Текст книги "Против энтропии (Статьи о литературе)"

Автор книги: Евгений Витковский

"Чувствительность" Макферсона ("Оссиана"), Шенстона и Томсона, не говря уж о нешотландских современниках, прикоснулась и к творчеству Бернса. Данью ей стала попавшая в первую же ("килмарнокскую") книжку Бернса небольшая поэма "Субботний вечер селянина", законченная в том же ноябре 1785 года, что и не увидевшая света при жизни Бернса "Голь гулящая". Поэма написана правильной спенсеровой строфой, не менее священной для английской поэзии формой, чем онегинская строфа – для поэзии русской. Форма эта исправно служила английским поэтам с XVI века, ее использовали Байрон в "Чайльд-Гарольде", Вордсворт в "Вине и скорби", Китс в "Кануне Святой Агнессы". Но написан "Субботний вечер селянина" правильным английским языком, и форма его – спенсерова строфа, надо напомнить, форма эта специфически английская (хотя сентиментальность поэмы, редкая у Бернса, -общеевропейская). Шотландская муза Бернса использовала иные, специфически шотландские поэтические средства: в основном те, что на ощупь нашел, оставил в наследство преемнику, которого не знал, который пришел и взял в оборот "блаженное наследство", гениальный предшественник Бернса, Роберт Фергюссон. Для этих целей служила прежде всего оригинальная строфа, которой некогда Фергюссон написал свои "Свежие устрицы" и "Веселые деньки": шестистишие, известное в литературе под забавным названием "стандартный Габби" – якобы заимствованное из старой эпитафии Габби Симсону, волынщику то ли XVII, то ли начала XVIII века.

 
Когда наступит Рождество,
Возрадуется естество.
Насытят выпивка, съество
Любое брюхо!
Со всеми всяк найдет родство -
Слегка под мухой.
(Роберт Фергюссон. Веселые деньки..
 

Перевод О. Кольцовой)

Первым стихотворением, которое Бернс написал с использованием этой строфы, была не вполне достоверно датируемая 1782 годом «Элегия на смерть моей овцы, которую звали Мэйли»; наверняка в 1784 году было написано той же строфой «Послание Джону Рэнкину», – позднее Бернс пользовался ею десятки раз, и всегда блестяще. Традиционно считается, что строфа эта, не вполне законно именуемая иногда «бернсовой», восходит к старофранцузским песням; и первым, кто ее использовал, был провансальский поэт Гильом IX, герцог Аквитанский (1071– 1127). У французских поэтов в новое время она не встречается, но многое, исчезнувшее во Франции (тамплиеры, к примеру), находило приют в Шотландии, где свобода вероисповедания и поэзии всегда была шире, чем на материке, – и шире, чем в Англии.

"Стандартный Габби", предназначенный самой природой и музыкальностью для стихов смешного и фривольного содержания, прекрасно служил и серьезной поэзии, притом – не падай, читатель, в обморок – поэзии русской. Прямых свидетельств влияния Бернса на Пушкина как будто нет, но... бывают косвенные доказательства, которые весят больше прямых. В частности, Пушкин использовал "бернсову строфу" ("стандартный Габби") в стихотворении "Эхо" (1831, хотя в списке существует также дата 1829). Б. В. Томашевский в исследовании "Строфика Пушкина" пишет: "О происхождении строфы Пушкина в литературе был спор, А. В. Дружинин в 1855 году высказал мнение, что Пушкин позаимствовал эту строфу непосредственно у Бернса. <...> А Пушкин обратился к стихотворению Барри Корнуоля "Прибрежное эхо" <...> Строфу эту Барри Корнуоль за имствовал именно у Бернса, для которого она была обычна, в то время как у Корнуоля она представлена только в данном примере".

Может быть, все тут и верно, и именно указанное стихотворение Брайана Уоллера Проктера (1790– 1874). вошедшего в литературу под псевдонимом Барри Корнуолл, послужило отправной точкой для стихотворения Пушкина "Эхо". Однако в 1829 году Пушкин написал другое стихотворение тем же "стандартным Габби" – "Обвал":

 
Дробясь о мрачные скалы,
Шумят и пенятся валы,
И надо мной кричат орлы,
И ропщет бор,
И блещут средь волнистой мглы
Вершины гор.
 

