Текст книги "Против энтропии (Статьи о литературе)"

Автор книги: Евгений Витковский

Увы, это было опасно, и это был не только диабет.

"Последние дни Ивана Елагина" – так называлась грустная "поминальная" статья Валентины Синкевич, опубликованная в 1990 году в "Новом мире" – в том самом, где Елагин некогда разрешил Гранину себя печатать.

"О недомогании, – пишет Синкевич, – он говорил еще летом 1986 года. Тогда в Норвичском университете я была поражена его усталым видом и значительной потерей веса. Наконец, врачи установили точный диагноз: рак поджелудочной железы. <...> Как-то в разговоре со мной по телефону он даже поблагодарил судьбу за то, что она послала ему именно этот быстро текущий вид рака"[2.86][2.86]
  Новый мир, 1990, No 3, С. 190


[Закрыть].

Друзья и поклонники поэзии Ивана Елагина, зная, что жить поэту осталось всего ничего, решили сделать ему прощальный подарок: скинулись по принципу "кто сколько может", чтобы издать его новую книгу. Деньги внесли главный редактор "Нового русского слова" Андрей Седых, друг киевской юности Рюрик Дудин, поэты Николай Моршен и Игорь Чиннов, прозаики Владимир Юрасов и Юрий Елагин; несколько более обеспеченный Сергей Голлебах внес шестьсот долларов, а основную сумму в две тысячи долларов дали супруги Фесенко, а тяжесть подготовки нового сборника, "итогового избранного", взяли на себя супруги Ржевские, с которыми Елагин подружился еще в "казармах СС" под Мюнхеном, -поэтесса Аглая Шишкова и прозаик Леонид Ржевский. Ржевский много работал над составом книги, но при ближайшем рассмотрении видно, что сделана она "на живую нитку": не попало в нее ни "Нечто вроде сценария", ни "Цыганский табор осени..." (слишком длинно), ни "Здесь дом стоял. И тополь был..." (стало затерто-хрестоматийным после того, как в 1960 году вошло в антологию Ю. Терапиано "Муза Диаспоры"), не выверена текстология – ряд стихотворений напечатан в ранних редакциях... Ржевский, увы, умер раньше самого Елагина -от сердечного приступа. "Потерю долголетнего друга умирающий поэт воспринял очень болезненно. ""Умер последний джентльмен", – сказал он мне по телефону"[2.87][2.87]
  Там же


[Закрыть].

Но саму книгу – "Тяжелые звезды" – Елагин все же успел увидеть, даже многим ее надписал; лишь экземпляры в твердом переплете, появившиеся буквально за два дня до смерти поэта, остались ненадписанными – больше не было сил держать в пальцах карандаш.

В Филадельфии Елагина пытались лечить, на короткое время наступило улучшение. Но... Валентина Синкевич вспоминает: "Поэт продиктовал дочери объявление о своей смерти. По-прежнему слушал он тихо игравшую классическую музыку, но говорить уже не было сил. Накануне его отъезда в Питсбург я приехала к нему попрощаться. Он лежал неподвижно с закрытыми глазами, так как все время зяб. Вдруг, открыв глаза, он спросил меня: "Как фамилия режиссера, хвалившего мои стихи на выступлении в Бостоне?" "Любимов?" -спросила я. "Да, Любимов. Я никак не мог вспомнить его фамилию". И снова закрыл глаза. Это были последние слова, которые я слышала от Ивана Венедиктовича"[2.88][2.88]
  Там же. С. 192


[Закрыть].

8 февраля 1987 года поэт Иван Елагин скончался в Питсбурге, там же был отпет и похоронен. На его могиле стоит камень с выгравированным по-английски именем и датами жизни; на том же камне – восьмиконечный православный крест.

