Текст книги "Против энтропии (Статьи о литературе)"

Автор книги: Евгений Витковский

Весной 1815 года (по другой версии – полугодом раньше) Китс пишет сонет, посвященный Чаттертону. Интересно, что английский язык Чаттертона (много позже, в сентябре 1819 года) Китс называл "самым чистым" – хотя в значительной мере Чаттертон компенсировал недостаток лингвистических знаний интуицией. Влияние Чаттертона, прежде всего драмы "Элла", прослеживается во многих строках Китса – таким образом, домысел Китса обрастал плотью, "самый чистый" (хоть отчасти и вымышленный) язык Чаттертона оказывал влияние на хрустально-чистый (для нас, читателей конца XX века) язык Джона Китса.

Сонет "К Чаттертону" был опубликован лишь в 1848 году, – но создан весной 1815 года, когда самому Китсу шел двадцатый год, и написал он куда меньше, чем Чаттертон: для гениальных детей и подростков такие сопоставления никогда не случайны. Средства к жизни у Китса были, он пытался стать практикующим врачом. Однако летом 1816 года провалил экзамен на медика и больше к этой стезе не возвращался, решив всецело посвятить себя литературе. Первым его опубликованным стихотворением был сонет "К Одиночеству" (октябрь 1815 года – Китсу ровно 20 лет), а следом появились первые серьезные литературные союзники и друзья. Только что вышедший из двухлетнего заключения (по политическим причинам!) небездарный поэт Ли Хант рекомендовал английским читателям молодую поросль английской поэзии – среди юношей, на творчество которых Ли Хант рекомендовал обратить внимание, был помимо Китса еще и Шелли: тот самый Шелли, который написал на смерть Китса лучшую из своих поэм – "Адонаис". А Китс погрузился в писание стихотворений: сонетов, посланий к друзьям, отрывков, черновиков к будущим, никогда не созданным произведениям, и в марте 1817 года вышел в свет его первый поэтический сборник "Стихотворения". Сборнику был предпослан эпиграф из Спенсера (и портрет Спенсера), книга была посвящена Ли Ханту... и осталась почти нераспроданной. Полдюжины более-менее дружественных отзывов (нечего удивляться – отзывы писали друзья, в том числе Ли Хант) дела не меняли: сборник, едва выйдя, стал для поэта "ювенилией".

Современники, к слову сказать, кристально чистым английский язык Китса не считали: Ли Хант и его младшие друзья, группировавшиеся вокруг журнала "Экзаминер", нередко были обзываемы прозвищем "кокни", как в те времена именовался лондонский разговорный язык. Получивший хорошее, но отнюдь не блестящее и не всеобъемлющее образование Китс был, возможно, наименее образованным из числа великих английских поэтов-романтиков. Он не знал древнегреческого языка, явно был не в ладах с латынью, стеснялся этого – и, быть может, поэтому постоянно стремился прочь от слишком близкой дружбы с получившим университетское образование Шелли; быть может, именно поэтому ему столь импонировали фигуры откровенных автодидактов – Чатгертона, поздней -Бернса.

Однако из всех английских романтиков именно Китс обладал наиболее органичной связью с многовековой традицией европейской культуры. Не считая уже упомянутой любви к Спенсеру и другим поэтам английского Ренессанса, боготворя Мильтона, Гомера Ките предпочитал читать в переводе Джорджа Чапмена (1559? – 1634), современника Спенсера; даже шекспировского "Короля Лира" он читает как повторение полюбившегося эпизода из поэмы Спенсера "Королева Фей" (см. сонет "Перед тем как перечитать "Короля Лира""). Буквально с самых первых известных нам строк Китса в его поэзии возникает антитеза: природа – культура. Город (по Китсу) явно не относится ни к тому ни к другому, и лучшее, что можно сделать, – это из города бежать (см. сонет "Тому, кто в городе был заточен..."). Природу Китс возводит в идеал ("Одиночество", "К морю" – и прославленные поздние оды), но искусству этот идеал противостоит очень неожиданно, по Китсу, природа располагается едва ли не внутри искусства, искусство же размещено в душе поэта – это прямым текстом сказано в "Оде Психее" и "Оде к греческой вазе".

