Текст книги "Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ"

Автор книги: Евгения Альбац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

В Литве Боярский прослужил до конца ноября 1953 года – боролся с зелеными братьями [30]30
  «Зеленые братья» – вооруженные соединения литовцев, боровшихся против советской власти в Литве и советских оккупационных войск.


[Закрыть]и оставил, понятно, о себе память: Витаутас Волотко, которым «занимался» Боярский, подписывая очередной протокол «собственноручных показаний», в углу ставил латинские буквы «ZP» – «зверски принужден». Боярский был верен себе до конца…

Короче, из Бутырок его выпустили «в связи с болезнью», ^{37}и в феврале 1959 года заместитель Главного военного прокурора генерал Борис Викторов подписал постановление о прекращении уголовного дела «за истечением давностного срока с момента совершения преступления». ^{38}

«Принял грех на душу», – сказал мне недавно Викторов.

Бурно начавшаяся когда-то хрущевская оттепель шла к концу.

Кандидат исторических наук, преподаватель Московского полиграфического института (с 1958 года), старший научный редактор издательства Академии наук СССР Владимир Ананьевич Боярский возвращался по месту своей оперативной работы…

Так и не сумела нигде найти: месяц, проведенный в Бутырках, ему оформили в счет отпуска или – выдали больничный лист?

* * *

О Боярском я узнала от Викторова. Профессор к тому времени уже совершенно замучил Главную военную прокуратуру своими жалобами: с начала «перестройки» требовал своей реабилитации, хотел снова вступить в ряды КПСС. Почему-то он решил, что с перестройкой пришло его время…

Генерал Викторов давно уже был на пенсии, перенес не один инфаркт, но связи с ГВП не терял – рылся в архивах, готовил к публикации свою книжку.

К слову: я вовсе не идеализирую Викторова – он, как принято говорить, человек своего времени. Однако генерал неизменно подкупает меня своей какой-то корневой честностью. А это удивительно: все-таки столько лет – в советской военной юстиции. После ГВП был в Министерстве внутренних дел – замом у известного всей стране Щелокова (оттуда и вышел в отставку), а вот, неизвестно как, сохранился. Вдруг позвонит и покается: «Вот еще на мне грех – Реденса я реабилитировал…» Реденс был мужем сестры жены Сталина (одной из Алилуевых) и начальником Московского НКВД в самые страшные – в тридцатые годы. То есть руки – по локоть в крови. В бериевскую «чистку», естественно, посадили, расстреляли. В пятьдесят шестом семья подала ходатайства о реабилитации. Викторов, подняв дела Московского НКВД, отказал. Тогда пришла бумага от Хрущева: «Настоятельно прошу разобраться». Ну, советская юстиция и «разобралась» – реабилитировала. Почему же тогда и Боярскому не требовать реабилитации?..

Короче, Викторов мне рассказал о Боярском: есть такой профессор, а был – следователем. То, да се, мучил людей, а осудить мы его не смогли – не дали. Я в то время писала о Хвате, была окрылена успешным своим поиском и полагала, что с профессором больших трудностей у меня не будет.

Фамилию Боярского я без труда нашла в справочнике Академии наук, да и в Академии его помнили: «Как же, как же, наш Владимир Ананьевич…»

«Наш Владимир Ананьевич» всегда был любезен, услужлив, приятен в общении – так о нем мне потом говорили многие. К тому же – бесспорно умен – не Хват, по-своему талантлив, не скажу, чтобы слишком интеллигентен, но и не лишен известного светского лоска – в столичных творческих домах вполне был свой, к месту.

