Текст книги "Москва. Близко к сердцу (Страницы героической защиты города-героя 1941—1942)"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Палачи в перчатках

 
Та память вынесенных мук
Жива, притихшая в народе,
Как рана, что нет-нет, а вдруг
Заговорит к дурной погоде.
 

Александр Твардовский

Подводя итоги, вернемся памятью к угрозе Гитлера, прозвучавшей в начале операции «Тайфун»:

"Там, где сегодня Москва, возникнет огромное озеро, которое навсегда скроет столицу русского народа от взглядов цивилизованного человечества".

Много лет спустя, когда шли съемки документального фильма "Если дорог тебе твой дом" (1966 год), в группе консультантов, которой руководил К. К. Рокоссовский, возникли сомнения в технической возможности осуществить подобное затопление – "спустить воду" канала Москва – Волга на город.

Военный историк, в годы войны офицер войсковой разведки, корреспондент на Нюрнбергском процессе, знаток германского вермахта Лев Безыменский вспоминает в книге "Тайфун" под Москвой":

"Маршал считал, что надо проверить эти сведения. В соответствии с его указанием, по моей просьбе друзья в Бонне разыскали Шлабрендорфа[12]12
  Фабиан фон Шлабрендорф, адъютант начальника оперативного отдела штаба группы армий «Центр».


[Закрыть], который подтвердил, что именно об этом говорил Гитлер, когда приезжал в Борисов к Боку.

Я же занимался раскопками в архивах. Поиски оказались небезрезультатными. Удалось найти запись, сделанную во время так называемых застольных бесед фюрера со своей свитой".

9 октября 1941 года участник беседы записал в своем дневнике:

"Фюрер распорядился, чтобы ни один немецкий солдат не вступил в Москву. Город будет затоплен и стерт с лица земли". Запись от 17 октября: "В русские города, в том числе в большие, немцы не должны вступать, если эти города переживут войну. С Петербургом же и Москвой этого не случится" (дневник группенфюрера С. А. Кеппена).

В угрозе Гитлера затопить Москву стоит обратить внимание на конец фразы: "…от взглядов цивилизованного человечества". Себя, кто вынашивал этот варварский замысел, и тех, кому предстояло его осуществить, Гитлер причислял к цивилизованному человечеству, а все москвичи разлучались с цивилизацией навек…

Квалифицированный убийца с большим стажем (один из основателей лагеря в Освенциме, палач Варшавы) фон дем Бах-Зелевский, по всей видимости, оправдал доверие фюрера, так как в разгар Московской битвы его повысили в звании – обергруппенфюрер СС и полный генерал полиции. В этом звании ему предстояло стать "высшим начальником СС и полиции Москвы".

Когда "цивилизованному" фюреру стало ясно, что замысел затопить Москву потерпел крах, он решил в поверженной большевистской Москве воздвигнуть монумент победы Германии над Советской Россией. По приказу Гитлера на Восточный фронт пришел эшелон, груженный гранитом из Скандинавии.

Темно-красный гранит этот видят сегодня все, кто проходит по улице Горького. Им облицован массивный цоколь дома № 9, соседнего со зданием Моссовета.

Полированная арка ведет на улицу Неждановой. Знаменитая певица Антонина Васильевна Нежданова равно радовала слушателей, когда нежно, сердечно пела о русской Снегурочке или норвежской девушке Сольвейг. Кто мог подумать, что въезд на улицу Неждановой будет украшать гранит, украденный Гитлером в Скандинавии. Но такова затейливая и капризная правда истории… Трофейного гранита хватило и на фонтан в сквере у Большого театра, и на парапет вдоль Неглинной улицы у здания ЦУМа. Каприз истории в том, что облицовкой гранитом занимались пленные немцы…

Уже первое полугодие войны потрясло советский народ вандализмом и нравственным дикарством, непостижимыми уму изуверствами представителей "высшей", "превосходительной", арийской расы, их омерзительным обликом. Факельщики и минеры превращали деревни, поселки, города в сплошные пожарища, каменоломни, пустыри, кладбища. Грабежи, насилия над женщинами, растление малолетних, садистские убийства детей, пытки, расстрелы заложников и пленных, учиняемые карателями…

