Текст книги "Чердак дядюшки Франсуа"

Автор книги: Евгения Яхнина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

К счастью для Люсиль, один из молодых людей, впервые приглашённых в салон г-жи де Мурье, отрекомендовавшись, попросил разрешения сесть подле Люсиль и начал с ней светскую беседу, показавшуюся ей после речей Воклера менее пошлой.

Она изредка отвечала своему собеседнику, ничего не значащими словами: «Да что вы!», «Неужели?», «Может ли быть?» – а сама сосредоточенно думала только о том, что замена одного короля другим ничего не изменила или изменила очень мало. Так же тяжело работает наборщик Клеран, Ксавье безуспешно ищет места, парижские рабочие не получили ничего. Дядя Анри вот-вот останется без работы, потому что, пишет он, безработица подступила к лионским шёлкоткацким мастерским. Катрин остаётся недоучкой, потому что нет денег её учить… Здесь же баронов и графов сменили банкиры, дельцы, у которых кошельки набиты деньгами. На их жёнах такие же дорогостоящие наряды. А Мишель погиб… Ксавье ранен, и рядом с ним погиб Морис. И Жерома, который так чудесно декламировал, нет в живых!

– Госпожа и господин Горан! – провозгласил лакей.

Подняв глаза, Люсиль увидела Жанну Горан во всём сиянии её красоты, драгоценных камней и роскошного туалета, а рядом с ней и Горана, которого видела впервые.

Хотя Воклер едва ли не первый узнал о браке Жанны с Гораном, увидев её здесь, он с горечью вспомнил, что она обманула его надежды. Этот блеск, это богатство ослепили его. Ну погоди, бездушная красавица, не думай, что я сложил оружие, потому что ты мне отказала! Ты вовремя нашла «человека будущего», но и я не промах… Твой «человек будущего» создал тебе беззаботную жизнь, без которой ты не можешь существовать, но славы и блеска твоему имени он не придаст…

Воклер бессознательно перевёл взгляд с Жанны на Люсиль. «Пожалуй, ещё вопрос, кто из них красивей. Конечно, Люсиль, если нарядить её в такой же дорогой наряд! Я, кажется, слишком рано отказался от неё, но ошибку исправить пока легко. Ведь поэзия не умерла. Остаётся много других тем, кроме политической критики. В том же самом салоне г-жи де Мурье песенки Воклера, задушевные, хватающие за сердце, зазвучат не хуже, чем политические. Хорошо, что я щедро расплатился с Люсиль, и она не имеет ко мне никаких денежных претензий. Но вообще-то я поторопился. Конечно, с ней надо быть осторожным и деликатным, не забывая о её трауре. Однако опасность в другом. Она в любую минуту может выйти замуж, а тогда прости-прощай песни! От родителей она могла скрывать свою “тайну”. Но она не такая, чтобы устраивать свои делишки по секрету от мужа. Да ещё захочет ли муж? Нет, времени терять нельзя. Надо действовать не откладывая!»

И Воклер направился к Люсиль, но по дороге его остановила Жанна.

– Вальдек! Давненько я вас не видела. Вы, кажется, знакомы с моим мужем?

Мужчины церемонно раскланялись.

– Что вы поделываете? Я решительно соскучилась без вас. Когда вы снова заговорите голосом ваших песен? Что вы пишете сейчас?

– Поэму, – без запинки ответил Воклер.

– Как интересно! Ты слышишь, Жорж? – обратилась она к мужу.

– Ну что ж, издательство, которое я представляю, не отказывается и не будет отказываться и впредь от интересных новинок. Милости просим! – корректно отозвался Горан.

Люсиль не слышала, о чём говорят Воклер и Горан, но её вдруг охватило непреодолимое желание бежать скорей из этого салона, бежать, чтобы больше не возвращаться сюда никогда. Ей стало невтерпёж от этих пошлых, циничных людей. Эти разговоры об участниках июльских дней – студентах, рабочих, проливавших кровь, – разговоры между двумя глотками шампанского, вперемежку со сплетнями о новых увеселениях и о платье королевы! Правы Ксавье и Клеран, когда говорят, что все эти люди с лёгкостью воспользовались плодами побед рабочих, бедноты, студентов. Сами же они отсиживались за запертыми ставнями, ожидая минуты, когда на улице не останется баррикад…

Задумавшись, Люсиль не заметила, как опять подошёл Воклер. Она не слышала ни того, что он сказал ей, ни того, что говорил молодой человек, сидевший рядом. Они и продолжали бы беседовать так, если бы г-жа де Мурье не подозвала Люсиль. Беседуя с женой владельца текстильной фабрики, она захотела щегольнуть своей начитанностью. Начала говорить о каком-то английском романе и вдруг забыла фамилию автора и название романа. Ей срочно понадобилась помощь компаньонки.