Большинству читателей, быть может, и незаметно, что в "Оде Психее" лирический герой, гуляя по парку, набрел не на влюбленную парочку, а на статую, изображающую Амура и Психею; вся последующая молитва Психее о разрешении воздвигнуть ей жертвенник содержит точное указание о том, где жертвенник будет воздвигнут: в душе самого поэта. Китс воздвигает алтарь Психее-Душе – в собственной душе! Философу, дабы изложить подобную концепцию искусства, пришлось бы написать большую книгу. Китс уложился в неполные семьдесят строк одного-единственного стихотворения.

Впрочем, подобный "пейзаж души" – отнюдь не изобретение Китса. На гобеленах XV века и в аллегорических поэмах следующего столетия часто встречалось изображение души в виде обширного пространства, чаще всего сада или леса, с постройками, фонтанами и олицетворениями страстей, подчас сражающимися друг с другом. Для романтизма тяга к средневековью характерна, но едва ли такая; тут уж перед нами скорей "душа души", если использовать выражение старшего современника Китса, Г.Р.Державина. И английский "нерегулярный" парк поэтому столь любезен Китсу: именно там могут неожиданно явиться то герои скульптурной группы, то греческая урна на постаменте, персонажи оживают, разворачивают действа то на сюжет, взятый у Боккаччо ("Изабелла"), то на более или менее собственный сюжет Китса ("Канун Святой Агнессы"), действие становится все более – как выразился С.Эйзенштейн о поэмах Пушкина "Полтава" и "Медный всадник" – "кинематографично", следует чередование крупных и общих планов, наплывы и т.д. – перед нами используются приемы искусства, о самом создании которого во времена Китса никто и не помышлял. Вещью бесконечно далекой от природы, одухотворенной статуей, венчается китсовский пейзаж. Ките создал свою собственную поэтику и свой поэтический мир, настолько сильно опережая каноны своего времени, что отчасти, быть может, становится понятно – отчего не поняли и не приняли Китса почти все его мудрые современники. Мы "не понимать" уже не имеем права. Концепция парка (верней – "сада") как проекции души (и наоборот) давно и подробно разработана, хорошо известна антитеза "французского" парка (например, Версаля), в котором зеленые насаждения прикидываются архитектурой, все подстрижено и подметено, – и "английского", прикидывающегося чуть ли не лесом в первозданном виде. "Сад Души" Джона Китса – безусловно, английский. В нем происходит все, что происходит в стихотворениях и поэмах Китса (кроме немногих, написанных на случай), в нем невозможны Монбланы байроновского Манфреда, бури кольриджевского "Морехода", Стоунхенджи вордсвортовской "Вины и скорби", в нем царит формула, извлеченная, видимо, из "Гимна интеллектуальной красоте" Эдмунда Спенсера: "В прекрасном – правда, в правде – красота", и в рамки этой формулы не подлежит вводить никакой "штурм и натиск": колоссальные масштабы неоконченного "Гипериона" свойственны не ему, а одному из главных его "учителей" – Джону Мильтону. Если поэта-романтика измерять непременно ипохондрией, перемноженной на умение вести легкую светскую беседу (как в бессмертном байроновском "Беппо"), Джона Китса, пожалуй, придется вообще романтиком не числить. Однако выясняется, романтизм бывает очень различен: его мерилом в некоторых случаях может служить как раз творчество Китса.

Впрочем, к "большим масштабам" Китса все же влекло. Едва лишь выпустив в свет свою первую юношескую книгу, он уехал из Лондона, через несколько месяцев вернулся, но целый год отдал он главному, как тогда ему казалось, делу жизни: поэме "Эндимион".