Коллегам по Академии неизменно помогал лекарствами, с коими в Советском Союзе всегда был дефицит, – жена работала в полубогемном Институте курортологии. Помогал и своими связями, помогал – в бытность свою руководителем редколлегии научно-популярной литературы Редакционно-издательского совета АН, – без проволочек, вовремя, без тягостного ожидания бумаги и очереди в типографию, членкорам и академикам издать свои монографии и книги. Не всем, понятно, членкорам и академикам помогал – кому следовало или к кому имел особое душевное расположение. В общем, скажи людям, его окружавшим, что человек этот убийца и уголовник, – не поверили бы: «Так мил, так мил…»

Особенно любили его женщины – в них он безошибочно угадывал нужную струну. А что? С его природным нахрапом, силой, абсолютной уверенностью в себе – о, такой должен был косить слабый пол и направо и налево. И косил, знаю – косил. Кстати, мои собеседники из КГБ объясняли мне, что женщины особенно легко поддаются на вербовку (тем паче, если вербовщик хорош собой) и дают подчас неизмеримо более ценную информацию, чем мужики… Вот и на то собрание в институте защищать Боярского пришла экзальтированная дама лет сорока – не одна, правда, пришла, с коллегами-профессорами Боярского из смежных институтов. Но те в конце как-то сникли, а дама билась за него – ничего не слыша – со всей силой своей неизрасходованной страсти…

Впрочем, наши с Боярским отношения поначалу складывались довольно напряженно. Я позвонила ему в институт – секретарша соединила, – представилась, соврала (я уже кое-что о нем знала): занимаюсь историей северо-осетинского комсомола, слышала, что он там работал, правда – в НКВД…

– Следователем я никогда не был, – сказал, как отрезал, минуты не взяв на размышление. – В Северной Осетии не работал – учился в институте, потом женился, переехал в Москву…

Времени встречаться со мной у него, понятно, не было: очень загружен – выполняет важное правительственное поручение, руководит разработкой комплексной программы изучения природных ресурсов СССР. Работа ответственная (кто бы сомневался!) – на контроле в Большом Совмине и в ЦК… Вот и сейчас, прямо после нашего разговора, направляется именно туда – пропуск заказан во второй подъезд…

Для иностранца – разговор как разговор, для советского журналиста подтекст незатейлив – его и не скрывал: «Учтите, – говорил мне всем этим Боярский, – связи у меня большие, в самых верхних эшелонах власти (второй подъезд ЦК – подъезд, через который, во всяком случае в то время, ходили генеральные секретари КПСС, члены Политбюро и секретари ЦК – «каста высших»), там меня ценят и уважают, так что смотри, детка, как бы тебе зубки не обломать…»

– И вообще, дайте мне телефон вашего главного редактора, – уже совсем строго сказал профессор, – я выясню, кто и зачем вам поручил мне звонить…

Ну, думаю, нахал, совсем меня за школьницу держит. Телефон дала (главного предупредила) – на том и распрощались.

Я поняла: это – орешек крепкий, ходить придется кругами, добывать документы. И уж если не с документами в руках, то – зная их, – ехать к Боярскому. Вопрос – как добывать?

В Главную военную прокуратуру в то время обращаться было бесполезно: я уже обожглась на Вавилове и Хвате. В прокуратуре исправно лгали, что в их архивах ничего нет. В КГБ – и подавно: Комитет и сейчас [31]31
  Май 1991 года. Немногое изменилось и сейчас, после переворота. С ноября 1991 года Лев Разгон просит дело Ефрема Берга – отца жены. В бытность свою Председателем КГБ Вадим Бакатин дал свое «добро», но стоило Бакатину покинуть Лубянку, как та тут же закрыла свои двери.


[Закрыть], несмотря на всю нашу гласность и безудержную демократию, не позволяет даже родственникам ознакомиться с делами своих безвинно убиенных родных – отцов, матерей, бабушек и дедушек. А хотят-то они немногого: узнать, когда в действительности родные погибли, где, в каком лагере похоронены. Ну, безбожная страна – что тут поделаешь!..

Короче, пришлось мне обращаться за помощью к Викторову и… к еще одному человеку, фамилию которого я пока приберегу.

Викторов сразу согласился: «На Боярском пробы ставить негде». Тот, другой, – тоже. Не зная друг друга, они добыли мне из архива ГВП то, что пока и требовалось: обвинительное заключение ГВП пятьдесят девятого года и свидетельство курсанта о мученической смерти учительницы Фатимат Агнаевой (тот документ, который зачитывал на собрании генерал Провоторов). Не много, но и – не мало.

