Текст книги "Павел II. Книга 1. Пронеси, господи!"

Автор книги: Евгений Витковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Гаузер внутренним зрением оглядел попутчиков. Три девки: от двадцати до тридцати. Трое плейбоев: от двадцати до двадцати… четырех. Гаузер содрогнулся от отвращения: ведь если перебирать все комбинации этих трех пар, то, значит, двадцатилетний парень, вот этот самый Роджер, не далее как через двое суток будет употреблять вот эту самую Бригитту, которой не меньше тридцати! Скотство какое! Гаузера потянуло блевать. Зачем только он родился мужчиной. С этими самыми отвратительными органами. Зачем вообще родился. Бэ-е…

В общем, Гаузеру было пакостно. Простейшим прослушиванием удостоверившись, что в самолете других телепатов нет, всех шестерых попутчиков он вызвал на связь; все сидели сзади, он их не видел (тьфу, гадость, эта самая Лола как раз полезла в штаны к этому самому Роджеру, а он уже готов и подставляется, подлец, а этот самый Роберт, и помыслить гадко, что делает с этой самой Эрной, да, а третья пара чего ждет?..).

– Готовность семьдесят третьей степени?

– Семьдесят три!

– Все техники-маркшейдеры?

– Все!

– Отставить лапанье!

Мощный спад секс-напряжения. Отставили.

– Повторить цель экспедиции. Герберт, вы докладывайте, прочим заткнуться!

– Отыскать пропавшего агента номер зет-римское-пятьдесят-четыре, иначе говоря Дж. К. Найпла, по заданию полковника Мэрчента передать ему советскую неконвертируемую валюту и снаряжение, в случае невозможности доставить его в Штаты!

– Тьфу… Дерьмы.

Гаузер твердо решил для себя, что ему снова, как в пятьдесят девятом году, достался в подопечные сношающийся детский сад. Будь они прокляты. Явно работать придется одному. Кто знает русский язык?

Ответом ему было глухое телепат-молчание. Русского языка не знал никто. Гаузер тем более.

– Кровавое дитя… – Гаузер мысленно перевел на английский чудовищное венгерское ругательство, подобного которому он не знал ни в одном языке. Ведь вся группа окажется в СССР немой! Как, спрашивается, вести себя после отрыва от гида? От Интуриста? Вообще, как хоть что-то делать в России? Хорошо этому подонку, Найплу, он школу ЦРУ кончил, значит, русский знает в обязательном порядке. А ему что делать, он этого языка сроду не учил?! Ведь всех собак теперь все равно на него, на Гаузера, повесят! Хоть поворачивай домой прямо в воздухе. Что делать? Гаузер с горя выпил еще две с половиной двойных чего-то. Видимо, водки. А, кровавое…

А самолет уже прошел над Северным полюсом. Вот-вот пойдет на посадку. А следом надо будет делать рога таможне. Ведь нужно скрыть от нее пять килограммов детонатора! Пятьсот клопомикрофонов! Пятьдесят тысяч в подлинной советской валюте! Еще Бог знает что! Гипнотизировать ее, суку! От ужаса Гаузер выпил еще две с половиной двойных. И еще две с половиной двойных. Доза была уже очень приличной. Но не настолько, чтобы забыть о сраме, который ждет его через два-три часа. Так что на всякий случай Гаузер выпил еще две с половиной двойных. Стало чуть легче. Почти пинта в организме. На посадку? Давай. Ремни присте..? Давай. А выпить еще дадут? Две с половиной? Уже не положено? А три доллара? А еще одну? А? Нельзя?

– Да кто у вас тут главный, бляди вы такие?

– Мистер, если вы знаете русский язык, это тем более обязывает вас не выражаться!

– Что такое? Мы же это, как там на каком языке, летим…

– А мне по…

– Да вы что, гражданин, вовсе усосались?

Гаузер очнулся. Один из трех его смазливых попутчиков, Герберт этот самый, тряс его за плечи, крича по телепатическому каналу:

– Сэр, вы же знаете русский! Мы спасены! Мы выполним!..

– Н…нет. Не выполним.

Лепет стюардессы, ставший понятным на мгновение, снова превратился в набор каких-то шипящих звуков. Белый как полотно Гаузер принял из ее рук очередные две с половиной. Это все только показалось – от перепоя. Нет… Не показалось.