"Эндимион" был обречен на невнимание изначально, не понимал этого разве что автор. Пережив провал из-за равнодушия публики к его первому сборнику, Китс совершил поступок совершенно романтический: уехал из Лондона, через несколько месяцев вернулся, и целый год неотрывно писал первое свое эпическое полотно: увы, оно же и последнее, какое удалось завершить – поэму "Эндимион". 8 октября 1817 года он рассказывал о новой поэме в письме Бенджамину Бейли: "Мне предстоит извлечь 4000 строк из одного незамысловатого эпизода и наполнить их до краев Поэзией". К середине марта следующего года поэма была закончена, причем автор уложился в точно в запланированный размер. Месяцем позже поэма вышла отдельной книгой. И подверглась жесточайшему разносу в солиднейших изданиях, таких, как "Blackwood's Magazine" и "Quarterly Review". Книга не просто не продавалась – ею и торговать никто не хотел.

А летом 1818 года у Китса открылся туберкулез, в самом скором времени сведший его в могилу. Из пяти – всего лишь пяти – лет, отпущенных Богом Китсу на творчество, целый год, выходит, ушел на неудачную книгу? А если так – значит, "Эндимион" и принес поэту смерть?..

Героиня современного фантастического романа Дэна Симмонса "Эндимион" (1996) (ни много, ни мало – дочь Китса, живущая в очень отдаленном от нас будущем) говорит по этому случаю – процитировав отрывки из первой и второй книг китсовского "Эндимиона": "Мой отец написал эти строки в молодости. Первая, неудачная поэма... Он хотел описать – точнее, хотел, чтобы узнал его герой-пастух, – сколько всего таится в поэзии, природе, мудрости, в голосах друзей, храбрых поступках, очаровании неведомого и притяжении противоположного пола. Но остановился, так и не добравшись до сути". Мудрый Симмонс лукавит: сам-то он озаглавил свой роман точно так же, и это его герой, охотник-пастух Рауль Эндимион взыскует подобных знаний. Задача Китса была изначально куда проще, он просто "извлекал Поэзию из ничего". И Симмонс извлекает из поэмы Китса для своего романа все возможное. Ничего не скажешь, роман у него удался. Может быть, он даже заставит кого-то уделить внимание и оригиналу – самой поэме. Отнюдь не слабой. Отнюдь не неудачной. "Прекрасное пленяет навсегда" – первая строка поэмы в переводе Бориса Пастернака – это кредо Китса, к которому упрощающий ум может ничего и не добавлять. Это аксиома, и одновременно эпиграф к полному воскрешению поэзии Китса. Тление "Эндимиону" не грозит.

Поэма выстроена по строго продуманной схеме: четыре книги по тысяче строк (кстати, в точности повторенная схема "Возвращенного Рая" Джона Мильтона, только удвоенная в объеме). В начало каждой книги помещен Гимн: Гимн Пану, Гимн Любви, Гимн Луне, Гимн Музе. Притом в книгах выдержано соответствие четырем фазам Луны: ибо именно о любви лунной богини Дианы (точней, Цинтии) к смертному пастуху Эндимиону повествует поэма. Впрочем, избрав миф, Китс очень быстро стал трактовать его пор своему, он больше говорит о любви к Диане самого Эндимиона, чем о любви богини к нему, -приходится напомнить, что Китс не просто романтик, он среди поэтов европейского романтизма один из младших, один из его завершителей.