Что-то уж больно велика натяжка у господ пушкинистов. «С произведениями Б. Корнуоля Пушкин познакомился, вероятно, в 1829 году» (курсив мой. – Е. В; текст Б. В. Томашевского из примечаний к юбилейному однотомнику Пушкина 1935 года). В библиотеке Пушкина сохранилась книга «Тhе Роеtiса1 Wогks оf Rоbегt Вurns» 1829 года издания, в которой (надо полагать, все-таки рукой самого Пушкина) разрезаны первые 128 страниц. Трудно сказать, насколько был понятен Пушкину тот «шотландский» язык, на котором Бернс написал стихотворение «Горной маргаритке, которую я примял своим плугом» (им завершается «разрезанная» часть пушкинского экземпляра Бернса), но чарующий ритм «стандартного Габби» слышен и виден сам по себе. Едва ли А. В. Дружинин в 1855 году, утверждая, что Пушкин впрямую пользовался «бернсовой строфой», знал в точности – какая книга в библиотеке Пушкина до какой страницы разрезана, оттого и не мог предъявить доказательств, что строфа эта именно «бернсова», поэтому последующие поколения для вящей убедительности присочинили заимствование у Барри Корнуолла. Интерес Пушкина к англо-шотландской народной поэзии нет нужды доказывать, его переводы («Два ворона» или же «Воротился ночью мельник» из незавершенных «Сцен из рыцарских времен») свидетельствуют сами по себе. Остается лишь только пожалеть, что опыт Пушкина по русификации «стандартного Габби» так и остался лабораторным и не нашел серьезного продолжения в русской поэзии – и это при том, что оба пушкинских стихотворения входят в число хрестоматийных. Не потому ли не прижился в России «Габби», что по самой сути форма эта требует иронии, а Пушкин применил ее в серьезных стихах?

Впрочем, Пушкин уже столько времени "наше всЕ", что на него можно как бы не оглядываться (что-то вроде "солнце – отдельно, звезды – отдельно"). В стихотворении "Воротился ночью мельник..." последние строки в переложении Пушкина выглядели так:

 
Вот уж сорок лет живу,
Ни во сне, ни наяву
Не видал до этих пор
Я на ведрах медных шпор.
 

В переложении Маршака (тоже вольном и тоже воспроизводящем форму англо-шотландского оригинала не весьма точно) возникло:

 
Немало ведер я видал
На свете до сих пор,
Но никогда я не видал
На ведрах медных шпор!
 

Так что косвенное доказательство (книга, разрезанная Пушкиным именно до стихотворения, написанного «бернсовой строфой»), на наш взгляд, все-таки больше свидетельствует о знакомстве Пушкина с Бернсом и даже о влиянии (по крайней мере, в смысле формы) Бернса на пушкинскую поэзию. Реально существующий перевод Лермонтова из Бернса является лишь доказательством того, что Лермонтов читал Байрона. Однако и Лермонтов к истории Бернса на русском языке тоже оказался причастен.

В черновой тетради Лермонтова сохранилась зачеркнутая автором строфа. В 1832 году восемнадцатилетний автор записал ее, тогда же и зачеркнул, -впервые опубликовано четверостишие было лишь в 1859 году в "Отечественных записках".

 
Если б мы не дети были,
Если б слепо не любили,
Не встречались, не прощались,
Мы с страданьем бы не знались.
 

В другой тетради набросок повторен, притом конец другой:

 
...Не встречали, не кидали:
Никогда б мы не страдали.
 

