Текст книги "Против энтропии (Статьи о литературе)"

Автор книги: Евгений Витковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)

Жизнь, которая мне снилась
(Георгий Иванов)

легенда не ошибается, как ошибаются историки, ибо легенда – это очищенная в горниле времени от всего случайного, просветленная художественно до идеи, возведенная в тип сама действительность.

П. Флоренский

Георгий Иванов слагал легенды о современниках и стихи.

Современники, в свою очередь, слагали легенды о Георгии Иванове. Например, о том, что он пишет мемуары – насквозь лживые (вариант: на редкость достоверные). О том, что он в поэзии – ничтожный эпигон (вариант: только прочтя стихи Георгия Иванова, можно оценить всю ограниченность дарования Ходасевича и даже Блока). О том, что место его в литературе – на свалке (вариант: на пьедестале). Еще в начале тридцатых годов в ответ на все эти легенды Георгий Иванов задал далеко не риторический вопрос:

Все мы герои и все мы изменники, Всем, одинаково, верим словам. Что ж, дорогие мои современники, Весело вам?

И собственную жизнь, и свою поэзию Георгий Иванов сумел обратить в легенду. По его словам, «дело поэта – создать «кусочек вечности» ценой гибели всего временного – в том числе нередко и ценой собственной гибели». С опозданием на несколько десятилетий ивановский «кусочек вечности» стал достоянием и нашего читателя.

В одной из знаменитых сказок Андерсена разыгралась чудесная буря, которая перевесила вывески. Буря середины восьмидесятых перевесила большинство вывесок в русской литературе XX века. Сменилась вся система ценностей.

26 августа 1958 года на юге Франции скончался поэт Георгий Иванов. Рука литературоведа (В. Орлова), не дрогнув, начертала над ним: «Лощеный сноб и ничтожный эпигон». Это в СССР. А в русском зарубежье? Там говорили:

«Этот жуткий маэстро собирает букеты из весьма ядовитых цветов зла"[0.93][0.93]
  Такое «мнение» (автор его не назван) приводится в статье Р. Гуля (в кн.: Иванов Г. 1943– 1958. Стихи. Нью-Йорк, 1958, с. 4).


[Закрыть]. Один отзыв стоит другого. Но были и ценители. Поэты «парижской ноты» считали Г. Иванова лучшим среди «своих», а «своим»-то он для них как раз не был. А те немногие, кто ценил его в пятидесятые, шестидесятые, семидесятые годы в СССР, предпочитали молчать, резонно полагая, что за лишние похвалы эмигранту можно и на свою дверь получить «вывеску» (а то и табличку и номер, что случалось, если неуемный ценитель ненароком отстукивал на пишущей машинке стихотворения Г. Иванова в количестве, превышающем один экземпляр). Большинство же «здесь» его просто не знало – разве только по ранним сборникам, порой попадавшимся на прилавках букинистических магазинов по очень доступным ценам. Правда, в годы «оттепели», когда русские книги нет-нет да и проскальзывали в СССР из-за рубежа вполне легальным почтовым путем, проникло в наши края и несколько экземпляров поэтических книг Иванова, изданных в эмиграции. Лет за пятнадцать их «тиражирование» с помощью пишущих машинок ввело позднего Георгия Иванова в самиздатский круг чтения. К середине семидесятых годов отношение к «лощеному снобу» и автору «желтопрессных мемуаров» стало быстро меняться. Близкий автору этих строк писатель, один из лучших русских полов последних десятилетий, в начале семидесятых еще отзывался о Г. Иванове «эстет», «эпигон», а уже спустя пять-шесть лет знал наизусть полсотни его стихотворений и очень часто говорил словами Иванова о собственной судьбе: «Мне говорят – ты выиграл игру…»

Георгий Владимирович Иванов родился 11 ноября (29 октября ст. ст.) 1894 года в Студенках Ковенской губернии. Писать он начал рано: сбереглась изрядная пачка его «первых стихотворений», из которой, к счастью, ни одна строка позднее в печать не попала. Юность поэта прошла в Петербурге, однако Кадетский корпус, из которого он «выбыл» в 1912 году, никакого заметного отпечатка на его поэзию не наложил. Но дебют его в печати даже по тем временам был весьма ранним: в 1910 году в первом номере журнальчика «Все новости литературы, искусства, театра, техники и промышленности» Г. Иванов опубликовал стихотворение «Инок» («Он – инок, он – Божий…»); в том же номере под псевдонимом Юрий Владимиров находим его первую, по всей видимости, литературно-критическую статью-рецензию, где пятнадцатилетний поэт разбирал, ни много ни мало, «Собрание стихов» 3. Гиппиус, «Кипарисовый ларец» И. Анненского и «Стихотворения» М. Волошина.