– Надо будет гражданина в медпункт сдать!

Этого языка Гаузер не знал, не учил. И все же без сомнения это был РУССКИЙ язык, на каком же еще могла разговаривать эта перезрелая дура? И язык был Гаузеру понятен. И он мог ответить.

– Все в порядке, мамаша.

Стюардесса вскипела:

– Это я вам мамаша? Да я вам, хрычу старому, в дочки…

– Нет, мамаша, не годишься. А если сама признаешься, то, значит, я как раз твою мать…

Тяжесть исчезла. Самолет шел на посадку в Шереметьево.

Через полтора часа, окончательно пройдя все досмотры с помощью Гаузера, виртуозно сделав рога всем этим олухам в мундирах, сидели все семеро попутчиков в огромном здании олимпийского аэропорта. Самый смышленый из попутчиков, все тот же самый Герберт, гомосек проклятый, суетился, подливая Гаузеру в бокал водку по капельке.

– Еще, сэр… Как по-русски будет «любить»?

– Ты о чем, падла? О занятии этом своем любимом гнусном?

– Сэр, я ни слова не понимаю по-русски, вы же знаете! Так, сэр. Когда разовая доза неперегоревшей в организме водки переходит у вас за четыреста пятьдесят граммов, вы начинаете говорить по-русски!

– Ты уверен, падла?

– Сэр, отвечайте мне по-английски!

– Пинту, значит, выпить полагается?

– Фактически больше, ибо часть алкоголя тут же и перегорает.

– А вот если вы выпиваете более полной бутылки, – Герберт покосился на почти пустую на столе, – то вы…

– Блюю!

– Либо снова забываете русский язык, либо блюете! Простите меня, но мне кажется, мы все же можем приступить к исполнению миссии!

– К премии лезешь, падла?

– Сэр, Господи Боже мой, я же ни слова не знаю по-русски, говорите по-английски!..

Стоит ли уточнять, что и в самом деле где-то в диапазоне между четыреста тридцатью и четыреста восемьюдесятью граммами водки Эберхард Гаузер начал говорить по-русски. И уже через несколько часов бедная обманутая гидесса болталась перед памятником Ивану Федорову в поисках доверенной ей группы. А вся группа тем временем мчалась в такси к ресторану «Новый Арбат», где, как уверял водитель, можно хорошо выпить. Водитель вез семерых, хотя имел право везти четверых. Но девушки оказались такими тонкими, что немедленно скрылись где-то под коленями своих кавалеров, а представительный, довольно жирный товарищ на переднем сиденье все время ругался по матери, а с какого-то момента и вовсе понимать по-русски перестал. Какое, впрочем, было до этого дело водителю, если эти семеро бросили ему четвертной, сдачи не взяли и гуськом нырнули в ресторан?

Гаузер говорил по-русски виртуозно, с легким грузинским акцентом и матерными фиоритурами, которые завораживали иных искушенных официантов, как дудочка факира – кобру. Но знаний хватало всего минут на пятнадцать. Потом он либо блевал, либо забывал русскую речь начисто. Из «Нового Арбата», взяв с собой по бутылке, пришлось всем как угорелым нестись в «Славянский Базар». Больше чем по бутылке на сестробрата брать было рискованно, элегантные туристы не болтаются с бутылками по Москве, они их в отеле распивают. В «Славянском Базаре» оказались невежливые официанты и огромные столы, да к тому же к ним сунули восьмого обедающего, какого-то невзрачного типа с картофельным носом, маленькими глазами, плохо побритого. Потрепались с ним о московских ресторанах – тип говорил на вялом английском, именно английском, неприятном слуху каждого истинного американца. Тип все пил за их счет и нахваливал «Пекин», «Баку», «Иверию», «Лесную сказку», более же всего ресторан на Павелецком вокзале. Гаузер проверил, не телепат ли этот самый тип, услышал только какой-то глуховатый стук, совсем, совсем слабый, – впрочем, при чем тут телепатия, это уборщица шваброй стучит, – и выпил две с половиной. Такая уж доза ему в России понравилась. И Россия тоже уже почти нравилась.

