Текст книги "Исторические портреты. 1613 — 1762. Михаил Федорович — Петр III"

Автор книги: Евгений Анисимов

Соавторы: Виктор Буганов,Виктор Наумов,А. Преображенский,Андрей Богданов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 48 страниц)

Наконец наступил последний день прощания. Десятого марта 1725 года народ повалил на Дворцовую набережную, к Зимнему дворцу Петра. Не было человека из многотысячных толп стояших вдоль набережной и на мосту через Неву, который бы остался равнодушен к этому торжественному и мрачному зрелищу. Все шумы и звуки время от времени заглушались пушечной стрельбой. Эти залпы производили особенно гнетущее впечатление на присутствующих: на протяжении всей многочасовой церемонии раздавались мерные – через минуту – выстрелы с бастионов Петропавловской крепости. Удары этого гигантского метронома разливали во всех, как писал позже Феофан Прокопович, «некий печальный ужас». Уже при свете факелов гроб внесли в деревянную церковь, стоявшую около недостроенного Петропавловского собора. Надо всем возвышалась уже готовая огромная колокольня собора со шпилем и часами, а сами стены собора поднялись только на высоту человеческого роста. Это был тоже символ петровской России – «недостроенной храмины», как назвал ее позже Меншиков.

У гроба Петра Феофан Прокопович произнес яркую, выразительную речь, позже вошедшую во все учебники красноречия. Речь необыкновенно искусна, в ней священник призывает русских людей оглянуться, оценить величие человека, которого хоронит в этот час Россия, и всегда помнить, что славу и богатство страны нужно приумножать, укреплять. Обращаясь к стоящей у гроба Екатерине, Феофан восклицает: «Мы видим в тебе его помощницу в жизни… весь мир есть свидетель, что женская плоть не мешает тебе быть подобной Петру».

Но Екатерина безутешна, ее с трудом оттаскивают от тела мужа, гроб закрывают и оставляют под караулом до конца строительства Петропавловского собора. Лишь летом 1732 года, после освящения собора, гроб с прахом Петра был перенесен в усыпальницу под полом. Тогда же рядом поставили и гроб самой Екатерины, пережившей мужа всего на два года…

Придя к власти, Екатерина I изо всех сил стремилась показать, что ее правление будет гуманным (были освобождены многие опальные сановники и преступники) и что все останется как и при Петре. Действительно, сохранялись все принятые при Петре традиции и праздники. Весной 1725 года был спущен на воду большой новый корабль, заложенный еще Петром. Он назывался «Noli me tangere» – «Не тронь меня». Спуски кораблей с Адмиралтейской верфи, расположенной на берегу Невы, в центре города, были любимым делом Петра – прекрасного корабельного плотника. Обычно он сам руководил всей ответственной и символичной церемонией спуска нового корабля.

Весной 1725 года было так, как и при Петре. Императрица смотрела на церемонию с барки, стоявшей напротив Адмиралтейства, развевались флаги и вымпелы, грохотали пушки, корабль благополучно вошел в родную стихию. Екатерина объехала вокруг него дважды, подняла первый бокал за счастье «сынка», дала знак продолжать пир и уехала домой. Петровские праздники на новых кораблях превращались, как правило, в страшные многодневные попойки, с которых царь долго не отпускал перепившихся, измученных гостей. Теперь главного тамады уже не было, все торжество прошло тихо и быстро закончилось – уже в девять вечера все разъехались.

Короткое царствование Екатерины I славно в истории России открытием Российской Академии наук. Петр, задумавший это дело, не успел его закончить – целый год ушел на переписку с заграницей, ведь в России не было тогда ни одного профессионального ученого. Их всех пришлось приглашать из Германии, Франции и других стран. Императрица приняла первых академиков и благосклонно выслушала речь на латыни профессора Якоба Германа. Он приветствовал императрицу как продолжательницу великого просветительского дела Петра. Неграмотная лифляндская крестьянка, сидевшая на троне, ни слова не понимала по-латыни, но согласно кивала, изредка поглядывая на стоявшего рядом неграмотного же фельдмаршала, члена Британского королевского общества светлейшего князя Меншикова.