Поэту шел шестнадцатый год, а среди его знакомых, тем не менее, уже были М Купчин, И. Северянин, Г. Чулков. Известно, что 5 март 1911 года какую-то из своих книг надписал в подарок Иванову Блок[0.94][0.94]
  См.: «Литературное наследие», т.92, кн. 3. М., 1982, с. 150.


[Закрыть]. О визите Г. Иванова к Блоку 18 ноября 1911 года имеемся запись самого Блока. По меньшей мере десять лет был знаком лично Г. Иванов с поэтом, чье влияние – хотя и в очень неожиданной трансформации – решило в конечном счете его собственную поэтическую судьбу. Круг друзей у очень общительного в те годы юноши был велик. Из отложившегося в его душе осадка – некогда бывшего смерчем знакомств, слухов, личных и чужих впечатлений – как раз и возникло то самое, за что Георгия Иванова многие позже столь яростно невзлюбили: «Петербургские зимы», стихи, да и почти все написанное им до конца жизни. Да, многим то, что он писал, не нравилось. Прежде всего, написанное в 1910-е годы не нравилось ему самому. Он искал себя – и часто делал это на первых порах неудачно.

Для начала он стал печататься где попало, даже в легендарном журнале «Весна» (В. Ходасевич в очерке «Неудачники» утверждал, что издававший этот журнал Н. Шебуев не только не платил гонораров, но заставлял самих авторов платить ему). Печатался Иванов в «Нижегородце», эгофутуристическом – но и ярмарочном – «органе». В «Шиповнике» (журнал тою же Шебуева). В «Gaudemaus'е». В «Ежемесячном иллюстрированном всеобщем журнале литературы, искусства, науки и общественной жизни». В «Ниве». В «Аргусе». В «Сатириконе». В «Рубиконе». И – в акмеистическом «Гиперборее», и – в благородном «Аполлоне». И – в очень дурно пахнущем «Лукоморье». И… да где только не печатался! Лучше бы, честно говоря, половине публикаций «жернов на шею», чем «в свет к читателю». Но и отзывы о творчестве Г. Иванова с самою начала десятых годов и до наших дней в абсолютном своем большинстве не радуют ни глубиной анализа, ни даже остроумием. Иванова или безоглядно бранили– безразлично, с футуристических ли, с вульгарно-социологических ли позиций – или захваливали в его поэзии то, что далеко не всегда составляло ее истинные достоинства. Серьезные статьи о его творчестве и по сей день можно сосчитать по пальцам.

Отзывов на его книги имеется куда больше, чем нужно было бы для анализа самому дотошному исследователю.

Первая книга Г. Иванова «Отплытье на о. Цитеру», вышедшая в последние дни 1911 года[0.95][0.95]
  На книге как год издания проставлен 1912-Й, но на экземпляре, хранящемся в библиотеке Института мировой литературы РАН, есть автограф с датой– декабрь 1911 г.


[Закрыть],– т.е. по выходе книги Иванову едва исполнилось семнадцать лет! – была отмечена рецензиями Брюсова, Гумилева, Лозинского. Брюсов писал сдержанно: «Он умеет выдержать стиль, находит иногда изысканные милые стихи, но самостоятельного пока не дал ничего. Как всем молодым поэтам, г. Иванову наиболее удаются описания природы"[0.96][0.96]
  «Русская мысль», 1912, No 7, с. 21– 22 (второй пагинации).


[Закрыть]. Значительно глубже и серьезней отнесся к первенцу Иванова Михаил Лозинский в акмеистическом «Гиперборее»: «Небольшой мир, раскрываемый в этой книге, только спутник старшей планеты – поэзии Кузмина. Но своеобразный голос, которым ведется рассказ об этом мире, убеждает нас, что творчество Георгия Иванова сумеет выйти на самостоятельный путь и двигаться по нему уверенно"[0.97][0.97]
  «Гиперборей», 1912, No 3, с. 29– 30.


[Закрыть] Н. Гумилев в «Аполлоне», пожалуй, один лишь сумел оценить то истинно ценное, что наличествовало в поэзии Иванова на ее кузминско-северянинском этапе: «Первое, что обращает на себя внимание в книге Г. Иванова,– это стих. <…> Поэтому каждое стихотворение при чтении дает почти физическое чувство довольства. Вчитываясь, мы находим другие крупные достоинства: безусловный вкус даже в самых смелых попытках, неожиданность тем и какая-то грациозная «глуповатость», в той мере, в какой ее требовал Пушкин"[0.98][0.98]
  «Аполлон», 1912, No 3/4, с 101.