Василий Толмачев в своей большой работе "Христианские мотивы в русской поэзии и творчестве Ивана Елагина" высказывает сомнение в наличии религиозной темы у Елагина как таковой[2.89][2.89]
  Canadian-American Studies. 1993. V.27, No 1-4, P. 51


[Закрыть], ссылаясь на более чем странное утверждение Т. Фесенко: «У Елагина нет религиозных стихотворений»[2.90][2.90]
  Татьяна Фесенко. Сорок шесть лет дружбы с Иванов Елагиным. С. 125


[Закрыть]. Ниже Толмачев объясняет «нерелигиозность» поэзии Елагина более чем странно: «По-видимому, некоторая несформулированность елагинской поэзии – одно из важнейших ее свойств»[2.91][2.91]
  Василий Толмачев. Христианские мотивы русской поэзии в творчестве Ивана Елагина. // Canadian-American Studies. 1993. V.27, No 1-4, P. 51


[Закрыть]. Но, во-первых, Елагин – чуть ли не один из самых афористичных поэтов ХХ века, иной раз – до трюизма («Есть только ширь бессмертного пространства, / Где мы и камни – смертные жильцы»); во-вторых, свое религиозное кредо Иван Елагин ясно сформулировал, притом именно в поэзии. И не вина поэта, если это кредо не совсем традиционно в привычно-церковном толковании. Речь идет о стихотворении Елагина «Худощавым подростком...», где вновь возникает бессмертная для поэта фигура его отца -Венедикта Марта, – запечатленного перед арестом под киевским каштаном в июне 1937 года. Елагин заканчивает стихотворение так:

 
И пока океаны
Миражи свои все не растратили,
Человек все стоит у каштана,
А вокруг человека приятели.
 
 
И над ним распростерта
Та ветка – шумит, как шумела.
Воскрешение мертвых -
Наше общее с деревом дело.
 

Последние строки этого стихотворения – прямая цитата из великого русского философа Н.Ф. Федорова, чья «философия общего дела» предполагала единое для всех живущих целенаправленное занятие: воскрешение всех людей, когда-либо живших на земле. С шестидесятых годов нашего столетия учение Федорова получило всемирную известность, притом в первую очередь – в США. Елагин отнюдь не «совпал» с Федоровым, он открыто принял его сторону, да еще антропоморфировал мир до того, что единое дело у него делают человек и дерево. Это не еретический пантеизм, за который был сожжен Джордано Бруно. Это – благороднейшая и достойнейшая позиция поэта и верующего человека. По-своему, но верующего.

"Смерть не все возьмет – смерть только свое возьмет", – писал один из лучших русских писателей ХХ века Борис Шергин. Истинную поэзию смерть не возьмет, не ее это дело. А для живых, издающих и читающих книги, дело всегда есть, и дело это общее, из важных – самое важное.

Воскрешение мертвых.

Свет малых голландцев
(Ост-Индия Шервинского)

Голландцам ли судьба царить за океаном?

Констинтин Гюйгенс

Перед читателем – исторический роман. В самом строгом значении этих слов. Тем не менее в нем нет ни единого персонажа, взятого собственно из истории.

В первой и последней главе романа фигурирует эпизодический герой -живописец Иохим из Дельфта. Он пишет письма в заморские края своему другу, главному герою, пытаясь выразить свои мысли о живописи словами; однако словами он, живописец, изъясняется плохо.

Кроме того, главный герой романа, Йост Перк (поздней – Поттер), датирует свое письмо Иохиму прозрачной датой – 166* год. В плавании и пребывании сперва в Индии, потом в Индонезии герой проводит, как сказано в последней главе романа, три года. Перку в начале романа лет двадцать с небольшим, Иохиму, видимо, не намного больше. Таким образом, автор романа сделал своего Иохима почти ровесником последнего великого из "малых голландцев" – Вермеера Дельфтского (1632– 1675), да и город, из которого происходит Иохим, назван точно (да не ошибется читатель!) – Дельфт. Тот самый Дельфт, который пейзажем присутствует едва ли не во всех сохранившихся картинах Вермеера; даже в примелькавшейся "Девушке с письмом" из Дрездена, – впрочем, там Дельфт лишь отражен в стекле окна, и ни одна репродукция не в силах этот отраженный пейзаж воспроизвести.