С первых же дней царствования Екатерины именно Меншиков стал главным человеком в правительстве. Он сыграл решающую роль при вступлении Екатерины на престол и теперь хотел получить все сполна: власть, почет, деньги, титулы и чины. Смерть Петра освободила Меншикова от вечного страха наказания за многочисленные проступки и воровство. Теперь он был свободен! И тотчас же в нем проявились те черты характера, которые он, хотя и тщетно, скрывал при жизни быстрого на расправу царя: жадность, безмерное честолюбие, дерзкая уверенность в своем праве сильного подавлять других людей. Сопротивление Меншикову пытался оказать Павел Ягужинский – первый человек в Сенате. В его руки попадало немало документов, позволявших делать выводы о неблаговидных деяниях Меншикова, и Ягужинский спешил изобличить его. Безобразные ссоры двух первейших сановников доставляли удовольствие камарилье и искреннее огорчение царице. За ссорами Ягужинского и Меншикова внимательно наблюдал П.А. Толстой. Он вел свою тонкую линию, стремясь приучить императрицу советоваться с ним, опытным и беспристрастным политиком. Его обстоятельные, хитроумные доклады порой завораживали царицу, а порой нагоняли на нее сон. Все остальные сановники оставались статистами и отдыхали после десятилетий непрерывной работы, которую им навязал царь-реформатор. Более того, некоторым не особенно умным людям из окружения Екатерины показалось, что теперь они могут не особенно церемониться и с самой государыней, чья мягкость и беспечность разительно отличалась от стиля правления Петра.

Таким глупцом оказался крупнейший церковный деятель архиепископ Феодосий, позволивший себе публично и весьма неодобрительно высказаться о персоне Екатерины и заведенных при ее дворе порядках. Строптивое поведение ранее послушного и угодливого церковного иерарха было воспринято как бунт. Так же скоро, как и при Петре, было организовано следствие, суд, который приговорил Феодосия к смерти. Екатерина продемонстрировала свое великодушие: заменила Феодосию смертную казнь заточением в монастырской тюрьме. Впрочем, это оказалось пострашнее смертной казни на эшафоте. Феодосия замуровали в подземную тюрьму в дальнем северном монастыре под Архангельском. Через узкое окно ему подавали хлеб и воду. В холоде, грязи и собственных нечистотах вчерашний преуспевающий церковник прожил несколько месяцев и в феврале 1726 года умер без покаяния и доброго человеческого слова. Так умирали десятки несогласных с официальной религией людей, которых в дни своего могущества Феодосий отправлял в такие же каменные мешки. Женщина, сидевшая на троне, показала всем, что и в слабых женских руках самодержавная власть в России остается непререкаемой и никому не будет позволено пренебречь ею. В этом состояло поразительное своеобразие всего российского XVIII века – слабость и даже недееспособность правителя еще не означала слабости режима, всей структуры власти самодержавия.

И все же императрица остро нуждалась в посторонней помощи – ведь нужно было регулярно заниматься делами, к которым Екатерина была не способна. В феврале 1726 года был образован новый высший орган власти, Верховный тайный совет, который взял на себя всю тяжесть текущей правительственной работы. Его составили виднейшие деятели царствования: Меншиков, Головкин, Толстой, князь Д.М. Голицын, А.И. Остерман, Ф.М. Апраксин и зять императрицы – голштинский герцог Карл Фридрих. Возглавляла Совет сама императрица. В учредительном указе наивно говорилось, что Совет создавался «при боку нашемне для чего иного, как только для облегчения и помощи советами и подачей беспристрастных мнений по всем государственным делам». Более ясно расписаться в собственной недееспособности императрице было невозможно. После первых заседаний Екатерина перестала посещать скучные бдения министров и лишь подписывала подготовленные ими указы.

А министрам становилось все труднее и труднее. Дела, ответственные и серьезные, обрушились на них. Раньше, когда был Петр, в его голове размещалась вся лаборатория реформ, он был высшим гарантом всего, что делалось в стране, на его плечах лежала ответственность за все действия государства. Теперь Петра не стало, и оставленный им государственный свод тяжким грузом лег на плечи его сподвижников.

Самое важное, что выяснилось после смерти Петра, было то, что страна уже не может больше жить так, как ей предписывал Петр. Десятилетия непрерывных войн, многочисленные преобразования, гигантские налоги и повинности разорили крестьянство, купцов. Сотни тысяч крестьян, бросив дома, бежали на юг – в донские степи, за польскую границу, в Сибирь – подальше от жестокого сборщика налогов. В столицу стекалась информация, которая говорила об огромном росте недоимок в сборах налогов, о запустении целых деревень, о голоде, охватившем многие уезды страны. Одним словом, знание реального положения вещей в стране неумолимо толкало новых правителей к изменению прежней – петровской – политики. Правительство Екатерины руководствовалось принципом: «Petrus erat magnus monarcha, sed jam non est» – «Петр был великий монарх, но его уже нет». Он не мог предусмотреть всех последствий реформ, он, наконец, мог ошибаться! – так Меншиков и другие объясняли себе и другим мотивы отказа от петровских преобразований и проектов. Многим казалось это невероятным – не успел царь закрыть глаза, как сразу же стали свергаться идолы, которым поклонялись десятилетия.

