Текст книги "Вася Чапаев"

Автор книги: Евгения Матвеева

Соавторы: Зинаида Лихачева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

На ясной голубизне неба замшелый сизо-лиловый утес был похож на грозовую тучу.

– Вот откудова волюшка народная пошла, – тихо проговорил кто-то.

Вася не понимал, что с ним делалось. Так бы и бросился вплавь к берегу. Взлетел бы на этот утес и закричал грозным голосом: «Эй! Люди!..» А дальше что? Не простые слова нужны – огненные. Как в песне...

И все пассажиры четвертого класса, и грузчики, что сидели там, у костра, и Васятка окружили бы его: «Веди нас на смертный бой, на великую битву!..» Играют трубачи! Бьют барабаны! Полощутся знамена! И летит впереди войска на карем боевом коне он, Вася Чапаев! Урра-а! Бегут враги...

Вася подумал, какие они из себя – враги, и вдруг нечаянно представил, как черноусый с золотыми эполетами лезет со страху на карачках в кусты, а Вася его шашкой плашмя, да по заду! Стало смешно, и все пропало. Утес, оставшийся позади, как будто стал заваливаться набок. Вот и совсем не видать.

Вернувшись, Вася попал в самый разгар оживленного разговора.

– Тогда всенародно оттяпает палач башку – и весь разговор! – глубокомысленно высказался пожилой мужик.

– А таперича? Все одно вешают, только втихомолку, чтобы народишко не знал. А чем хрен редьки слаще? – встрял в разговор мужик в лохматой шапке.

– Опять же тюрьмов по всей Расеи понастроили, знать, уж не пустые стоят!

– А ты откеда знаешь, пустые они али полные? – ехидно спросила молодая бабенка в красной юбке и зеленой кофте с золотыми пуговичками.

Мужик взъерепенился:

– Я-то, благодарю бога, не сиживал, а Михалка наш деревенский, изба евонная супротив колодца, восемь месяцев томился. Пришел домой в чем душа держится и в тишину помешанный. Голосом не говорил, все шептался... Говорил, бьют там почем зря. Не более полгода прожил – помер. Перед смертью ребят благословлял – и все шепотом.

– Пускай не шкодят противу царя, не будут в тюрьме сидеть! – огрызнулась бабенка. Мужики досадливо крякнули и промолчали.

– Золотые слова у тебя, молодка! – усмехнулся дед Егор. – С такими речами только в первом классе ездить!

– Го-го-го! – загрохотали мужики. Бабенка обозлилась и, покраснев как рак, силилась перекричать мужицкий гогот.

– А что? Захотела бы и поехала! – Она размахивала кулаками перед дедом. – Ты меня тогда подкусишь, когда у тебя зубы новые вырастут!

Высокий мужик поднялся и сгреб молодку за зеленую кофту.

– Слышь-ка, сорока – птица райская, не верти хвостом, а то ощиплю

Бабенка испугалась, пошла в свой угол и, заголосив, упала на свои мешки.

– Так тебе и надо. Не лезь в мужчинский разговор, бесстыжая! – сказала ей соседка. – Реви, не жалко. Поболе поплачешь, помене потеть будешь.

СМЕРТЬ ДЕДА ЕГОРА

Еще самого города не было видно, а уж в небо поднялись золоченые кресты колоколен. Колокольни выплывали одна за другой, как будто все церкви Нижнего двинулись навстречу крестным ходом. Только когда пароход обогнул излучину, во всей красе показался город-купец – Нижний Новгород.

– Пойдем прямиком на судоверфь, оттуда по дворам, – предложил дед.

Улица, спускающаяся к верфи, была застроена длинными добротными лабазами и складами. Несмотря на будний день, на всех дверях висели тяжелые, как пудовые гири, замки.

– Праздник, что ли, какой? – недоумевал дед, оглядывая пустынную дорогу, по которой степенно прохаживались голуби.

– Дед, шумит что-то, слышишь?

Вытянув шею, дед Егор прислушался. Шум нарастал, уже можно было различить отдельные выкрики.

– Вроде народ бушует... – недоверчиво и взволнованно проговорил шарманщик, и в единственном глазу его вспыхнула радость.

Свернув за угол, они лицом к лицу встретились с толпой рабочих. Судоверфь выплескивала все новые и новые группы людей, которые, подбегая, присоединялись к подымающейся в гору толпе. Так говорливые весенние Ручьи вливаются в бурную рокочущую реку.