В конце романа – "три года спустя" – пересказана "поздняя" картина Иохима из Дельфта – портрет старухи, в котором "удивительный свет играл на старческих складках, на подбородке, на одной из щек". Автор романа, несомненно, описывает "Портрет матери" Рембрандта. Рембрандт был на четверть века старше Вермеера, – однако умер в Амстердаме в 1669 году. Действительно – в бедности. Действительно – вблизи от Йоденстрат, еврейского квартала, где искал он и находил модели для своих апостолов. Однако время действия романа можно датировать еще точней.

Начало – не раньше 1660 года, ибо Британия наименована в одной из первых же глав "страной короля Карла", а Карл II Стюарт иступил на престол в 1660 году. Самое позднее начало действия романа 1664 год, ибо, прибавив к этой цифре три года, получаем 1667 год: год начала второй Англо-Голландской морской войны (начнись она, и конце романа не был бы так уверен в своем благополучии, выстроенном на торговле пряностями, главный герой).

Иначе говоря: перед нами Голландия, Африка, Индия, Индонезия первой половины шестидесятых годов семнадцатого века. Время последнего всплеска воистину грозного владычества Голландии на морях. Время, когда в самой стране – после временного, в 1650 году свержения статхаудерства[2.92][2.92]
  Русскому слуху, впрочем, привычней немецкое прочтение этого слова -"штатгальтерство", от «штатгальтер» – «наместник».


[Закрыть] в ней – наступил относительный покой: статхаудер Виллем II, молодой аферист, в 1650 году (в возрасте 24 лет) был изгнан из Нидерландов и погиб при смутных обстоятельствах; в 1654 году кончается (без особых результатов) Первая англо-голландская война; в самих «Генеральных штатах» царит довольство и спокойствие; в Северной Америке процветает город Новый Амстердам (будущий Нью-Йорк), в Южной – под ее контролем также значительные территория, хотя и сократившиеся после восстановления Португалии как государства, в Африке – множество факторий на Западном берегу; там же, но на крайнем юге материка, растет основанная в 1652 году колония южнонидерландских переселенцев-реформатов, не пожелавших мириться с испанским владычеством во Фландрии, – все они служат нуждам «Нидерландской Ост-Индской Компании». Есть фактории и в Азии: от почти целиком принадлежащего Нидерландам Цейлона (там и по сей день существует народность, именующая себя «бюргеры», т. е. «горожане») и множества факторий как на Западном, так и на Восточном побережье Индии – и до Японии, которая, после окончательного закрытия страны в 1640 году, разрешила торговать (в Нагасаки) лишь голландским купцам. Нечего и говорить о полностью захваченных Голландией «островах пряностей» и остальной нынешней Индонезии (голл. «Инсюлинде»), – имбирь, перец, кофе и корица, вывозимые оттуда, могли бы прокормить маленькую Голландию даже без дополнительных доходов. Стоит ли удивляться после этого перечисления, что даже мало интересовавшая европейцев чуть ли не до XIX века Австралия называлась на картах тогда «Новой Голландией». Не так уж далеко от нее обнаружил свой бессмертный Остров Гуингнмов ирландец Свифт.

А в самой Голландии тех лет тоже было на что посмотреть. Писал свои последние картины Рембрандт. Пытался ставить на сцене (по большей части безуспешно) свои драмы "главный" поэт и драматург страны, Йост Ван ден Вондел, – достигнув творческой зрелости лишь после того, как годы его перешли на шестой десяток. Лили колокола для новых церквей братья Хемони. Уже работал в области математики великий Христиан Гюйгенс, еще, до самых 1680-х годов, продолжал писать стихи, поэмы и музыкальные произведения его гениальный отец Константейн Хейгенс[2.93][2.93]
  В русской традиции установилось два варианта написания одной и той же фамилии.


[Закрыть]. И так далее, и так далее. Бессмертный «золотой век» литературы, живописи, наук, ремесел незримо для Нидерландов подходил к концу – но был все еще в расцвете.