[Закрыть]. Имелся еще отзыв «своего брата» эгофутуриста (период сей в творчестве Иванова был столь краток, что вряд ли стоит пристального внимания) – Ивана Игнатьева. Отзыв восторженный, как в северянинских кругах считалось единственно возможным, за одним исключением: Игнатьев (ИвеЙ) отметил «нежелательное, заметное следование М. Кузмину, Вячеславу Иванову, Александру Блоку"[0.99][0.99]
  «Нижегородец», 1912, 14 янв


[Закрыть]. Сам того не ведая, Игнатьев первым заметил синкретическую природу поэзии Иванова – время центонов пришло для нее позже, а синтез вместо синкретизма стал в ней возможен лишь в последние десять-пятнадцать лет жизни поэта.

Из сорока стихотворений «Отплытья на о. Цитеру» двадцать три вошли позднее в «ювенильный» сборник «Лампада», которым в начале 1920-х годов Г.Иванов открывал свое несостоявшееся «Собрание стихотворений». Стихи переделывались, менялись заголовки, посвящения. Все время возникали новые произведения. И уже весной 1914 года полноправный член «Цеха поэтов» Георгий Иванов издал в вторую книгу стихотворений – «Горница». Откликов на нее в печати появилось очень мало – началась война. Отзыв будущего «главного имажиниста» Вадима Шершеневича – одаренного поэта, но человека в литературной критике феноменально слепого – в известной мере предвосхитил одну из форм отношения к поэзии Г. Иванова, бытовавших до недавнего времени: «Я думаю, что стихи Г. Иванова просто ненужная книга"[1.00][1.00]
  «Новая жизнь»1914, No 10


[Закрыть],– а мнение свое аргументировать критик «затруднялся». Но Гумилев в «Письмах о русской поэзии» снова нашел точные слова для характеристики именно этой книги Иванова: «Он не мыслит образами, я очень боюсь, что он вообще никак не мыслит. Но ему хочется говорить о том, что он видит"[1.01][1.01]
  «Аполлон», 1914, No I Цит. по изд.: Гумилев Н. Соч. в трех томах. Т. 3 М , 1991, с. 142.


[Закрыть]. Гумилев верно распознал ивановский «инстинкт созерцателя». Молодой поэт еще только учился смотреть и видеть, пора зрелости и синтеза для его поэтической души была далеко впереди, а его уже ругали (справедливо, но непрозорливо) за отсутствие глубоких мыслей. Их и не могло быть у юного стихотворца, подобно герою «Черной кареты» как раз больше всего переживавшею, что вот никак не может он начать писать стихи лучше, чем прежде («У меня со стихами нелады"[1.02][1.02]
  «Литературное наследство», т. 92, кн. 3, с З86.


[Закрыть] – из письма к А. Д. Скалдину от 16.VIII. 1911 г.).

Но грянула первая мировая, и в бряцании ура-патриотических кимвалов родился «Памятник славы», весьма жалкое и очень «лукоморское» – см. «Китайские тени» в нашем издании – детище. Лишь одно стихотворение перенес Г. Иванов из этой книги позднее во второе издание «Вереска» (как бы «второй том» несостоявшегося «Собрания стихотворений», воспроизводимый в нашем издании), еще пять– в «Лампаду», от всех прочих отрекся навсегда. Отзывов на книгу по военному времени появилось немного, но были они знаменательны. Сергей Городецкий, второй (после Гумилева) «синдик» «Цеха поэтов» – незадолго до того, впрочем, распущенного,– был от книги в исступленном восторге: «В книжке Г. Иванова почти не найти технических недостатков» (высшая акмеистическая похвала.– Е. В.),– и продолжал в том же духе, варьируя более ранние слова Гумилева: «Изобразительная сторона порой очень ему удается"[1.03][1.03]
  "Ежемесячное приложение к «Ниве», 1915, No 7


[Закрыть]. Изобразительности у Г. Иванова и вправду было с избытком, но думается, что «Памятник славы», книга «датских» стихотворений, т. е. стихотворений «к датам» (как до недавнего времени называли подобные стихи в советских газетах на редакционном жаргоне), появился на свет не без солидных гонораров «Лукоморья». Книгу ничуть не спасала прекрасная обложка работы Егора Нарбута. Но интересно, что именно на это уродливое творение Иванова откликнулся рецензией А. Тиняков (ниже о нем будет сказано подробно): «Литературное дарование Г. Иванова представляется нам столь же несомненным, как и скромные размеры этого дарования. <…> Г. Иванову не хватает ни поэтической силы, ни вкуса".[1.04][1.04]
  «Новый журнал для всех», 1915, No 9, с. 59– 60.


[Закрыть]

Тиняков, именно Тиняков брался быть для «Памятника славы» «судьей вкуса» – и был прав: Г. Иванов кричал «ура» недостаточно громко для истинною «патриота», каковым сам Тиняков становился, если платили.