Еще 16 сентября фельдмаршал Кейтель, начальник штаба германского верховного командования, подписал строго секретный приказ, вызванный ростом партизанского движения, растущей силой народного сопротивления на захваченной советской территории. В приказе отмечалось, что "повсеместно вспыхнуло коммунистическое повстанческое движение", которым централизованно руководит Москва. Кейтель отмечал, что возросла угроза для "немецкого руководства войной".

"Фюрер распорядился повсюду пустить в ход самые крутые меры для подавления движения… При этом следует учитывать, что на указанных территориях человеческая жизнь ничего не стоит и устрашающее воздействие может быть достигнуто только необычайной жестокостью. Искуплением за жизнь одного немецкого солдата в этих случаях, как правило, должна считаться смертная казнь для 50—100 коммунистов. Способ приведения приговора в исполнение должен еще больше усилить устрашающее воздействие".

Кейтель рассылал этот приказ, уже будучи военным преступником. Хотя 8 мая 1945 года, подписывая в Карлсхорсте под Берлином акт о безоговорочной капитуляции Германии, выглядел весьма респектабельно: в перчатках, с коротким фельдмаршальским жезлом.

Вопреки палаческому приказу Кейтеля, сила народного сопротивления оккупантам возрастала. Эсэсовский террор не мог подавить сопротивления советских патриотов.

В дневнике унтер-офицера О. Зайбольда, убитого под Москвой в начале декабря, можно прочесть:

"24 ноября. Как разведывательная команда идем впереди через лес до Горки. Заняли позицию на ферме. Маленькие, веселенькие домики тают на глазах, прожорливый огонь съедает один домик за другим…

25 ноября. Проехал через город Истра. Мы находимся по ту сторону понтонного моста. Каждый поспешно окапывается… Общее настроение определяется событием, происходящим за нашим домом. Эсэсовцы беспрерывно расстреливают одного пленного за другим… С холодным спокойствием русские один за другим подходят к сараю, становятся к стене, как будто ничего особенного не происходит… Такого стального, преданного фанатизма я еще никогда не видел!"

Командир танковой группы наших войск Герой Советского Союза полковник Поль Арман писал жене с дальних подступов к Москве из 20-й армии:

"…Чем дальше фашисты рвутся, тем больше сила нашего сопротивления и сила мщения. Сколько к ним ненависти у жителей! Не все видели жестокость фашистов, и в тылу не могут представить весь этот ужас. Помнишь, в начале войны я с недоверием относился к подобным сообщениям? Теперь я вижу людей, все это переживших. Вижу спаленные села, женщин, изувеченных ради прихоти дегенерата-фрица. Этим сволочам можно отплатить только одним – истреблением…

…Идет дед и ведет за руку двух своих внуков – пяти и двенадцати лет. Увидев меня и группу моих старших командиров, старик стал на колени, отвесил нам земной поклон и благословил Красную Армию, Советскую власть, освободившую их от рабства… На шее деда и старшего внука висели ярлыки с названием деревни. За выход из деревни – расстрел на месте. Сколько перебито детей! Понуждаемые голодом, они ходили в лес по ягоды. Детей, в том числе грудных, пьяные фашисты бросали в колодцы, чтобы садистски любоваться горем матерей…

Я никогда не видел прежде столь потрясающих картин человеческого горя и унижения, какие наш народ терпит под фашистами. Я многое видел, но волосы шевелятся иногда от ужаса… Не думал, что война может еще чем-то удивить и поразить… Но фашисты меня поражают вновь и вновь…"