Китс почти сознательно смешивает мифы. В его трактовке более или менее классический вариант мифа об Эндимионе сплетен с видоизмененным мифом о Венере и Адонисе: Адонис погружен в сон, богиня безответно влюблена. Появляется образ сестры Эндимиона – имя ей Пеона, и вымышлена она едва ли не самим Китсом. Последовательно сменяющие друг друга ипостаси -своеобразные лунные фазы – Цинтия, Селена, Диана, индийская девушка, да и сам Эндимион – аллегории души, той самой Психеи, которой напишет Китс первую из великих од 1819 года. Как постигающий выступает Эндимион, как постигаемое – Любовь во всех ее обличиях. В поэме дважды говорится о "тройном часе", о "трижды рожденном" Эндимионе и его "тройной душе" (triple hour, triple soul). Все женские типы здесь – лунные, воплощения Души-Любви – это три фазы Луны: Пеона-сестра – новолуние, Цинтия-Селена – луна растущая и полная соответственно, индийская девушка-Цинтия – опять-таки полная луна и луна на ущербе. Последнюю фазу, т.е. ущерб луны и миг, когда она невидима, символизирует сам Эндимион.

Ипостась Дианы сумерек, когда Луна на небосклоне отсутствует вовсе, Гекату, Китс упоминать не рискнул: мрачный образ увел бы его слишком далеко в сторону. В поэме движение идет от души, готовящейся к постижению Любви, от души сестринской – к душе идеальной и наиболее бесплотно-страстной, затем к душе плотской, а та, сливаясь с идеальной, как раз только и делает Эндимиона человеком. В Англии бытует мнение, что Китс изменил миф для того, чтобы выразить широко известную тему романтиков о тщетности попыток найти в жизни идеальную любовь, – она может лишь промелькнуть в воображении, полном страсти и желания. Отчасти так, но этим поэма не исчерпывается: если кристаллически стройного сюжета у поэмы нет, то перед нами не что иное, как колоссальный гимн душе.

Все здесь направлено в одну точку: что делать бедному смертному, если есть у него единственный достойный путь: от тоски по идеалу – к готовности слиться с ним и одновременно невозможности слиться – а затем к состоянию почти небожителя, хотя и призванного вершить все те же земные дела, но уже в состоянии "посвящения". Не исключено, кстати, что и рассказ Плутарха о том, что души праведников очищаются на Луне, в то время как их тела возвращаются на Землю, Дух же уходит на Солнце, на Китса тоже повлиял. Надо, однако, помнить, что университетского образования Китс не получил, греческого не знал, из-за этого стеснялся даже лучших друзей – прежде всего Шелли – и многое в мифологии домыслил. Но на то было его право художника – и если считается, что по окончании поэмы Китс остался ею недоволен, то прежде всего он, по-видимому, постеснялся того, в чем и был обвинен: в вольном обращении с материалом.

Пересказать поэму невозможно, да и нет нужды, раз уж есть ее русский перевод. Анализировать с позиций читателя XXI века – едва ли не грех, хотя образ Эндимиона идеально отвечает теории бессознательного, пусть не коллективного (по Юнгу), но индивидуального. Можно лишь любоваться отдельными сценами поэмы например, знаменитой сценой, где Эндимион расколдовывает морское божество, Главка, и старик превращается в юношу, а тот в свою очередь расколдовывает спящих возлюбленных, расколдовывает саму Любовь. Не столь уж важно, что сюжет этот взят из "Метаморфоз" Овидия, сюжет о любви Главка к Скилле и о том, как Кирка (Цирцея) превратила его в чудовище (по Китсу – в глубокого старика). Интуитивный синтез мифологий дорог сердцу Китса, близок его поэтическому дару; едва ли автор изменил бы себе здесь, знай он о том, что именно за это на два столетия, до самых наших дней, поэма будет обвинена в запутанности и аморфности.

Поэма Китса намного сложнее, чем дозволяли каноны романтизма. Читатели отомстили обычным способом: не дочитав до середины, закрыли книгу и охаяли ее. Китс, подняв голову от книги, не мог остаться к этому равнодушным, он взялся за новую поэму, уже всецело выдержанную в канонах Мильтона, за "Гипериона". Поэма осталась неоконченной, к тому же написана была мильтоновским стихом без рифм, и потомки согласились считать "Гиперион" -уж так и быть – гениальным. Но не "тоже". Без "Эндимиона", где даже красоту рифменных рядов, причудливых и почти не имеющих аналогий в английской поэзии, Китсу ставили в вину. Современный переводчик Евгений Фельдман, кстати, попытался передать эту красоту необычным приемом, избрав для перевода вместо привычных английскому слуху почти исключительно мужских рифм – почти исключительно женские. Оказалась ли попытка плодотворной -читателям судить, но уже читателям нового тысячелетия, которое того и гляди сорвется в новый романтизм. Да уже и сорвалось, если судить по колоссальному успеху тетралогии Симмонса.