Уже в самом конце 1915 года Г. Иванов выпустил свой последний дореволюционный сборник – «Вереск» (на титульном листе – Пг., 1916). Недостатка в рецензиях не было: попривыкнув к затяжной войне, Российская империя праздновала свои последние «именины». Городецкий пришел от «Вереска» в ярость. «По-видимому, этот поэт собрал жатву стихотворной работы в предыдущей своей книге «Памятник славы», где он много сильнее, чем в «Вереске» В «Памятнике славы» звучит голос юноши, которого события сделали взрослым. В «Вереске», наоборот, есть что-то старческое, желающее помальчишествовать. <…> Если это не искренно, это противно. Если искренно – и того хуже"[1.05][1.05]
  «Лукоморье», 1916, No 18, с. 16.


[Закрыть]. Отозвался на книгу и Гумилев– в последний раз, мысль он развивал прежнюю, глубоко верную, как показало все последующее творчество Иванова: «Почему поэт только видит, а не чувствует, только описывает, а не говорит о себе, живом и настоящем?» – и добавлял в конце отзыва: «Мне хотелось бы закончить этот краткий очерк вопросом, для того, чтобы поэт ответил мне на него своей следующей книгой. Это не предсказание. У меня нет оснований судить, захочет и сможет ли Георгий Иванов серьезно задуматься о том, быть или не быть ему поэтом, то есть всегда идущим впереди"[1.06][1.06]
  «Аполлон», 1916, No 1, с. 27.


[Закрыть].

Прозрение Гумилева было верным по сути, но весьма робким. Куда острей и точней оказался отзыв Ходасевича – о нем еще придется говорить отдельно, – а также убийственный по бесспорности (на 1916 год) приговор В. М. Жирмунского: «Нельзя не любить стихов Георгия Иванова за большое совершенство в исполнении скромной задачи, добровольно ограниченной его поэтической волей. Нельзя не пожалеть о том, что ему не дано оформиться к художественному воплощению жизненных ценностей большей напряженности и глубины и более широкого захвата, что так мало дано его поэзии из бесконечного многообразия и богатства живых жизненных форм".[1.07][1.07]
  «Русская воля», 1917, 16 янв., с. 15


[Закрыть]

Гумилев отозвался тревожно, Жирмунский – сочувственно, но пессимистически, Ходасевич – с сомнением. А в целом дореволюционному периоду творчества окончательный приговор вынес сам же Георгий Иванов много лет спустя в письме к Роману Гулю (от 10.111 1956 г): «…Вы в моей доэмигрантской поэзии не очень осведомлены. И плюньте на нее, ничего путного в ней нет, одобряли ее в свое время совершенно зря"[1.08][1.08]
  «Новый журнал» Нью-Йорк, 1980. No 140, с. 188.


[Закрыть]. Георгий Иванов (сорок лет спустя) был прав, но лишь отчасти. Прозорливые люди (Гумилев и Ходасевич прежде всего) видели поэзию Иванова в правильном свете: перед ними был не столько поэт, сколько вексель, некая присяга, смысл коей сводился к двум словам: «буду поэтом». И поэтом Иванов стал, и оплатил вексель – всей жизнью.

Пришла Февральская революция, летом 1917 года скончалось суворинское «Лукоморье». Потом – Октябрь, восемнадцатый год, девятнадцатый… Печататься в то время было трудно и небезопасно, тем более что Г. Иванов уже успел в эти годы напечатать несколько острополитических стихотворений[1.09][1.09]
  См., напр. «Пушкина, двадцатые годы...» (в разделе «Стихотворения, не входившие в прижизненные сборники»)


[Закрыть]. Но жить на что-то надо. Вернувшийся из-за границы Гумилев твердо решил – по свидетельству Иванова, по крайней мере,– что его прокормят стихи,– до самого расстрела они его и кормили, хотя знаменитые пайки воблой, селедкой, крупой перепадали Гумилеву в основном за выступления; а у Георгия Иванова, помимо «камерности дарования» (тогдашней), был еще и дефект речи – врожденная шепелявость. Поэтому с таким усердием взялся он за поэтический перевод, в те годы возникают под его пером русские переложения поэм Байрона («Мазепа» и «Корсар»), Кольриджа («Кристабель»), стихотворений Бодлера, Самэна, Готье, Эредиа, ряда других поэтов. Г. Иванов усердно занимается в переводческой студии под руководством М.Л.Лозинского. Молодое советское государство не имело возможности публиковать эти переводы – большинство материала, «заготовленного впрок» основанной Горьким «Всемирной литературой», по сей день лежит в архивах и ждет издателя, хотя многие переводы, отыскавшиеся во прахе разрозненных архивов, свет все же увидели: Бодлер в переводе Гумилева, Адамовича, Глебовой-Судейкиной, Байрон в переводах Н. Оцупа и Н. Брянского, Китс в переводах Т.Кладо и еще кое-что.

