Текст книги "Вася Чапаев"

Автор книги: Евгения Матвеева

Соавторы: Зинаида Лихачева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Вася рассказывал Андрею о Залогине и смотрел, как на лице у брата круто выпирают желваки – будто он перекатывает во рту камни. Слова тоже походили на тяжелые булыжники.

– Такие Залогины во всей России сидят, как пауки. Весь народ паутиной оплели. Руки-ноги связали. Глаза залепили и рот заткнули! Хочешь живым быть – иди к пауку в подручные, помогай ему ловчее кровь сосать. Не хочешь – твоей крови напьются, кровососы! Ну, ничего, недолго им осталось!

Андрей поднял кулак.

– Не горюй, братан! Подрастай скорей! – загадочно сказал он и обнял Васю.

Васята отнесся по-деловому к уходу Васи от Залогина.

– Давай со мной ходить? Я у вдовой купчихи дрова пилю с ейным дворником. Он, старый лешак, никогда трезвым не бывает и лается, что это не его дело. А с тобой вдвоем мы живо все перепилим и расколем.

Вася с радостью ухватился за этот заработок. Запасливая купчиха накупила дров по крайней мере года на два. После работы ребят кормили в кухне обедом, и, кроме того, за каждый день они получали по двадцать копеек. Но все имеет свой конец. Сложив в сарае последний штабель и чисто прибрав двор, ребята сидели на кухне и уныло, в последний раз хлебали жирные щи.

– Ну, чего ж вы теперь делать будете? – обратилась к ним хозяйка.

– Может, еще кто наймет? – вздохнули приятели.

– Вот что, свояку моему – Цепунину два мальчика требуются в трактир. Пойдете?

– Пойдем, пойдем! – повеселели ребята.

– Ладно, завтра ко мне придете, я вас сама и отведу.

ЧТО ТАКОЕ «КАТОРГА»

Если у Залогина была «карусель», то у Цепунина Вася узнал, что означает слово «каторга».

При своей внушительной комплекции Цепунин обладал визгливым бабьим голосом и, целый день торча в заведении (как величал он свой трактир), сварливо покрикивал на подчиненных. Остерегался кричать он только на повара. Тот держался независимо: чуть что не по нем, срывал с головы колпак и, скверно ругаясь, грозился уйти и перед уходом вывести хозяина на «чистую воду».

Васю и Васяту Цепунин сразу объединил в одно: Васьки. Утром не успевали ребята открыть дверь, как уже слышался визг трактирщика:

– Васьки, живо убрать зал! Васьки, полы мыть! Васьки, на кухню! Васьки, на улицу, подметите у заведения! Васьки, дров! Васьки, воды!

– Васьки, туды, Васьки, сюды! – тихонько передразнивал хозяина Васята.

Трактир постепенно наполнялся народом. С утра его посетителями были приехавшие на базар крестьяне, мастеровой народ. К вечеру вваливались приказчики, лавочники и мелкие купцы. На буфетной стойке начинал орать граммофон.

– Васьки, разлейте водку!

Водка находилась в бочонке; ее надо было наливать в большой синий чайник, из которого уже сам Цепумин разливал ее по графинчикам. Посетители тоже орали:

– Васьки, приберите стол! Васьки, тарелку! Васьки, почему ножик не режет?

Васьки бегали на кухню и, набрав полные подносы еды и посуды, ставили их перед хозяином. Цепунин быстро подсчитывал стоимость, и Васьки тащили подносы на столики заказчиков.

 
Ах, зачем эта ночь
Так была хороша!
 

– распевал граммофон.

На кухне в синем чаду подгоревшего масла метались у плиты потные, одуревшие повар и стряпуха. В углу громыхала посудой судомойка. По локоть опуская в деревянную лохань худые, с потрескавшейся кожей руки, она полоскала тарелки в грязной, жирной воде.

– Давай посуду! – рычал на нее повар.

– Васьки! – плачущим голосом звала судомойка. – Чего ж вы грязную посуду со столов не собираете? Самой мне, что ли, идтить?

К ночи трактир гудел. В граммофоне дурацкими голосами разговаривали Бим и Бом:

– Скажите, пожалуйста, это солнце или луна?

– Не знаю, я не здешний!

– Охо-хо-хо! – гоготал трактир.

 
Эх, загулял, загулял, загулял
Парень молодой, молодой!
В красненькой рубашечке,
Фартовенький такой!..
 

– Хозяин, цыганскую! – требовали гладкие, розовые, как ошпаренные поросята, молодые купчики.

– Со слязой, хозяин! Гулям, братцы!