Вася смотрел на идущих. У одних было деловое сосредоточенное выражение лица. Другие, изумленно подняв брови, смотрели вперед широко открытыми глазами. У иных из-под угрюмо сдвинутых бровей сторожко блестел хмурый взгляд, а рот растягивался дерзкой улыбкой. Над толпой колыхался многоголосый говор.

– Куда вы, сынки?

– Не кудыкай, дед! – недовольно оборвал кто-то.

– Не бойсь, не на разбой идам!

– С хозяевами побалакать захотелось! – прогудел смешливый бас.

– Дед, сыпь к нам!

– Пойдем, Вась, с народом! – засуетился дед и, вскинув шарманку, шагнул на мостовую. Вася последовал за ним, но быстро идущая толпа разъединила их.

– Го-го-го, братцы, мы теперича с музыкой пойдем!

– «Разлуку» хозяевам сыграем!

Вася видел, как деда Егора хлопали по плечу, а он восторженно кричал:

– С вами, сынки, с вами! Одна дорога!

Васе казалось, что он попал в стремнину, которая несет его, не давая возможности остановиться. Ему стало и весело и боязно.

– Дяденька, – опросил он высокого рабочего в черной косоворотке, – это чего делается? Куда идут?

– Бастуем, парень! Понимаешь?

– Нет...

– Ну как тебе рассказать? Хотим заставить хозяев платить нам сколько положено. А то они богатеют, дуются, а рабочий человек на хлеб заработать не может, ребятишки голодом сидят! Понял теперь?

Вася кивнул головой. «Еще бы не понял», – подумал он. Значит, и тут хозяева вроде колдуна Залогина да жирного Цепунина.

– Я знаю, они жулики, хозяева-то! Пауки!

Рабочий внимательно смотрел на Васю:

– Смотри-ка, ты, видать, тертый калач? Знаешь что почем!

– Конечно, знаю, два года у купцов работал, – нахмурился Вася. – И я с вами бастовать пойду!

– Давай, давай! Учись. Пригодится в жизни!

Никто не бежал, но бурное, стремящееся вперед движение захлестнуло Васю. Теперь, когда он знал, куда идет народ, Вася боялся только одного – отстать, остаться в стороне. И вдруг с полного хода налетел на передних. На него навалились задние. Толпа останавливалась рывками.

– Чего там? – кричали сзади. – Чего встали?

– Конная, братцы! – крикнули из передних рядов. – Конную на нас выслали!

В наступившей тишине отчетливо слышалось цоканье копыт. Из-за поворота показался разъезд конной полиции. Лошади шли шагом.

– Чего уставились? Конную впервой увидели? – вырвался из толпы высокий рабочий, с которым говорил Вася. – Пошли!

– Пошли... пошли... пошли... – многократным эхом отозвались люди, и толпа сдвинулась с места.

Один из полицейских выехал вперед и поднял руку:

– Стой! Назад! Расходись!

– По-богатому командуете, ваше благородие! – узнал Вася надтреснутый голос деда Егора. – Эдак мы с панталыку сбиться можем!

– Гыр-р-р-р... – прокатился рокочущий смех.

– Молчать! – гаркнул пристав. – Назад!

– Назад только раки ходят! – дерзко крикнул молодой голос.

Горяча коней, полиция ринулась навстречу и врезалась в народ. Ошеломленная неожиданным нападением, толпа попятилась. Конная теснила людей, назад к судоверфи.

– О-о-о-у... – взвился чей-то удивленный крик и потонул в негодующем реве.

– Людей давить?!

– На безоружных, псарня бешеная?

– Сволочи, фараоны проклятые!

Толпа забурлила, вспенивая белые от гнева лица, и, словно прорвав плотину, неудержимая, неистовая, грохочущая хлынула на полицейских.

Васю обдало запахом горячего конского пота. Над ним нависли две сверкающие подковы. Лошадь дыбилась, не решаясь наступить на человека.

– Зверь! На мальчонку?! – хрипло крикнул кто-то рядом, и сильная рука отшвырнула Васю в сторону.

– Сымай пса! Отъездился!

Дико закричав, полицейский взмахнул шашкой, но рабочие стащили его с лошади.

Разнобойное течение толпы поворачивало Васю, оттаскивало назад, толкало, стискивало, мяло, но он упорно пробирался к тому месту, откуда в последний раз донесся голос деда Егора. Выбравшись на тротуар, Вася забежал вперед и сразу увидел его. Полиция оттеснила людей далеко назад, и шарманщик одиноко лежал на пустой мостовой.