Люсиль была рада возможности покинуть общество молодых людей, ставших ей невыносимыми.

Улучив удобную минутку, г-жа де Мурье шепнула ей с видом заговорщицы:

– Вы очаровали вашего собеседника. Имейте в виду, это виконт де Шатодо. Не забудьте, что он очень богат, а мы хорошо знаем, что возвращаются не только капиталы, но и титулы!..

Вокруг Воклера между тем образовалась целая стайка почитательниц. И Люсиль поневоле услышала его разглагольствования.

– Неужели вы не подарите нам новых песен? – ворковала молодая девица в розовом платье с оборками.

– Ведь жизнь, что ни день, подсказывает нам такие интересные сюжеты, – говорила другая, кокетливо наклоняя головку в сторону Воклера. – А истинные поэты никогда не перестают дружить с музой!

– С песнями пока кончено. Я дал зарок! – уверял Воклер. – Я дал слово одной красавице, что больше писать не буду.

– Как интересно! Как романтично! – восхищались девицы.

Брошенный украдкой на Люсиль взгляд Воклера вызвал краску на её лице. Но покраснела она не от смущения, а от гнева. Восхищение гостей г-жи де Мурье поэтическим даром Воклера, его неуместные слова о данном зароке – право, это было уже слишком!

Люсиль недолго оставалась одна со своими размышлениями. Она успела отказать в танце двум или трём молодым людям, как вдруг возле неё опять оказался Воклер.

– Я не смею приглашать, вас на танец, принимая во внимание ваш траур, мадемуазель Менье. Но, надеюсь, могу предложить вам мороженое? – И, не дожидаясь ответа, Воклер повернулся, мгновенно исчез и так же мгновенно вернулся с круглой вазочкой, на которой лежало красиво разукрашенное мороженое разных цветов.

Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто, кроме Люсиль, его не слышит, он заговорил голосом, который пытался сделать тёплым и задушевным:

– Мадемуазель Люсиль, я хорошо понимаю ваше горе… траур… Но и для горя есть лекарство – это отдаться вдохновению. Мы с вами слишком рано сложили наше оружие – песню. Давайте попробуем писать лирические песенки. Любовь не только радость и счастье. Ведь она несёт с собой и страдание! Так неужели мы не сможем петь о том и о другом?

Люсиль с трудом сдержалась, чтобы не наговорить дерзостей Воклеру. Она посмотрела ему прямо в глаза и спокойно сказала:

– Благодарю вас, я очень польщена. Но от писания стихов отказалась навсегда. – В голосе её прозвучала лёгкая ирония, когда она добавила: – Я дала зарок!

Глава двадцать восьмая
Ксавье принимает решение

Весна в этом году не заставила себя долго ждать, а за ней – тоже раннее – пришло и лето.

Солнышко пробивалось в окна чердака и большие щели в стенах.

– Что-то Катрин долго нет… Она опять, наверное, торчит в своём госпитале…

Дядюшка Франсуа и не ждал от своего собеседника Клерана ответа, но тот счёл нужным откликнуться:

– Ну конечно, монахини рады случаю задержать её подольше, да заодно и начинить её голову никчёмными бреднями. Вот и не отпускают.

В те годы в Париже в госпиталях и больницах обязанности медицинских сестёр выполняли монахини. Одновременно они наставляли больных в католической вере, уговаривая молиться и тем заслужить от бога исцеление от болезни.