 
А слеза за слезой
Покатилась из глаз!
 

– навзрыд рыдала граммофонная труба.

Уцепившись за скатерку, медленно валился под стол до одури упившийся посетитель и засыпал среди осколков посуды, объедков и огрызков.

– Васьки, растолкайте его! Васьки, приберите!

Бурлила в трактире дымная, пьяная жизнь, и мутный водоворот кружил Васек вокруг столиков, выносил на кухню, прибивал к буфетной стойке и снова бросал от столика к столику.

А за стойкой, спокойный, словно валун посередине реки, возвышался Цепунин. Только руки его, не видимые другим, воровато шуршали бумажками, приглушенно звенькали серебром, раскладывая выручку по отделениям железного ящика – кассы.

Открывался трактир в восемь утра, а закрывался когда как. Иной раз подгулявшие посетители не расходились до глубокой ночи. Тогда ребята ночевали в трактире, укладываясь спать на столах. Сивушный дух, стоявший в заведении, давил их кошмарами, и поутру Васьки просыпались как очумелые.

Голубое и зеленое лето прошумело мимо окон трактира, а ребятам ни разу не пришлось погулять.

Цепунин положил им жалованье – десять рублей в месяц на двоих. И эта пятерка держала их на постылой работе.

Васьки постепенно привыкли к тычкам и подзатыльникам и, разговаривая, запросто сыпали скверными, кабацкими словами.

На Васяту все чаще и чаще находило беспричинное веселье, которое не очень нравилось Васе.

– Ты чего, как дурачок, регочешь? – сердито спрашивал он блаженно ухмыляющегося приятеля. – Пьяный ты, что ли?

– Выдумаешь тоже. Так просто, – отговаривался Васята.

Однажды, пробегая коридорчиком на кухню, Вася увидел, как Васята, опрокинув графин, ловил на язык оставшиеся капли водки.

Похолодев от гнева, Вася что есть силы ударил его по спине.

– Ты чего делаешь, пьянюга паршивый?

Васята трусливо замигал:

– Я попробовать, Вась, ей-богу...

– Я тебе попробую! – заикаясь от возмущения, выговаривал Вася. – Я тебе так попробую, что больше не захочешь!

Целый день Васята старался увернуться от суровых глаз приятеля. С работы они, как всегда, пошли вместе.

– Ну не серчай, Вась! Сказал, не буду – и не буду, – умолял Васята. – Ну с чего ты взбеленился? Подумаешь, попробовал... капельку.

Вася засмеялся:

– А может, мне самому было выпить охота? Васята, а хорошо бывает, когда выпьешь?

– Ой, хорошо! Чего-то все весело! И бегать легко. Очень помогает от устатку, – захлебываясь от восторга, разоткровенничался Васята. – Ты попробуй, я тебе наберу, и в стопках тоже иногда много остается... Ой, чего ты, Васька, Васька! – завопил Васята, неожиданно прижатый к забору.

– Ты, что ль, вправду подумал, что я водки захотел? Мне узнать надо было, в первый раз ты опивки долизываешь или нет. А раз повадился, я тебя отважу!

Васята загораживался от сыплющихся на него ударов.

– Не пей! Не подлизывай, пьяница! Вот получи под расчет! – Вася еще раз наградил пьянчужку оплеухой и отошел.

– Попомни, опивала трактирная, дружить с тобой больше не буду, а все равно, если замечу, буду бить. – И, засунув руки в карманы, Вася пошел прочь.

Васята понуро брел за ним, размазывая рукавом слезы.

Вася убыстрял шаги. Гнев прошел, осталась жалость. Он представил себе, как его дружок, пьяный и грязный, ползает по заплеванному полу трактира, так же как те пропойцы... Нет! Такого Вася не допустит. Сказать отцу Васяты? Ну, а чего тот сделает? Только изобьет... Вася так стремительно обернулся, что Васята, не отстающий ни на шаг налетел на него.

– Васята, не пей больше, Васята! – схватив приятеля за плечи, горячо зашептал Вася.

...Под старой ветлой в обнимку стояли ровесники.

Один из них, уткнувшись в плечо другому и всхлипывая, повторял:

– Не буду... никогда не буду.

Другой по-отцовски гладил его по голове и говорил:

– Ведь нам с тобой еще расти надо, так на кой она нам сдалась, водка-то?

«Хорошие мальчики...» – шепнул ветле налетевший ветер.

«Хорошие...» – вздохнула ветла.