Но к этому верховников толкала жестокая необходимость: нужно было сокращать расходы, уменьшать налоги, отказаться от многих амбициозных проектов, которые были не по силам разоренной стране. На первый план вышли и проблемы сокращения армии и чиновничества, облегчения условий торговли. В Совете шли непрерывные жаркие дискуссии, готовились на подпись царице указы. Бешеный ритм преобразований вдруг замедлился.

Отменяя петровские реформы, приостанавливая исполнение грандиозных планов Петра, верховники руководствовались не только государственной необходимостью и целесообразностью. Они сознательно строили свою политику на критике петровских принципов – ведь критиковать предшественников легче всего, это позволяло заработать политический капитал, понравиться тем, кто был противником преобразований. Они думали не столько о стране, сколько о себе, своей власти, месте у подножия трона, на котором сидела Екатерина.

Иностранные дипломаты, зорко наблюдавшие за переменами при русском дворе, единодушны в своих оценках – после смерти Петра Екатерина стала другим человеком. Следа не осталось от скромной, домовитой хозяйки петровского дома в Летнем саду. Все времяпрепровождение Екатерины заключалось в откровенном прожигании жизни, которую она превратила в постоянный праздник. Балы на открытом воздухе сменялись танцами в залах дворцов, обильные застолья шли на смену веселым пикникам за городом, а путешествия в лодках по Неве сочетались с ездой по улицам Петербурга. Кампредон замечал уже весной 1725 года, что траур по царю соблюдается формально. Екатерина частенько бывала в Петропавловском соборе, у гроба супруга, плакала, но вскоре пускалась в кутежи. «Развлечения эти заключаются в почти ежедневных продолжающихся всю ночь и добрую часть дня попойках в саду с лицами, которые по обязанности службы должны всегда находиться при дворе», – писал французский дипломат.

Вкусы императрицы были не очень высокого свойства. Из петровских уроков она лучше всего усвоила его довольно вульгарные развлечения. Известно, что у Петра был своеобразный клуб пьяниц – «всепьянейший собор», все ритуалы которого строились на воспевании бога пьяниц Бахуса и его верных жрецов, среди которых был и сам император. Меры в частых попойках «всепьянейшего собора» не было никакой. Екатерина полностью восприняла эту традицию. Главной «героиней» попоек при ее дворе стала княгиня Настасья Голицына – старая горькая пьяница и шутиха. В придворном журнале Екатерины мы читаем, что императрица, Меншиков и другие сановники обедали в зале и пили английское пиво, "а княгини Голицыной поднесли другой кубок, в который Ее величество изволила положить 10 червонцев». Это значит, что получить золотые монеты Голицына могла, только выпив огромный кубок целиком. По записям в книге видно, что княгиня была стойким и мужественным борцом с Ивашкой Хмельницким, но бывали и неудачи – Ивашка оказывался сильнее, и под общий смех присутствующих княгиня замертво валилась под стол, где уже дремало немало других неосторожных гостей императрицы. Надолго в Петербурге запомнили и развлечение Екатерины в ночь на 1 апреля 1726 года, когда было приказано по всему Петербургу ударить в набат. Как только перепуганные полуодетые петербуржцы выскочили на ночные улицы, они узнали, что так их поздравляют с днем смеха. Безобразные попойки были тайными для большинства подданных. По праздникам Екатерина представала перед ними во всем блеске и красоте. «Она была, – пишет французский дипломат, видевший императрицу на Праздник Водосвятия, – в амазонке из серебряной ткани, а юбка ее обшита золотым испанским кружевом, на шляпе ее развевалось белое перо». Екатерина ехала в роскошном золотом экипаже в окружении блестящей свиты мимо толп зевак. «Виват!» – кричали стоявшие на площади полки, стреляли пушки, перед ней склонялись до земли знамена и головы… Могущество, слава, восторг подданных – о чем еще можно мечтать?