Франсуа неузнаваемо постарел: когда с баррикады принесли раненого Ксавье, он впервые почувствовал, что у него есть сердце, что сердце это – старое, что оно болит, да так, что становится нечем дышать. Рана Ксавье оказалась не опасной, но Франсуа как будто даже не почувствовал облегчения, потому что узнал об этом от врача одновременно с сообщением о смерти Мишеля. Мальчика Франсуа любил не меньше, чем собственного сына. Где уж тут было думать о Катрин? А с Катрин творилось неладное. Это было видно каждому, не только её отцу.

– Я давно собирался тебе сказать, зря ты не вмешиваешься в это дело, – сказал настойчиво Клеран. – Катрин ведь ещё ребёнок. Не верю я, чтобы из твоей семьи – Франсуа Гийу – могла выйти монахиня… А что говорит Ксавье?

– А что он может сказать? Без женской ласки и внимания нам не справиться с Катрин, тут ничего не поделаешь! Была бы жива моя голубка Леони…

– А Бабетта? Люсиль?

– Ты сам знаешь, как неутешно их горе. И всё же Люсиль решила заниматься с Катрин каждый день. Люсиль ведь ушла от этой своей знатной дамы, тьфу ты, забыл её фамилию. И поэтому у неё есть свободное время. А самое диковинное, что Катрин согласилась и ходит к ней на уроки… А ведь до сих пор она не решалась переступить порог квартиры Менье.

– Вот это дело! А то смотрю я, как-то всё нескладно получается. И Ксавье наш стал не тот, – продолжал Клеран.

– Да, он никак не примирится с тем, что произошло, – подхватил Франсуа. – Говорит, сколько крови пролило, а многого ли мы добились… Что тут скажешь! Когда дети были маленькими, я знал с ними горя меньше, чем теперь, когда они выросли. Вот окончил Ксавье свою школу, а работы настоящей нет… Тётка-то ведь завещала Ксавье получать от неё помощь до тех пор, пока он учится. Я и не огорчался бы, проживём как-нибудь. Ксавье подрабатывает чертежами. Но разве это для него работа? Зря, выходит, он учился. И то правда, ведь без малого полгода он пролежал. Сперва рана, а тут ещё воспаление лёгких… А Катрин у нас, конечно, недоучка. У Ксавье никогда не было, да и сейчас нет времени её учить. Может, уроки Люсиль охладят немного её пыл к молитвам. Я ведь тоже не хочу, чтобы дочь одного из Гийу стала монахиней… Не было у нас этого в роду. До сих пор мороз по коже подирает, как вспомню… Жаркие июльские дни… Они и впрямь были жаркие. Мишель убит, Ксавье лежит без сознания. А эта… не плачет, а молится, да так, что, того и гляди, пол протрёт коленками…

– Да, нескладно всё получилось. И как это монахиням удалось поймать Катрин в свои сети?

– Так всё и началось. Как узнала Катрин о гибели Мишеля, она сорвала с шеи образок мадонны и со всей силой зашвырнула его вон в тот угол… Я подумал: теперь она наконец поумнела, не будет больше без конца призывать божью матерь и советоваться с ней обо всех делах… Не тут-то было! Ночью, мы не спали, раненый Ксавье стонал во сне, Катрин плакала навзрыд, так что её кровать вся сотрясалась… А потом, слышу, рыдания как будто затихли. Я подумал, что она забылась сном. Какое там! Вдруг шорох… Гляжу, бог ты мой, Катрин в ночной рубашке вылезла из кровати и ползёт на коленях сюда. Я хотел было её окликнуть да вовремя спохватился. И что же, вползла она в нашу комнату и, стоя на коленях, стала в темноте искать образок… Нашла, схватила, обтёрла и опять повесила на шею. И с той поры стала молиться ещё усерднее. Уж как об этом дознались монахини – не знаю, но, в общем, поймали её в свои сети. Хорошо ещё, что, зная её любовь ко всем страждущим, они взяли её помогать им в госпитале. И, подумать только, такая пичужка, а не боится ни заразных больных, ни страшных язв и ран. Монахини говорят, они такой не видывали, а девочка наша только смотрит в упор горящими глазами и знай твердит одно: «Меня Мишель научил терпению к больным!»

– Эх, Мишель, Мишель! Глядишь, вот-вот настанет годовщина славных дней. А значит год, как нет с нами Мишеля. – И Клеран тяжело вздохнул.