В эти годы и разворачивается действие едва ли не единственного русского (да к тому же – советского) романа из жизни классических Нидерландов -"Ост-Индии" С.В. Шервинского. Книги, которая, если говорить честно, должна была бы быть на сегодняшний день не предметом для выпуска в серии "Забытая книга" (ибо издана все-таки была она ГИХЛом в 1933 году), а отыскаться в запыленных запасниках какого-либо архива в виде рукописи и привлечь (или не привлечь) внимание исследователя. Ибо такой книги в советской литературе попросту быть не могло. Да, пожалуй, в известном смысле ее и не было: пресса тридцатых годов аккуратно обошла ее молчанием, литературоведы забыли о ней напрочь; для них Шервинский до 1980-х годов оставался только переводчиком античных авторов, притом "бывшим буквалистом" к тому же (по мнению сторонников переводческой "гладкописи"). Издав, в 1924 году книгу "Стихи об Италии", Шервинский увидел свой следующий поэтический сборник лишь почти шесть десятков лет спустя – в 1983 году, уже отпраздновав свое девяностолетие. Позже (в Армении) вышло его "Избранное", большая книга, тем не менее не вместившая одного из главных жанров в его творчестве -художественной призы.

Не было в ней и его единственного романа. Той самой "Ост-Индии", о которой, как правило, не знают даже современные советские индологи, семь собачьих выставок семь собачьих выставок съевшие на любом самомалейшем упоминании об Индии в русской, тем паче советской, словесности.

Так что "Ост-Индия" Сергея Васильевича Шервинского – в полном смысле слова "забытая книга". Шервинский, почти ровесник Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, остался последним огоньком в океане забвения. Сейчас, когда писатели "серебряного века" один за другим посмертно встают в планы и издательств более или менее полными собраниями сочинений, настает пора выйти из тени и немногим "живым осколкам" того времени. Шервинскому – первому, хотя бы по старшинству: осенью 1989 года он благополучно отпраздновал свое девяностосемилетие.

В 1933 году (время издания романа) Нидерландская Ост-Индия (не надо забывать: нынешняя Индонезия) еще была самой настоящей колонией Нидерландов. Точно так же колониями Португалии оставались ее владения в Индии (Гоа, Даман, Диу), где происходит немалая часть действия романа Шервинского, а почти вся остальная Индия была колонией Англии. Еще не была продана японцам КВЖД, – хотя японские войска вступили в Маньчжурию в конце 1931 года. Еще не было ни оккупации Филиппин, ни захвата японцами Индонезии, где японцы запретили не только печатать газеты и книги по-голландски, но даже и говорить на этом языке не позволялось. Может быть, кто-то из друзей Шервинского в ГИХЛе преподал роман Шервинского как "антиколониальный" (в чем была большая доля правды) – потому книгу и издали. Мы теперь уже сами знаем, чем был наш 1933 год. Об этом узнали позже, чем о том, как он переломил судьбу Германии: это был год демократического прихода нацистов к власти. Книга была издана, – роман, конечно, антиколониальный, – но в этом определении – лишь вершина айсберга, по свидетельству мореходов, часто крохотная и замызганная, тогда как вся громадина благополучно пребывает под водой. То же случилось, и с романом Шервинского. И увы – приходится констатировать, что если не цензура его покромсала, то САМОцензура не позволила автору писать обо многом, что затронуло бы пуританские нравы формирующегося лицемерного сталинского общества: стоит лишь перелистать картотеку, собранную автором в процессе работы над романом, как видишь, сколь же многое осталось неиспользованным: разврат, царивший в колониях, показался бы редактору чрезмерным, описания жестокостей – излишними: ну, кому в цивилизованные 1930-е годы нужны описания искусственно организовываемого голода и людоедства? К чему ворошить прошлое? (И вправду – ни к чему: подобное прошлое было тогда настоящим.)

Изначально Шервинский – искусствовед, еще в дореволюционные годы занятый "венецианизмами" Московского Кремля. В 20-е годы он перевел на русский язык всего Софокла, что тоже требовало серьезной предварительной работы. Поэтому, когда сорокалетний поэт, искусствовед, переводчик, режиссер и т. д. задался вопросом – "чего я в жизни еще не делал?" – ответ был краток: "Не написал романа". Тогда Шервинский создал "Ост-Индию". На сорок первом году жизни автора книга вышла в свет.