Васьки взрослели. Тоненькие морщинки прорезали лоб, собрались в пучочки около потускневших глаз. Появилась профессиональная вертлявость. Балансируя нагруженными подносами, они, как вьюны, изгибаясь всем телом, скользили между столиками, угодливо смахивали крошки и выслушивали заказы.

Каждый из Васек думал, что изменился другой, и не видел самого себя. Пришла зима. Вместе с посетителями в трактир врывался бодрый, морозный воздух, чтобы через несколько минут вывалиться в открывшуюся дверь пьяным, вонючим паром.

Держа поднос на уровне глаз, Васята несся по залу. Пьяный купчик, раскрыв рот в бессмысленной улыбке, быстро вытянул ногу. Васята запнулся и со всего маху растянулся на полу. Звон разбитой посуды внес оживление. Загрохотали отодвигаемые стулья: посетители торопились к месту происшествия.

Васята сидел на полу, не отрывая глаз от груды черепков и осколков.

Через зал к нему, гора горой, «шагал Цепунин.

– Эт-та что же такое? – визгливо спросил он, уставясь на битую посуду.

Васята встрепенулся:

– Вот он подножку мне дал. Я не виноват! Вот этот ногу протянул, я не видел... черт гладкий!

– Чего-о? – шатаясь, поднялся купчик. – Оскорблять? – В пьяных глазах мутно плескалось злорадство: есть причина закатить скандальчик. – Да я тебя за это самое... – Купчик развернулся, и в этот момент подоспевший Вася толкнул его в грудь. Пьяный грохнулся навзничь и, суча ногами, заорал:

– Избивають!

Его компания, рыча и сквернословя, засучив рукава, ринулась на Васю. Чей-то кулак тяжело опустился на голову мальчика.

– А-ай! – отчаянно вскрикнул Васята и, размахивая кулаками, бросился вперед, загораживая Васю.

Высокий мастеровой ворвался между мальчонками и озверевшими пьяницами.

– Э-э-х! Э-ех! – выкрикивал он, обрушивая на купцов тяжеленные кулаки. – Я вам покажу, иродово племя, как ребятишек бить! Я вам брюхи-то порастрясу!

Про Васек все забыли. Они стояли у дверей, восхищенно любуясь мастеровым.

– Дык это что же делается? Братцы! – завопили на другом конце зала. – Ведь это наше сословие бьют! – И другая компания купцов, опрокидывая стулья, двинулась на мастерового.

– Васята, лампы бить надо, а то они ему дадут! – шепнул Вася и, схватив стул, треснул по ближней лампе. Васята пробрался к другой – и зал погрузился в темноту.

– Дядечка, беги! – крикнули Васьки и выскочили на улицу. Прижавшись за углом, они смотрели, как из трактира повалил народ.

Купцы хватали горстями снег, урча, погружали в него лицо и, зверея от собственной крови, остервенело ругались. Наконец выскочил и мастеровой. Вася подбежал к нему и потянул за рукав.

– Сюда, сюда, дядя!

У мастерового под распахнутой курткой белела голая грудь. Рубаха была разорвана до пояса. Он приложил руку ко рту и плюнул кровью.

– Сволочи, зуб выбили. Это мне кто-то напоследок припаял. Вы, ребята, молодцы: догадались лампы расколоть! – Мастеровой закатился озорным смехом. – Здорово я им дал!

И вдруг, посерьезнев, сказал:

– Не тот зуб вышибли, сволочи! Тот, что у меня на них вырос, при мне остался. Его не вышибешь, вот он где! – Мастеровой распахнул куртку и показал на сердце. – Ну, прощевайте, мальцы! Спасибо, что в беде не бросили!

ОПЯТЬ ДЛИННОНОСЫЙ

На другой же день ребята собрались искать себе новую работу.

– Будем опять наниматься дрова колоть, – подбадривал Васята приунывшего Васю.

– Куда это отправляетесь? – спросил Иван Степанович.

– Работу искать, – буркнул Вася.

– В такой-то одежде на мороз лезете? – рассердился отец. – И не думайте! Дома сидите до весны.

Васята потащил Васю к себе домой. Но и там они не встретили поддержки.

– Простынете, заболеете и помрете, а хоронить вас не на что! – шутил отец Васяты. – Гуляйте до весны!

Приятели потеряли вкус к гулянкам. Жизнь успела взвалить на их плечи заботу и тревогу о семье. Они тосковали о той синенькой пятерке, которую приносили домой. Но воспоминания о Цепунине пугали. И чтобы совсем забыть то страшное время, они, не сговариваясь, перестали употреблять мерзкие слова, которым научились в трактире.