Потом понеслись как угорелые в «Ханой», даже типа с собой взяли. Там его где-то потеряли, оттуда понеслись в «Варшаву», потом в «Иверию», поздно очень уже было. Даже и переспать со своими бабами некогда было, не то что Найпла искать. В «Иверии», наконец, заночевали. Где-то на задворках кто-то из обслуживающих за полусотенную бумажку – в долларах, увы, советскую брать не захотел – указал им какую-то гнусную комнату, где все легли на пол и захрапели, забыв от усталости об эротических планах. Впрочем, храпели шестеро. Ибо уже забывший русский язык Гаузер сидел посреди комнаты, колотил в отчаянии кулаками по полу и по чужим задам, ругался и по-венгерски, и по-албански. Он хотел протрезветь и не имел на то права. Проснулся же, как и остальные трое мужчин, совершенно небритым.

А потом из «Иверии» выгнали. Пришлось ехать в «Раздан». И там опять выпить. И Гаузер вспомнил русский язык. Но хватило его ровно до «Арагви». И так далее. Денег – Джеймсовых – было невпроворот. А русский давался одному только Гаузеру. И только после нарезания до положения риз: после какого-то определенного грамма начинали изливаться, помимо простой русской речи, еще и пословицы, и крылатые слова из произведений классиков прошлого века. Четыреста пятьдесят один грамм водки был, может быть, спасением не только для Гаузера и его группы, но и для России, для Америки, для всего мира. Ибо Джеймса нужно было спасти во что бы то ни стало. И чем больше Гаузер пил, тем больше ему хотелось выпить. А у вас какие другие идеи есть, иначе я по-русски ни бельмеса?! – думал, по-русски же, Гаузер. – Есть идеи, господа? Есть? Тогда я слушаю.

И выпивал еще две с половиной двойных.

9

Осел, ходя вокруг жернова, сделал сто миль шагая. Когда его отвязали, он находился все на том же месте.

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ФИЛИППА, 52; РУКОПИСИ НАГ-ХАММАДИ

Дверь открыл сухой, почти тощий мужчина лет сорока, очень бледный, в очках с толстыми стеклами. Кивнул и молча пригласил в комнату.

Аракелян обращался к этому человеку впервые, и то не без дрожи в своих железных коленках. Несгибаемый полковник, уже окончательно понявший, что с помощью угловской лаборатории операция поимки шпиона-телепортанта успешно провалена, шел на крайние меры. Вот уж больше недели кружили по Москве и области верные своему долгу эс-бе, свободный поиск, помимо лично ответственного Синельского, вели еще два десятка агентов того же класса, болгарские товарищи тоже не дремали – однако по сведениям, от них полученным, всей этой провокацией в США занимался загадочный Колорадский центр, где болгарские товарищи работать почти не могли, там полным-полно было телепатов и натуральной нечисти, получавшей бешеные оклады за то, что она – нечисть. Но в Москве и милиция была на ноги поставлена. Вот милиция-то и подала косвенным образом Аракеляну нынешнюю его идею. Телепаты, очень хилые, из угловских лабораторий, хоть и числились ведущими поиск, но, ясное дело, никого найти не могли, людей, способных прочесть мысли начальства, в КГБ на работу не брали. Муртазов потому и был бесценным оружием, что телепатировал только в одну сторону, притом в должную. А сейчас Аракеляну позарез нужен был ясновидящий. Настоящий. Такой человек в КГБ на крайний случай зарегистрирован был, именно к нему сегодня в дверь и позвонил Аракелян. Хотя теперь вся ответственность за возможное разглашение государственной тайны и падала на него, полковника.