Партизаны Уваровского района рассказали москвичам по радио о трагической судьбе коммунистки Александры Мартыновны Дрейман, работника райисполкома. Невысокая, коротко остриженная женщина 33 лет, дочь латыша, боровшегося за Советскую власть и бежавшего от преследований из буржуазной Латвии в Подмосковье. Семья жила бедно, девочка Шура в школу не ходила, позже выучилась грамоте на курсах ликбеза. Дрейман была очень нужным человеком в партизанском отряде: до войны работала в дорожном управлении и хорошо знала подрывное дело. Внезапно она ушла из отряда, немногие знали, что готовилась стать матерью. Ее захватили на квартире в поселке, домогались, где скрываются партизаны. Она ответила: "Предателем Родины никогда не стану, где партизаны – не скажу". Допрашивал ее комендант поселка обер-лейтенант Хаазе, раненный партизанами под Смоленском. Фашисты избили Дрейман до беспамятства и бросили в холодный сарай. В одну из зимних ночей начались преждевременные роды. В сарае, на соломе она родила сына. Фашисты требовали, чтобы она указала дорогу в партизанский отряд, Дрейман отказалась, и тогда ребенка закололи штыками. Ее раздели и держали голой два дня, не давая есть. Ослабевшая от перенесенных мук, гордая и непокоренная шла она на казнь. Крикнула: "Матери! Слышите меня?

Всем скажите… Сына своего не пощадила, а правды нашей не выдала". Расстреляли ее за больницей в карьере кирпичного завода, а тело бросили в пруд.

О Дрейман напечатала "Правда", ее подвиг нашел отражение в повести Ванды Василевской "Радуга". Писательница назвала героиню украинкой Оленой Костюк, но в основу повести и одноименного фильма Марка Донского легла судьба подмосковной партизанки, посмертно награжденной орденом Ленина.

В канун 1985 года в Смоленске судили трех палачей-карателей. Жительница деревни Леоново Сафоновского района Таисия Семеновна Горшкова чудом уцелела, когда за связь с партизанами расстреляли 250 крестьян.

– Мне было тогда одиннадцать лет. Убивали нас группами, в каждой – человек по двенадцать. Я оказалась в группе рядом со своей бабушкой. В последний момент она и заслонила меня собой от пуль. До сих пор не дают спать воспоминания: лежу под убитой бабушкой, и на меня течет ее кровь… Где-то рядом кричит мой братик: "Дяденьки, дострелите же меня!" Он был ранен и ему, видать, сильно больно было. Дострелили…

Приведем страшную цифру: за годы оккупации Смоленщины фашисты уничтожили 351 630 мирных жителей. Кровавый след оставила война – 278 воинских и партизанских кладбищ и 99 братских могил местных жителей, умерщвленных оккупантами.

В архиве 160-й стрелковой дивизии можно найти воспоминания комиссара 1295-го полка А. Перченкова и старшего политрука И. Рыжова о боевых действиях ополченцев в Боровском районе и близ Вереи.

После того как у врага были отбиты обезлюдевшие, сожженные дотла деревни Устьево, Тищево, Старые Глинки, разнесся слух, что жителей окрестных деревень – в том числе женщин с грудными и малолетними детьми, стариков – сгоняют в село Спас-Косицы и запирают в церковь. Церковь окружили каратели с пулеметами.

Прослышали об этом разведчики, которые пробрались в тыл к фашистам. Группой из семи бойцов командовал сержант Филиппов. Переходя через линию фронта, группа напоролась на вражескую засаду и попала под сильный пулеметный огонь.

"Шесть красноармейцев, – значится в боевом донесении, – были убиты, а сержант, тяжело раненный, притворился мертвым. Немцы сняли со всех шинели и валенки. Немецкий офицер ударил сержанта сапогом, и сержант пошевелился. Немецкий офицер еще раз выстрелил в него из револьвера. Когда немцы ушли, сержант поднялся и пополз. Но он полз не на медпункт. Три километра с лишним он полз, ковылял и бежал босиком по снегу в двадцатиградусный мороз. Бежал, истекая кровью, на командный пункт к комдиву Орлову[13]13
  Федор Михайлович Орлов вступил в народное ополчение в возрасте 65 лет. Был участником русско-японской и первой мировой войн, прошел гражданскую войну, получил 24 ранения и контузий, командовал частями и соединениями Красной Армии. Уволился в запас в звании командарма 2-го ранга. Вступил в народное ополчение, когда три его сына и дочь уже воевали. Был назначен командиром стрелковой роты, позже успешно командовал дивизией. Награжден орденом Ленина и тремя орденами Красного Знамени.