Прочитав все это, я благодарила Бога, что Боярский дал мне тайм-аут: боялась, что, увидавшись с ним, – не сдержусь…

А Боярский позвонил мне сам, и не на работу – домой. Как узнал телефон (я живу за пределами Москвы – в общегородских справочниках этого телефона нет), не спрашивала – и так понимала.

Владимир Ананьевич на этот раз был любезен, то есть почти друг семьи. И о муже моем он знал, и о сестрах, и обо мне навел справки (так и выразился: «навел справки»). И статьи мои прошлые читал, и бескомпромиссность и принципиальность мою – «этого и требует наше время!» – ценит. (Все – цитирую: разговор записывала в блокнот.) Потом последовали фамилии общих знакомых – людей известных в журналистских и писательских кругах. Потом кое-кто из этих «знакомых» мне тоже звонил – рассказать, сколь милый человек Владимир Ананьевич, сколь многим он в этой жизни помог (как конкретно звонившим – я не уточняла) и вряд ли стоит ворошить это туманное прошлое – был ведь совсем мальчишка, («мальчишка-комсомолец» – как вы, надеюсь, помните.)

В общем, сговорились с Боярским о встрече – на 12 апреля 1988 года. К тому времени я уже переговорила с Кашириным – тем подполковником юстиции, который вел дело Боярского в ГВП, созвонилась с Хасаном Икаевым (в тридцать седьмом, перед арестом, – первый секретарь Ирафского райкома партии Северо-Осетинской АССР): «Я стоял непрерывно в кабинете Боярского по двое-трое суток. Мне не давали в это время пить и спать. Причем есть давали только соленый бульон… А когда я просил пить, Боярский расстегивал ширинку брюк и говорил: «Я тебя сейчас напою из моего крана»… ^{39}(Позже Икаев воскликнет перед видеокамерой: «Ты, Боярский, надеялся, что все умерли, но кое-кто жив, в частности я, Икаев Хасан!..») По цепочке мой телефон стали передавать и другим жертвам Боярского, их детям – они сами находили меня.

Каюсь, отправляясь на встречу с Боярским, мужу оставила его телефон и адрес, предупредила: если через три часа не вернусь – поезжай с друзьями туда (почему – туда, а не на Лубянку?). Честно сказать, я не из трусливых, хотя, конечно, в темный лес гулять одна не пойду и, входя в московские подъезды ночью, в кармане нащупываю газовый баллончик, – просто это было особое время в моей жизни, не слишком предназначенное для всякого рода эксцессов – через три с половиной месяца мне было рожать.

Боярский жил в хорошем, сталинской постройки, доме, в престижном районе почти в самом центре Москвы: угол Садового кольца и Калининского проспекта. Помимо престижности, дом этот имел и совершенно особую славу: через здание от него находится посольство США, а потому традиционно считается, что селятся здесь люди, которые ГБ особо проверены, позволяющие Комитету из их квартир устанавливать всякие приборы для наблюдения за посольством. Так ли на самом деле, нет – не знаю.

Квартира у Боярского была прекрасная – в таком чудесном, спокойном, интеллигентном стиле: без показного богатства, когда от хрусталя в глазах искрит, но и, конечно, без бедности. По квартире он меня не водил, да я и не просила, хотя мебель оглядывала с интересом: та ли, что вывез из дома маньчжурской миллионерши Эльзы Аркус, или другая – сменил?

Говорили мы в его кабинете. Нормальный профессорский кабинет: много книг. Книги свои Боярский тоже показывал: и публицистикой баловался, и научную монографию выпустил. На журнальном столике были приготовлены пирожные – свежайшие (не иначе как из ЦДЛ), кофе в турке, изящные чашечки. Тут и прозвучала фраза (на мой отказ разделить трапезу): уж не боюсь ли я, что он меня отравит.

Разговор был – как в шахматы играли. Он прослезился: жену год назад похоронил, я – голову склонила. Он заметил: как рано я без отца осталась (ну все, сукин сын, знал!), я – еще ниже голову: теперь, чтоб раздражение скрыть. Потом фотографии свои показывал: каким был в чудесной своей комсомольской юности. Красив был – слов нет: строен, крепок, высок. Лицо чуть широковатое – не из дворян, это видно. Но глаза – карие, с темпераментным излетом бровей. Черные волосы – не волосы: шевелюра! – зачесаны назад и вверх, как бы продолжая линию совсем немного вздернутого, горделивого подбородка. Да и сейчас, несмотря на то, что семьдесят пять, стройности фигуры не утратил, хотя, показалось, волосы чуть подкрашивает, убирая из аккуратно подстриженной седины часто присущую его возрасту желтизну.