В качестве аванса переводчикам полагался за работу паек: все те же крупа и вобла. Даже нищие в Петрограде в то время, по свидетельству З.Н.Гиппиус, просили не «на хлеб», а «на воблу» – хлеба попросту не было. Однако именно благодаря пайковой вобле «Всемирной литературы» появилась на свет основная часть переводов Блока из Гейне, Гумилева из Саути и Вольтера, Лозинского из Кольриджа и многое другое. Почти полная невозможность печататься до самого 1920 года пошла Георгию Иванову в каком-то смысле на пользу: занимаясь переводами, он одновременно стал пересматривать и свои старые стихи, и эстетические каноны. Смотреть и видеть в эти годы он уже умел, версификационным даром владел изначально. Оставалось научиться, как сказал Гумилев, мыслить. Но от прежних стихов отмахнуться было тоже невозможно, и тогда Георгий Иванов попытался сложить все написанное им в некое единое целое. Случилось так, что рукопись двадцатичетырехлетнего поэта («Горница» (стихотворения 1910– 1918 г.г.) попала на редакционный стол к человеку, чье мнение для Иванова было, пожалуй, «высшей инстанцией». Его рецензентом оказался Александр Блок.

Рукопись не сохранилась – по крайней мере, пока не найдена. Судя по косвенным данным, она была составлена из «ювенилии», позднее образовавшей сборник «Лампада», какой-то части стихотворений, позднее вошедших во второе издание «Вереска» и, видимо, нескольких стихотворений, попавших в «Сады». Рецензия Блока датирована 8 марта 1919 года. «Когда я принимаюсь за чтение стихов Г. Иванова, я неизменно встречаюсь с хорошими, почти безукоризненными по форме стихами, с умом и вкусом, с большой художественной смекалкой, я бы сказал, с тактом; никакой пошлости, ничего вульгарного".[1.10][1.10]
  Блок А. Собр. соч. в восьми томах. т. 6, М. 1962, с. 335-336


[Закрыть] Многое вызывало у Блока нарекания – именно эти нарекания со всей возможной недобросовестностью использовались советским литературоведением в виде обстриженных цитат в те годы, когда Г.Иванов числился у нас по разряду «ничтожных эпигонов». Но рецензия Блока преследовала еще и узко утилитарную цель, она решала судьбу книги: издавать ее или не издавать, и Блок, не приведя никаких аргументов против издания книги, писал: «В пользу издания могу сказать, что книжка Иванова есть памятник нашей страшной эпохи, притом автор – один из самых талантливых молодых стихотворцев». Рецензия эта широко известна; не одно поколение молодых советских поэтов, впервые узнав из нее имя Г. Иванова, отправлялось в библиотеку на поиски хотя бы ранних его сборников. И находило там «Лампаду», «Вереск», «Сады». Больше всего читателей было, наверное, у этой последней книги, на которой значилось: «Третья книга стихов», – хотя простым подсчетом получалось, что книга эта у поэта пятая или шестая. Она же являлась апофеозом ивановского акмеизма.[1.11][1.11]
  Подразумеваю здесь акмеизм скорее как состояние духа, чем как принадлежность к собственно акмеистам или даже к «Цеху поэтов».


[Закрыть] И именно эту книгу современники, критики начала двадцатых годов, изругали наиболее единодушно. Отзывров (печатных) на «Сады» сейчас выявлено уже более десятка. Приведем некоторые, наиболее веские. София Парнок (А.Полянин) писала: «Георгий Иванов – не создатель моды, не закройщик, а манекенщик – мастер показывать на себе платье различного покроя".[1.12][1.12]
  Альманах «Шиповник», М., 1922, с. 173


[Закрыть] И.Оксенов выражался ясней и доносчивей: «Георгий Иванов умеет только слегка мечтать и – попутно – стилизовать природу в духе любимых им «старинных мастеров». <…> Георгию Иванову не дают спать лавры Дмитрия Цензора"[1.13][1.13]
  Печать и революция", 1922, No 3 (15), с. 72-73


[Закрыть]. Заметим, что здесь – как раз в духе доноса – достатолось не только Иванову, но и «старым мастерам», многие из коих в недальнем будущем, как ненужные пролетариату, отбыли из СССР к западным коллекционерам. В единый улюлюкательный хор («Эпигон! Эпигон!») включился и Петр Потемкин (к моменту опубликования рецензии уже очутившийся в эмиграции и, кстати, сам к тому времени, изрядно исписавшийся): «Этому поэту сам Бог судил быть только тенью. <…> Он тот же человек, безыскуственно любящий свое искусство, свое вышивание строк бисером по канве общепринятого и модного образца".[1.14][1.14]
  «Новости литературы», 1922, No 1, с. 55-56