[Закрыть], чтобы предупредить о грозящей гибели ни в чем не повинных мирных людей. Кроме последней, револьверной пули в левом боку у Филиппова было еще шесть ранений.

Товарищ Филиппов представлен к правительственной награде, и он будет жить. Это настоящий большевик, преданный нашей партии, им теперь гордятся в дивизии".

По приказу комдива Ф. М. Орлова ночью срочно была снаряжена рота автоматчиков в белых халатах, на лыжах. Рота пробралась в центр села Спас-Косицы, к церкви; завязался огневой и рукопашный бой с охранниками. В итоге офицер и тридцать четыре немецких солдата были уничтожены. Взломав забитые гвоздями двери церкви, разведчики спасли около семисот крестьян. Учительница немецкого языка из Спас-Косицы, также обреченная на казнь, слышала, что пулеметчики на паперти часто склоняли слово "динамит": какие-то эсэсовцы опаздывали с доставкой динамита.

При разгроме немецкого штаба разведчики нашли приказ по 512-му пехотному полку вермахта:

"Всякий раз оставляемая нами местность должна представлять собой зону пустыни. Чтобы произвести основательные разрушения, надо жечь все дома… Каменные постройки взорвать. Подвалы уничтожать. Мероприятия по созданию зоны пустыни должны быть беспощадны, полностью подготовлены и выполнены".

Фашисты немало преуспели в своем старании превратить Подмосковье в "зону пустыни". Полностью уничтожили 640, а частично 1640 селений, сожгли Истру, Верею, Рузу, Наро-Фоминск, Боровск, Можайск. Было уничтожено около 1000 школ, 400 больниц, около 700 очагов культуры, 450 детских учреждений. После изгнания оккупантов из районов Московской области там осталось 1,6 процента крупного рогатого скота, 1,2 процента овец и на все освобожденные районы 17 свиней.

Среди слагаемых, которые способствовали успеху нашего контрнаступления под Москвой, было еще одно, не принятое в расчет немецким командованием. Тем не менее это слагаемое являлось нашим весьма существенным "неприкосновенным боезапасом" – ненависть к палачам за их злодеяния.

 
Я стреляю – и нет справедливости
Справедливее пули моей!
 

Сознание своей справедливой миссии позволяло нашим бойцам превозмогать крайнюю степень усталости, мобилизуя остаток сил. И чем больше кровавых следов оставляли завоеватели, тем больше было упорство освободителей, шагавших, бежавших вдогонку за врагом, тем больше была их готовность к самопожертвованию.

Осознанная, устойчивая непримиримость к оккупантам, способность народа вынести самые тяжелые испытания и не утратить, а закалить волю к борьбе не были предусмотрены планом блицкрига.

Кроме Александра Матросова, закрывшего телом амбразуру и заставившего замолчать вражеский пулемет, такой подвиг совершили более 300 добровольцев-подвижников.

Подвиг Виктора Талалихина, который пошел в московском небе на ночной таран, повторили в годы войны около 600 человек; половине удалось сохранить свою жизнь.

Более ста воинов, жертвуя жизнью, бросались с гранатами под танки.

Десятки героев подорвали последней гранатой себя и фашистов.

Свыше 350 последователей летчика Гастелло в предсмертную минуту превратили свой самолет в огненную торпеду и направили ее на колонну танков, машины с мотопехотой, батареи, воинские эшелоны, склады боеприпасов и горючего, вражеские корабли.

Какой взрывчатой силой оказались эти невиданные подвиги! Никто из фашистских главарей не мог предположить, сколь губительным будет подавляющее воздействие таких подвигов на солдат вермахта…

А воинов воодушевляли и слезы советских людей, вызванные горькими утратами, и слезы радости, восторга, гордости на глазах людей, вызволенных из немецкого рабства.