Даже и в Вавилонской библиотеке при наличии бесконечного терпения книги рано или поздно разыскиваются.

И "Эндимиона" отнюдь не вновь читают, с ним этого прежде не бывало: его наконец-то читают. А то, что русский читатель часто оказывается отзывчивей и благодарней своего, английского или любого иного – для нас почти привычно, и отнюдь не стремится Россия воскресить иноязычных поэтов. Ибо воскресает лишь тот, кто жил. Тот, кто провел столетия в сумраке первичных вод – тот рождается.

Надо заметить, что имя "Эндимион" каким-то образом стало в английской литературе чем-то вроде прозвища самого Китса. Оскар Уайльд, боготворивший Китса, написал о нем несколько стихотворений, а сонет, написанный по поводу продажи с аукциона писем Китса к Фанни Брон, главной его любви, стал хрестоматийным:

 
Вот письма, что писал Эндимион, -
Слова любви и нежные упреки,
Взволнованные, выцветшие строки,
Глумясь, распродает аукцион.
Кристалл живого сердца раздроблен
Для торга без малейшей подоплеки.
Стук молотка, холодный и жестокий,
Звучит над ним как погребальный звон.
Увы! Не так ли было и вначале:
Придя средь ночи в фарисейский град,
Хитон делили несколько солдат,
Дрались и жребий яростно метали,
Не зная ни Того, Кто был распят,
Ни чуда Божья, ни Его печали.
 

(Оригинал сонета Уайльда впервые был опубликован в 1886 году, перевод, процитированный выше, и принадлежащий автору этого предисловия, – в 1976 году.)

Итак, все-таки "Эндимион" – пусть не высшее достижение Китса в поэзии, но его собственное, оставленное векам поэтическое имя. Юпитер даровал мифологическому Эндимиону вечную юность. Джон Ките обрел ее сам по себе -стихами и жизнью. Весной 1818 года на небосклон европейского романтизма взошла новая планета – Эндимион. Современники, впрочем, полагали, что у планеты есть имя и фамилия – Джон Китс. Кому как нравится, верно и то и другое.

Не планета скорей, конечно, а звезда, и звезда эта все-таки вписалась в великое созвездие европейского романтизма. Современный исследователь истоков "новой эры" Кристофер Бэмфорд пишет: "Казалось, романтизм возвестил наступление новой эпохи (...) Это время впору было назвать новым Ренессансом, и в каком-то смысле романтизм таковым и являлся, только на ином уровне, одновременно приближенный и к человеческому, и к небесному, в равной мере исполненный идеализма и реализма, не столь абстрактный, но более определенный. (...) Необходимо осознать, что имена, составляющие это блистательное созвездие, называемое романтизмом, – от Гердера, Лессинга, ГЕте, Шиллера, Новалиса, Гельдерлина, Фихте, братьев Шлегелей, Гегеля, Шеллинга – до Блейка, Кольриджа, Вордсворта, Шелли и Китса, от Эмерсона, Торо, Олькотта, Шатобриана, Гюго – до Пушкина и Мицкевича, – связаны между собою священным языком истинного "я". (...) Хотя романтизм традиционно определяется как течение, состоящее из горстки бесплотных мечтателей, -романтики, безусловно, были более чем подлинными провидцами".

Не напиши Китс "Эндимиона" – он не создал бы и остального, более позднего, благодаря чему его упоминание в списке гениев Европы давно стало обязательным.