Это конец второго восьмистишия (из трех) стихотворения Бернса «Аt fоnd Кiss, аnd then wе sever», написанного в 1791 году, а в 1813 году проставленного Байроном в качестве эпиграфа к «Абидосской невесте». Немногим раньше, в 1830 году, занимаясь английским языком, Лермонтов записал прозой (нельзя сказать «перевел»: по-русски у этого слова другое значение) по меньшей мере четыре отрывка из Байрона (целиком – «Тьма», начало поэмы «Беппо» и т. д.). В современных изданиях непременно указывают: в тексте перевода Лермонтов сделал ошибку: английское «kindlу» он перепутал с немецким «Кind» (соответственно, «нежно» – «дитя»). Для нас, а больше того – для русской поэзии важен сам факт прикосновения Лермонтова к Бернсу. Лермонтов – если верить теории, по которой его фамилия восходит к шотландскому солдату-наемнику Джорджу Лермонту, попавшему в плен в 1613 году, – имел все основания интересоваться Шотландией, которую в первой трети XIX века для читающего мира олицетворял, впрочем, не столько Бернс, сколько Вальтер Скотт, с датой смерти которого (1832) совпадает дата лермонтовского черновика. Кстати, та же строфа в переводе Маршака звучит следующим образом:

 
Не любить бы нам так нежно,
Безрассудно, безнадежно,
Не сходится, не прощаться,
Нам бы с горем не встречаться!
 

Лермонтов отчетливо выглядывает из-за плеча Маршака, и этого факта никуда не денешь.

Но, возвращаясь немного назад, нужно вспомнить. что в 1829 году -вероятно, благодаря тому самому изданию, которое хранится в библиотеке Пушкина, – обратился к Бернсу если не как переводчик в современном понимании этого слова, то как "пересказчик" слепой поэт Иван Козлов (1779-1840), чей "Вечерний звон" (по мотивам Томаса Мура) и сейчас остается в золотом фонде русских романсов. Козлов издал брошюру "Сельский субботний вечер в Шотландии. Вольное подражание Р. Бернсу И. Козлова". К вольному переложению "Субботнего вечера" Козлов прибавил почти правильный в формальном отношении перевод стихотворения "Горной маргаритке, которую я примял своим плугом". От спенсеровых строф в "вольном переложении" Козлова не осталось и следа, но "стандартный Габби", которым написана "Горная маргаритка", Козлов воспроизвести попробовал, отказавшись лишь от четырехкратной рифмы, заменив ее парой двустиший, – собственно, так со "стандартным Габби" обходился и М. Михайлов, печатая в "Современнике" за 1856 год свои переводы из Бернса – самые ранние из сохранивших ценность до наших дней не только историческую, но и поэтическую. Пушкинский "Габби" воскрес лишь в переводах Николая Бахтина (Н. Новича) (1866– 1940) и Т.Л. Щепкиной-Куперник, а достиг блеска – уж не берусь сказать "пушкинского". но немалого – в переводах Маршака. Такую же, если не более сложную эволюцию проделала в русском языке и другая шотландская строфа, та, которой написаны оба "Праздника Всех Святых", у Фергюссона и у Бернса, но стиховедческое исследование выходит за рамки места, предоставляемого этим предисловием.

Все же когда Бернс стал истинным шотландским поэтом?

До 1780 года Бернс писал, но сохранилось едва ли с десяток стихотворений, среди них – ни одного значительного. Блейк был старше него на два года, Шенье – на три года моложе, Гете – на десять лет старше, Карамзин – на семь лет моложе. Все эти поэты имеют много общего с судьбой Бернса... и ничего общего с его творчеством. Те, кто хоть сколько-то похож на него, отыскиваются далеко от него во времени и в географии: это швед Карл Микаэль Бельман – на девятнадцать лет старше Бернса; это португалец Бокаж – на шесть лет моложе Бернса. Они дышали воздухом одной эпохи – но при этом поэтически были невероятно несхожи. Впрочем, и в России "единовременные несходства" были огромны. "Цыганская пляска" (1805) Гаврилы Державина тоже имеет мало общего с басней И.А. Крылова "Ворона и Лисица", изданной тремя годами позже. Эпоха была разнообразная, и никак не свести ее к одному Наполеону, Веллингтону и т.д. Это лорд Кэстлри жил во времена Байрона – а не наоборот. Что же до шотландских политиков времен Бернса – кто вспомнил бы их имена, если бы не баллады о выборах, созданные Бернсом? II даже при этих балладах имена политиков попадают в мелкий шрифт, в примечания. Кто хочет, пусть эти примечания читает. Что им Гекуба, что они Гекубе – все едино.