Когда я упомянула фамилию Фатимат Агнаевой – дернулся, стал прощупывать, что я знаю. Сказал, прежде всплакнув («Простите, вспомнил жену: так любили, так любили друг друга… Почему она – первая, не я?»): оклеветали. Жестоко оклеветали, завидуя его комсомольским успехам («Я действительно был вожаком, обо мне говорили: «Наш Павел Корчагин!») и – что скрывать – благорасположению девушек. И снова: следователем НКВД никогда не был, в контрразведке потом работал – это да, возглавлял отделение по борьбе с американской агентурой – теперь об этом можно сказать, но следователем? – это грязная работа… нет, нет, Бог миловал. Уголовное дело в ГВП? Это личная обида Хрущева: со света сживал, но доказали – невиновен.

Поговорили о научной карьере. Я поинтересовалась, как же это ему удалось, не имея исторического образования, семнадцать лет напряженно работая в органах, ровно через год после увольнения из Министерства безопасности защитить диссертацию на соискание степени кандидата исторических наук? Вопрос как бы сам собой элегантно повис в воздухе – у Боярского вдруг попадали на пол все разложенные на столе бумажки, он, чуть покряхтывая («Ах, Женечка, старость – не радость»), принялся их собирать, почти ползая у моих ног. Когда, наконец, собрал, вопрос был забыт. Я задала другой: «Какова была тема вашей диссертации?» Ответил: «Восточные славяне в гуситском движении».

Заметив мое изумление (из школьной истории я помнила: Ян Гус – знаменитый чешский проповедник, отец Реформации в Чехии в первой половине XV века. У кого же такой материал украл?), поторопился добавить: «Мой отец был историком, я использовал его материалы».

Все – от первого до последнего слова – ложь. И отец не был историком – школьный учитель. И диссертация называлась по-другому: «Разгром интервентов и белогвардейцев на Восточном фронте (лето 1918 – начало 1919 г.)». ^{40}Но это я узнаю уже потом, когда подниму архивы Высшей Аттестационной Комиссии (сокращенно – ВАК), где хранятся «дела», на всех, кто получал кандидатскую или докторскую степень – во всяком случае в Москве.

Тогда же в моей голове выстраивалась совсем другая версия: в начале пятидесятых Боярский был старшим советником при Национальном комитете госбезопасности Чехословакии. Наверное, посадил кого-то из ученых, при обыске нашел готовую рукопись, по привычке брать чужое – положил в карман. Вернулся в Москву, кого-то попросил перевести работу на русский, дальше – при его связях – дело простое: защитил. Вопрос – как найти доказательства? Видно, надо просить о помощи чехов, каким-то образом пролезть в пражский архив… Каким? Если с перестройкой в братской соцстране в то время – весна 1988 года – обстояло совсем туго: до «бархатной революции» оставалось еще полтора года и местные органы блюли свои секреты ничуть не меньше, чем органы советские…

Значит, так: в Чехословакию полковник Боярский – тогда еще полковник – приехал в конце июля 1950 года. Задержался там не долго – всего 15 месяцев, но за это время успел арестовать… Впрочем, история стоит того, чтобы о ней рассказать не торопясь, во всяком случае не в одном абзаце. Ибо это – не только рассказ об еще одной трагедии, но и своего рода очерк нравов, царивших (царящих?) в госбезопасности…

К лету пятидесятого года как раз закончилось служебное расследование в связи с ограблением владелицы парфюмерной фабрики Эльзы Аркус. Оно шло все время, пока Боярский был на посту заместителя начальника МГБ по Москве и Московской области, и результаты его легли мертвым грузом в раздел «компрометирующие материалы» личного дела Боярского. И тут, неожиданно для окружающих, полковник вдруг получает высокое назначение – место старшего советника. По слухам, сработал именно тот, украденный у несчастной жительницы Харбина (ко всем ее несчастьям, еще и завербованной МГБ) миллион. ^{41}Министерством госбезопасности тогда руководил Виктор Абакумов, о котором говорили – «берет», и берет купюрами крупными.