– Дедушка! – кинулся Вася. – Дедушка, ты чего? Шибко убился, да?

Шарманщик лежал, неудобно перегнувшись спиной через искалеченный остов шарманки, и загораживал локтем запрокинутое лицо. От Васиного прикосновения рука шарманщика откинулась. По мертвому лицу, наискось от виска, протянулся вздутый багровый след нагайки.

– Помер... – испугался Вася и тут же сурово поправил сам себя: – Не помер, а убили. У-би-ли... У-у-у-у... – тихонько заскулил он и что есть силы прижал ко рту кулак.

Сзади Васи в один протяжный гул слились выкрики, ругательства и гневное дыхание толпы. И вдруг мощный, негодующий вой заглушил все.

– Ага-а-а-а-а-а... – угрожающе взревел гудок судоверфи. – Сюда-а-а-а-а-а...

И откуда-то издалека, со всех окраин отозвались другие гудки:

– Слышу-у-у-у-у... Иду-у-у-у-у-у... И-и-и мы-ы-ы-ы-ы-ы-ы.

– Всеобщая... Всеобщая... – доплеснуло до Васи кипящее слово.

– Держись, братья! – В полицейских летели камни.

– Дед, я пойду, – по привычке сказал Вася и, подняв булыжник, бросился в толпу. Тяжелый камень тянул руку книзу. «Эх, не добросить мне! Ну да, не добросить, не добросить...» – стучало в голове. Около него, обламывая ногти, какой-то рабочий выдирал из мостовой булыжник. Вспыхнув от захлестнувшей злобы на свое бессилие, Вася сунул свой булыжник рабочему:

– Дядя, на, бей! – и, ползая под ногами, стал собирать камни в подол рубахи.

– Нате, вот камни! Мне не докинуть, а вы бейте. До смерти их бейте!

– Еще подавай! – приказывали рабочие, расхватывая булыжники. – Давай!

И снова Вася нырял вниз, жадно выворачивая холодные тяжелые камни.

– Нате, нате, нате!

Под градом камней полицейские, прижимая головы к конским шеям, пробились сквозь толпу и пришпорили лошадей.

– Нате камни, – поднялся Вася,

– Всё, малец! Больше не надо.

Их несли впереди – деда Егора и еще двух рабочих. А за ними с непокрытыми головами, медленно передвигая ноги, шли рабочие судоверфи. На тротуарах останавливались прохожие. Многие, увидев убитых, снимали шапки и присоединялись к процессии, шепотом спрашивая: «Что случилось?»

Кто-то запел незнакомую Васе песню:

 
Вихри враждебные веют над нами...
 

Народ подхватил:

 
Грозные силы нас тяжко гнетут!
 

Седая голова деда Егора покачивалась с боку на бок, рот был открыт, и Васе казалось, что дед поет вместе со всеми...

Сидя на корме парохода и глядя в мутные от тумана очертания берегов, Вася старался припомнить, что было потом.

...Их несли впереди, а за ними медленно шли люди. Шли, шли, шли. Высокий рабочий в черной косоворотке спрашивал Васю, где он живет. А когда узнал, что Вася живет в Балакове, а дед Егор нигде не живет, сказал кому-то: «Я отведу мальчонку и вернусь». И повел Васю к себе домой. Там была такая хорошая тетка, Немножко похожая на Анисью. Она накормила Васю и велела лечь отдохнуть.

Когда он проснулся, было уже утро. Тетка Нюша отвела Васю на пристань и посадила на пароход...

Кажется, все. Но Вася чувствует, что он забыл что-то очень важное, самое нужное... Будто он там, среди народа, понял то, о чем недоговаривал брат Андрей. Очень ясно, хорошо понял, а вот теперь накрепко забыл...

Пароход пришел в Балаково поздним вечером. Сходя на пристань, Вася неожиданно для себя решил никому ничего не рассказывать, кроме Андрюши.

СВИЛЕВАТАЯ ДРЕВЕСИНА

Бледно-серое небо скупо моросило дождем. Слепой свет керосиновых фонарей расплывался по лужам бликами, похожими на масляные пятна.

Чтобы сократить дорогу, Вася пошел напрямик через овраг. Мокрая, скользкая тропинка проползала меж знакомых кустов, извивалась и кружила около толстых дуплистых ветел.