И все же: самое раннее из достоверно принадлежащих Бернсу стихотворений датировано 1773 годом, следующее – 1775 годом. Притом все раннее творчество Бернса – на английском языке. В эти годы блеснул одинокой вспышкой единственный прижизненный сборник Роберта Фергюссона (1750 – 1774), написанный не на английском, но на разговорном шотландязыкеском (точней -на эдинбургском диалекте). Спустя несколько лет Бернс, став, по шотландским меркам, человеком довольно зажиточным, отыщет заброшенную могилу Ферпосона и установит на ней памятник – с эпитафией собственного сочинения. Увы, за всю историю Шотландии никогда не складывались ее поэты в некую плеяду. Всю историю собственно шотландской поэзии за последние шесть или семь столетий можно изложить фразами: "В таком-то веке был такой-то поэт, а в следующем -сперва один поэт, спустя еще полвека – другой". И очень немногие из этих поэтов писали именно на шотландском наречии, – некогда короли Иаков I и Иаков VI, а через много столетий – Фергюссон и Бернс.

Надо полагать, главным шотландским поэтом для мировой культуры, по крайней мере второго тысячелетия после Рождества Христова, останется Бернс. Он создал свой мир, свою поэтику и свою строфику, даже свой язык, а то, что шел он не с пустого места, а от Фергюсона, лишь удваивает ценность наследия обоих поэтов и делает необходимым во всяком уважающем себя издании произведений Бернса поместить хотя бы небольшую подборку стихотворений Фергюсона, – увы, сохранилось их около трех десятков, а что сверх того, то, вероятней всего, не очень искусная подделка, каковых мы в родной российской словесности навидались сверх всякой меры, и да простят меня переводчики, переводившие эти сомнительные стихи сомнительного Бернса и сомнительного Фергоссона: я принял на себя ответственность, я все эти "сомнительные" (иногда очень недурные поэтически) произведения печатать отказался.

Первая книга русских переводов из Бернса вышла в 1897 году, по случаю столетия со дня смерти поэта. Говорят, Великобритания стихов больше не читает, ими там не интересуются, поэзия ушла в прошлое, никому не нужна, и – главное – нет ее в смете предусмотренных расходов (впрочем, я всего лишь пересказываю мнение Британского совета в Москве – за что купил, за то продаю). Остается порадоваться, что Россия стихи читает: в том числе шотландские стихи по-русски. В полной мере сбывается пророчество Осипа Мандельштама, относящееся, правда, скорей к Макферсону-Оссиану, но пригодное и для его современника Бернса. Это стихотворение уже упоминалось выше, его стоит привести целиком:

 
Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина;
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?
 
 
И перекличка ворона и арфы
Мне чудится в зловещей тишине,
И ветром развеваемые шарфы
Дружинников мелькают при луне!
 
 
Я получил блаженное наследство -
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.
 
 
И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет,
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее произнесет.
 

Именно это пришлось сделать с поэзией Роберта Бернса и Роберта Ферпосона отечественным поэтам-переводчикам. Читатель же волен выбирать из двух возможностей: а) читать; б) не читать. Он может выбрать второй вариант, но потеряет право называться читателем. Он может прочесть предлагаемую книгу и остаться: а) доволен; б) недоволен. Первый случай прекрасен, второй -тоже удовлетворителен. Значит, это сокровище – не для него. Значит, оно опять уйдет к правнукам. Впрочем, к ним оно уйдет в любом случае.

Восход Эндимиона
(Китс)

...под конец король Билли спросил меня, кто из живших когда-то стихотворцев в наибольшей степени соответствует идеалу поэта (...)

...и я сказал

– Китс

– Джон Китс, – прошептал Печальный Король Билли. – Да-да... – И через мгновение: – Но почему?

Дэн Симмонс

Гиперион

Девятнадцатый век наконец-то стал позапрошлым.