В конце июня 1818 года Китс проводил в Ливерпуль младшего брата Джорджа, который вместе с женой решил эмигрировать в Америку. Третий брат, Томас, к этому времени был уже болен семейным недугом Китсов – чахоткой и 1 декабря того же года умер. Впрочем, еще раньше (июнь – август) Джон Китс отправился в пешее путешествие по Шотландии и Ирландии, но 18 августа спешно вернулся в Хемпстед, ибо серьезно простудился на острове Малл; надо полагать, эта простуда разбудила туберкулев нем самом: таково было начало конца, жить Китсу оставалось всего ничего, творить – еще меньше (чуть больше года), однако на это время приходится все самое важное, что случилось в жизни поэта: он познакомился с Фанни Брон, своей великой любовью, начал работу над поэмой "Гиперион", написал поэмы "Канун Святой Агнессы", "Ламию", драму "Отгон Великий", начал "Зависть, или Дурацкий колпак", поэму спенсеровой строфой в подражание "Королеве фей" самого Спенсера – и это не считая лирики. Той самой лирики, которая из его творческого наследия -всего ценней для мировой культуры.

Не берусь осуждать В.В.Рогова, утверждавшего в советском англоязычном издании Китса (М., 1966), что "творчество Китса всегда является выражением душевного здоровья", – ниже Рогов пишет даже: "Пользуясь чуждой Китсу лексикой, мы вправе сказать, что по его мнению поэт – разведчик человечества на путях постижения мира", – и первое утверждение, и второе адресовались, думается, исключительно советской цензуре шестидесятых годов, которую если чем и можно было бы прошибить, так только прямой ссылкой на Ленина, который где-нибудь похвалил бы Китса. Увы, не похвалил...

Факт печальный: лишь "Ода к осени", самая пасторальная из шести "великих од", до семидесятых годов охотно перепечатывалась советскими изданиями (благо имелись достойные переложения Маршака и Пастернака), остальные оды в печать все никак не шли. Георгий Иванов вспоминал в 1955 году в эмиграции, как Мандельштам однажды хотел напечатать "чьи-то" переводы од Китса. "Перевод оказался отчаянным", – пишет Г.Иванов. О многих переводах лирики Китса на русский язык и по сей день можно сказать почти то же, приходится выбирать лишь лучшее из наличного, а наличного – хотя диссертация Г. Г. Подольской "Джон Китс в России" (Астрахань, 1993) читается как детектив – все еще не так уж много. Может быть, Россия отметит достойным образом хотя бы трехсотлетие со дня рождения Китса? Дай Бог...

1 декабря 1818 года Том Китс, младший брат поэта, умер от чахотки, и там же, где он умер, в Хемпстеде, остался жить Джон Китс. В Рождество 1818 года произошло объяснение с Фанни Брон, – год спустя поэт обручился с ней, а когда зимой 1820 года у него открылось легочное кровотечение, предложил ей расторгнуть помолвку, – но Фанни Брон его жертвы не приняла. Год жизни Китса, проведенный до обручения с Фанни, был для него последним творческим, самым драгоценным для мировой поэзии, – напротив, в самый последний год жизни Китс писал разве что письма. Впрочем, в начале июля 1820 года вышла в свет последняя прижизненная книга Китса – "Ламия", "Изабелла", "Канун Святой Агнессы" и другие стихи". Книга представляла собою скорее плод творческих усилий друзей Китса, чем самого поэта, – завершалась она неоконченной, явно под влиянием Мильтона созданной поэмой "Гиперион", -менее тысячи строк, а поэт собирался написать вчетверо больше, иначе говоря, не меньше, чем было в предыдущем "Эндимионе". Издатели (видимо, Джон Тэйлор) приняли на себя ответственность за публикацию неоконченной поэмы, но тут же и открестились, мотивируя помещение поэмы чем-то вроде творческой неудачи, якобы побудившей автора отказаться от работы над продолжением поэмы. Китс перечеркнул в своем авторском экземпляре все строки "Предуведомления" и надписал: "ВсЕ – враньЕ, просто я в это время был болен". Увы, здоров Ките не был уже никогда.