Разбитые лапти, чавкая, всасывали холодную жидкую грязь, но Вася не замечал этого. Не замечал он и того, что продрог до костей.

Вот и мостик, и навстречу Васе ласково светились окошки родного дома. Вася пустился бегом. Все пережитое: тоска, одиночество остались за спиной, где-то в хлюпающей грязи Лягушевского оврага. Замирая от радости, Вася открыл дверь.

– Васенька! – кинулась к нему мать. – Вернулся, Васенька! Мокрехонек...

– Пришел! Братец пришел! – заплясал Гришанька.

– На-ка сухонькое, переоденься, – металась Катерина Семеновна. – И переобуйся скорей! – Она скинула с ног свои опорки и поставила их перед Васей.

Иван Степанович сидел за столом и, пряча улыбку в густой бороде, молча разглядывал сына.

– Тятя, здравствуй!

– Здорово, здорово! Ну, повидал белый свет? Поди, немало заработал, напел? Завтра, чать, корову покупать пойдем?

– Иван Степанович, к чему это ты? – остановила мать.

– А к тому, что человек не птица – летать да крошки собирать. Человеку руки дадены, а для чего? Для работы.

– Ты же сам меня отпустил, тять!

– Для того и пустил, чтобы ты своими глазами увидел, какая она жизнь, на что похожа... Теперь что делать думаешь?

– С тобой работать буду. Плотничать.

Иван Степанович подошел к Васе и похлопал его по спине. Широкая жесткая ладонь ощутила выпирающие от худобы лопатки.

– Э-э, брат, ты и впрямь птицей стал, какие крылья отрастил!

– А я как знала, что ты придешь, – приговаривала мать, собирая на стол. – Кокурки нынче напекла на постном масле. Ну, садись ужинать.

Васю не надо было уговаривать. Поджаристые сочные кокурки сами просились в рот.

Иван Степанович искоса взглядывал на синеватые губы Васи, на худую длинную шею и добродушно посмеивался:

– Ешь, отъедайся, шарманщик!

Мать забеспокоилась:

– Чегой-то мнится, недосолила я, а?

– Не, в самый раз, – промычал Вася.

– Пока тебе мнится, мы все приедим, – пошутил отец. – Знатные кокурки! Не жуй, не глотай, только брови подымай!

Гришанька завертел перед Васей двумя слипшимися кокурками и запел:

– Вот кокурка у кокурки на закокурках сидит!

– Что за песни? – прикрикнул отец. —Ай забыл, что за столом сидишь?

Гришанька шлепнул себя ладошкой по губам:

– Тять, не буду.

– Ешь, ешь, Васенька. Чего смотришь?

– А Андрюше?

– Андрея забрили, – коротко ответил отец.

– Два месяца как ушел, – вздохнула мать.

Этого Вася не ожидал... Андрюши нет. А как он мечтал о встрече с братом! Кому же теперь он расскажет все, о чем думал во время своего странствия? Андрюша помог бы ему разобраться в непонятном и злом устройстве жизни.

Гришанька заегозил на табуретке, стараясь придвинуться поближе к брату.

– Ой, Вася, знаешь, как они гулевали, новобранцы-то? По улице шли с песнями. «Последний нонешний денечек» пели... А мамки соберутся в кучу и плачут. И наша мамка плакала.

– А как же, – всхлипнула Катерина Семеновна и торопливо вытерла фартуком глаза.

– Забрили... Забрили, – словно про себя повторил Иван Степанович.

– Теперь, Василий, ты старшой стал. Нам с тобой и семью кормить. Опять твой Егор Васильевич сиротой останется.

– А где он, дед Егор-то? – спохватилась мать. – Ты, что ль, один пришел?

– Я на пароходе приехал. Один. Дед Егор в Нижнем остался... убитый...

– Убитый? Кто ж его? – воскликнул Иван Степанович.

– Конная... И еще двоих задавили.

Мать побелела:

– Господи помилуй! Да с чего же?

– Ни с чего не бывает ничего, – перебил Иван Степанович. – Бунтовали, наверно?

– И не бунтовали, смирные все были. Забастовку делали.

– Да вас-то с дедом на кой ляд туда занесло?

– Мы играть пришли на судоверфь. Глядим, там народищу – тьма. Все кричат и куда-то идти собираются. А конная прямо на нас...

– А ты где был, когда конная наехала? Где был, отвечай! – У матери затряслись губы.