Наследие двадцатого века неизбежно будет на какое-то время главным чтением наших современников и ближайших потомков. А ведь мы еще и сейчас, видимо, даже по именам не знаем многих гениев века девятнадцатого. Особенно тех, вокруг которых нет волнующей легенды, или же тех, у кого легенда об их жизни заслонила большую часть того, что было ими создано, как случилось с Уайльдом. И не потому, что гений остался безвестен среди современников или забыт потомством. А потому, что наша библиотека давно из Александрийской превратилась в Вавилонскую: все в ней есть, но что именно и где именно -никто не знает. Полностью, изданы по-русски Шекспир, Мильтон – и вот, наконец-то Китс. Читатель держит в руках если не первое на русском языке собрание его сочинений, то впервые выходит полное собрание поэтических произведений Китса.

Так почему все-таки Китс?..

На вопрос, который задан в эпиграфе Печальным Королем, у англичан давно есть ответ даже тот, кто вовсе никаких стихов не читает, Китса знает – хоть немного. Шекспира англичанин проходил в школе, Мильтона знает по имени, -хотя едва ли читал, больно длинно писал великий слепец, о Байроне слышал, что был такой лорд, боровшийся за свободу Греции, писавший длинные стихи, -но едва ли простой англичанин, будь он даже не рядовым, держи он даже у себя на книжной полке полного Байрона в недорогом "вордсвортовском" издании, из Байрона хоть что-то вспомнит. Легенда – есть, а вот в непременный круг чтения для англичанина Байрон не входит.

Китс входит обязательно. В 1995 году, в связи с двухсотлетием со дня рождения Китса, даже биологи появлялись в радио– и телепередачах, чтобы разобрать, к примеру, сонет "Кузнечик и сверчок" и констатировать, что с энтомологией у Китса – полный порядок. Даже члены правящей ныне лейбористской партии, на своих съездах еще недавно певшие "Интернационал", три восьмистишия (XIV– XVI) из поэмы Китса "Изабелла" знают наизусть, их Бернард Шоу объявил истинно марксистскими, – даром что поэму Китс окончил как раз за месяц до рождения Карла Маркса. А политики прежних лет, люди истинно культурные, – Маргарет Тэтчер, к примеру, – Китса цитировали довольно часто. Англия без Китса немыслима, – как Голландия без полей цветущих тюльпанов, как Испания без ритмов гитары-фламенко.

В России, увы, имя Китса совсем недавно еще ничего не означало. Процитирую предисловие Е.Г. Эткинда к вышедшей в 1997 году в "Новой библиотеке поэта" книге "Мастера поэтического перевода, XX век":

"Можно ли представить себе панораму русской поэзии без Шиллера, Парни, Шенье, Барбье, Беранже, Гейне, Байрона? Называю только тех, кто стал неотъемлемой частью русской литературы в XIX веке – наряду с нашими собственными поэтами. Позднее к ним были присоединены Данте, Шекспир, ГЕте. В конце XIX – начале XX века русская поэзия открыла для себя Уолта Уитмена, Эдгара По, Шарля Бодлера, Леконта де Лиля, Артюра Рембо, Поля Верлена, Райнера Мария Рильке. Без них наша литература непредставима".

Без Джона Китса наша родная, русская поэзия и в XIX, и в первой половине XX века была прекрасно представима. Представляется необходимым подробно рассказать, как сто лет ушло у поэтов-переводчиков на то, чтобы целиком перевести хотя бы лирику и основные поэмы Китса; его драмы и неоконченные поэмы выходят по-русски только теперь.

Лишь в 1895 году появился первый достоверно известный, притом дошедший до печатного станка русский перевод из Китса: к столетию со дня рождения поэта Николай Бахтин (1866 – 1940) под псевдонимом Н. Нович опубликовал сонет Китса "Моим братьям". Издатели первого советского научно подготовленного издания Китса в "Литературных памятниках" (1986) об этом переводе не знали, как не знали и о том, что в 1903 году Вс.Е. Чешихин опубликовал около 30 строк из поэмы Китса "Гиперион". Первыми переводами из Китса считались опубликованные в 1908 году переложения Корнея Чуковского ("Слава" и "День"), выполненные без соблюдения ритма и формы оригинала; увы, славный Корней Иванович, как и большинство теоретиков поэтического перевода, когда дело доходило до практики, результаты демонстрировал ужасные. В октябре 1963 года Л.К. Чуковская записала, что чуть ли не первая фраза, сказанная ей тогда совсем еще молодым Иосифом Бродским при знакомстве в Комарове у Ахматовой, была такая: "Переводы Чуковского из Уитмена доказывают, что Чуковский лишен поэтического дара".