– Да, три дня, это недолго! Быстро всё кончилось, и ахнуть не успели… А двенадцать месяцев, какой большой, какой долгий срок!

В углу что-то зашевелилось, послышался шорох, тихое сопение.

– Это Мину требует пищи, – коротко пояснил Франсуа.

Взяв костыль, он проковылял в кухню, принёс оттуда несколько капустных листков. Наклонившись над стоявшей в углу корзиной, он бросил туда принесённые листья.

– Кушай, хрусти себе на здоровье, Мину! Твоя хозяйка тебя совсем забыла.

Кролика Мину вместе с другими многочисленными питомцами Мишеля Катрин принесла сюда вскоре после смерти мальчика. «Всё равно не выживет!» – говорила Бабетта, покачивая головой. Но, не слушая её, Катрин взяла Мину к себе и не успокоилась до тех пор, пока не выходила его. Мало того, на удивление всем, он стал гладкий и жирный. С тех пор как он выздоровел, Катрин уделяла ему меньше внимания.

– Сколько времени прошло, а что мы получили? – негодующе продолжал Франсуа.

– Конечно, зря мы развесили уши, поверив, будто и в самом деле отныне Хартия становится действительностью, а не клочком бумаги.

Франсуа пожал плечами:

– Да и как нам было не радоваться, когда и цензуру отменили, и пресса стала свободна, и даже помещают карикатуры на самого короля… Но, видно, правильно вчера у нас на чердаке говорили, что, хоть цензуры как будто и нет, того и гляди, закроют неугодные правительству газеты.

– Вот то-то, что мы получили одни разговоры о свободе, – подхватил Клеран. – Глупые люди с радостью повторяют слова, будто бы сказанные королём: «В золотой короне зимой слишком холодно, а летом слишком жарко!» Ему, мол, дорога не корона, а интересы народа. Но рассказывают и другое: «Наш король – “демократ” ходит по улицам пешком с зонтом и в дешёвых перчатках. Для пожатия рук восхищённым парижским жителям годятся старые…» Зато, придя домой, тщательно моет руки и надевает другую пару. Но главное не в этом, Франсуа. Пока французский король не потеряет права говорить: «мой народ», «моя армия», «мои подданные», народ будет угнетён. Армия должна быть национальной, но ни в коем случае не королевской. Она должна сражаться за свою родину, а не за одного человека… А это возможно, когда не один человек управляет страной, а когда страна становится Республикой…

– Но всё-таки нынешний король…

– Этот твой добрейший и безобидный с виду король ещё покажет нам свою власть, – нетерпеливо перебил Клеран. – Пусть дураки утешаются тем, что герцог Орлеанский король не потому, что он Бурбон, а несмотря на то, что он Бурбон. Ведь как-никак его отец приходился двоюродным братом Карлу Десятому. Беда в том, что людям, которые живут своим трудом, не стало лучше от того, что правят страной не аристократы, а банкиры… Вот и наш Беранже, которого никак не заподозришь в корысти, и тот попался на удочку. Говорят, он настолько поверил Лаффиту и его друзьям, что стал вхож в дом к этому банкиру… А, между прочим, стоит Беранже заговорить так, как он говорил прежде, ему тотчас закроют рот. Не постесняются!

– Что же делать? – развёл руками Франсуа. – Ведь не так просто взяться опять за оружие? Да ты сам, дружище, ещё не так давно повторял, что всего надо добиваться мирным путём. Впрочем, в июльские дни ты до последней минуты был среди сражавшихся, да ещё и в самых опасных местах. Думаешь, я сижу сиднем дома, так ничего не знаю, что делается…

– С миролюбивыми настроениями я расстался давно, – с неохотой согласился Клеран. – Ну что же, надо будет – мы выйдем опять не щадя жизни, с оружием в руках. Только надо твёрдо знать, чего мы хотим, за что боремся…

– Я думаю, Ксавье-то знает.

– Боюсь, и он не может во всём разобраться. Признаюсь, не ожидал я, что и он сломится после неудачи июльских дней.

Франсуа ничего не ответил. Оба молчали некоторое время. Ветер качал длинные ветви с зелёными, ещё не успевшими запылиться листьями, и они бились о стёкла мансарды.