– Да с дедом и был. Только он маленько вперед забежал... Да чего ты, мам?

– Все вы такие настырные растете! Тебе наплевать на мать-то, на родительницу! Ну чего б я стала делать, ежели б тебя убили, а? – Катерину Семеновну била лихорадка.

Вася удивился. Он только сейчас понял, что действительно ведь и его могли задавить. Очень даже просто... Но вместо страха вдруг почувствовал гордость: «А ведь не испугался я тогда! Наверно, я храбрый?»

– Мама, ты не ругайся. Не убили же!

– Не убили! – кричала мать. – Счастье твое, что не убили! А этот старый дурак, царство ему небесное, ошалел, что ли, на конную кидаться? Господи, и как не хотела я тебя отпускать... Сердце чуяло.

Катерина Семеновна опустилась на скамейку и заплакала.

– Такого безвредного, хорошего старичка лошадями затоптали. Чего творится на свете...

– Чего творится, – крякнул Иван Степанович. – Оголтел народ, сам на рожон лезет!

Вася хотел возразить, что никто не лез ни на какой рожон, но томительная усталость сковала все тело. Что-то защекотало лицо. «Тятькина борода», – узнал Вася к, как в раннем детстве, обхватил отца за шею.

Доверчивая ласка обескуражила Ивана Степановича. Подхватив мальчика, он бережно отнес его на печку и, смутись своей нечаянной нежности, сурово насупился.

– Так-то лучше, а то будет за столом храпака задавать. Шарманщик.

На другой день, в воскресенье, Вася собрался к Новиковым.

– Васька-а?! Ты это? – заорал Васята, кидаясь к нему на шею. – Ты, значит, приехал?

– Не, не приехал, – ответил Вася и ткнул дружка кулаком в живот.

– Ой, дурак я, чего спрашиваю! – закатился Васята. – Вот он – ты! Здорово! Ты насовсем или как?

– Насовсем.

– Во хорошо, – завертелся Васята и вдруг напустил на себя важность. – Со мной работать будешь? Я тебя, как это, ре-ко-мен-дирую Кузьме Алексеевичу. Знаешь Зудина Кузьму Алексеевича? Ну, дом у них на Христорождественской, шатровый. Ворота тесовые, зеленые... Знаешь теперь?

– Знаю, столяр он.

– Во-во! А я у него в учениках. Ему еще одного надо. Пойдешь?

– Я бы пошел, только тятьку надо спросить.

– Эх, опять бы мы на работу вместе ходили, – размечтался Васята. – Он хороший, Кузьма Алексеевич. Никогда не кричит, не ругается... И Наташа хорошая.

– А кто Наташа-то?

– Дочка его, – улыбнулся Васята. – Косички вот такие маленькие, и в них бантики. Там хорошо, не то что у Цепунина.

– Да, цепунинский трактир век не забуду! – потемнели у Васи глаза.

– Вась, чего расскажу-то! Цепунин после нас нанял себе такого же мальчишку, сироту, Митрохой звали... Вот один раз гляжу: у трактира народ галдит, ну и я туда. А Митроха сидит и ревет во все горло, глаза трет, а у него по всей морде горчица! Купец один его горчицей заляпал, для смеху, говорят. А ночью Митроха в трактире все окна побил и убег! Искал его Цепунин, не нашел. Кто говорит, Митроха на барже уехал, а кто, – Вася понизил голос, – утопился!.. Нос у него кирпатый был и в веснушках. Глазами все моргал; его моргуном и дразнили. А мне его жалко...

Мальчики замолчали, вспоминая пьяные окрики загулявших купчиков, придирки, подзатыльники, горластую трубу граммофона, в которой мужчинским голосом цельный день пела какая-то баба.

– Доставалось нам... – тряхнул Вася головой.

– Ежели бы мы не ушли оттуда, то, как пить дать, тоже утопились бы! – убежденно сказал Васята.

– Ну уж дудки! – с ненавистью возразил Вася. – Ежели из-за таких цепуниных всем топиться, то и народу не останется. А Митроха этот, видать, молодец! Уехал он, а не утопился! Такой не утопится!

Иван Степанович сам повел Васю к Зудину. Мастерская находилась возле дома во дворе. Светлая и просторная, она сразу понравилась Васе. Посередине стояли два токарных станка. Вдоль стены тянулся длинный верстак, около которого пышной грудой лежала кудрявая стружка.