Правда, к Абакумову у Боярского был и другой ход. Еще в войну он довольно близко сошелся с генералом Белкиным, начальником Управления контрразведки «СМЕРШ» Северо-Кавказского фронта, руководителем советского разведывательного бюро по Центральной Европе и координатором вошедших в историю «монстр-процессов» – фальсификацией против лидеров компартий стран, как тогда говорили, народной демократии. Белкин дал Боярскому рекомендательное письмо к Абакумову, ^{42}а уж «подмазал» тот письмо или нет – о том судить не могу. Тем более, что кандидатуру старшего советника (естественно, по представлению МГБ) утверждал Центральный Комитет ВКП(б). ^{43}

В Чехословакии Боярский жил на широкую ногу. Вообще, этому человеку нельзя отказать в одном – в способности из жизни выуживать все, на полную катушку. Всегда не чуравшийся роскоши, занимал в Праге прекрасный особняк, имел четыре человека прислуги, охрану, пять собак… ^{44}Для советского человека, особенно советского человека сталинской поры, подобное – это все равно, что стать членом Политбюро. Жена Боярского, Ирина Ахматова, от открывшихся вдруг возможностей просто потеряла голову: не знала, как распорядиться прислугой, а потому беспрестанно гоняла ее, заказывала бесконечные платья, скупала в магазинах отрезы… ^{45}Обо всем том, естественно, «стучали» в Москву коллеги: как-никак под началом будущего профессора было 50 советских советников, ^{46}трудившихся на ниве чехословацкой безопасности и разведки.

С Ириной Ахматовой Боярский познакомился еще в годы войны. А познакомившись, устроил работать к себе в «СМЕРШ», как, впрочем, и родного брата Георгия, в будущем – студента ВГИКа (такая для него была выбрана «крыша»). ^{47}Ахматова была полковнику верной помощницей (понятное дело, пока не развелись, – как развелись, писала на него же доносы). ^{48}Тогда, в Маньчжурии, Эльзу Аркус они «обрабатывали» вместе: жили рядом, Ирина по-соседски заходила к старухе поболтать, посмотреть, где что лежит. Аркус русскую полюбила, дарила подарки, ничего не скрывала. Так что грабили – не искали: все потайные места были известны… ^{49}Полагаю, и из Чехословакии вернулись не с одним чемоданом.

Еще коллеги «стучали» – не воздержан Боярский в еде: просто-таки гурман! «За три месяца израсходовал на питание 219 тысяч крон, тогда как на весь коллектив – 600 тысяч». Понимаю, обидно. Тем более, что зарплата у Боярского, как я уже писала, была не маленькая – 29 тысяч крон, равнялась максимальной зарплате местного министра. «Без консультаций с главным советником, – признавался позже тогдашний министр госбезопасности Ладислав Копржива, – я не принимал никаких принципиальных решений… Главный советник имел у коммунистических функционеров вес больший, чем министр». ^{51}Значит – платили за дело?

Впрочем, и в Москве у Владимира Ананьевича зарплата складывалась не маленькая. Он получал: 3600 рублей – основной оклад, 1300 – надбавка за воинское звание, плюс 15 процентов от оклада – 735 рублей – за выслугу лет. Итого – 5633 рубля в месяц (все – старыми). ^{52}Для сравнения: в том же 1949 году, цифры коего я привожу, недавний зек, старший научный сотрудник кабинета культпросветработы Дома политпросвещения г. Ставрополя Лев Разгон имел зарплату 600 рублей в месяц. Мой отец – радиоинженер, кандидат наук, руководитель подразделения одного весьма секретного оборонного научно-исследовательского института (а за «войну» Сталин платил всегда хорошо), получал – вместе с премиями – 1800–2000 рублей, что считалось деньгами более чем приличными.

Между тем, на Боярского «стучали»: прикарманивает деньги, отпущенные для агентуры… Не хватало?

Но – генук о меркантильном. Поговорим о деле, за которое Боярскому и платили деньги.