Обратим внимание, что все действие романа разворачивается в Нидерландах, в португальских, а потом опять-таки нидерландских колониях. Удивительно то, что полиглот Шервинский, активнейшим образом переводивший как с латыни, так и с греческого, как с французского, так и с итальянского, с немецкого и ряда других языков, – избрал в качестве "фона" для книги именно те страны, где разговаривали на языках, автору как раз неизвестных,-на нидерландском и на португальском. Португальский латинисту был, конечно, "более-менее понятен", в дело же русской нидерландистики Шервинский внес весомый вклад: целиком перевел (а спустя всего лишь 60 лет даже издал в "Литературных памятниках") одно из главных произведений латинской поэзии Нидерландов XVI века, а именно "Книгу о поцелуях" Иоанна Секунда, рано умершего младшего современника Эразма Роттердамского. Но дела это не меняет. Даже бегло зная латынь и итальянский, по-португальски книгу не прочтешь. Даже очень хорошо зная немецкий – в голландской фразе едва-едва доберешься до общего смысла. Шервинский явно пошел по пути наибольшего сопротивления. К тому же автор поставил перед собой задачу, которую можно обнародовать лишь теперь, накануне столетия со дня его рождения: он намеренно запутывал текст, стремясь преподнести читателю все происходящее через сознание своего героя, юного хищника-нувориша Йоста Перка (Поттера). Шервинский пишет: "...чем-то опоила мужа...", "вошли в устье какой-то реки...", "за окном – река, значит – не море...". Сам Шервинский (что видно из подготовленной им картотеки) отлично знает, из чего именно приготовлялось питье для одурманивания чрезмерно ревнивых мужей, "датура" (т.е. "дурман"), что Гоа стоит не на "какой-то" реке, а на воспетой многими поэтами Мандови, что для того, чтобы попасть в Батавию, нужно сперва войти в бухту (лишь потом – в реку), наконец, что за малопонятными герою афоризмами фон-Байерена имеют место подлинные цитаты из античных авторов. Вся эта ученость ни к чему герою Шервинского, Йосту Перку, чья единственная цель – скорейшая нажива и спокойное возвращение в родные Нидерланды. Может быть, потому ему так и удается все – на взгляд читателя, чрезмерно легко. Потому и гибнет на Востоке без заметных следов "мечтатель" фан-Байерен, знавший в жизни одну лишь страсть – не столько сами драгоценные камни, сколько красоту их "новой" огранки в еврейских мастерских Амстердама, – что жил в нем "моральный закон". Для Йоста Перка ни морального закона (никакого), ни "звездного неба над головой" (кантовского) – явно нет. Есть лишь деньги в кошельке и на текущем счету. А также перстень с алмазом в пятнадцать каратов (жаль, восточной, голкондской огранки) на пальце – чтобы больней пожать руку обедневшему другу-художнику.

В такой концепции есть дань исторической истине, может быть, отчасти дань "проходимости" романа в печать, а может быть – в минимальной степени – дань отрыву от подлинных нидерландских источников. Среди людей, отправлявшихся за море искать счастье из Нидерландов, были заметные литераторы: к примеру, сложивший голову в нидерландской Западной Африке менее чем десятью годами позже времени действия "Ост-Индии" великий мастер бурлеска В. Г. ван Фоккенброх, пропавший где-то в Индонезии певец "Новых Нидерландов" (т.е. опять-таки Нью-Йорка и его окрестностей) Якоб Стендам, наконец, Арно ван Овербеке, первым из поэтов посетивший колонию, основанную в 1652 году Яном ван Рибеком на мысе Доброй Надежды. Попадали в дальние края не одни поэты, – были и не слишком удачливые живописцы, которых судьба разбрасывала по земному шару. Все эти люди, – да и не они одни, – были до недавнего времени вполне безвестны не только за пределами Нидерландов, но и на родине. Причина проста: нидерландский язык с начала XVIII века утратил значение "мирового"; Джон Мильтон полустолетием раньше его все-таки знал, говорил на нем и Петр Первый (с изрядной примесью немецкого, впрочем), но дальше потерпевшие поражение в морских войнах с Англией Нидерланды как-то позабылись. Зато никак не могла утратить своего значения живопись "малых голландцев" – искусство, от разговорного языка не зависящее. К тому же "малые" при ближайшем рассмотрении оказываются великими – Франс Хальс, Ян ван Гойен, Вермеер Дельфтский, да и другие.