– Жак вчера рассказывал о своём брате Анри, – после паузы произнёс Франсуа. – Тот пишет, что в Лионе сразу после июльских дней уменьшилось количество заказов. Видно, знатные господа испугались и решили, что не придётся им отныне ходить в шелках. А меньше заказов – больше безработных. Теперь фабриканты, по своему произволу, кого берут обратно на работу, кого не берут… Да и тем, у кого есть работа, несладко, на заработок не проживёшь, такой он стал грошовый…

– Заказы-то, может быть, и появятся вновь, но расценки, конечно, понизятся, – ответил Клеран. – Я всё жду, когда отменят закон против рабочих стачек но, видно, не дождусь. А между тем рабочие ведь не успокоились. В Париже как будто и спокойно, но зато в других местах… Может быть…

– Добрый день, отец! Добрый день, Клеран!

Ксавье вошёл в комнату, не сбросив пальто. Франсуа, хорошо знавший своего сына, сразу почувствовал, что Ксавье чем-то возбуждён.

– Что произошло?

– Ничего особенного не произошло, отец! – бодро ответил Ксавье. – Однако новости есть. Я виделся сегодня с господином Куантро. Ты ведь слышал, – обратился он к Клерану, – что Морис, – при упоминании имени покойного друга лицо Ксавье омрачилось, – хотел меня свести с Куантро – владельцем большой механической мастерской в Париже и ткацкой в Лионе. Он приходится Морису каким-то дальним родственником, и Морис вёл с ним переговоры ещё задолго до того, как я окончил школу. Так вот я сейчас иду прямо от Куантро. Он возьмёт меня к себе на работу, но… хочет, чтобы прежде я отслужил у него годик-другой в Лионе. «Запаситесь терпением, – сказал он мне, – я не прочь взять вас к себе в Париж, но проверить вас могу лишь на работе в Лионе».

– Так и сказал? – вырвалось у Франсуа.

– Да, так и сказал. И вот уж не знаю, правильно я сделал или нет, но я отказался. Уж больно не хочется мне оставлять вас с сестрёнкой одних…

– Ты правильно сделал, сынок, – перебил его Клеран. – Стоит ли тебе уезжать из Парижа? Хоть я и мог бы, конечно, присмотреть за твоими… Притом, для всякого хозяина полезно, когда служащий не сразу соглашается на все его условия… У тебя, кстати, почерк хороший. Я знаю одного актёра, ему надо роли переписывать, а сам он пишет как пятилетний ребёнок… Я поговорю с ним о тебе…

– Поговори, буду очень тебе благодарен. У меня тоже кое-что наклёвывается. В одной конторе нужен чертёжник.

И Клеран, и Франсуа с недоумением подумали, что, несмотря на то что принесённую им новость никак нельзя было назвать благоприятной, Ксавье чем-то не то обрадован, не то возбуждён. Апатия, которая так пугала их обоих, как-то внезапно с него соскочила.

– А что у тебя слышно нового? – спросил Ксавье Клерана.

И тот опять отметил про себя, что давно Ксавье не говорил с ним таким задушевным тоном.

– Да у нас в типографии всё то же. Жалованья, как тебе известно, нам не прибавили. А господин Бод, наш управляющий, ходит озабоченный. Напуган он очень тем, что было в июльские дни, и не знает, что можно печатать, что нельзя… Ах, французы, французы! Как любим мы благодушествовать и как охотно признаем того, кто правит нами в данный момент. Взять хотя бы твоего отца. Сколько лет прошло, а он всё не может забыть Наполеона. А сколько лет мы не могли разделаться с Карлом и склоняли шею перед его властью!.. Теперь Луи-Филипп… У этого есть шансы долго оставаться королём и по привычке считаться «добрым».

– Ты прав, Клеран. Я тоже мучительно раздумываю над тем, что произошло! Да что я?! Бланки, который больше нашего читал, видел и понимает, тоже озабочен тем, как всё обернётся… Но сегодня мне надо уйти, я не могу оставаться ни на минуту дольше, а разговор на такую тему требует времени.

– Куда ты так спешишь? – осведомился Франсуа с тревогой.

Лицо Ксавье снова осветилось.