Врачи советовали отправиться на лечение в Италию, и, не дожидаясь промозглой английской осени, 18 сентября 1820 года Китс в сопровождении друга-художника Джозефа Северна отплывает из Англии, в середине ноября они прибыли в Рим и поселились на Пьяцца ди Спанья. Болезнь, вопреки ожиданиям, резко обострилась – Ките больше не пишет даже писем, а 10 декабря начинается долгая и мучительная агония, завершившаяся 23 февраля 1821 года, – через три дня тело поэта было предано земле в Риме, на протестантском кладбище.

Восьмого июля 1822 года возле Вьяреджо утонул Шелли, единственный великий современник Китса, оценивший его талант по достоинству, уговоривший Байрона отозвать из печати грубые строки о Китсе; впрочем, и самому Байрону оставалось жить всего ничего: 19 апреля 1824 года в греческом городе Миссолонги смерть пришла и к нему. За три года вымерло все младшее поколение великих английских романтиков. Старшее поколение, "озерная школа", пережило их на много лет: Кольридж умер в 1834 году, Саути – в 1849 году, Вордсворд – в 1850 году, "ирландец" Томас Мур еще позже – в 1852 году. Вышло так, что истинная эпоха английского романтизма закончилась вместе с "младшими".

Исчез, оплаканный свободой, Оставя миру свой венец Шуми, взволнуйся непогодой: Он был, о море, твой певец. Так писал в 1824 году (видимо, время ссылки из Одессы в Михайловское) Пушкин о смерти Байрона. Ките на его книжной полке тоже стоял, но нет ни малейшего свидетельства – прочел ли.

Китса не прочел не только Пушкин. По пальцам можно сосчитать тех, кто оценил его гениальность в XIX веке, – от Шелли до Уайльда, да и XX век не расставил акцентов. Т.С.Элиоту взбрело в голову заявить, что велик был Ките не в стихах, а... в письмах, советское же литературоведение возводило поэтическую родословную к БЕрнсу, "поэту-пахарю" (естественная родословная для поэта, который сам был "сыном конюха"). "...Невиноватых нет – И нет виновных", – писал по другому поводу один из лучших поэтов русской эмиграции XX века С.К.Маковский. Тем не менее Джон Китс – по крайней мере, в восприятии потомков – "выиграл игру". На его стихи пишут музыку (от Бриттена до Хиндемита), его сюжеты служат иллюстраторам (не только графикам, – он вдохновлял и прерафаэлитов на станковые формы), его, наконец, читают. Более того, сама легенда о Джоне Китсе как о поэте, жизнью и творчеством достигшем абсолютного синтеза, как о поэте-абсолюте становится кочующим сюжетом мировой литературы, – как некогда мифы об Орфее и Арионе.

На полке у любого уважающего себя ценителя фантастической литературы, рядом с произведениями Эдгара По, стоит нынче трилогия Дэна Симмонса -"Гиперион", "Падение Гипериона", "Эндимион", – последний том вьшел в 1996 году, и, возможно, покуда эта книга Китса дойдет до прилавка, выйдет и четвертый том – "Восход Эндимиона". Сюжет книги очень сложен, но главное в нем то, что Джон Китс через много столетий после нашего времени... оживает Постороннему взгляду такой поворот может показаться несколько бредовым (а мнение Элиота о письмах Китса – не бред?), но в этих книгах есть и планета Китс, и города в ней носят имена героев Китса, а герой последней – Рауль Эндимион – отнюдь не персонаж Китса, он всего лишь носит фамилию, данную ему по названию родного города. Не такая уж фантастика – астероид "Китс" давно зарегистрирован в нашей родной Солнечной системе.

Так что на вопрос, заданный в эпиграфе к этому предисловию Печальным Королем Билли: "Но почему?" – есть совсем простой ответ.

Потому, что это правда.