[Закрыть] Хулители Георгия Иванова были совершенно единодушны, даже прежний «наставник» его, М.Кузмин, иронически писал в своем «Письме в Пекин»: «Относительно же коллекционера, собирателя фарфора, , не знаю, как быть. Хотел было послать ему «Сады» Георгия Иванова, но, пожалуй, более подходящими будут «Марки фарфора".[1.15][1.15]
  «Абраксас», Пг, 1922, No 2, с. 62


[Закрыть] (Заметим в скобках, что отношения Г. Иванова с ранними его наставниками – прежде всего Северянином и Кузминым – к этому времени полностью испортились, что нашло свое краткое отражение в «Петербургских зимах»). Самое краткое – и, пожалуй, единственное непредвзятое – мнение о «Садах» высказал рано умерший Лев Лунц: «В общем, стихи Г. Иванова образцовы. И весь ужас в том, что они образцовы".[1.16][1.16]
  "Книжный угол.., 1922, No 8, с. 49


[Закрыть] Всего один, притом неподписанный, отзыв на «Сады» был положительным.[1.17][1.17]
  «Жизнь искусства», 1922, 3 янв , No I (5– 6).


[Закрыть] Не напиши поэт ничего больше, может быть, мнение хора хулителей от 1922 года – о «Садах», да и в целом о поэзии Г. Иванова – оставалось бы в силе и по сей день. Но последующие десятилетия бросили новый луч света на раннее творчество Георгия Иванова.

Встав после смерти Гумилева во главе «Цеха поэтов», Г. Иванов неизбежно попадал как бы в тень Гумилева.

Ни поэтическим престижем, ни героической биографией с Гумилевым он сравниться тогда не мог. Разве что сам сознавал в те годы: даже чарующе красивые «Сады» – лишь прелюдия к ею будущему творчеству. Советской России он не был нужен. В эмиграции виделся слабый огонек надежды оплатить некогда выданный читателям вексель – «буду поэтом». Георгий Иванов покидал Россию поэтом известным и значительным, но место его было едва-едва во втором ряду, притом ряду петербургском, не более.

Прежде чем говорить об основном периоде творчества Г. Иванова, эмигрантском, нужно вспомнить уже упомянутую выше «Лампаду». Сборник вышел в Петрограде в 1922 году с подзаголовком «Собрание стихотворений. Книга первая». Смысл издания был приблизительно таков: «Вот что я писал до начала войны 1914 года, это моя книга первая». Советская пресса отреагировала на «Лампаду» быстро и не без яркости. К примеру, Сергей Бобров писал о ней: «Этот даже не знает, что что-то случилось, у него все по-хорошему тихо, не трахнет".[1.18][1.18]
  «Красная новь», 1922, No 2/6, с. 351. Подписано «Э. Бик».


[Закрыть] Были и другие отзывы, все они как в фокусе линзы – точней, как в капле грязной воды – спроецировались в неподписанной рецензии в журнале «Сибирские огни» (выход журнала совпал с моментом отъезда Иванова за границу): «Едва ли можно найти другую книгу, изданную в России в 1922 году, являющуюся более полным органическим и непримиримым отрицанием революции, чем «Лампада». <…> Как у старой генеральши, у Георгия Иванова «все в прошлом». От настоящего у него только тоска и желанье бежать в религиозную муть какого-нибудь скита".[1.19][1.19]
  «Сибирские огни». Новониколаевск, 1922, No 4/5, сентябрь– октябрь.


[Закрыть]

С той поры рецензии на книги Г. Иванова в советской печати не было, но упоминания, часто содержащие и характеристику личности, встречались. В известной книге «100 поэтов» Б. Гусман поместил главку о Г. Иванове, в которой были знаменательные строки: «Душа Георгия Иванова наблюдает жизнь лишь издали. <…> Его душа вся только в грезах о прошлом. <…> Очарованная этими «воздушными мирами», его душа слепа для бьющейся вокруг нас в муках и радостях жизни. <…>

 
И венок мой, как кораблик
Прямо к берегу плывет.
 