Васята в мешковинном фартуке крыл морилкой небольшой круглый столик на фасонных ножках. От широкой улыбки приятеля Васе стало совсем хорошо.

– Ты, Кузьма Алексеевич, построже с ним. В случае чего и подзатыльник. Без этого в ученье нельзя! При нем говорю, – Иван Степанович положил руку на Васино плечо.

– Полно, Иван Степанович, – отмахнулся Зудин. – Не люблю я рукоприкладства. Коли работа человеку по сердцу пришлась, он и без битья до всего дойдет. А колотушки уменья не прибавляют, нет!

Так Вася стал учеником столяра. Кузьма Алексеевич спокойно, без окриков объяснял мальчикам их работу.

– У всякого дерева свой характер, – говорил он, – и надо его узнать. Вот доски все одинаковые, да?

– Да, – подтверждали ребята.

– А вы приглядитесь как следует...

– Узор на них разный, – догадался Вася.

– Не узор, это называется строение слоев древесины. Вот смотрите, видите, какая ровненькая? Полосочками прямыми разрисована. Она так и называется – прямослойная. А эта волной пошла – косослойная. Теперь смотрите: вон как накручено.

– Будто клубок ниток растеребили, – сравнил Васята.

– Похоже, – согласился Кузьма Алексеевич. – Ее и зовут свилеватой, работать ее трудно, упрямая!

Ребята засмеялись:

– Вы про нее говорите, как про живую!

– А разве дерево мертвое? Оно тоже живое. Растет, питается.

Кузьма Алексеевич порылся в обрезках и поставил перед мальчиками несколько чурок.

Сколько раз доводилось ребятам видеть дрова, но им и в голову не приходило, что, глядя на спил, можно узнать, сколько лет росло дерево и как ему жилось – хорошо или трудно. Об этом рассказывали волнистые годичные кольца.

Свилеватая древесина говорила о том, что деревцу приходилось всячески приспосабливаться: расти то в одну сторону, то в другую, чтобы выбраться из тени, которую бросали на него соседние большие деревья, и дотянуться до солнечного света.

Узнали ребята, что высокие, прямые, как свечи, сосны называются корабельным, или мачтовым, лесом. Их судьба широкая, гордая – выдерживать натиск разбушевавшихся волн.

Несложная работа, которую Кузьма Алексеевич поручал ученикам, стала увлекательной, как рассказ.

Столяр брал заказы только на богатую мебель. И когда в мастерской красовался солидный буфет с дверцами, украшенными замечательной резьбой, или раскладной ломберный столик на легких фигурных ножках, или тяжелый дубовый письменный стол с витыми колонками по углам, ребята вырастали в собственных глазах.

Еще бы: ведь в этих красивых вещах была немалая доля и их труда!

– Не получается? – тревожился Кузьма Алексеевич, заметив хмурое настроение ученика.

– Не получается, – горько вздыхал тот.

– А ты развеселись, и сразу получится, – убежденно советовал Кузьма Алексеевич. – Всякая работа шутку любит. Легкость ей нужна. А ежели сопеть да кряхтеть, так у тебя вместо вещи опять чурбак выйдет.

Вася заметил, что когда в мастерскую прибегала Наташа, Васята расцветал. Наташа нежно называла Васяту – Васечка.

– Васечка, – умильно склонив головку, щебетала Наташа, – Васечка, мне очень надо кукле новую кроватку. Она уже выросла из старой.

Васята метался по мастерской, выискивая в обрезках подходящий материал, и они подолгу обсуждали, какие должны быть ножки у кровати, какая спинка. А Вася удивлялся, как можно всерьез разговаривать о такой ерунде. И никак не мог понять, как можно ходить в школу, а дома забавляться с куклами. Да и в Наташе он не находил ничего особенного: обыкновенная девчонка, только одежда на ней хорошая. Если Еньку так одеть, и Енька хорошая будет.

– Васечка! – влетела в мастерскую Наташа, – Снегу много, давай на дворе сделаем горку?

Васята взглянул на Кузьму Алексеевича.

– Ну, если ей так горка занадобилась – теперь не отстанет. Отпущу вас сегодня пораньше – мастерите горку.

Вася пошел помогать другу. Они с Васятой накатывали большие снежные шары и, пыхтя, громоздили их один на другой. Наташа с маленькой лопаточкой суетилась больше всех, но толку от нее было мало.