Многих генералов, офицеров и солдат вермахта, кто остался в живых после Ельни, Можайска, Ясной Поляны, Вязьмы, ждала расплата в последние дни войны, когда Красная Армия один за другим нанесла ряд стратегических ударов. Победный итог операции "Багратион" – освобождение Белоруссии, части Латвии, Литвы и выход к границе с Восточной Пруссией, и сокрушительный разгром группы армий "Центр". Это произошло в лесах под Витебском, Могилевом, Бобруйском, под Минском, в самом Минске и западнее его.

17 июля 1944 года 57 600 немецких военнопленных по приказу Верховного Главнокомандующего привезли в Москву, для чего потребовалось 50 эшелонов. Все это вшивое воинство прошло по 20 человек в ряд бесконечно длинной колонной по Ленинградскому шоссе, улице Горького и Садовому кольцу. Их плачевный "марш" продолжался более трех часов.

Впереди шли 19 генералов, которым были оставлены ордена, и 600 офицеров – некоторые в перчатках. Кто понуро опустив голову, кто вызывающе и нагловато улыбался. Иные шли с независимым видом, глядя только перед собой, иные прихрамывали, другие, любопытствуя, вертели головами, внимательно оглядывая город и удивляясь тому, что Москва встретила их невредимая, целехонькая, без видимых следов бомбардировок.

Берлинское радио истошно фантазировало, уверяя немцев, будто Москва сильно разрушена. Еще в августе 1941 года оно вещало:

"Сильные соединения немецкой авиации каждую ночь подвергают уничтожающей бомбардировке этот важнейший индустриальный центр страны… Кремль и почти все вокзалы разрушены, Красной площади не существует. Особенно пострадали промышленные районы. Москва вступила в фазу уничтожения".

О подобной радиобрехне фронтовой поэт Михаил Светлов говаривал: "Передачу ведет барон Мюнхгаузен".

Горожане густо заполнили тротуары. Все, кто прошел в тот солнечный июльский день по Москве, носили одинаковую форму с душегубами, поджигателями и вешателями, и уже одно это не могло вызвать к ним жалости.

Тяжелый запах давно немытых тел, грязной одежды висел над серо-зеленой, устало шаркающей колонной. А по ее следам медленно двигались поливочные машины, смывая вшивую грязь.

Москвичи провожали немцев суровым молчанием. Сочувствия не было. Но никто извернувшихся в Германию не мог упрекнуть советских людей в жестокости к военнопленным…

Военные преступники, такие, как фельдмаршал Кейтель, не могли рассчитывать на снисхождение. Он носил элегантные перчатки, но разве он мог скрыть, что руки у него – по локоть в крови? И казнь его по приговору международного суда в Нюрнберге была справедливой.

Березовые кресты

Первой военной осенью мы прочли статью Алексея Толстого «Москве угрожает враг», статью, полную ярости и пафоса, несгибаемой духовной силы.

"Мы, русские, часто были благодушны и беспечны. Много у нас в запасе сил и таланта, и земли, и нетронутых богатств. Не во всю силу понимали размер грозной опасности, надвигающейся на нас. Казалось, так и положено, чтобы русское солнце ясно светило над русской землей…

Черная тень легла на нашу землю. Вот поняли теперь: что жизнь, на что она мне, когда нет моей Родины?.. По-немецки мне говорить? Подогнув дрожащие колени, стоять, откидывая со страха голову, перед мордастым, свирепо лающим на берлинском диалекте гитлеровским охранником, грозящим добраться кулаком до моих зубов? Потерять навсегда надежду на славу и счастье Родины моей, забыть навсегда священные идеи человечности и справедливости – все, все прекрасное, высокое, очищающее жизнь, ради чего мы живем? Видеть, как Пушкин полетит в костер под циническую ругань белобрысой немецкой сволочи и пьяный немецкий офицер будет мо-читьея на гранитный камень, с которого сорван бронзовый Петр, указавший России просторы беспредельного мира?