К какому берегу? Этого нам Георгий Иванов не говорит. Да, вероятно, в своей отрешенности и отъединенности от мира он и сам этого не знает, но спящая душа его уже в тревоге, потому что чувствует она, что рождаемый в буре и грозе новый мир или разбудит, или совсем ее похоронит под обломками того старого мира, в котором она живет".[1.20][1.20]
  Гусман Б. 100 поэтов Тверь, 1922, с. 98– 101


[Закрыть]

В октябре 1922 года Г. Иванов и И. Одоевцева уже покинули Россию, и из язвительною вопроса «К какому берегу?» получился не «разящий меч», а вялая, никем не замеченная парфянская прела. Однако в двадцатые годы в СССР объективное литературоведение еще существовало, и в известной антологии русской поэзии XX века Ежова и Шамурина (1925) четырнадцать стихотворений Г. Иванова были вновь перепечатаны. В том же 1925 году Г. Горбачев писал: «А Георгий Иванов («Сады») рассказывал о «Садах неведомого калифата», что ему «виднеются в сиянии луны», и тосковал <…>, и воспевал «Пение пастушеского рога», Диану, Зюлейку», – т.е., по Г. Горбачеву, поэт демонстрировал свое непролетарское происхождение и тем самым обреченность на гибель под железной пятой грядущею всеобщего счастья и братства. Итог ясен: «Пишут ли иные Оцупы, Ивановы, Одоевцевы в том же роде, что и в эпоху 1919 – 1921 г.г., или вовсе не пишут – одинаково неинтересно. Говорить о них можно будет, если они обновятся, что маловероятно".[1.21][1.21]
  Горбачев Г. Очерки современной русской литературы. Л., 1925, с. 36-37


[Закрыть]

К концу двадцатых годов русская литература уже окончательно расщепилась на советскую и зарубежную. Пусть редко, но в советской печати кое-что появлялось об эмигрантской литературе: назидательности ради, дабы напомнить, что на Западе всюду тлен, разврат, голод, холод и прозябание (а также всемирная любовь пролетариев к СССР и товарищу Сталину). Авторам таких обзоров приходилось быть весьма осмотрительными. В 1933 году в журнале «За рубежом» появилась статья Корнелия Зелинского «Рубаки на Сене». Вот ее начало: «Передо мной пятидесятая юбилейная книжка «Современных записок». Это самый солидный и толстый из эмигрантских журналов. Издается в Праге…".[1.22][1.22]
  Здесь и далее – по тексту: «За рубежом», 1933, No 4(6), с 10– 11.


[Закрыть] Зелинскому не до мелочей: Прага или Париж, Борис Смоленский или Владимир Смоленский – не все ли равно. Главное, что в поэзии Марины Цветаевой «под осенним дождичком меланхолия хранится еще непотушенная месть и злость. Ее хочет разбудить Марина Цветаева у своих компатриотов», а Борис Поплавский пописывает «стишки». Не забыл автор статьи и Георгия Иванова. Процитировав по кусочку из стихотворений «Я люблю эти снежные горы…» и «Обледенелые миры…», он вывел мораль: «Поистине, трудно более недвусмысленно передать свое мироощущение, трудно более откровенно признаться в своем «призрачном» существовании и растерянно оглянуться на «чепуху мировую». Разве это не ярчайший документ растерянности и ощущения бессмысленности своего существования?» Ныне последнюю фразу можно с успехом применить к статье самого Зелинского: «ярчайшим документом» в советском литературоведении она останется.

Время шло, иной раз имя Г. Иванова в СССР упоминалось, но общий тон уже установился. В 1943 году в СССР приехал А. Вертинский, в чьем репертуаре стихотворение Г. Иванова «Над розовым морем…» звучало с сотен советских эстрад,– но изменилось лишь отношение к Вертинскому. В 1946 году в журнале «Ленинград» (No 5 – в канун ждановского погрома и закрытия журнала!) решил напомнить о себе давно забытый старший современник Блока – поэт Дмитрий Цензор. Оторвавшись от сочинения либретто к опереттам и писания стихотворных фельетонов в многотиражке Метростроя под псевдонимом «Пескоструйщик», Цензор вдохновенно стал вспоминать Александра Блока: «А. Блок особенно принял к сердцу судьбу моей книги <…>, долго говорил со мной <…>. Издать вас необходимо – я говорю об этом в рецензии. И считаю нужным совсем отклонить рекомендуемых Гумилевым Георгия Иванова и других эпигонствующих, совершенно опустошенных, хотя и одаренных поэтов. У них ничего нет за душой и не о чем сказать".[1.23][1.23]
  «Ленинград», 1946. No 5, с. 19.


[Закрыть]

Желающие могут заглянуть в упомянутую рецензию Блока и убедиться, что написано в ней прямо противоположное – о Д. Цензоре: «Кругозор его по-прежнему не широк, на стихах лежит печать газеты, перепевает он самого себя без конца», о Г. Иванове, напомним, там же было сказано, что это «один из самых талантливых среди молодых стихотворцев".[1.24][1.24]
  Блок А. Собр. соч. в восьми томах, т. 6, с. 335.


