварчик раздую, – суетилась мать, но Вася отстранил ее.

– Пусти-ка, я сам.

Когда Гришка примчался с покупками, одна щека у него оттопырилась от запихнутого за нее большого куска сахара. В другой бы раз ему влетело за такое самоуправство, но сегодня отец сделал вид, что ничего не замечает. Он блаженно крякнул, натягивая на влажное после мытья тело чистую рубаху.

Вася поставил на стол сердито бормочущий самовар и направился к двери.

– Васенька, куда ты? – крикнула мать. – Чаю хоть попей!

– Не хочу, мам, я к ребятам скожу. – И, боясь, как бы его не оставили, Вася торопливо вышел из избы.

Только на улице, где жила Настя, он с трудом убавил шаги. Еще издали Вася обратил внимание на раскрытую дверь.

«Натопила, видать, что дышать нечем, – подумал он. – Поди, зажарила цыгана-то!»

В хибарке испуганно шарахнулась курица и, заполошно кудахча, бросилась Васе под ноги. С печки свисала оборванная занавеска. На столе валялась горбушка позеленевшего хлеба. На перевернутой кверху дном щербатой чашке лежал серый, ноздрястый огрызок сахара.

Пахнущий земляной сыростью нежилой воздух уперся в Васину грудь, заставляя его отступить к порогу. Хибарка была покинута своими хозяевами.

– Дядя Яша! – неизвестно на что надеясь, позвал Вася.

Спустившись на невидимой паутине, толстый крестовик закачался перед его лицом.

– Ты чего здесь ищешь? Нету никого. – На пороге стояла незнакомая женщина.

– Куда они уехали?

– Незнамо куда. Ночью цыган ушел, никто не видал.

– А Настя?

– А ты рази не знаешь? Померла Настенька... Посля Петрова дня вскорости, не соврать бы, ну, на третий день. – И, сообразив, что Вася ничего не знает, женщина словоохотливо продолжала: – Огневицей померла. С простуды. Девчонки сказывали, в аккурат под Петров день на погрузке воды холодной напилась, а сама вспотевши была... И скажи, как живую в гроб положили. Убрали гожо. Щаленку голубую ей надели, ну невеста невестой, не скажешь, что девочка. Схоронили ее, красавицу, а наутро глядим – дверь расхлябастана и цыгана нет. Ушел...

Вася опустил голову и вдруг заметил вдавленную в земляной пол Настину гребеночку с блестящими стеклышками. Он нагнулся, подцепил ее ногтем, но гребеночка распалась на мелкие куски.

– В землю втоптали... – жалостливо вздохнула женщина.

– Втоптали... – повторил Вася и, перешагнув через гребенку, не оглядываясь, пошел прочь.

Дома он ни одним словом не обмолвился про Настю.

А когда на другой день Васята встревоженно заглянул ему в глаза и сказал: «Эх, как Настю жалко!», Вася резко оборвал: «Ладно тебе!»