Собрание "малых голландцев" в советских музеях даже самими голландцами признается одним из лучших в мире. Оно почти не пострадало даже во время массовой сталинской распродажи художественных сокровищ СССР на барахолках Европы: на них планомерно поступал то Рафаэль, то Рубенс, то Веласкез, -эрмитажным старьевщикам и их начальству было не до мечущихся в волнах парусников ван Гойена и не до коров Поттера, слишком мало дали бы за них в Европе. "Уплывал" один Рембрандт, но оставалось двадцать (а то и сорок) картин Ваувермана, того самого, у которого на каждой картине – почти как подпись художника – в пейзаже ли, в жанровой ли картине, но непременно присутствует... белая лошадь. Конечно, как справедливо заметил остроумнейший (временами, когда заставлял себя вникнуть в изучаемый предмет) из искусствоведов русского зарубежья Владимир Вейдле, двадцать Вауверманов одного Рембрандта не заменят. Но в сложившейся ситуации сравнения столь же неуместны, как на пожаре: что удалось спасти – то и благо. Таким образом, вход из России XX века в Нидерланды XVII века открыт, через живопись.

Именно через пространства этих картин лежала для Шервинского дорога в мир героев "Ост-Индии". Но там, в глубине обрисованной в первых главах романа картины процветающего Амстердама, дорога сворачивает, – так же, как в глубине прославленной "Дороги в Мидделхарниссе" Мейндерта Гоббемы (не случайна, думается, тоже "ровесника" Йоста и Йохима). Однако в глубине картины Гоббемы виднеются дома деревушки Мидделхарниссе, и за поворотом, надо полагать, ждут странника трактир, пиво, согретая жаровней постель. Дорога же героев Шервинского сворачивала в Южные Моря, на Восток, к Островам Пряностей, – а их на картинах "малых голландцев" нет. Художники, которых теперь мы зовем "малыми голландцами", в эти края уезжали – как правило -лишь от полною отчаяния и обычно бросали ремесло живописца.

Богатеющие купцы в Амстердаме бывали довольно щедры и далеко не всегда бескультурны, – как пишет Шервинский, "в том Амстердаме, где можно будет отпустить себе бороду, стать попечителем приюта для бедных, пожертвовать в церковь орган о восьмидесяти трубах, заказать семейный портрет свой не одному Йохиму, но целым десяти мастерам десять семейных портретов. Пусть пишут на здоровье ост-индского богача Йоста Поттера из Нейкерка!" Действительно, подобная показная благотворительность шла на пользу развитию нидерландских искусств, – в противоположность Португалии, где заморское золото почти целиком уходило на содержание королевского двора. И если Вондел или Рембрандт (отношении между которыми были очень скверными, к слову сказать) умирали в бедности, то потому, что это – как говорит в романе Йохим – амстердамскому живописцу "позволительно, даже необходимо" (осознанное решение, возможное лишь для очень большого художника). Во времена действия романа в одном только Амстердаме жило и работало более трехсот живописцев, чьи картины до сей поры хранители лучших музеев не стремятся убрать в запасники. Но на этих картинах нет почти ничего, что вело бы за океан, – разве что в натюрмортах попадаются предметы колониального происхождения. Живопись, давая автору "Ост-Индии" пропуск в Голландию, ничем не могла помочь "за поворотом". Источники же литературные, многочисленные сохранившиеся "журналы" (т.е. дневники) путешественников на Восток оставались для писателя недоступны: они или вовсе отсутствовали в наших книгохранилищах, или отсутствовал их перевод на понятный немецкий или французский язык.