[Закрыть]

«Это опять-таки случай так называемого вранья»,– говорил бессмертный булгаковский Фагот. Более чем вероятно, что несомненное вранье Д. Цензора было в 1946 году, как и статья К. Зелинского в 1933-м, своеобразной «прививкой от расстрела» (выражение О. Мандельштама из «Четвертой прозы»). Цензор умер годом позже, успев напомнить о себе потомкам – правда, лишь небольшой их части, специалистам по творчеству Блока. И эстафету ругани приняли именно они.

В 1950-х годах советскому читателю было возвращено, пусть в мизерных дозах, творчество Марины Цветаевой. Специалист по Блоку, виднейший литературовед В. Орлов написал предисловие к вышедшему в Москве в 1961 году первому советскому «Избранному» Цветаевой. Расхвалить Цветаеву как лучшего поэта русского зарубежья ему показалось неубедительным без противопоставления кому-либо, и, по сложившейся традиции, В. Орлов обрушил ведро художественных помоев именно на Георгия Иванова: «Эмиграция выдвигала в качестве «своего» поэта лощеного сноба и ничтожною эпигона Георгия Иванова, который в ностальгических стишках томно стонал о «бессмысленности» существования или предавался пустопорожним «размышлениям», достойным Кифы Мокиевича".[1.25][1.25]
  Цветаева М Избранное М , 1961. с. 10


[Закрыть] В. Орлов, надо думать, отлично отдавал себе отчет в том, что пользуется лексикой из арсенала бессмертного прокурора Вышинского. И от блоковедов эстафета ругани была, таким образом, передана цветаеведам – главным образом из-за известной статьи Цветаевой «История одного посвящения»: Г. Иванов в газетном фрагменте «воспоминаний» (будем их так пока что условно называть), никуда позже не включавшемся им, ненароком обидел Цветаеву – перепутал посвящение на стихотворении Осипа Мандельштама. Противопоставление Цветаевой и Г. Иванова (по сути – бессмысленное) продолжается.[1.26][1.26]
  См., напр , статью И. Кудровой в журнале «Октябрь», 1988, No 9.


[Закрыть] Предполагается, что Г. Иванов должен был за эту статью Цветаеву возненавидеть – хотя статья не была опубликована: Цветаева ее читала на одном из своих вечеров. Но вот что писал Г. Иванов Роману Гулю (16.3.1954 г.): «Насчет Цветаевой я с удовлетворением узнал, что вы смотрите на ее книгу вроде как я. Я не только литературно – заранее прощаю все ее выверты – люблю ее всю, но еще и «общественно» она очень мила. Терпеть не могу ничего твердокаменного по отношению к России. Ну, и «ошибалась». Ну, и болталась то к красным, то к белым. И получала плевки и от тех, и от других. «А судьи кто?» И камни, брошенные в нее, по-моему, возвращаются автоматически, как бумеранг, во лбы тупиц – и сволочей,– которые ее осуждали. И если когда-нибудь возможен для русских людей «гражданский мир», взаимное «пожатие руки» – нравится это кому или не нравится,– пойдет это, мне кажется, приблизительно по цветаевской линии".[1.27][1.27]
  «Новый журнал», 1980, No 140, с. 185– 186


[Закрыть]

К этому надо бы теперь добавить – несомненно, и «по линии Георгия Иванова».

Вряд ли необходимо прослеживать столь же подробно историю отзывов на творчество Г. Иванова в печати русского зарубежья. По большей части ему – особенно после выхода «Роз» в 1931 году – как поэту расточались похвалы, из коих исследователю возможно извлечь представление лишь о вкусовых склонностях рецензента. Накануне выхода «Роз» Г. Адамович писал: «Георгий Иванов, по-видимому, находится в полном расцвете своею дарования и пишет свои лучшие стихи".[1.28][1.28]
  Цит. по письму Г. Адамовича к автору данного предисловия.


[Закрыть] Константин Мочульский после выхода «Роз» высказался: «…до «Роз» Г. Иванов был тонким мастером, писавшим «прелестные», «очаровательные» стихи. В «Розах» он стал поэтом".[1.29][1.29]
  «Современные записки», Париж, 1931, No 46, с 502.


[Закрыть] Наконец, уже в 1971 году Ю. Терапиано твердил все о том же: «…вспомним «Розы» – лучшую книгу во всей вообще русской поэзии тридцатых годов".[1.30][1.30]
  Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа за полвека. Париж-Нью-Йорк, 1987, с. 148


[Закрыть] О подобных отзывах можно найти мнение самого Георгия Иванова – в письмах. Например, в письме к Н. Берберовой (от конца декабря 1951 г.): «Хвалили меня множество раз, и все это сплошь, вплоть до – может быть, читали – Зинаиды Гиппиус, «не то» по существу: более умный или более глупый Мочульский".[1.31][1.31]
  Берберова Н. Курсив мой Изд. 2-е. Нью-Йорк, 1983, т. 2, с. 554.


[Закрыть]