...Наконец пришла весна. На Круглом базаре, на том месте, где стояли маляры с ведерками и большими маховыми кистями на длинных палках, сидел слепой гадальщик, раскрыв большую книгу, с дырочками вместо букв, теперь каждый день появлялись два подростка с пилой и топором.

– Дров порубить не надо? – обращались они к проходившим мимо людям.

– За сколько беретесь? – осведомлялась какая-нибудь женщина.

– Сколько дадите! – наивно отвечали дровоколы. – Мы хорошо работаем! – заверяли они сомневающуюся нанимательницу, весело шлепая за ней по весенним лужам.

Попадались приятелям и хорошие люди, которые расплачивались с ними по совести. Иногда ребят нанимали убрать двор, вскопать огород. Любое предложение принималось ими с искренней радостью, и любая работа была не страшна: ведь они были вдвоем.

Но у Васяты тяжело заболела мать Вася остался один. Он ходил по базару, предлагая свои услуги: помочь донести что-нибудь, посторожить лошадь, пока ее хозяин забежит в чайную подкрепиться. И сколько бы ни заработал Вася, он всегда заносил Васяте половину своего заработка. Хоть две копейки – все же фунт хлеба.

...Длинноносый барин с женой занимали небольшом особняк, на двери которого сияла медная дощечка с фамилией: фон Риблиц. Енька каждый день бегала к нему и подолгу простаивала, задрав голову к окнам. Но Клавы видно не было. Один раз Енька даже постучала в дверь. На стук вышла сама барыня. Ничего хорошего из этого не вышло: барыня позвала своего долгоносого Артура, а тот накричал на Еньку и столкнул ее со ступеньки.

Артур фон Риблиц под именем «человека-молнии» был известен во всех цирках России как непревзойденный жонглер и акробат. Пустяковый вывих правой руки – и «человеку-молнии» пришлось расстаться с цирком. Жизнь без мишурного блеска, без запаха цирковой конюшни казалась Артуру невыносимой. Вот почему супруги фон Риблиц так страстно пожелали взять на воспитание хорошенькую Клаву. Девочка была как раз в таком возрасте, когда из нее можно сделать замечательный номер: «девочка-змея». Для достижения этого требовались упорные занятия и хлыстик с ручкой из слоновой кости.

Природная грациозность девочки обещала в будущем неплохой доход и славу господину Артуру фон Риблиц, поэтому Клаву охраняли с бдительностью настоящих тюремщиков. Одним из условий, которые господин фон Риблиц предъявил матери Клавы, было то, что до десятилетнего возраста девочка не должна видеться ни с кем из родных.

Енька, несмотря на то что долгоносый вытолкнул ее и обещал побить, продолжала свои попытки увидеться с сестренкой. Она часами прогуливалась напротив дома по другой стороне улицы. И вот однажды она увидела Клаву. Девочка, боязливо оглядываясь, открыла окно.

– Клавка! – бросилась к ней Енька.

– Еничка, не кричи, кухарка услышит, – зашептала Клава и залилась слезами. – Еничка, они сейчас куда-то ушли, а меня заперли, ключ от комнаты у кухарки... Еничка, позови маму, завтра они уезжают и меня увозят! Дядя Артур каждый день хочет мне кости сломать... и бьет очень.

– Не реви! – прикрикнула Енька. – Давай в окошко прыгай!

– Ой, боюсь, высоко как! Ой, не могу, Еничка! – причитала Клава, спуская с окна ноги, обутые в беленькие ботиночки.

– Прыгай, я тебе говорю! – свирепо шипела Енька. – Прыгай и не ори!

Клава тихонько пискнула и спрыгнула.

Енька оглянулась по сторонам и, схватив сестру за руку, потащила ее за собой.

Вася возвращался домой, когда около мостика к нему подбежала Енька.

– Вася, пойдем со мной. Я тебе что-то расскажу!

– Куда? – удивился Вася.

– Тут, в овраг, пойдем скореича!

Енька привела Васю к старой дуплистой ветле.

– Тут я Клавку спрятала.

Действительно, в дупле, сжавшись в комочек, сидела Клава. Из беспорядочного рассказа девочек Вася наконец понял, что случилось.

– Домой хочу! – заливалась слезами Клава. – Я боюсь тут жить...

– Да замолчи ты! – окрысилась Енька. – Вот беспонятная! Нельзя сейчас домой. Вася, ну скажи ты ей, чтобы не ревела!

– Вот что, девочки, я сейчас сбегаю, погляжу, чего у вас дома делается. Ведь тебя, Клава, длинноносый обязательно искать будет...