Насчет Уитмена сейчас речи нет, но ранние переложения Чуковского из английских романтиков – Джона Китса и Томаса Мура – мнения Бродского, увы, не опровергают. Напечатанный Леонидом Андрусоном в 1911 году перевод баллады Китса "La Belle Dame sans Merci", будучи переиздан в 1989 году в "Стихотворениях и поэмах" – самом на тот момент полном издании Китса (в серии "Классики и современники"), – книгу не украсил, ибо неизвестно, зачем заменили уже ставший классическим перевод Вильгельма Левика. Наконец, "Ода греческой вазе", которую в 1913 году напечатал в своем единственном поэтическом сборнике прекрасный поэт Василий Комаровский, оказалась той ласточкой, которая не делает весны.

Все, что было сделано в последующую четверть века, тоже никак на известь поэта у русских читателей не повлияло, даром что весьма вольное переложение все той же баллады "La Belle Dame sans Merci" в своем сборнике "Горний путь" поместил в 1923 году кембриджский студент Владимир Набоков, тогда еще "Сирин". В первой половине тридцатых годов кое-что из Китса перевел Михаил Зенкевич, но переводы оставались неизданными до девяностых годов нашего века.

Покуда в 1938– 1941 годах в "Литературной газете", "Литературном обозрении" и "Огоньке" не появились несколько переводов Бориса Пастернака и Вильгельма Левика, "русский Ките", пожалуй, еще и не начинался; в 1943-1945 годах появились немногочисленные переводы С. Маршака; в 1945 году без подписи переводчика "Ода соловью" появилась в газете "Британский союзник", тогда же были выполнены (хотя не дошли до печати, что по тем временам было совершенно естественно) переводы "прозеванного гения" русской поэзии -Егора Оболдуева.

История перевода сильно искажает перспективу. В советские времена Китс был поэтом, которого много переводили, но мало и нехотя печатали. Чуть ли не восемьдесят лет прождал публикации перевод поэмы "Канун Святой Агнессы", сделанный Татьяной Кладо под редакцией Николая Гумилева в 1920 году. В книгах избранных переводов Пастернака (1940) и Маршака (1945) уже были переводы из Китса, пожалуй, настоящие шедевры, – но и они погоды не сделали. В 1955 году увидели свет несколько строф в переводе Марка Талова, – только, в 1990-е годы многие его переводы из Китса были извлечены из архива и напечатаны, но – припоздали. В начале 1960-х годов кое-что опубликовал Игнатий Ивановский, – но количество в качество для русских читателей до середины семидесятых годов не переходило. К этому времени положение стало несколько анекдотичным: отдельное издание Китса на английском языке – в оригинале! – вышло в 1966 году в Москве в издательстве "Прогресс" с серьезным для своего времени предисловием и хорошим научным аппаратом Владимира Рогова; авторская книга Китса вышла на украинском языке в 1968 году: словом, Ките в СССР был, но не было Китса на русском языке.

В семидесятые-восьмидесятые годы положение изменилось: вышла "Поэзия английского романтизма XIX века" (т. 125 Библиотеки Всемирной Литературы, М., 1975), наконец, вышла первая авторская книга Китса на русском языке -"Лирика" (М., 1979), по поставленной задаче не включавшая ни одной поэмы Китса (хотя уже две по-русски к этому времени были изданы); сборник "Ките и Шелли", выпущенный Детгизом (М., 1982), прошел вполне незамеченным. Наконец, состоялось издание Китса в Большой серии "Литературных памятников" (1986), но оно носило характер столь "групповой", что многие переводчики (А. Парин, В. Микушевич, Е. Витковский и т.д.) попросту не разрешили использовать в нем свои работы. Положительной стороной этого издания была первая на русском языке публикация более чем сорока писем Китса. Упоминавшаяся книга в серии "Классики и современники" в 1989 году подвела итог стараниям прежних лет, но издание не могло содержать ни одного нового перевода, так что "сумма" получилась отнюдь не полная. Наконец, большим вкладом в изучение "русского Китса" стала диссертация Г.Г. Подольской "Джон Ките в России", выпущенная отдельной книгой в 1993 году в Астрахани: увы, в основные библиотеки нашей страны эта книга не попала.