В Чехословакию Боярский был послан организовывать очередной «монстр-процесс». Уже прошло судилище над Ласло Райком в Венгрии (министром внутренних дел и одним из самых популярных лидеров компартии) и Костовым – в Болгарии. На очереди оказался чехословацкий генсек Рудольф Сланский.

Сталин таким образом наказывал своих послевоенных союзников за идею их «особого пути» к социализму, то есть – за тягу к самостоятельности. А также предупреждал всякую, даже гипотетическую возможность альянса с югославским отступником Иосипом Броз Тито. (Советские газеты тогда были полны возмущенных заголовков: «Тито и его клика», равно как и карикатур на югославского диктатора.)

Сталину требовалось единство. Единство всех советских колоний, вступивших, правда, несколько насильственно, на социалистический путь развития. Вождю совершенно было необходимо беспрекословное подчинение его, и только его воле: Сталин вынашивал идею военного похода на Европу. В январе 1951 года в Москве состоялось тайное совещание руководителей компартий стран Варшавского блока и советского Генштаба, на котором вождь заявил о том, что союзники обязаны использовать свое военное преимущество для распространения социалистического режима во всех европейских странах. Военные подсчитали, что выгодная для Советов внешнеполитическая ситуация должна сохраниться в Европе еще в ближайшие три-четыре года. ^{53}Так начиналась подготовка к третьей мировой войне… Господь не позволил: смерть Сталина в марте 1953 года спасла нас всех от этой страшной катастрофы…

Понятное дело, Боярский выполнял задание весьма рьяно. Уже к февралю 1951 года арестовал около 50 высших чехословацких функционеров, ^{54}в том числе, следуя принятой в НКВД-МГБ практике, – руководителей Национального комитета госбезопасности. Почистил.

Еще раньше в подвалы чехословацкой Лубянки отправился Отто Шлинг – первый секретарь регионального комитета КПЧ в Брно. Вслед за ним – его коллеги по комитету, люди, которым он протежировал, будучи весьма влиятельным в стране человеком, друзья по испанским интербригадам – Шлинг воевал в свое время в Испании.

Правда, поначалу, Боярский, то ли не разобравшись в указаниях Москвы, то ли эти указания были противоречивы, то ли Готвальд [32]32
  Клемент Готвальд – президент Чехословакии с 1948 года.


[Закрыть]был еще не готов отдать своего генсека, – короче, руководитель советских советников повел расследование сначала как заговор против Сланского. Отту Шлингу в том отводилась ключевая роль: 4 февраля 1951 года Шлинг «признался» Боярскому, что имел душевное намерение ликвидировать генерального секретаря КПЧ. ^{55}Впрочем, нельзя и исключить, что, давая «добро» на эти аресты, и Готвальд, и сам Сланский пытались таким образом «откупиться» от Сталина – а вдруг сие жертвоприношение удовлетворит диктатора? Ах коммунисты, ах безбожники – везде одни и те же! Вот она – Идея…

Сам же Боярский объяснял мне, что, несмотря на указания из Москвы, старался спасти Сланского, «отвести от него меч», что и послужило причиной крушения его карьеры и отзыва в Москву.

Однако в моей голове эти два понятия – «Боярский» и «спасти» кого-либо, кроме собственной шкуры, – укладываются плохо. То есть вовсе не укладываются. Тем более, что все историки пражского процесса сходятся на том, что как раз усилиями Боярского дело «клепалось» именно как дело Сланского. Буквально не успев разобрать привезенные из Москвы чемоданы, полковник принялся выбивать компромат на генсека, придерживая протоколы до поры до времени у себя в столе, а потом, козыряя ими, убеждал чехословацких лидеров, что над Шлингом стоит кое-кто повыше…

Явственно изменился с приездом Боярского и характер арестов – они приобрели откровенно националистический антисемитский характер, а само судилище в Чехословакии задумывалось – так и прошло – как суровый удар по «мировому еврейству, сионизму и международному еврейскому империализму». Арест Шлинга – выходца из еврейской семьи – был тому лишь первым знамением. Евреем был Сланский. Евреями были и одиннадцать из четырнадцати человек, осужденных по этому процессу. В самом Советском Союзе в это время шла война с «космополитами»: евреев выгоняли отовсюду, откуда только было возможно выгнать, готовилась их депортация в Сибирь и на восток страны…