В Енькином дворе стоял крик. Длинноносый топал ногами и, брызгая слюной, орал на побледневшую тетку Настасью.

– Где пряталь девчонку? Сама отдаваль, а сама вороваль? Я много деньга на нее тратиль, девчонка мой, а она убежаль!

Тетка Настасья наконец поняла, что Клава исчезла.

– У меня ее нету, заходи ищи! – Она распахнула дверь и вдруг, ахнув, бросилась на барина и уцепилась за его воротник. – Куда девал мою дочку? Что ты с ней сделал? Душу из тебя выну!

Она трясла немца с такой силой, что у того слетел котелок. Соседки оттащили тетку Настасью.

– Ох, бабоньки, может, ее уж и в живых нету!

– Ви видаль, как она меня биль? Я буду подавать в суд. Ви все видаль, ви все свидетель! – кипятился фон Риблиц.

– Ничего мы не видели, а вот что ты девчонку к себе взял, это мы видели. Скажи лучше, господин хороший, куда ты девчонку дел?

– Своих детей не могут родить, а над нашими мудруют!

Немец оказался в кругу возмущенных женщин.

– А фам какой дело? Мольшать! – попробовал он повысить голос.

– Ах ты, нерусский черт! Мы все матеря – вот какое наше дело! Настасья, в полицию заявить надо, почему девчонка от них убегла? Чего они над ней делали?

Длинноносый, желая скрыть, что он струсил, нагнулся за котелком. Тут Вася не мог отказать себе в удовольствии и поддал котелок так, что он отлетел в другой конец двора. Немец встретился глазами с Васиным взглядом. Вася, не отрывая от него глаз, нагнулся и подобрал камень. Господин фон Риблиц сразу вспомнил, что когда-то он носил имя «человека-молнии», ловко повернулся и молниеносно исчез за калиткой.

Тетка Настасья сидела на пороге, обхватив руками голову.

– Тетя Настя, – тихо сказал Вася. – Клава вместе с Енькой, только боятся домой идти.

– Жива?! – вскрикнула тетка Настасья и, обняв Васю, заплакала.

Уже поздно вечером, когда стемнело, девочки прибежали домой. Клаву увела к себе соседка, на случай, если немец опять придет искать. Но он больше не пришел: на другой день господа фон Риблиц уехали из Балакова.

– Слушай, Настя! – сказала одна соседка тетке Настасье. – Отдай мне на лето Еньку мово Ванюшку нянчить. Мы за Волгой сад заарендовали, возьмем Еньку с собой. Будет сыта и не обижена. А даст бог урожай хороший, на платьишко ей куплю и обувку.

– Я поеду! – решительно объявила Енька. – Я лучше в няньки пойду, только чтобы ты никому Клавку не отдавала. Пусть дома будет.

Через неделю Енька уехала со своими хозяевами за Волгу.

СЧАСТЬЕ СТОИТ ДВЕ КОПЕЙКИ

Время шло к обеду, а Вася все бродил по Круглому базару, ожидая, не крикнет ли кто-нибудь: «Эй, малый, подсоби-ка!» Хоть бы пятачок заработать, не с пустыми руками домой прийти.

От жары и душной пыли в ушах как будто гудел шмель. Неподалеку заиграла шарманка. Праздношатающаяся по базару публика, жадная до всякого дармового развлечения, окружила шарманщика. Сухой высокий старик, с бельмом на глазу, вертел ручку шарманки и подпевал:

 
Шумел, горел пожар московский,
Дым расстилался по реке,
А на стене, стене кремле-о-овской...
 

Пересохшее горло, испустив трескучий звук, захрипело. Старик раскашлялся трудно и сухо. Отдышавшись, он обратился к Васе:

– Паренек, не в службу, а в дружбу, принеси водицы. Все нутро пересохло... На-ка вот и кружку.

Обрадованный поручением, Вася бегом бросился к колодцу.

Старик пил и дышал одновременно. Казалось, что вместе с водой он глотает и воздух. Напившись, он постучал по ящичку, стоявшему наверху шарманки. Из ящика вылезла пестрая морская свинка. Шарманщик вылил на ладонь остаток воды, и зверек принялся жадно пить.

– Ой, батюшки! Крыса! – ахнула какая-то женщина. – Сдурел, старый, такую погань из рук поить!

– Сама ты крыса! – рассердился молодой мастеровой. – Эта животная называется морская свинка, и она у пего ученая. Ведь ученая, а, старик?