Валериан Иванович Абрикосов по профессии считался хозяином собаки Душеньки, маленького ирландского терьера, вот уже восемь лет служившего в милиции на розыске. Получал за Душенькины успехи Валериан Иванович сто сорок рублей в месяц, чего было достаточно, чтобы не считаться тунеядцем. А ведь десять лет тому назад именно как тунеядец, пророчествующий и камлающий, выслан он был на три года в Саратов, но там не прожил и года, возвращен был в Москву на всякий случай: болгарские товарищи сообщали, что человеком этим интересуется пресловутый, еще, кажется, на Гитлера пахавший, предсказатель ван Леннеп. Аракелян еще тогда разобрался, что это за птица такая – Абрикосов, на всякий случай ткнул его в психушку на полгода, а потом выпустил, ибо видел у подопечного слабое место: тот оказался патриотом. Есть, стало быть, и у этого выродка какая ни на то истинно человеческая струнка, дергая за которую можно заставить и Родине пользу принести. Но до сих пор к телепату-славянофилу Аракелян не обращался, нужды как-то не было, и жил он себе на углу Лесной и Сущевской, в двух шагах от Бутырской тюрьмы, и ходила за него Душенька на работу, разыскивая чемоданы и мелкорасчлененные трупы, и приносила хозяину своему ежемесячно сто сорок рублей, тому самому хозяину, который знал, видимо, не только местонахождение данного чемодана или трупа, но даже заранее мог бы указать, что данный чемодан будет украден, а данный труп – расчленен. Разреши, короче, начальство смежной – но враждебной – организации, МВД, оформить в штат человека, который занимался бы сущей чепухой, давал бы, скажем, список преступлений на будущий квартал с указанием места и времени – глядишь, у Душеньки работы бы не осталось. Милиция, впрочем, о ясновидении Абрикосова понятия не имела. Знал о нем только Аракелян да еще сотня-другая московских тантра-йогов, в среде которых рукописные книги Абрикосова «Нирвана» и «Павана» были настольным чтением. Прежнее поколение бесправных полковников с тантра-йогами боролось и в психушки их сажало, однако нынешнее небезуспешно старалось с ними сотрудничать. После того, как знаменитая целительница Бибисара Майрикеева возложением рук исцелила одного из самых главных людей в государстве от парапроктита, после того, как все прочее начальство повлеклось к Бибисаре со своими многочисленными болячками и немощами, – до того была стойкая мода на курорт Верхнеблагодатский на Брянщине, но тамошние воды возрождали к новой жизни только по мужской части, а частей у начальства было и других достаточно, – а Бибисара без видимого усилия их всех поисцеляла, после этого портить жизнь тантра-йогам стало совсем неуместно. Аракелян знал, впрочем, что тантра-целители берут за лечение большие деньги, да и ведут себя достаточно патриотично. Поэтому тот факт, что собака Абрикосова служила в милиции, вселял в Аракеляна надежду на грядущее сотрудничество. Хотя, конечно, милиция – это еще не КГБ, да и не сам Абрикосов, а его сука. Но все-таки.

Сегодня утром он позвонил Абрикосову и назвался, – тот, надо надеяться, о нем и не слышал никогда. Попросил о встрече. Тот мягко согласился. И вот теперь они сидели в тесном однокомнатном кооперативчике Абрикосова и глядели друг на друга. Абрикосов курил, поблескивая толстыми стеклами, и ничего пока не спрашивал. Впрочем, спрашивать в такой ситуации, видимо, должен был Аракелян.

– Вы йог – отчего же вы курите? – ни с того ни с сего спросил полковник.

– Читайте «Павану» – ответил йог, развернул толстую переплетенную рукопись и сунул полковнику под нос – как раз, видимо, на том месте, где доказывалась возможность, а то и необходимость курения для йогов. Полковник читать не стал.

– А очки отчего носите?

– Вижу плохо. Минус шесть.

– Вы же целитель? Что вам стоит поправить зрение?

– Мне ничего не стоит. А вот одному вашему начальнику будет стоить… ну, очень многого. И не только ему.

– Это как это?

– Ну, пришлось бы, влияя на прошлое, не дать советским войскам бомбить город Орел, чтобы бомба не попала в тот дом, где прошло мое золотое детство. Правда, война тогда продлится на три недели дольше, гитлеровцы могут успеть закончить работу над атомной бомбой, а если даже и не успеют, то потери советских войск при взятии Берлина окажутся на двенадцать процентов выше, и ваш шеф, и не только шеф, фамилию его вы сами знаете, погибнет в ночь на тринадцатое мая. Ну так как, будем поправлять мое зрение? А очки у меня и так очень хорошие, цейс.

– Да, да, лучше потерпите. Вы не женаты?

– Что вы. Скоро десять лет, как я импотент.

– Йог-импотент?

– Именно. Долго объяснять.

– Может быть, я пойму коротко?

– Да нет, вряд ли. Просто я выходил в самадхи… в очень высокие сферы астрала, если вам так понятнее. И возвращался по тонкой ниточке. А свастисдхану, мировую в данном случае половую чакру, контролируют, увы, евреи. – Абрикосов скривился. – И обхапали меня за милую душу. Можно сказать, перемножили меня с этой стороны на ноль. И вот до сих пор не могу у них ничего отобрать. Очень силен сейчас их эгрегор.