– Меня ждут в три часа по одному делу. Ничего особенного и ничего плохого, – поспешил он заверить отца. – Но никакого отношения к господину Куантро это дело не имеет, – вдруг весело и как-то озорно рассмеялся Ксавье.

Франсуа и Клеран успели только переглянуться, а Ксавье уже спускался по крутой лестнице, ведущей с чердака вниз.

– Если выйдет, как я задумал, я всё расскажу! – бросил он на ходу.

Ксавье мало-помалу пришёл к мысли о том, что он был несправедлив к Люсиль, что он должен объясниться с ней, а не таить обиду в себе. И теперь он шёл к ней. Шёл, чтобы просить её забыть все недоумения, недомолвки. Ведь они любят друг друга. Теперь он поверил, что и она любит его, хотел поверить! Если не любит сейчас, то полюбит! Непременно полюбит! Пусть только она даст ему слово, что они будут вместе и что она согласна ждать. А он добудет себе работу, каких бы усилий это ни стоило – пусть даже на время придётся стать чернорабочим. Лишь бы Люсиль была с ним!

Глава двадцать девятая
Опять Воклер!

Часы в столовой пробили три раза. Скоро должен прийти Ксавье. Он сам предложил Люсиль увидеться, напомнив, что уже давно не имел возможности поговорить с ней без посторонних. Девушка расцвела от его слов. Что-то он ей скажет? О чём будет их разговор?

Люсиль чувствовала себя совершенно свободной: после злополучного вечера у г-жи де Мурье, несмотря на все уговоры хозяйки, она вскоре отказалась у неё служить. Нет, нет, ей не надо никаких денег. Хоть она и привыкла за последнее время к самостоятельному заработку, но не в силах слышать, как беззастенчиво в салоне г-жи де Мурье обсуждают июльские дни – те дни, когда погиб Мишель. Вдобавок ей невмоготу присутствовать при том, как Воклера провозглашают поэтом. Можно подумать, что он и впрямь поверил в своё поэтическое призвание.

Люсиль вспомнила, что до своей «блестящей» карьеры у г-жи де Мурье она успешно расписывала веера, которые имели большой успех у модных дам. Купив акварели и кисти, она сделала на пробу несколько вееров: стоило ей принести их к г-же де Мурье, чтобы показать свою работу, как она получила столько заказов, что вопрос о «карманных» деньгах сразу отпал.

«Что он мне скажет? Что он мне скажет? – неотрывно думала Люсиль. – Я скажу ему…»

Словно в ответ на её мысли раздался звонок у входной двери.

Люсиль онемела, увидев в дверях де Воклера, в чёрном сюртуке, с чёрной шляпой в руках, официального и церемонного.

– Что вам угодно? – растерявшись, спросила Люсиль, настолько поражённая неожиданным визитом, что даже не ответила на приветствие гостя.

– Разрешите мне войти? Собственно говоря, мадемуазель Люсиль, я пришёл не столько к вам, сколько к вашей матушке, мадам Барбаре.

С этими словами Вальдек положил шляпу на столик для шляп и непринуждённо, как будто бывал здесь не раз, повесил на вешалку пальто, которое было перекинуто у него через руку.

– Войдите, пожалуйста, господин де Воклер. – Люсиль ввела его в маленькую гостиную. – Садитесь, пожалуйста.

Вальдек окинул взглядом комнату и нашёл, что она обставлена хоть и скромно, но со вкусом. Выбрав кресло поудобнее, он легко опустился в него и сказал:

– Мадемуазель, я ещё раз приношу свои самые глубокие соболезнования… И я намеревался лично выразить их вашей матушке, с которой, к сожалению, не знаком.

– Спасибо, господин Воклер, но после гибели брата мать моя никого не принимает. Я расскажу ей о вашем посещении и передам ваши слова, которые несомненно будут ей приятны.

– Если вы не торопитесь, мадемуазель, я хочу попросить у вас разрешения задержать вас ещё на несколько минут.

Люсиль раздражала неторопливая речь Вальдека, его излишняя, как ей казалось, вежливость, но она сдерживала себя. «Неужели он опять заведёт разговор о песнях? О причинах, которые побудили его разорвать наш договор?» – с тревогой подумала она. Понимая, что с минуты на минуту придёт Ксавье, она совершенно потеряла терпение.