Но нет! Иногда императрица, насладившись славой, спускалась в дворцовую кухню и, как вежливо записано в том же журнале, «стряпала на кухне сама». В начале 1726 года императорский двор гудел от сплетен и пересудов – неожиданно началось «нашествие» родственников императрицы из Лифляндии. Об их существовании знали давно. Еще в 1721 году в Риге к Петру и Екатерине, смущая придворных и охрану своим деревенским видом, пожаловала крепостная крестьянка Кристина Скавронская, которая утверждала, что она родная сестра царицы. Так это и было. Екатерина поговорила с ней, наградила деньгами и отправила домой. Тогда же Петр распорядился отыскать и других родственников жены, разбросанных по стране войной. Всех их было приказано держать под присмотром и запретить им афишировать свое родство с императрицей. В этом смысле демократичный в обращении Петр знал меру, и те милости и блага, которыми он осыпал саму Екатерину, он не собирался распространять на ее семью. Крестьянские родственники Екатерины могли нанести ущерб престижу династии, бросить тень на их детей. Екатерина, придя к власти, долго не вспоминала о своей родне, но те сами напомнили о себе – вероятно, они решили действовать, когда до них докатилась весть о вступлении Екатерины на престол. Рижский губернатор князь А. И. Репнин сообщил в Петербург, что к нему пришла крестьянка Кристина Скавронская и жаловалась на притеснения, которым подвергал ее помещик. Кристина сказала, что она сестра императрицы.

Екатерина была поначалу явно смущена. Она распорядилась содержать сестру и ее семейство «в скромном месте и дать им достаточное пропитание и одежду», а от помещика взять под вымышленным предлогом и «приставить к ним поверенного человека, который мог бы их удерживать от пустых рассказов», надо полагать – о трогательном босоногом детстве нашей героини. Однако через полгода родственные чувства пересилили все остальные, и семейство Скавронских доставили в Петербург, точнее – в пригородный дворец – Царское Село, подальше от любопытных глаз злопыхателей. Можно себе представить, что творилось в Царскосельском дворце! Родственников было очень много. Кроме старшего брата Самуила, прибыл средний брат Карл с тремя сыновьями и тремя дочерьми, сестра Кристина с мужем и четырьмя детьми, сестра Анна также с мужем и двумя дочерьми – итого не меньше двух десятков нахлебников. Оторванные от вил и подойников, деревенские родственники императрицы еще долго отмывались, учились приседать, кланяться, носить светскую одежду. Разумеется, научить их русскому языку было некогда, да это было и не важно – все они в начале 1727 года получили графские титулы, а также большие поместья и стали сами богатыми помещиками. Правда, сведений об особой близости семейства с императрицей не встречается.

Зато такая близость у императрицы возникла с камергером графом Густавом Левенвольде, ловким, симпатичным человеком, чем-то напоминавшим покойного Виллима Монса. Наступили другие времена, прятать свои увлечения не было смысла, и Екатерина ни днем, ни ночью не отпускала от себя молодого любовника. Но и он порой был не в силах выдержать бешеный ритм жизни двора. Французский дипломат Маньян сообщал, что Меншиков и Бассевич навестили нежного друга императрицы, который «утомился от бесконечных пиршеств». Впрочем, для Меншикова – опытного царедворца – стало ясно, что такой образ жизни императрицы к хорошему не приведет. Об этом упрямо говорили факты: то было известно, что императрица «в отличном настроении, ест и пьет, как всегда, и, по обыкновению, ложится не ранее четырех – пяти часов утра», то вдруг празднества и кутежи резко обрывались, Екатерина не вставала с постели. Ее стали одолевать болезни. Она уже не могла, как раньше, отплясывать всю ночь напролет – пухли ноги, мучили удушья. Частые приступы лихорадки не позволяли выходить из дому. Но, преодолевая себя, она все же выходила из спальни, ехала, плясала, пила, чтобы потом снова слечь в постель. Как будто чувствуя близкий конец, Екатерина уже не дорожила жизнью, здоровьем, решила пустить по ветру все, что у нее осталось.

В начале 1727 года Меншиков напряженно размышлял не столько о здоровье императрицы-вакханки, сколько о своем завтрашнем дне. Что будет с ним, если после смерти Екатерины на престол вступит великий князь Петр, дорогу которому к престолу в 1725 году преградил именно он, Меншиков? Князю стало ясно, что не нужно бороться с судьбой – пусть Петр II будет на престоле деда. Но нужно сделать так чтобы он попал туда при содействии Меншикова, будучи уже его зятем или, по крайней мере, женихом одной из его дочерей. У князя Меншикова было две дочери, Александра и Мария. Младшая – Мария, была помолвлена с польским аристократом Петром Сапегой, юношей изящным и красивым. Между молодыми людьми завязалась нежная дружба. Но императрица Екатерина как-то высмотрела в толпе придворных миловидного Сапегу и благосклонно ему кивнула. Этого было достаточно, чтобы Меншиков вступил в торг со своей старинной подругой: в обмен на свободу помолвленного с Марией Сапеги он просил дать дочери замену – разрешить помолвить ее с двенадцатилетним великим князем Петром. Именно о такой «мене" и писал осведомленный датский посланник Вестфален: „Государыня прямо отняла Сапегу у князя и сделала его своим фаворитом. Это дало Меншикову право заговорить с государыней о другой приличной паре для своей дочери – с молодым царевичем. Царица была во многом обязана Меншикову – он был старым другом ее сердца. Это он представил ее – простую служанку – Петру, затем немало содействовал решению государя признать ее супругой“. Нет, не могла Марта отказать другу Алексашке!