– Что?

– Неважно. Вы не поймете. Евреи, короче, нынче очень сильны.

– Вы не любите евреев?

– За что мне их любить?

– Так вы, значит, патриот?

– Несомненно. Вы это прекрасно знаете. Иначе по сей день держали бы меня в дурдоме.

– Я-то тут при чем?

– Вы-то тут и при чем. Кончим об этом.

Аракелян и впрямь забыл, с кем говорит.

– И цель моего прихода знаете?

– Почти. Точнее, уже три года как я ничего не знаю совсем наверняка. Я возвращался, знаете ли, по тонкой ниточке и… заметили меня в чувашском эгрегоре. И обхапали меня почти по всем чакрам. Особенно, – Абрикосов коснулся лба, – пострадала аджна. Так что точно я не знаю ничего.

(«Какое счастье», – подумал Аракелян.)

– Счастья никакого, – вслух ответил йог. – Вам в особенности. На вашем месте я бы вообще уходил с работы и ехал в родной Караклис. Кировакан, то есть. Или лучше в Каре, там теперь армян не режут.

Аракелян помрачнел:

– И армян вы тоже не любите?

– А за что мне любить армян? Вы, кстати, почти единственный, с которым я в жизни столкнулся. И вы же меня в психушку сунули. Так как насчет любви?

– Простите, но тут служебные соображения.

– Вот потому-то только с вами и разговариваю. Я патриот все-таки.

– Вы имеете в виду – патриот советский?

– Русский. И советский тоже, если русский нынче означает советский. Названия меняются. Была Скифия. Потом Русь. Потом Россия. Теперь СССР. Сущность та же самая – исконная, русская. А Россия для меня и для моих друзей – превыше всего. Единая и неделимая. И я ее патриот. Достаточно ясно излагаю? Или, может быть, вам это неприятно?

– Да нет, что вы, не дашнак же я. Я советский офицер. И тоже патриот. И, думаю, мы сможем договориться.

– А у меня и выхода другого нет. Точнее, для меня это самый простой выход. А вы, кстати, уже опоздали с визитом ко мне, ничего вы этому типу сделать не сможете. Разве что лично могу дать совет-другой.

– Загадками говорите, уважаемый Валериан Иванович. То есть как это ничего не можем? Я пришел вас просить о помощи в розыске опасного преступника.

– Это шпиона, которого вы в сентябре зевнули? Видите ли, просто назвать вам его нынешний адрес – с моей стороны весьма непатриотично будет, это уж я, извините, расшифровывать отказываюсь, вы мне на слово поверьте. Да и не могу я вам указать – «вот эта улица, вот этот дом», чувство ориентации у меня потеряно уже пятый год, возвращался я по тонкой ниточке, и заметили меня в татарском эгрегоре… Впрочем, это уже неважно. Короче говоря, могу дать только наводящие сведения.

– Это отчего бы?

– Вы, Игорь Мовсесович, лучше вовсе его не ловите. И препятствуйте его поимке. Уверяю вас, это будет с вашей стороны самым патриотичным поступком.

– Валериан Иванович, вы говорите с полковником госбезопасности! Думайте о возможной ответственности за свои слова!

– Я не об ответственности думаю, а о карме. А моя как раз такова, что, ежели бы вы ко мне репрессии применили, то я бы как раз ступень-другую и перепрыгнул. А вам стало бы куда как погано, скоро совсем, еще в этом воплощении.

Аракелян, всегда спокойный, внутренне несколько похолодел.

– Что ж, я и сделать вам уже ничего не могу?

– Можете. Нужно оформить московскую прописку одному мальчику из Киргизии. Его там скоро линчуют за ясновидение. А он, может, еще пригодится. Даже вам.

– Вы же патриот России – а просите за киргиза!

– Киргизия – древняя, исконно русская земля. Как и Армения, учтите это!

– А Аляска с Финляндией?

– Попрошу диссидентских разговоров в моем доме не вести!

Аракелян внутренне охнул: так с ним не разговаривало даже начальство. Но выбирать не приходилось, и нужно было извлекать пользу из этой беседы, пусть даже для себя одного.

– Так что, сделать этому мальчику прописку?