Совпадение дат может показаться случайным, но укажем на другое совпадение: если для России конец 30-х годов XX века – первое серьезное знакомство с Китсом, то в самой Англии 1939 год – дата окончания публикации его поэтического наследия. В этот год было завершено восьмитомное собрание сочинений Китса, первый вариант которого предпринял Г.Б.Шорман в 1883 году, а довел до конца его сын, М.Б.Шорман, лишь через пятьдесят шесть лет. Публикация писем и иных материалов, важных для понимания творчества Китса, продолжается по сей день, но здесь мы с гордым Альбионом квиты: с трудом издали полного (или не полного?) Пушкина, полного Тютчева по сей день ждем.

Самые ранние пробы пера Китса относятся к 1814 году, последние поэтические строки – к концу 1819 года; поэту оставалось жить еще более года, но на творчество Господь не оставил более ни дня: Китс-поэт умер гораздо раньше, чем Китс-человек. Притом он отнюдь не "отбросил перо" (как Рембо), не погрузился в безумие (как ГЕльдерлин); напротив, за считанные месяцы до смерти он, судя по письмам, хотел начать новую поэму, – однако Китса просто сожгла чахотка. Но и того, что создал он за пять творческих лет, хватило ему для никем ныне не оспариваемого бессмертия.

В бессмертие его ввели даже не пять творческих лет, а неполных два года: в феврале 1818 года была начата "Изабелла", в ноябре 1819 года -остановлена работа над "Гиперионом". "Шесть великих од" были созданы с апреля по сентябрь 1819 года. Иначе говоря, в это время Байрон как раз писал своего "Мазепу", Пушкин работал над "Русланом и Людмилой", Россия зачитывалась первыми томами "Истории государства Российского" Карамзина, на острове Святой Елены умирал в изгнании Наполеон.

Джон Китс умер в Риме 23 февраля 1821 года; лишь двадцать семь лет спустя его произведения вышли серьезным двухтомником. Выше уже шла речь о том, как своеобразно отметил столетие со дня смерти поэта Бернард Шоу, отыскавший в "Изабелле", как уже было сказано, азы марксизма. Один из драгоценных памятников советской эпохи – не доведенная до конца "Литературная энциклопедия"; в пятом ее томе (1931 год) мы находим статью "Джон Китс" за подписью "С. Бабух". Статья эта поразительна даже для советского литературоведения: кроме дат жизни Китса, в ней, кажется, нет ни единого слова правды. Отец Китса, содержавший конюшню и сдававший внаем лошадей, поименован "содержателем постоялого двора", мы узнаем об удивительной близости Китса к русским символистам, прежде всего... к Александру Блоку, а заканчивается статья таким пассажем: "Китс в свое время был непризнанным поэтом, творчество его ценили немногие, но зато он пользуется большим почетом у утонченных буржуазных эстетов и мистиков со второй половины XIX века. Пролетариату же творчество Китса чуждо, непонятно, даже враждебно".

Нынешнему читателю, пожалуй, трудно будет даже понять, кого именовал С.Бабух "пролетариатом", но срамиться перед всем белым светом крепнущая советская власть тоже не всегда хотела, и несколько добрых слов уделил Китсу в 1936 году (в предисловии к уитменовским "Листьям травы") незадолго до этого вернувшийся из эмиграции, а вскоре сгинувший в сталинском застенке князь-коммунист Д.П.Мирский, – быть может, поэтому Китса как-то сразу "разрешили", появились в печати переводы Б.Пастернака, А.Шмульяна, В.Левика, поздней – С.Маршака. Китс, как установил журнал "Интернациональная литература" в 1938 году, был затравлен английскими консерваторами. Словом, "покоя нет..." – и покой нам даже не снится. Спекуляции вокруг знаменитой формулы Китса: "В прекрасном – правда, в правде – красота" (перевод В. Микушевича, опубликованный лишь в Астрахани, в 1993 году – более чем тридцать лет спустя после того, как был сделан) едва ли прекратятся и в третьем тысячелетии после Рождества Христова.