Вместо ответа шарманщик попросил зверька:

– Лиза, ну-ка достань счастье молодому человеку за то, что он нам с тобой водички принес.

Свинка забегала по ящику, разделенному на несколько отделений. Опустив в одно из них мордочку, она схватила зубами сложенную вдвое бумажку.

– Возьми у нее, – сказал шарманщик. – Там твоя судьба предсказана.

Вася развернул записку и сконфузился. Он умел читать только по печатному, а записка была написана от руки, мелким неразборчивым почерком. Мастеровой заглянул ему через плечо и прочитал:

«Красная планета Марс имеет влияние на вашу судьбу. Счастье ваше на военной дороге. Вы будете большим генералом».

– Вот это так предсказала! – загоготали в толпе.

Перед Васей завихлялся оборванец с сизым носом, заорал:

– Был у нас генерал Кутузов, а этот, видать, будет енерал кутузок!

– Слепому все копейка, – заступился за Васю шарманщик. – Сам ты, наверно, из кутузки не вылазишь, вот она тебе и мерещится.

– Правильно, чего мальчонку на смех подымать! – сочувственно отозвались в толпе.

– Судьба – индейка! Откеда мы можем знать, какая у мальца планида?

– А вам-то какая сласть, ежели он генералом будет? – обозлился оборванец.

– Какая сласть, интересуешься? – спросил пожилой солдат в старой шинели и на деревянной культе вместо ноги. – Глянь-кось, как мне один офицер зубы почистил. – Он открыл рот и провел пальцем по голым розовым деснам.

– Это да... бывает, – заговорили в толпе

– Ему чего, офицеру-то!

– Для них солдаты – не люди!

– Требуют простым народом. Он, офицер тоись, голой рукой и зуботычины тебе не даст – в перчаточках!

– Офицеры тоже разные бывают... – в раздумье произнес солдат. – Иной хоть и офицер, а для солдата родней, чем брат кровный. Вот таким будь, – серьезно сказал он Васе. – Ежели в генералы выйдешь, не обижай солдат. Сироты они, даром что усы от цигарок запсивели...

Васе было чудно, что пожилые мужики всерьез поверили какой-то бумажке, и он уже был готов созоровать, представив им пузатого, усатого генерала, которого ему довелось увидеть на балаковской пристани. Но последние слова солдата заставили его отказаться от шутки, и неожиданно для себя Вася серьезно сказал:

– Не буду солдат обижать!

– Вот и лады! – добродушно засмеялись кругом. – Он парень свойский, видать, знает, почем фунт лиха!

– Бумажку не потеряй, смотри! – слышал Вася чей-то заботливый совет. Он снял картуз и бережно засунул билет за рваную подкладку.

– Ну-ка, мне вытащи! – разохотился мастеровой.

Шарманщик подставил ладонь:

– Пожалуйте, две копейки. Счастье две копейки стоит.

Мастеровой положил деньги и взял у свинки бумажку.

– Ты читай! Для всех читай!

«Счастье ваше вы получите от дамы, с которой скоро познакомитесь. Успеху будет содействовать лунный свет».

– Вот так загвоздила! – смущенно пробормотал мастеровой и, сдвинув картуз на глаза, заскреб затылок.

– А что? Вполне возможная вещь! Парень ты всех статей, гляди и облапошишь какую вдовую купчиху! – скороговоркой выпалил толсторожий мужчина, по обличию торговец. И сам первый загоготал своей шутке.

Мастеровой зло прищурился.

– Облапошишь! – передразнил он. – Облапошить, конечно, можно, только какое ж это счастье? Облапошить – это дело торгашеское, а счастье, оно должно быть честным!

– Отбрил! Молодец! – сочувственно отозвались люди.

Балаковская дурочка вертела в руках четыре грошика и рассуждала:

– Чего мне две копейки? Хлебушка фунтик. Наплевать, голодная прохожу! Давай мне на две копейки счастья! Прочитай, молодец, чего тут прописано?

Мастеровой взял бумажку: «Счастье как птица. Поймай – твое будет!»

– Истинная правда! – одобрили зеваки.

– Это как понимать? – допытывалась дурочка. – Это, что ли, птиц ловить?

– Не птиц, а счастье, вроде как птица, – летучее, – старался объяснить шарманщик.

– Птиц ловить – грех: они божьи! Пустите меня, пустите! Не хочу! – кричала дурочка, проталкиваясь сквозь толпу.

Вася заметил, как торговец, вытащив из кармана горсть серебра, долго рылся, отыскивая две копейки, а найдя, поглядел на них и снова опустил а карман.