– Прошу вас извинить меня. Но, к сожалению, я не могу продолжать беседу с вами… Я не оставляю надолго мою мать одну… Простите…

– Я всё понимаю, мадемуазель. Понимаю и глубоко сочувствую. Поэтому-то я и выжидал столько времени, не решаясь нарушить уединение мадам Менье, скорбь которой так понятна. Иначе я уже давно был бы у вас. Я несколько раз справлялся, и мне сказали, что господин Жак даже не посещает свой кабинет, а теперь, как мне сообщили, преодолев своё горе, он начал работать.

Со всё возрастающим удивлением слушала Люсиль своего собеседника. «Вот речи, совершенно несвойственные моему бывшему партнёру. Он никогда не был внимателен ко мне, никогда не интересовался моей семьёй. Но к чему он клонит?»

– Очаровательная мадемуазель Люсиль! Я должен вам откровенно признаться, что не только желание выразить сочувствие вам и вашим родителям привело меня сюда. Я должен был навестить их, вернее, познакомиться с ними ещё в июльские дни. Так я себе наметил, но отложил свой визит на время, когда всё придёт в порядок… И вдруг я узнал о неожиданно обрушившемся на вас несчастье… И, даже увидев вас на балу у госпожи де Мурье, я не решился заговорить с вами о том, что для меня важнее всего…

Люсиль всё ещё не понимала, к чему он ведёт. А между тем нетерпение её возрастало. Ксавье вот-вот придёт. Только недоставало, чтобы они здесь встретились. Что она скажет Ксавье? Только бы не произошла эта встреча здесь, у них в доме!

– Я вижу, мадемуазель, вы не догадываетесь, зачем я пришёл. Я буду краток. За время наших недолгих встреч я оценил ваш талант, сдержанность, красоту, воспитанность, ну, словом, все те качества, какие нужны женщине, чтобы быть неотразимой… Вы покорили меня, мадемуазель! Я оценил вас и… полюбил. Я вижу недоумение на вашем лице и повторяю – да, полюбил! И пришёл, чтобы попросить у ваших родителей вашей руки… («Может быть, я пересолил, и слова о любви лишние? Жанна ведь утверждает, что в браке любовь не нужна», – мелькнуло в голове у Вальдека.)

Наступило гнетущее молчание. Люсиль была подавлена признанием Вальдека. Уж чего-чего она от него ожидала, только не этого! Конечно, не любовь привела его к ней! Но что же тогда? «Как мог он вообразить, что я отвечу согласием? Он считает, видимо, что раз я пошла на сделку со стихами, то соглашусь и на эту… Иначе как сделкой такой брак не назовёшь. Я сама виновата, что допустила тайну между нами. Вот и расплачиваюсь!»

– Вы молчите, мадемуазель! Неужели для вас это неожиданно?! Неужели вы не отдавали себе отчёта, что нельзя безнаказанно находиться вблизи такой прекрасной женщины, как вы, и не поддаться её обаянию! Может быть, вас беспокоит, что я намного старше вас? Но могу вас заверить, в этом залог семейного счастья…

– Бог ты мой! Ваше предложение, господин Воклер, конечно, для меня большая честь, но… – И в голосе Люсиль прозвучала явная ирония.

– Не торопитесь вспоминать о «но»… В каждом союзе их бывает немало. Однако это не мешает семейному счастью. Вы и я, подумайте, мадемуазель, союз двух таких существ может быть воистину прекрасным. Пусть сегодня аристократы не в моде, но… Вот тут-то как раз и позволительно вспомнить о вашем «но».

– Умоляю вас, не тратьте лишних слов. Они все покажутся вам самому излишними, если вы вслушаетесь в то, что я сейчас скажу. Я очень польщена и тронута вашим выбором. Но я не люблю вас.

– Мадемуазель, извините меня, я хочу задать вам нескромный вопрос. Вы помолвлены? Собираетесь замуж?

– Нет! – вырвалось у Люсиль помимо её воли. А в сердце билась тревога. «Сейчас сюда придёт Ксавье. Только не это! Ксавье не должен его застать здесь, пока я сама с ним не объяснюсь».