Одного лишь не будет: заново в забвение Джона Китса не отправят, ни в Англии, ни в России, – пожалуй, вообще нигде.

Отец Джона Китса не был ни содержателем постоялого двора, ни конюхом, как писали у нас в разное время, в зависимости от того, нужно было "тащить" Китса в печать или "не пущать". Роберт Бернс у нас тоже числился "поэтом-пахарем", но правды в такой формуле не больше, чем если бы биографию В.Г. Белинского мы исчерпали словами "известный преферансист". Отец поэта, Томас Китс, был содержателем платной конюшни – по нынешним временам что-то среднее между владельцем таксопарка и мастерской по ремонту автомобилей; лошадь в те времена, надо напомнить, была средством передвижения, а собственная лошадь – роскошью. Родителям будущего поэта было всего лет по двадцать, когда появился на свет их первенец, Джон (31 октября 1795 года), к которому скоро прибавились младшие братья Джордж, Томас и Эдвард, а также сестра Френсис Мэри В год ее рождения (1803) Джон Китс был отдан в частную "закрытую" школу, а 16 апреля следующего года в результате несчастного случая отец погиб. Мать необычайно скоро и необычайно неудачно вышла замуж во второй раз, впрочем, в 1810 году мать тоже умерла – от туберкулеза, едва ли не по наследству доставшегося ее первенцу.

Состояния, однако, вполне хватало на оплату обучения трех старших сыновей (четвертый умер младенцем) в школе, где одним из учителей был Чарльз Кауден Кларк (1787 – 1877), литератор, оставивший ценные воспоминания о детстве и юности поэта. Принято считать, что именно Кларк привил Китсу любовь к Эдмунду Спенсеру, величайшему поэту английского возрождения, чье имя носит как "спенсеровский сонет", так и "спенсерова строфа" – обе формы, характерные своей необычной рифмовкой, живы в англоязычной поэзии до сих пор; спенсеровой строфой написан "Чайльд-Гарольд" Байрона, "Вина и скорбь" Вордсворта и многие другие поэмы (не говоря уж о "Королеве фей" самого Эдмунда Спенсера, а в ней как-никак около сорока тысяч строк, и читатели у этой поэмы есть поныне): тем же девятистишием с характерно удлиненной последней строкой написано самое раннее из сохранившихся стихотворений Китса – "Подражание Спенсеру" (1814), да и ряд более поздних – в том числе поэма "Канун Святой Агнессы". Пять или шесть стихотворений Китса, достоверно датируемых 1814 годом (31 октября этого года Джону Китсу исполнилось 19 лет), являют нам поэта духовно юного, но творчески – вполне зрелого.

Этим годом датирован лишь в 1848 году впервые опубликованный сонет "К Байрону" – сонет несовершенный, полный любви и восхищения; сам Байрон творчество Китса, насколько можно судить, в грош не ставил и, лишь узнав о трагической смерти молодого поэта, отозвал из печати весьма издевательские строки, ему посвященные. Но отозвать из типографии – не значит вычеркнуть из истории, и мало ли мы случаев знаем, когда после безвременной смерти поэта современники начинали каяться. Слишком уж на памяти был в те времена несчастный жребий Томаса Чаттертона (1752 – 1770), гениального юноши, доведенного до самоубийства самолюбивыми критиками, не в последнюю очередь славным сэром Горацием Уолполом (1717 – 1797), сыном английского премьер-министра, чья "готическая" повесть "Замок Отранто" читаема и теперь (впрочем, не без смеха) студентами, изучающими литературу XVIII века. Восемнадцатилетний Чаттертон, получив от Уолпола уничтожающий отзыв на свои стилизованные стихи (он писал от имени монаха XV века Томаса Роули), отравился мышьяком в предместье Лондона – от боязни голода. Уолпол каялся, но – поздно.