Все – правильно, все – логично. Дело, начатое Гитлером с молчаливого, кстати сказать, попустительства со стороны мировых держав – Англии, Франции, США, – подхватил Сталин. Нацистское государство, осужденное в Нюрнберге с участием советских юристов, жило и продолжалось, как и предсказывал эсэсовец из романа Василия Гроссмана [33]33
  См. Главу «Палачи и жертвы»


[Закрыть], на необъятных просторах одной шестой части земного шара…

Что касается Боярского, беда полковника, думаю, заключалась в том, что он просто плохо «слепил» свое дело. Как привык? Поставил на «стойку» на «конвейер», попоил соленым бульончиком или водой из туалета и – на тебе: «троцкист», «фашист», «террорист». Особых доказательств не требовалось – ни ему, ни Особому совещанию.

Не учел: Чехословакия – это все-таки не Союз, все-таки центр Европы, все-таки пятьдесят первый год и у американцев – бомба, да и Сланский как-никак генсек. Сталин любил, чтобы подобные процессы обставлялись хорошо – хотя бы с неким внешним оттенком достоверности. А вдруг – и тут найдется свой Уолтер Дюранти, который расскажет миру о правоте обвинения [34]34
  Американский журналист Уолтер Дюранти, допущенный на знаменитый процесс «право-троцкистского блока» (1938 год) по обвинению Бухарина и др. «поверил почти всему, что там говорилось, и поведал миру о своей «поддержке процесса», – пишет в «Большом терроре» Роберт Конквест.


[Закрыть]? ^{56}

Короче, Сталин оказался недоволен. Прочитав отчет Боярского, присланный из Праги, осердился: в материалах «нет никаких аргументов для обвинения», чтобы начать процесс против Сланского приличествующим тому образом. О том и написал в письме Готвальду от 21 июля 1951 года. Письмо заканчивалось словами: «…Из этого видно недостаточно серьезное отношение к работе, и поэтому мы решили Боярского отозвать в Москву». ^{57}

Готвальд расстроился: «…Он (Боярский – Е.А.)представляет нам очень ценную помощь по линии министерства нац. безопасности», просил – оставьте нам полковника. ^{58}

Но вождь был непреклонен: «Опыт работы Боярского в ЧССР показал, что у него недостаточно квалификации для выполнения ответственных обязанностей советника…» ^{59}

Бедный, бедный Владимир Ананьевич! Не только генеральские погоны «уплыли» – полковничьих не сохранил! Арестовывал Сланского уже генерал МГБ Алексей Бесчастнов, ему же предстояло довести процесс до искомого конца, а значит, и получить лавры. ^{60}

Готвальд на замену Боярского на Бесчастнова согласился, приехавшие из Москвы товарищи верно ему донесли: в МГБ, кажется, назревают большие изменения. Осенью 1951 года протежировавший Боярскому Абакумов был арестован. Не повезло…

…О пражском процессе, как и о других «монстр-процессах», написано, наверное, с десяток книг. Не хочу повторяться, да и тема эта – как коммунисты убивали друг друга, – откровенно говоря, меня уже мало интересует. Я обещала очерк нравов МГБ – его и продолжу.

Итак, Владимир Боярский борется в Чехословакии с мировым еврейством, а в это время… А в это время над ним самим сгущаются тучи, да какие! Весь прошлый «стук» по поводу прислуги, платьев и «невоздержанности в еде» – о, это был не стук, так – «стучки». Хотя они тоже легли потом в обвинение, по которому Боярский потерял «звездочку».

Главный, действительно мощный «стук» пошел от заместителя старшего советника товарища Есикова. (Полагаю, для исследователей дела Сланского нижеследующее станет открытием: сию пикантную страницу я почерпнула из личного дела Боярского Особой инспекции МГБ.)