– Пишите: Ыдрыс Умералиев, тысяча девятьсот шестьдесят второго года рождения. Нужна хотя бы однокомнатная квартира. С телефоном, возле метро.

– А профессия?

– Тунеядец. Целитель-ясновидящий. Шаман. Что вам лучше, то и пишите.

– А нам за это что?

– Что ж, давайте менять товар на товар. Если скажете, что мой того не стоит, можете мальчику квартиры не давать. Бибисара сама попросит кого надо.

– Нет уж, пусть не просит, у нас возможности не меньше! – обиделся полковник. – Валяйте, говорите.

– Вот. Человек, которого вы сейчас пытаетесь задержать, может стать исполнителем кармы России. Но он не должен им стать, поскольку с точки зрения всемирной кармы Россия является тем самым государством, которое рано или поздно должно поглотить… Это вас уже не касается, впрочем. Вы его хорошо обложили. В вашем эгрегоре…

– У нас такого нет!

– Зря так полагаете. В эгрегоре КГБ его предвидели и вам помогали. Вы его хорошо обложили, повторяю. Но в литовском эгрегоре тоже не дремали и подсунули вам свинью на лопате…

– Так я и знал, займусь гадом этим!

– А он меньше всех виноват, его не спрашивали. Литовца, словом, не трогайте. Он еще изрядную роль в ваших делах играть будет. И избавит, хотя и против своей воли, вас от многих неприятностей. Так вот: шпион ушел у вас прямо из рук. Можете шпиона даже ловить, если вам больше делать нечего. Все равно не поймаете, хотя я дам вам зацепки. Найдите через поликлинику молодого человека, пострадавшего при сносе дома на Малой Грузинской в день, когда вы объект упустили. У парня ушиб позвоночника, он ничего не видел и не слышал, с ним можете вообще не разговаривать. Он дома лежит. Но пусть скажет, с кем он, получая травму позвоночника… время проводил. И вот уже у того… допытайтесь, может, и видела она, куда ваш объект побежал. И потом потрясите инвалидов, которые на вокзалах у касс калымят. В тот же вечер с помощью такого инвалида ваш клиент куда-то уехал. Ну, вам хватит.

– Более чем. Еще советы будут?

– Да как вам сказать… Отвлекусь я в сторону, Игорь Мовсесович. Года два назад понял я, что обобрали меня по всем чакрам, совсем уж ни жить, ни дышать не могу. Ну все, все отобрали! Чуваши, евреи, лемуры! Кто хотел, тот и хапал. И пошел я тогда по эгрегорам сам – искать, что плохо лежит, может, найду что свое, кровное. И нашел. Не свое, правда, а чужое, но очень мне кое-что пригодилось, да и пригодится еще. Умение, например, столярничать. По красному дереву. Еще – лапти плести. Вот, у меня на столе кочедык настоящий лежит, пятку выплетать, – пока что как пресс-папье; вот, бетель умею делать настоящий, если, конечно, компоненты есть. Словом, без куска хлеба остаться не должен бы. Попробовали бы и вы тоже так… поискать на черный день вокруг себя… да и в себе тоже? У китайцев есть специальная… молитва, что ли… одной, так сказать, богине – чтобы та послала много умения. Ваше спасение, лично ваше, если честно говорить, именно здесь и лежит. Мягко говоря, пошли бы вы туда, не знаю куда, там ведь точно лежит то, не знаю что, а оно, уверяю вас, качества там наивысшего и в надлежащем количестве. Вы ведь и представления не имеете, с кем связались, раз уж упустили его, так стоит ли ловить? Думаете, он просто шпион? Думаете, вы его просто так ловите, по-будничному? Да ведь о вас, ежели вы его сумеете не поймать, потомки говорить будут! С благодарностью!

– Это как же я такое… сумею?

– А вы попытайтесь, не пожалеете. И еще, помните, я вам говорил о карме России?

– Что-то было такое.

– Так вот, Игорь Мовсесович, как вы относитесь к Романову?

– К секретарю Ленинградского обкома?

– Да хотя бы к нему.

– С большим уважением. А в чем дело?

– Так вот, я советовал бы вам и в дальнейшем относиться к Романовым со всем возможным уважением.

– Это и все?

– Все.

(«Кранты нам! Быть Романову генсеком! – подумал Аракелян. – Чего уж яснее. За такое предупреждение и впрямь стоит прописать киргизенка в Москве.»)