Хитрый план Меншикова очень не понравился ветеранам переворота 28 января 1725 года. Светлейший князь, добиваясь брака своей дочери с Петром, которого он одновременно делал и наследником престола, бросал на произвол судьбы тех, кто в 1725 году помог ему возвести на престол Екатерину. Особенно обеспокоился П.А. Толстой. В руках начальника Тайной канцелярии были многие потайные нити власти, и вот одна из них задергалась и натянулась – Толстой почувствовал опасность: приход к власти Петра II означал бы конец для него, неумолимого палача и убийцы отца будущего императора – царевича Алексея. Тревожились за свое будущее и прочие сановники – генерал Иван Бутурлин, приведший в ночь смерти Петра ко дворцу гвардейцев, генерал-полицмейстер Антон Девиер и другие. Они ясно видели, что Меншиков перебегает во враждебный им лагерь сторонников великого князя Петра и тем самым предает их. Толстой и дочери Екатерины, Анна и Елизавета, умоляли императрицу не слушать Меншикова, оформить завещание в пользу Елизаветы, но императрица, увлеченная Сапегой, была непреклонна. Да и сам Меншиков не сидел сложа руки. Он действовал, и притом очень решительно. Как-то в разговоре с Кампредоном о Толстом он был откровенен: «Петр Андреевич Толстой во всех отношениях человек очень ловкий, во всяком случае, имея дело с ним, не мешает держать добрый камень в кармане, чтобы разбить ему зубы, если бы он вздумал кусаться».

И вот настал час, когда Меншиков достал свой камень: Толстой, Девиер, Бутурлин и другие недовольные его поступками были арестованы, обвинены в заговоре против императрицы. Меншиков отчаянно спешил: «заговорщики» были допрошены 26 апреля 1727 года, а уже 6 мая Меншиков доложил Екатерине об успешном раскрытии «заговора». Она, по его требованию, подписала указ о ссылке Толстого и других. Это происходило всего за несколько часов до смерти императрицы. Меншиков торжествовал победу. Но тогда, в мае 1727 года, он не знал, что это была пиррова победа, что судьба Толстого вскоре станет его, Меншикова, судьбой, и оба они умрут в один год – 1729-й: Толстой в каземате Соловецкого монастыря, а Меншиков – в глухом сибирском городке Березове.

«Государыня до того ослабла и так изменилась, что ее почти нельзя узнать», – писал в середине апреля 1727 года Маньян. Всех поразило, что она не пришла даже в церковь в первый день Пасхи и не было пиршества в день ее рождения. Это было совсем не похоже на нрав веселой вакханки. Дела ее были плохи. Меншиков не выходил из дворца. Расправляясь со своими прежними друзьями, он заботился о том, чтобы было готово вовремя завещание царицы, согласно которому наследником престола становился будущий зять Меншикова – великий князь Петр.

Нам неизвестно, чем болела Екатерина, – скорее всего, у нее была скоротечная чахотка. Приступы удушающего кашля, полного бессилия сменялись всплеском лихорадочной активности, беспричинного веселья. Сорокатрехлетняя, ранее пышущая здоровьем женщина не верила в приближение конца. Ее утомляла поднятая вокруг ее завещания суета, она всех отсылала к Меншикову и, не глядя, подписывала все бумаги, которые он ей подавал. Незадолго до смерти она вздумала прокатиться по улицам Петербурга, на которых царила солнечная весна, но вскоре повернула назад – не было сил даже ехать в карете…

Существует легенда о кончине Екатерины. Незадолго до смерти она рассказала сон, который ей запомнился. Она сидит за пиршественным столом в окружении придворных. Вдруг появляется тень Петра. Он манит своего «друга сердечного» за собой, они улетают, как будто в облака. Екатерина бросает последний взгляд на землю и отчетливо видит своих дочерей окруженных шумной, враждебной толпой. Но уже ничего не поправишь. Надежда только на верного Меншикова – он не оставит их в беде… Шестого мая 1727 года в девять часов вечера Екатерина умерла. Волшебная сказка о лифляндской Золушке закончилась.

Е. АНИСИМОВ