Нет, лучше смерть! Нет, лучше смерть в бою! Нет, только победа и жизнь!"

Статья взволновала меня так сильно еще и потому, что 6 сентября, в день освобождения Ильин, мне пришлось увидеть следы "цивилизованных" варваров.

Памятник Ленину, расстрелянный из пулемета. Городской театр, превращенный в конюшню; нечистоты стекали в оркестровую яму. Исколотый кинжалом портрет Пушкина в местной школе. Затоптанные грязными сапогами ноты, рукописи Глинки, уроженца этих мест. Все было исковеркано, загажено, разбито, изуродовано, разрушено.

Но свое кладбище фашисты в городе благоустроили. Дважды за полтора месяца оккупации нм пришлось прирезать землю, пристраивать ограду, уплотнять мертвецов. Каски надеты на березовые кресты, а на могилах – цветы. Приказом коменданта Ельни жители обязывались отнести на кладбище горшки с геранью, бегонией, фуксией и другими комнатными цветами. Несколько человек расстреляли за неподчинение.

"Березовая роща" крестов выросла и в Можайске. Илья Эренбург обходил кладбище, читая надписи на фанерных дощечках, все – потери немцев в октябрьских боях. "Немцы закапывали своих мертвецов, – писал после фронтовой поездки Илья Эренбург в "Красной звезде", – не на кладбищах, не в сторонке, нет, на главных площадях русских городов. Они хотели нас унизить даже могилами.

Они думали, что завоевали русские города на веки веков. Малоярославец должен был стать "Клайн-Ярослаф", а Можайск "Мошайск-штадтом". Они рассчитывали, что на площадях русских городов будут выситься памятники немецким солдатам. Они хотели, чтобы налетчики и насильники покоились рядом с Львом Толстым… Забвению будут преданы имена немецких захватчиков, погибших на чужой земле. Немецкий народ будет молить другие народы: "Забудьте о них!"…"

12 марта 1943 года была освобождена Вязьма. Мы долго колесили по городу – грязные лужи, закопченная слякоть. Оттепель превратила дорожные выбоины в ямы с водой. Изредка слышались взрывы. Бродили саперы с миноискателями. Наш спутник подполковник Баканов рассудил, что безопаснее всего передохнуть на центральной площади, где немцы устроили обширное кладбище – единственное место в городе, где можно ходить не глядя под ноги, не опасаясь мин. Не нужно бояться и воздушного налета – немцы свое кладбище бомбить не станут.

В каждом ряду по 32 могилы – мертвецы строго держали равнение, длинными аккуратными шеренгами, будто их муштровали и после смерти.

Бойцы 222-й дивизии устроили привал на холодном мартовском ветру – грелись у костра, сушили сапоги, валенки, портянки. Мой спутник Александр Твардовский сидел и сумрачно вглядывался в пламя костра. Усатый дядька с миноискателем, в шинели с обугленной полой зябко ежился, жался поближе к огню. "У костра в лесу прожженная, отмен-ная шинель", – сказал с улыбкой Твардовский, отодвигаясь, давая место солдату. В костре бойко горели березовые жерди, колья, таблички. Когда в костер бросали очередную табличку с фамилией и воинским званием покойника, Твардовский, не отрываясь, следил, как она обугливалась и сгорала. Одно за другим бесславные имена предавались забвению на веки вечные.

В статье Оренбурга упоминался Лев Толстой, чей прах очутился… на немецком офицерском кладбище. Мне довелось быть у великой могилы на следующий день после того, как из Ясной Поляны бежали последние группы солдат немецкой дивизии "Оленья голова".

К могиле Льва Толстого надо было пробираться, минуя немецкие могилы, обступившие нас со всех сторон.