Товарищ сообщал московскому начальству, что «поведение тов. Боярского ему кажется неправильным, неискренним». В частности, товарищ Есиков считает, что Боярский «…неправильно себя повел в связи с наличием в органах безопасности Чехословацкой Народной Республики материалов о враждебной деятельности еврейских буржуазных националистов, ряд из которых пробрался в государственный и партийный аппарат».

Тов. Есиков указывает, что «развороту этих материалов тов. Боярский не способствовал и направил записку об этом в МГБ СССР только лишь под нажимом со стороны аппарат советника Есикова и некоторых других работников аппарата»… [35]35
  Из личного дела Боярского Особой инспекции МГБ.


[Закрыть]

Могу представить себе, как возмутился товарищ Боярский! Это он-то, во всеуслышание заявлявший, что «наш главный враг – международный сионизм, который везде разослал своих агентов», ^{61}не способствовал «развороту материалов»? Он, потративший столько сил и энергии, чтобы расчистить путь и усадить в кресло одного из основных управлений чехословацкой госбезопасности зоологического антисемита Андрея Копперта?! Копперта, известного тем, что «при виде человека с крючковатым носом», – говорил – «немедленно либо открывал на того дело, либо – сразу отправлял в тюрьму»…

Но товарищ Есиков не унимался – тонко разъяснял плохо что-то понимающему его начальству про окрас волос товарища Боярского. Вот тут уже – государственное дело! – вопрос начинает разбирать не кто-нибудь – сам заместитель министра госбезопасности СССР, генерал-майор Питовранов. Он отправляет наверх, в ЦК, следующую записку: «По предположению ряда работников МГБ СССР, тов. Боярский неправильно сообщал о своей национальности – украинец, считая его по манерам и внешнему облику евреем…» ^{63}

Ну, полоса выпала всегда такому удачливому Боярскому, ну просто черная полоса! Это же надо: в таком преступлении, в еврействе подозревают! И ведь не первый уже раз – пару лет назад писал объяснительную о том Абакумову – лично министру писал, а вот, опять все сначала… Вздохнул: «Проверка биографических данных Боярского, – заключает Питовранов, – не подтвердила эти предложения». Проверка не подтвердила! Надеюсь, до седьмого колена проверяли?..

Однако думаю (поскольку знаю нашу любимую власть), что подозрение в еврействе тоже стало одной из причин отзыва полковника из Чехословакии… Тут достаточно слухов.

Впрочем, меня вопрос, был ли Боярский евреем или нет, занимает мало (хотя один документ, найденный совсем недавно, говорит – не был). А – если и был? Известно, что еврей, скрывающий свое происхождение, становится самым страшным, самым омерзительным, самым оголтелым антисемитом.

А вот почему среди следователей НКВД-МГБ – и среди самых страшных, в том числе, – вообще было много евреев, меня, еврейку, интересует. От вопроса этого никуда не уйти. Да и не хочу я уходить.

Я много думала над этим. И, поверьте, это были мучительные раздумья.

Говорила себе: в процентном отношении – к общей численности еврейского народа в стране – евреев в НКВД было не больше, чем, скажем, русских или латышей.

Убеждала: отец сионизма Жаботинский еще в XIX веке сказал: «Дайте право каждому народу иметь своих подлецов». Почему же им не быть среди евреев?

Вспоминала историю: кровавая резня евреев в Кишиневе в конце века, погромы в Одессе – в начале нынешнего, беспорядочное их убийство на Украине – в гражданскую…

Говорила, убеждала, вспоминала, но легче оттого мне не становилось: народ, столько настрадавшийся, – он-то цену страданиям должен знать?!

И вот до чего я додумалась – изложу это очень коротко.

Октябрьский переворот для евреев Российской Империи, с ее еврейскими резервациями – местечками, с ее страшными погромами, ограничениями в правах, невозможностью для молодых евреев получить высшее образование (за исключением так называемых «детей николаевских солдат» и детей купцов первой гильдии), – конечно, этот переворот стал для них своего рода национальным освобождением. Они приняли революцию, потому что не могли ее не принять: она подарила им надежду выжить, спокойно – не на горе, рожать детей, иметь равные права с другими людьми. Хотя старый Гидали в замечательном рассказе Исаака Бабеля и говорит: «Что революция? Революция приходит и стреляет…»