На помощь вышел сам Кузьма Алексеевич. Два вечера трудились над горкой, и она получилась на славу.

Теперь к концу дня Наташа с саночками уже дожидалась, когда мальчики выйдут из мастерской, и, схватив их за руки, тащила кататься.

Васята был счастлив. Он забывал про то, что надо идти домой, что пора ужинать, забывал все на свете, когда, усаживаясь в санки позади Наташи, видел перед собой две рыженькие косички, торчащие из-под пуховой шапочки.

А Васю тянуло в Сиротскую слободу, на большую гору. Там были свои ребята и девчонки, и с ними было куда веселее, чем с Наташей. Боясь обидеть Васяту, он скрепя сердце катался на этой чепуховой горке. Наконец он не выдержал:

– Васята, а что если я пойду на большую гору сегодня?

Васята в это время вместе с Наташей садился в санки.

– Ступай! А мы тут покатаемся! – махнул он рукой.

Вася обрадовался, что друг отпустил его, и с легким сердцем стал убегать после работы на большую гору.

Особенно весело бывало Васе, когда в кучке ребят он слышал смех Насти. Изо всех девчонок она одна каталась по-мальчишески – лицом вперед. И никогда не визжала. Широко открыв синие глаза и плотно сжав губы, она стремглав слетала с самой отвесной стороны горы, там, где катались только мальчишки.

Настя была круглая сирота. Ее годовалой девочкой забрал к себе Яшка-цыган.

Тринадцать лет тому назад в одном из ночлежных домов Самары скрестились дороги двух обездоленных людей. Яшка-цыган, схоронив любимую жену – красавицу Настю, – ушел из хора, где работал, и заливал свое горе вином в компании потерявших человеческий облик оборванцев. Поздним вечером, в осеннюю мокропогодицу, в дверях ночлежки появилась молодая женщина из благородных с ребенком на руках. Она еле держалась на ногах. Огромные глаза незнакомки на мгновение остановились на пропитых рожах ночлежников и испуганно взмахнули ресницами. Яшке показалось, что большие синие бабочки залетели в вонючую ночлежку. В ту ночь Яшка заснул с твердым намерением завтра подойти к незнакомке и, если это будет в его силах, помочь ей.

Наутро в женской половине ночлежки поднялся плач. Новая постоялка лежала мертвая, а в окоченевших руках ее сладко спал ребенок. Вызванная хозяином ночлежки полиция не нашла у покойной никаких документов. Пристав велел городовому отнести девочку в приют.

Яшка сам не знал, как это случилось. Он вырвал плачущего ребенка из рук городового и, горячась, путая цыганские и русские слова, заявил, что берет девочку себе. Полиции, видимо, было совершенно безразлично куда бы ни деть ребенка, поэтому Яшке никто не стал возражать.

Цыган назвал девочку Настей и скоро перебрался со своей богоданной дочкой в Балаково. Сердце его расцвело. Соседи слышали, как по вечерам он пел цыганские надрывные песни, и знали – Яшка укачивает дочку. Иногда хибарка ходуном ходила от огневой пляски, и соседи липли к маленьким окошкам поглазеть, как цыган перед дочкой выкомаривает.

Зарабатывал Яшка чем придется. Лудил самовары. Паял медную посуду. Ремонтировал и настраивал гитары, балалайки и даже чинил часы. А главное, все, за что бы он ни брался, он выполнял добросовестно.

Цыганское воспитание сказалось. Не было в Балакове девчонки более отчаянной, чем Настя. Мальчишкам она ни в чем не уступала, а с подругами делала все, что могло взбрести в ее голову. Доводила до слез своими насмешками или очаровывала ласковыми словами.

– Ты, Настька, наверно, колдунья? – спрашивали ее девочки.

– Ага! Я ведьма! Я по ночам в трубу вылетаю и на болоте с чертями пляшу, вот так!

Настя быстро выдергивала из косы ленту, распускала волосы и принималась отплясывать какой-то дикий танец, гортанно выкрикивая непонятные цыганские слова. Девочки с визгом разбегались, а озорница, помирая со смеху, валилась на землю.

Но при Васе Настя смущалась, и они почти никогда не разговаривали.

Однажды Вася притащил на гору новую ледяную скамейку[1]1
  Ледяная скамейка – род санок. Состоит из доски с намороженным на нее льдом и другой, верхней доски, укрепленной на первой, на четырех ножках.