Аракелян записал все, что считал возможным доверить бумаге, тепло поблагодарил странновато ухмыльнувшегося хозяина и вышел. Сильный октябрьский ветер ободрал с деревьев уже почти все, что шумело на них летом, под ногами листвы было видимо-невидимо. Аракелян медленно дошел до угла и сел в машину. И тут только вспомнил, что для России фамилия «Романов» означает не одного только ленинградского вождя. Похолодел, но плюнул.

«Поди туда – не знаю куда, – размышлял Аракелян, покуда машина плыла к центру. – Неужели этот самый Федулов заслан сюда самому себе неведомо зачем? А если при этом проклятый гестаповец ван Леннеп посулил успех, то… Страшно подумать, к чему может привести такая операция. Ищет себе человек неведомо что, а изобретает, скажем, порох. Или пенициллин. Блуждания. Блуждай себе, значит, блуждай – да и наблуждаешь». – Аракелян принял решение. И сам же назвал будущую операцию – «Блуждающая почка».

Первым же делом он вызвал в кабинет ответственного капитана Синельского. Тот не замедлил появиться, впрочем, в алкогольной форме № 6, а не № 4, как полагалось по служебному положению – но все еще вполне вменяемый. Кратко доложился: мол, вчера вечером посетил несколько ресторанов, вступал в контакты с иностранными туристами, в частности, заметил явно диверсионную группу из семи человек, видимо, заброшенную в СССР для растления населения путем склонения оного к занятиям групповым сексом. «Знаем, знаем, – отрезал Аракелян, – ты, конечно, присоединился к группе и принял на себя всю тяжесть первого удара. Тоже мне, Брестская крепость». – Синельский стал отрицать, но полковник не слушал, потом капитан попросил денег на представительство, потому что дотратился и вчера был вынужден пить исключительно за счет иностранных туристов. – «Тебе только того и надо, а им тоже так и надо», – парировал Аракелян, и Синельский, решив, что лучше вообще заткнуться, остался стоять по стойке «смирно».

Словом, через час, когда ушибленный кирпичом в позвоночник Гена Селиверстов раскололся и выдал адрес Лены Лошаковой, а вся в синяках Лена, ревя в семь ручьев, исповедалась Аракеляну в своих руинных приключениях, когда выяснилось, что незнакомый мужчина чуть не наступил на них с Геной, а ведь и без того очень страшно было, потом же ведь все рухнуло, а потом он через забор перелез и больше она его не видела, нет, Гену видела, а мужчину не видела, да нет, Гена тоже мужчина, а не видела она того, который на них чуть не наступил, – когда все два десятка московских инвалидов были допрошены, и все до единого вспомнили, как в тот самый день брали билет именно этому самому человеку, все, как сговорившись, из пяти предъявляемых им для опознания фотографий выбирали именно Джеймса, лицо его, видимо, хорошо им запомнилось, – до Брянска, Хабаровска, Оренбурга, Сыктывкара и даже порта Тикси, хотя туда, как известно, поезда не ходят, рельсов не проложено, – когда все это стало известно, инвалидов и Лену с Геной отпустили по домам, взяв подписки о невыезде и неразглашении (того, кто брал билет в Сыктывкар, пока заперли на Кузнецком – из Сыктывкара родом был Федулов), потом двадцать два агента были отправлены во все поименованные города искать шпиона и «то, не знаю что, словом, что важным сочтете, о том и докладывайте», – только тогда пришлось даже и запертого инвалида отпустить: как выяснил Аракелян – и дал за это немедленный, дикий разнос лаборантам, – инвалидам предъявляли для опознания не пять фотографий разных людей, а пять фотографий все того же Джеймса, целиком и по частям, так что засыл агентов в двадцать два города потерял смысл. Однако командировки были уже оформлены, а часть агентов и улетела уже по месту командировки. Но Аракелян уже смертельно устал, а до конца рабочего дня нужно было выполнить обещание, данное телепату, – поддерживать с Абрикосовым хорошие отношения следовало по самой сути событий. Нужно было прописать в Москве киргизенка.