– Тогда, – торжествующе воскликнул Вальдек, – не всё потеряно для меня! Я запасусь терпением. Видимо, я поспешил и пришёл к вам слишком рано. Ваше горе не улеглось. Мне надо было дождаться окончания вашего траура. Но теперь до этого срока осталось совсем недолго… Я вернусь к вам снова с этим же предложением, ну, скажем, через месяц? Я вижу на вашем лице сомнение, хорошо, пусть через два! Согласны? Итак, я побеседую сначала с вашими родителями, а получив их согласие, в чём я не сомневаюсь, снова буду говорить с вами… Значит, впереди у вас два месяца для размышлений…

– Это бесполезно, – пролепетала Люсиль и тут же подумала, что не имеет смысла говорить ему сейчас о том, что и через месяц, и через два, и через три ему незачем приходить. В лице Люсиль было такое напряжение, она с таким страхом прислушивалась к каждому шороху на лестнице: «Только бы его не застал Ксавье!», что Вальдек принял это за смущение, которое, по его мнению, должна была неизбежно испытывать любая девушка из её среды, выслушав столь лестное для неё предложение.

Когда за Вальдеком закрылась дверь, Люсиль свободно вздохнула. Бесповоротно отказавшись от всяких сделок с ним, она как будто обрела моральное право рассказать Ксавье всё, без утайки. Как хорошо, что Ксавье, вопреки своей аккуратности, опаздывает!

А ещё через десять минут, тревожась и тоскуя, Люсиль заняла сторожевой пункт у окна, выглядывая, не идёт ли Ксавье.

Ей не пришло в голову, да и как могла бы она догадаться, что, поднимаясь наверх, при повороте лестницы на второй этаж, Ксавье столкнулся нос к носу с Вальдеком. Ксавье без труда понял, что молодой человек идёт от Люсиль. «Пардон, мосье», – сказал Вальдек, обходя Ксавье и чуть приподняв шляпу. Ксавье ответил вежливым наклоном головы и, проскочив этаж, на котором жили Менье, бегом поднялся до самого верха, а оттуда, крадучись, спустился по лестнице. В руках у него был букет гвоздик. Он нёс их Люсиль. И вдруг эта неожиданная встреча с Воклером, вызвавшая вновь все прежние ревнивые подозрения! Взволнованный, расстроенный, он не заметил, как цветы выпали из его рук.

А Люсиль, спустя полчаса, выглянула на лестницу и, увидев разбросанные гвоздики, удивилась, но ей ни на минуту не пришло в голову, откуда они.

Не прибавляя шага и не оглядываясь, Ксавье дошёл до дома. Тут только он заметил, что у него в руках нет цветов. Но сейчас это было ему безразлично. Одна мысль сверлила его мозг: «Значит, то, что я подозревал, верно. Воклер пленил Люсиль своим талантом, именем, светскими манерами. А кто знает, может, просто она полюбила его, предпочла бедному студенту… Легко сделала выбор: не чердак, а салон. Но как могла она так вероломно беседовать с ним именно в тот день и час, когда я просил её уделить мне время для разговора! Не хотела ли она этим выразить пренебрежение к нашей встрече?!»

* * *

Прошло три дня, долгих мучительных дня… Ксавье бродил по Парижу, не находя себе места, а дома говорил, что ходит в поисках работы. Он сам не подозревал, что так сильно любит Люсиль. Мучительно было открытие, что Люсиль как-то связана с Воклером, и больно сознавать, что и он виноват в создавшемся положении. Он ни разу не сказал Люсиль о своей любви, считая это само собой разумеющимся, глубоко веря в то, что они созданы друг для друга. «Вот когда я получу работу и стану на ноги, – думал он, – мы соединим наши судьбы!»

Теперь всё кончено. Особенно тяжело было на душе у Ксавье ещё и потому, что теперь он чувствовал себя не у дел, некуда было применить силы, неизвестно, с чего начать. Может, прав Клеран, что надо искать пути объединения рабочих по профессиям? Или войти в студенческую организацию «Общество свободы, порядка и прогресса»? Но хоть общество и не велико, всего тридцать членов, они строго соблюдают устав и ими самими установленные правила. А он уже не студент и потому не имеет права в него вступить. Политический клуб «Друзей отечества»? Но, увы, все знают, что члены его много говорят, а делают мало.