В результате восточный маршрут Йоста Перка в значительной мере оказался в романе Шервинского определен теми историческими материалами, которые автору удалось собрать по имеющимся в наличии источникам. Даже на Макассар (старое название острова Целебес), губернатором которого "назначил" Шервинский дядю героини романа, Йост Перк не попадает, и вообще в Индонезии не движется дальше Батавии (нынешней Джакарты) – кроме пиратского налета на безымянный островок, – этот рассказ довольно точно перенесен в роман из рассказа постороннего очевидца. Йост пересекает не Суматру, не Яву, а Индийский полуостров; столько же во имя занимательности сюжета, сколько во имя исторической точности – к которой Шервинский стремится на всем протяжении романа максимально с рвением, сочинителям историкоподобных приключенческих романов обычно не свойственным – Йост Перк попадает в положение, при котором вынужден пересечь собственно Индийский полуостров, попадая в такие края, до которых даже хищная рука Нидерландской Ост-Индской Компании не дотягивалась: ей хватало Южной Африки, Цейлона, Индонезии. Йост пробирается от "золотой Гоа" на Мала барском, западном берегу Индии до Масулипатама на восточном берегу, Коромандельском. Не зря же за все месяцы пребывания в Гоа Йост даже не может выяснить, где расположена голландская Фингерла: от нее до Гоа было четыре мили на север, но сколько-нибудь внятного описания таковой применительно к концу XVII века не сохранилось -следовательно, Шервинский, как автор, свою "задачу" обосновавший, о ней и не пишет.

Исторически достоверность романа Шервинского очень высока. После тщательной проверки многих фактов, на фоне которых движется повествование, удалось найти лишь немногие неточности. Так, к примеру, хотя островок Аннобон у берегов Западной Африки и принадлежал формально Португалии, хотя и славился он своими апельсинами, столь необходимыми погибающим от цинги (скорбута) в ее жуткой "морской" форме, но процветающая губернаторская вилла в эти годы на нем вряд ли стояла, – зато достоверно известно, что именно в те годы на остров привезли и выпустили несколько свиней, с тем чтобы они плодились и питали свинячьей своей плотью оголодавших моряков. Рассказ Шервинского об Аннобоне больше напоминает картину Ватто или Ланкре, чем нидерландские образцы (португальских, кажется, нет вовсе). В описании "золотой Гоа" великий португальский поэт М. М. Барбоза дю Бокаж (в современном "советском" написании – "ду Бокаже"), не от хорошей жизни на родине побывавший в португальской Индии, описывает колонию буквально теми же порой словами, что и Шервинский. Не случайно в картотеке, заведенной Шервинским при собирании материала для романа, есть выписки как раз из "Путешествия на Восток", цикла сонетов Бокажа (и выписки сделаны по-португальски). Но Бокаж посетил "золотую Гоа" на столетие с четвертью позже Йоста Перка! Он был поэтом конца XVIII века, время жизни Перка пришлось на вторую половину предыдущего, – приходилось довольствоваться тем материалом, который был доступен, – да и мало что менялось за столетия в жизни португальских колоний.

Наконец, в 1660-е годы на мысе Доброй Надежды (точней, у подножия Столовой горы, что немного северней) для голландцев уже не было нужды оставлять письма домой "под камнем": еще в 1647 году команда корабля "Гарлем" провела на тамошнем берегу зиму и убедилась, что жить в этих краях европейцу нетрудно и относительно безопасно, – а с 1652 года появилась там голландская крепость и постоянное поселение, ныне разросшееся в огромный Капстад (Кейптаун). Да и готтентотские женщины были, видимо, не столь отвратны, как померещилось Йосту Перку, – первые поселенцы с кораблей Яна ван Рибека нередко брали их в жены. Но в целом Шервинский "исторических вольностей" себе не позволяет даже в тех пределах, в каких это всегда считалось допустимым. Сказалось, надо думать, выучка переводчика античной поэзии, привыкшего стремиться к максимальной близости с оригиналом.