Для этого требовалось знать его отчество, и пришлось Аракеляну снова звонить. Тот отчества выговорить не мог, сослался на свою неполноценную челюстную чакру, – кто именно его по этой чакре обобрал, он не сказал, и Аракелян заподозрил, что армяне, – предложил прислать мальчика самого, тот как раз у него дома. Аракелян пригласил того приехать на Кузнецкий мост, в приспособленную для таких встреч якобы частную квартиру. В половине седьмого там и встретились.

– Эгембердыевич, – медленно и четко выговорил тонкий и нервный мальчик, внешностью скорее дунганин или китаец, чем киргиз.

(«Всего-то Бердыевич, а вот надо же, приходится тратить время на него – а время же, началось же все, а счет-то какой, когда еще узнаю?» – печально подумал полковник.)

– Счет один ноль, на третьей минуте Полузайцев открыл, – тем же медленным и четким голосом выговорил мальчик. Аракелян опять имел дело с телепатом. – И не Эгем Бердыевич, вы бланк испортили, а Ыдрыс Эгембердыевич. Ваше отчество мне тоже не с первого раза далось, так что я не обижаюсь, – милостиво закончил мальчик.

– Паспорт при вас? – Аракелян пропустил «необи-жание» мимо ушей.

– Паспорт у меня во Фрунзе отобрали, чтоб я уехать не мог.

– Как это так?

– А мне пятнадцать суток, знаете ли, дали. Нас участковый на субботник собрал, а я ему сказал, чтоб он скорей домой бежал, ему там жена как раз первый раз изменить решила, а он разозлился, сказал, что у него медовый месяц и я не смею, и на пятнадцать как раз и сунул. Арыки копать. А я трусы наизнанку одел и сбежал в Москву.

– А трусы тут при чем?

– А не видно меня тогда. Невидимка я, товарищ начальник.

– Так никому прямо и не видно? И Валериану Ивановичу не видно?

– Ему видно. И еще троим. Но они все за границей.

– Всего, значит, только четверым тебя в вывернутых трусах видно?

– Четверым.

– А другие трое где?

– Там.

– Где «там»?

– Ну, один в Америке, другой в Африке. Третий неважно где, он на меня и смотреть не захочет. И на вас тоже.

– А если тебя в камеру посадить?

– Только если в очень герметическую. Или в силовое поле. Я ведь, товарищ начальник, когда трусы наизнанку выворачиваю, я в водяной пар превращаюсь. Меня не то что увидеть, меня и потрогать нельзя.

– Так зачем тебе тогда в Москве прописка, раз ты всемогущий такой?

– Арык копать очень не хочется.

– Так ты не копай! Ты ж участковому небось внушить можешь.

– Не могу я, товарищ полковник. Комсомолец я. На учете должен быть.

– Сознательный, значит?

– А как же иначе? Я же затем участковому и говорил…

Аракелян полистал пустую бумагу в папке.

– Мысли читать, значит, тоже умеешь?

– Если надо или просят. Вот ваши Валериан Иванович меня читать специально попросил, чтобы вы мне какой-нибудь свиньи на лопате не подсунули. А я мусульманин, мне свинью никак нельзя.

– Где же тебе квартиру давать?

– Можно в Новоалексеевском переулке. Так Валериан Иванович сказал, и Бибисара там живет. В общем, недалеко чтобы.

Через полчаса юный Ыдрыс, предварительно, правда, показав полковнику фокус с переодеванием трусов и исчезновением, – полковник даже и не пытался понять, каким образом он обратно человеком становится, чтобы водяной пар те же самые трусы еще раз вывернул, такого Аракелян и помыслить не мог, – помахивая ордером и свежим паспортом, которые полковник лично, не хуже князя Мышкина, заполнил разными почерками и чернилами, отправился к себе на квартиру на улицу Обуха. Под разговор, под торжественное вручение ключей заставил его полковник и бумажку о неразглашении подписать, и знаменитый документ о том, что обязуется Ыдрыс Умералиев добровольно сообщать органам обо всех известных ему правонарушениях и непорядках. За это брался полковник поставить его на учет в комсомольскую организацию МГУ, а также оформить его хозяином какой-нибудь рабочей суки, чтобы ни одна участковая собака его тунеядцем назвать не смела. Для полковника оставалось только не совсем ясным – понял киргизский телепат-невидимка, что подписанные им бумажки практически превращали его в штатного работника органов. Понял? Не понял? Но даже если и не понял – ведь подписал же!