«Ну и жадюга! – подумал Вася. – Две копейки на счастье пожалел».

Больше охотников на покупку «счастья» не нашлось. Старик снова завертел ручку, и шарманка разлилась бедовым, плясовым мотивом:

 
Ах ты, сукин сын, камаринский мужик!
Ты не хочешь моей барыне служить!
 

Кругом заулыбались. Ноги слушателей сами собой стали притопывать.

 
Ты не хочешь моей барыне служить!
 

– И-е-ех! – вполголоса выкрикнул кто-то, и уже несколько голосов подхватило озорную песню, с издевкой выговаривая:

 
Моя барыня богатая,
Кривоногая, горбатая!
 

Кончив играть, шарманщик сдернул с головы широкополую, похожую на пыльный лопух шляпу и стал обходить слушателей. На дне шляпы зазвякали копейки и гроши.

Васе хотелось хоть чем-нибудь отблагодарить шарманщика за подаренное «счастье». Ведь это первый раз в жизни с ним случилось такое.

– Дедушка, давай я тебе шарманку донесу. Куда идти?

– А тащи куда-нибудь в холодок.

Выходя с базара, они увидели дурочку. Она откусывала от черной краюшки маленькие кусочки, бросала голубям и бормотала:

– Чем ловить, лучше накормить! Пусть Фенька-дурочка голодная, а счастье у Феньки – сытое!

Спугнутые появлением Васи с шарманщиком, голуби с шумом взлетели и тут же снова окружили дурочку. Один из них опустился ей на плечо, и Фенька замерла. В лохмотьях, с растопыренными руками, она стояла на базарной площади, нелепая, как огородное пугало. А на запрокинутом лице застыло выражение бездумного, блаженного счастья...

За пожарной каланчой, в прохладной темно-зеленой траве густо росли одуванчики.

Тут и сделаем привал, – сказал шарманщик и пустился на траву.

– Вишь, как мягко!

Он снял с плеча торбу, достал оттуда хлеб, селедку, пару луковиц и коротко приказал Васе;

– Садись!

Вася с наслаждением грыз селедочный хвост, хрустел луковицей и набивал рот заварным черным хлебом.

– Теперь до вечера можно и вздремнуть, – сказал старик, вытирая о траву руки и позевывая. – А потом бы чайку горяченького...

Вася побежал домой. Ему хотелось напоить старика чаем, только разрешит ли мать? На взволнованный рассказ Васи Катерина Семеновна ответила вопросом:

– Может, он мазурик какой, шарманщик-то... А ты его в избу хочешь пустить.

– Ой, мама, ну какой он мазурик? Старый такой... У него, он сказал, все кости болят.

– Ну зови, коли так! – разрешила мать.

Дед Егор, так звали шарманщика, уже спал, положив под голову свою тощую торбу. Рядом стоял ящичек со «счастьями». В нем лежал пучок травы, и морская свинка тихо перебирала травинки – которую съест, которую надкусит и отложит в сторонку.

«Тому лише, у кого нет крыши», – вспомнил Вася отцову поговорку, и его охватила жалость к бесприютному старику.

– Дедушка, а дедушка, – тихо тронул он шарманщика за плечо.

– А? Чего?! Сейчас! Сейчас! Я не знал, что нельзя тут... – вскочил старик, испуганно заморгав воспаленными глазами. – Я уйду! – бормотал он. Увидев Васю, рассердился: – Тьфу на тебя! Я думал, дворник либо городовой... Ну зачем разбудил?

– Дедушка, мама велела идти к нам, чай пить...

– В гости зовешь? Ах ты, милый! – растрогался дед Егор. – Да я с превеликим удовольствием! Ах ты, внучек мой нечаянный!

Вася ужасно боялся, что, войдя в дом, старик заговорит гнусавым жалобным голосом и станет похож на нищих, которых отец терпеть не мог. Но шарманщик вошел, как входят гости. Еще на пороге он снял шляпу и поклонился Катерине Семеновне:

– Здравствуй, хозяюшка! Мальчонка сказывал, звала меня? А ежели напутали мы с ним, прощенья просим: незваный гость хуже татарина... Такому гостю две указки – вот бог, а вот порог.

Мать тоже поклонилась старику:

– Проходите, проходите, дедушка! Звала я вас, садитесь. Васенька, неси шарманку в дом. Вещь дорогая, в сенях ей не место.

Старик посмотрел на выскобленный пол и, взяв веник, вышел на улицу обмахнуть пыльные сапоги.

– Мама, он чаю хочет, – зашептал Вася.