[Закрыть]. Он гордился, что она была самой высокой из всех, но тем не менее основательно струхнул, когда первый раз летел на ней с горы. Но все сошло благополучно. Лопаясь от гордости, он предложил ребятам покататься. Ребята замялись.

– Дай я прокачусь! – подскочила Настя.

Вася испугался: упадет, разобьется.

– Нос не дорос! – грубо сказал он. – Не девчачье дело на таких скамейках кататься!

– Не дашь? Не дашь? – разозлилась Настя.

– Отстань! Сказал не дам – и не дам!

Вася не успел опомниться, как Настя, схватив ком снега, натерла ему лицо и затолкала снежок за воротник. Вася съежился от холодных струек, побежавших по телу, а Настя, воспользовавшись его замешательством, в одно мгновение шлепнулась животом на скамейку и, лихо заорав: «Гей, гей!» – полетела с горы. Только снежная пыль закрутилась.

Вне себя от злости Вася пошел домой, даже не взглянув, как съехала Настя. Уже около дома на него напала тревога:

«Цела ли бешеная? Может, руки-ноги поломала? Ну никто не виноват, сама полезла! И зачем я эту скамейку приволок!»

ЛЕДОВОЕ ПОБОИЩЕ

На другой день после работы ребята решили пойти на Лягушевское озеро играть в чушки. Больше всех радовался Санька: он слыл мастером этой игры. За то время, что Вася его не видел, Санька очень изменился. Лицо стало нездоровым, землистым, и поэтому мальчик казался старше остальных ребят. Даже мороз не смог разрумянить впалые щеки. Всю дорогу до озера Санька ежился, стараясь поглубже запрятать в карманы длинные большие руки.

Затем на озере его словно подменили. Чуть прищурившись, он уверенным взмахом бросал биту, подшибал чушку и стремительно мчался следом за битой, ловко увертываясь от преследователей.

По правилам игры выигравший мог прокатиться на загорбице у проигравшего, и Санька катался беспощадно, от всей души заливаясь глуховатым смехом.

Васята толкнул Васю:

– Глянь, лягушевские пришли.

Около озера появилась группа лягушевских ребят. Многие из них были с палками. Лягушевские чувствовали себя хозяевами озера и чужаков с Сиротской слободы считали заклятыми врагами.

Несправедливости в этом не было, потому что сиротские тоже считали своим долгом валтузить лягушевских, если те пытались проникнуть в сиротский край Лягушевского оврага.

Лягушевские начали стращать:

– Эй, вы, «сироты»! Уходите с нашего озера, а то мы вам сейчас дадим! Дорогу покажем, по какой бежать лучше!

Вася поглядывал на наступающих и командовал:

– Давайте играть, будто мы не слышим. Пускай поближе подойдут. Санька с Гришкой и Колькой отойдите налево, а мы с Васятой, Мишкой и Ванькой тут их встретим. Как «лягушки» сюда подойдут, вы сзаду нажимайте...

– Глухие вы, что ли? – орали «лягушки». – Давайте мы вам ухи прочистим!

Размахивая палками, они скатывались на лед. Ледышки, комья снега полетели в «сиротских».

Подняв над головой биту, Вася бросился навстречу:

– В атаку, ура-а-а!

– Ура-а-а! – как гром прокатилось по рядам доблестного войска Сиротской слободы.

Не ожидавшие такого отпора, «лягушки» растерялись.

– Ура-а! Ура-а! – ужасающе взревел Васин отряд, врезаясь в расстроенные ряды ошалевшего неприятеля. «Лягушки» пустились наутек.

– Стойтя! Куда вы? Вертайтесь! – бесновался командир «лягушат», долговязый подросток по кличке Стропило. С помощью кулаков Стропиле удалось приостановить позорное бегство. Придерживая шапку, он бросился на Васю:

– А ну выходи один на один!

– Чур, никто не подходи! – крикнул Вася и принял бой.

Это был исторический поединок. Два полководца сражались не на живот, а на смерть, а два войска поочередно то замирали в молчании, то оглашали воздух торжествующими криками.

Силы противников оказались равными. Крепко обхватив друг друга, они пыхтели, ничего не видя от ослепившей их ярости.

В это время на дороге показался Иван Степанович. Сначала он молча наблюдал за сражением, потом крякнул, спустился на лед, и, схваченные за шиворот, два великих полководца повисли в воздухе, как кутята. Вася опешил, а Стропило перепугался, увидев здоровенного бородатого дядю.