Резко изменилось со времени написания романа русское прочтение как голландских, так и португальских имен. Героине романа Шервинский дал имя, уменьшительное от Доротея, – однако прибавил к нему не голландский, а немецкий уменьшительный суффикс – и вместо голландской Дортье отправилась н Ост-Индию процветать онемеченная Дортхен... Несколько офранцузилось чтение фамилии "фан-Схутен" (нужно – ван Схаутен); да и вообще от передачи голландского звука, среднего между "в" и "ф", наша современная нидерландистика (как "ф") отказалась, – кроме слов "Фландрия" и "фламандский". Умер и неизвестно откуда взявшийся дефис, проставлявшийся у Шервинского всякий раз после этого самого "фан". То же и с португальскими именами: "Диаш де Сантош" ныне давно уже "Диас де Сантос"; "Дамиао" -"Дамиан" и т.д. Но издательство, выпуская в свет новое издание забытой книги "Ост-Индии", решило оставить написание имен собственных, как и мелкие анахронизмы, в первозданном виде. В том, в котором эта книга в начале тридцатых годов попала к советскому читателю.

Каким-то образом рукопись дошла до станка Гутенберга, когда десятками рассыпались готовые наборы готовых к изданию произведений, когда сотнями возвращались авторам таковые из редакций без малейших объяснений, когда сами авторы тысячами (и десятками тысяч) получали направление в такие края, где Ост-Индия ХVII века казалась курортом, а отрубленная ради перстней рука жрицы – которой Йост покупает себе пропуск на выход из португальской Гоа -никого бы не ужаснула и даже не растрогала, – каким образом книга эта все-таки вышла, сейчас выяснять, уже неинтересно. Но она все-таки вышла, и – хочешь не хочешь приходится рассматривать ее в контексте русской, да еще советской прозы. И в этом случае – как роман антиколониальный, конечно же! – смотрится она в этой прозе в лучшем случае как "перья страуса склоненные" на козырьке милицейской фуражки. Выгодно отличаясь от фантасмагорических "Приключений Карла Вебера" Бориса Садовского (кстати, к парализованному Садовскому Шервинский нередко заходил в гости, тот жил в комнатушке под алтарем одной из церквей Новодевичьего монастыря), "Ост-Индия" столь же мало ориентирована также и на западные образцы приключенческого жанра. Разве что нежданная встреча с фан-Байереном в индийской глуши заставляет вспомнить не лучшие главы Райдера Хаггарда, – но над ними и сам Шервинский иронизирует в конце романа, на страницах цитируемого им дневника фан-Байерена, попавшего в руки Йоста: "...я самым необычайным способом, какой бывает в рыночных повестях повстречался с тем самым Йостом Перком..." Остальная часть интриги романа, даже исповедь Брекелеера во время шторма (в итоге как раз и принесшая Йосту его богатства), даже носящий перчатки прокаженный вельможа Ибн-Лухман – все это опирается на конкретные исторические факты. Порою – в ущерб занимательности повествования: 4 месяца пребывания в Гоа и последующее путешествие до восточного берега Индии, подлинные факты индийской истории, подробности убранства церквей на берегу в Гоа отняли у Шервинского... половину романа, целиком вторую и третью его части. В конце третьей части уже не остается места даже для рассказа о том, как добрался Йост от английского Масулипатама до голландского Цейлона, герой почти сразу оказывается в Батавии – и дальше ему, прошедшему все ступени унижений вплоть до нищенства на индийских дорогах, в соответствия с законами жанра начинает, наконец-то, улыбаться Фортуна. Поначалу почти невинная душа Йоста начинает обрастать шкурой не то зверя (как пишет сам Шервинский), не то "сверхчеловека", – ницшеанские мотивы в романе как-то проскользнули, видимо, мимо зоркого ока цензоров 30-х годов. Йост возвращается в Голландию победителем, – столь же, пожалуй, одиноким "хозяином жизни", как "крестный отец" в финале одноименного романа Марио Пьюзо.