Усадьбу Ясная Поляна отбили у врага 14 декабря. Вот как в день освобождения выглядел дом-музей: ворота в усадьбу взорваны, деревья по обочинам дороги обгорели. В доме разрушено и загажено все, что постояльцы успели и что оказалось им по силам. Жгли, рубили мебель, вспороли диван, на котором родился Лев Николаевич. Украли из шкафа седло; Толстой до старости ездил верхом.

На долгие годы запомнилась известная комната под сводами: железная койка, бутылки из-под шнапса, отбросы, вонючее тряпье, куча окурков; немцы тут устроили курилку. Под этими сводами когда-то стоял столик писателя, возле него низенькая табуретка. Здесь написаны "Воскресение", "Хаджи Мурат", "Смерть Ивана Ильича" и другие рукописи.

Совинформбюро поведало в вечернем сообщении 17 декабря:

«…Группа научных работников и рабочих музея-усадьбы Л. Н. Толстого, а также местные колхозницы и учителя составили акт о чудовищных преступлениях гитлеровских негодяев, надругавшихся над памятью Л. Н. Толстого. В акте отмечается, что с первого же дня своего прихода в Ясную Поляну немцы приступили к планомерному разрушению музея-усадьбы. Фашисты расхитили почти все экспонаты литературного музея, устроили в доме Толстого казарму для офицеров и их денщиков. Все шкафы, в которых прежде хранились архивы, разбиты. Личные вещи Л. Н. Толстого сожжены в печах. Фашистские хулиганы разломали и выбросили соху, которой пахал Толстой. Они покрыли порнографическими рисунками стены музея, превратили знаменитую комнату со сводами в грязный хлев. В комнатах писателя гитлеровцы открыли сапожную мастерскую… Отступая из Ясной Поляны, фашисты, намереваясь скрыть следы своих чудовищных надругательств над величайшим культурно-историческим памятником, подожгли дом Толстого. Усилиями работников музея пожар удалось потушить. Сгорели комнаты, в которых помещались библиотека и спальня Л. Н. Толстого».

Акт подписали хранитель музея С. И. Щеголев, сторож, бывший кучер Толстого И. В. Егоров, колхозницы, учительницы и другие свидетельницы фашистского варварства.

Столь же мрачную картину увидели освободители Клина в музее-усадьбе П. И. Чайковского – ноты порваны, партитуры шли на растопку. Предположим, их сердцу ничего не говорит имя Чайковского. Но к чему было срывать со стен и рвать портреты бессмертных немцев Моцарта и Бетховена?!

Еще 2 ноября, спустя месяц после начала операции "Тайфун", Геббельс послал командующему группы армий "Центр" Федору фон Боку телеграмму о том, что Смоленск будет переименован в Бокбург. В оккупированном Киеве появились улица Гитлера и улица Геринга. Фашисты осквернили место вечного успокоения Пушкина в селе Михайловском. Рядом с его могилой захоронили соучастников своих преступлений в Пушкинском заповеднике.

Фашисты жестоко поплатились за то, что попирали святое чувство человеческого и национального достоинства.

Вспомним пушкинские строки, написанные к "Бородинской годовщине", не утратившие злободневности и сегодня для тех, кто зарится на нашу землю и хотел бы установить на ней свои порядки.

 
Но тяжко будет им похмелье;
Но долог будет сон гостей
На тесном, хладном новоселье,
Под злаком северных полей!
 

Потери группы армий «Центр» составили к концу 1941 года 462 тысячи человек, а к 1 апреля 1942 года 796 тысяч человек.

Только в ходе операции "Тайфун" фон Бок потерял 126 966 человек, из них после 15 ноября – 33 295 человек.

Общие потери сухопутной армии на Восточном фронте достигли к концу января 1942 года 917 985 человек, среди них 28 935 офицеров, Вот сколько "своих озлобленных сынов" послал на восток Гитлер.

И всем нашлось место "в полях России, среди не чуждых им гробов" других неудачливых завоевателей русской земли.

Потери подсчитаны гитлеровцами со свойственной им педантичностью и точностью. Правомерно было бы включить эти цифры в презренный, проклятый всеми народами некролог фюрера.