– Сначала пусть поест с нами, – возразила мать. – Я сегодня похлебку варила.

– Пообчистился маленько, – доложил шарманщик, усаживаясь на лавке около двери. – Чисто дом ведете, хозяюшка. Воздух легкий, и мух нету.

Вася взял стоявшую на полу у печки кошачью черепушку.

– Дедушка, свинке попить дать?

– Дай. Ишь ты, вспомнил про Лизку!

Катерина Семеновна заинтересовалась зверюшкой.

– Чудная какая! Ты, Васенька, моркови бы ей принес. Будет она моркву есть?

– Самая ее пища, – подтвердил старик.

– Она ученая, мам. Она счастье вытаскивает. Знаешь, какое счастье она мне достала? – Вася протянул матери записочку с предсказанием.

Катерина Семеновна поглядела на бумажку и улыбнулась.

– Чего же тут написано? Неграмотная я...

Делая вид, что он читает, Вася повторил:

– Счастье ваше на военной дороге. Вы будете генералом.

– Большим генералом, – поправил старик.

– Это ты будешь генералом? – рассмеялась мать, а глаза ее счастливо засияли.

– Ну, раз тут написано, значит, буду, – настаивал Вася. – Тут все правда. Дурочке Фене тоже правда досталась, да, дедушка?

– Будешь генералом, – убежденно ответил шарманщик.

– Кто это генералом будет? – загудел отец.

– Ой, Иван Степанович, – вздрогнула мать. – Не слышно было, как ты пришел!

– Где ж услыхать? Я еще к дому подходил, слышу громкий разговор про генералов. Здравствуй, дед, не знаю, как величать.

– Егором Васильевичем, – степенно ответил дед и подал руку.

– Обедать давайте, – пригласила мать. – Все в сборе, ждать некого. Андрюша не придет, а Гришанька поел и с ребятишками побег дровец пособирать.

Катерина Семеновна разрезала краюшку хлеба по числу едоков. Вышло четыре небольших куска. Егор Васильевич достал из торбы свой хлеб и, положив его на стол, деликатно сказал:

– Надо его съесть, а то зачерствеет.

После обеда Катерина Семеновна велела Васе поставить самовар. Самовар ставили только в самых торжественных случаях: в праздники или для дорогих гостей. Обычно он стоял в углу, начищенный до блеска и важный, как пожарный в каске.

За чаем засиделись допоздна. Мать вытащила из-за стола заснувшего Гришаньку. Васю тоже прогнали спать. Но он исхитрился и лег на самом краю палатей, чтобы все было видно и слышно.

– Размяк я у вас, как сухарь в чаю, – усмехался старик. – Давно уж так, по-семейному, не сиживал... Возрастал я сиротой, без тятьки. Бедно мы с матерью жили. А как вернулся из солдатчины, матери в живых не застал. Соседи сказывали, что пришлось ей на старости лет с сумой под чужими окошками Христа ради петь. Пошла куда-то и не воротилась. Померла где-нибудь на дороге...

Старик замолчал. Катерина Семеновна тихонько вздохнула. Иван Степанович, насупившись, по привычке барабанил пальцами по столу.

– Ну, чего было делать? – ни к кому не обращаясь, усмехнулся Егор Васильевич. – Открыл я торговлю. Как в полую воду, поплыла с моего двора всякая худобишка. Кому что занадобилось: хомуты старые, телега без колес и бабья радость – чугунки, горшки да ухваты. Расторговался, дверь забил, окошки крест-накрест заколотил и подался куда глаза глядят. Была б пара глаз – пошире бы глядел, а то мой один зрак на город Тамбов уставился... Вот в Тамбове-то и начала жизнь из меня крендели вертеть. Ремесла в руках никакого не имел, а на силу обижаться не мог. Ну и давали мне работу по силе – подыми, отнеси да положь. Ворочал, ворочал, пока чего-то в нутре не лопнуло. Кровь со всех концов пошла. Жила, что ли, какая натуги не выдержала, не знаю, только положили меня в больницу. Как сначала лежал, не помню: плохой был. А потом полегчало. Огляделся, смотрю: много бедного народу со мной лежит. Соседом моим по копке старичок один был. Душевный такой, все песни петь хотел, а грудь ему не дозволяла. Только заноет, а на него сразу кашель накинется, отдышится – и опять петь. Говорит: «Не могу без песни». Я ему и скажи: «Ты, дед, обязательно сам петь хочешь? А то давай я спою, а ты отдохни». Возрадовался старый: «Спой, – просит, – спой!» Я и запел нашу солдатскую: