Текст книги "Исторические портреты. 1613 — 1762. Михаил Федорович — Петр III"

Автор книги: Евгений Анисимов

Соавторы: Виктор Буганов,Виктор Наумов,А. Преображенский,Андрей Богданов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 48 страниц)

Дипломаты Франции и Англии, не столь уж давно пренебрежительно относившиеся к своим русским коллегам по профессии и их повелителю, теперь отдают должное их способностям, проницательности и умению, признают, что за ними стоит сила могучей страны, ее народа, а посему с ними необходимо считаться.

В Ништадте, финском городе, 28 апреля 1721 года снова встретились Брюс и Остерман со шведскими дипломатами. Не только шведский, но и английский королевский дворы торопили с миром. Тоунсенд, преемник Стэнгопа, умершего в январе того же года, в английском кабинете, давно уже доказывал, что в отношениях с Россией нельзя идти на риск, тем более авантюрного толка, иначе это приведет к войне с ней. И тем не менее переговоры шли трудно; инерция упрямства и фанфаронства, унаследованная от Карла XII, еще давала себя знать.

Петр, предвидя это, держал наготове армию и флот. Новый десант (пять тысяч солдат и казаков) снова громит шведские заводы, склады, корабли. А шведские войска серьезного противодействия оказать не могут, Норрис с эскадрой бездействует. Крупные операции царь не организует, считает, что и сделанного достаточно. В июне он гостеприимно встречает в Петербурге Карла Фридриха, герцога Голштинского – будучи племянником Карла XII, он претендует на шведский престол, к тому же сватается к Анне Петровне, старшей дочери царя. Фридрих I и Ульрика Элеонора проявляют явное беспокойство.

Петр руководит переговорами в Ништадте, составляет и присылает своим уполномоченным «кондиции» и «промемории» – условия мира и объяснения к ним, рескрипты, письма. Из Ревеля и Риги, Рогервика и Гельсингфорса он шлет им новые инструкции, изучает их донесения. Несмотря на упорство шведских представителей, заявлявших: они «скорее согласятся дать обрубить себе руки, чем подписать такой договор" (на русских условиях), они его подписали теми же руками. Вначале они требовали у России возврата многих земель и городов, даже Петербурга; в конце же согласились на уступку Лифляндии навечно, хотя на Аландах Петр соглашался на временное владение ею (на сорок или двадцать лет). Но Финляндию Россия вернула шведам, согласилась заплатить два миллиона компенсации за Лифляндию, не включать в текст договора пункт о претензиях голштинского владетеля, разрешить шведам без пошлин покупать хлеб в России. Он не без оснований считал:

"Я предлагал брату моему Карлу два раза мир со своей стороны: сперва по нужде, а потом из великодушия; но он в оба раза отказался. Теперь пусть же шведы заключают со мною мир по принуждению, для них постыдный».

В ходе переговоров шведы потребовали «эквивалент» за Выборг. Петр велел своим дипломатам ответить: «У нас таких земель нет».

На слова об уступке России Петербурга царь тоже реагирует быстро и решительно:

«Что же в проекте шведских министров упомянуто об уступках их, что уступают нам Петербург, и вам надлежит при заключении объявить, что о Петербурге упоминать не надлежит, что оного при их владении не было».

Отказ последовал и на просьбу оставить им остров Эзель. Отметил царь (в письме к Апраксину) и эффект от очередного русского десанта в Швецию:

«Шведские министры гораздо сходнее стали, нежели пред тем были».

По этой причине отменил новый поход в том же направлении:

«По всему можно видеть, что галерного действа не будет»

Брюс сообщает ему, что договор будет заключен очень скоро, и Петр говорит, используя морской жаргон:

«Из Ништадта благоприятны ветры нам дуют".

Его же и Остермана предупреждает:

"Сие известие мне первому привезть в Петербург, понеже не чаю, кто б более моего в сей войне трудился; и для того с сим никому являться не велите, кроме меня. Также чтоб и партикулярных писем с конгресса о том ни от кого не было от наших людей».

Царь с полным основанием мог позволить себе такую привилегию – первым сообщить столице и государству радостную весть об окончании многолетней и изнурительной войны, которая завершена блистательно, с большим успехом для России.

Договор, подписанный 30 августа 1721 года в Ништадте, оповещал об установлении вечного мира между Швецией и Россией, переходе к последней в полное и вечное владение Ингерманландии (Ингрии, по южному побережью Финского залива), части Карелии, всей Эстляндии и Лифляндии, в том числе городов Риги, Ревеля, Дерпта, Нарвы, Выборга, Корела (Кексгольм), островов Эзель и Даго. Это был выдающийся успех петровской внешней политики, дипломатии, долгожданный итог войны, которую царь назвал «троевременной школой».

«Все ученики, – сказал он В. Л. Долгорукому, послу во Франции, – науки в семь лет оканчивают обыкновенно; но наша школа троекратное время была (двадцать один год); однако ж, слава Богу, так хорошо окончилась, как лучше быть невозможно».

Петр был прав, когда говорил, что никогда «наша Россия такого полезного мира не получала". В самом деле, еще в пору Полтавской победы он вел речь об оставлении за Россией лишь Нарвы и Петербурга с клочком болотистой земли вокруг второго из них. Теперь же Россия получила то, о чем в те годы и мечтать не смела. Сочетание храбрости и упорства с выдержкой и осторожностью позволило решить национальную проблему, поставленную историей перед Русским государством. Ништадтский мир означал победу не только над Швецией, но и над всеми государствами Европы с их происками, враждой и ухищрениями.

Петр получает весть о заключении мира по пути в Выборг; пакет с текстом трактата, привезенный курьером из Ништадта, у него в руках. Не успели даже сделать перевод – так спешили Брюс и Остерман.

«Мы оной перевесть не успели, – сообщили они царю, – понеже на то время потребно было, и мы опасались, дабы между тем ведомость о заключении мира не пронеслась».

Петр лег спать молча, не сказав приближенным ни слова, хотя искушение было велико. Но уснуть так и не смог – в голове, перед глазами проходили годы и годы Северной войны, такие тяжкие и героические, мучительные и счастливые…

На следующее утро он отправился на бригантине к Петербургу и, когда судно по Неве вошло в город, приказал палить из пушек, а между выстрелами радостно кричал толпам людей, которые собрались на обоих берегах, сообщал, что мир заключен. Весь день по городу ездили всадники с белыми знаменами, трубачи и под звук труб и литавр извещали население о мире. Снова столицу заполнили радостные толпы петербуржцев – фейерверки и салюты, танцы и маскарады выражали радость по случаю окончания войны. А их повелитель в голландском матросском костюме лихо выбивал барабанную дробь, танцевал на столах, пел со всеми песни, веселился откровенно, по-детски. Он и не скрывал, насколько счастлив в этот день:

– Сия радость превышает всякую радость для меня на земле.

Двадцать второго октября – новая церемония, для царя снова радостная: канцлер Головкин на торжественном заседании в Сенате от имени его членов просит царя принять титул Отца Отечества, Петра Великого, Императора Всероссийского. Тем самым Россия становилась официально империей, а ее правитель – императором огромного и могучего государства, вступившего при Петре в сообщество великих мировых держав.

Северная, балтийская проблема была решена. На юге вышла неожиданная осечка. Черноморскую проблему удалось решить преемникам Петра, при Екатерине II и Потемкине. Но это отнюдь не означало, что его не интересовали южное и восточное направления во внешней политике России. Этого не могла позволить реальная жизнь – то приходилось предотвращать опасность войны с Турцией, то отбивать опустошительные набеги крымцев, ногайцев, кубанских татар на южнорусские и украинские города и уезды, то восстанавливать южноуральские заводы, разоренные кочевниками. Интересы южных и юго-восточных регионов России, да и всего государства, требовали поддерживать дипломатические отношения с окрестными странами, развивать торговлю с ними. Ведь Россия – страна не только европейская, но и азиатская, ее земли простираются до Тихого и Ледовитого океанов, до Средней Азии и Китайской империи.

Международное положение России стало таково, что одни государства стали искать дружбы и союза с ней, другие вынуждены сдерживать свои агрессивные, экспансионистские намерения по отношению к ней и тем, кого она поддерживает. «Одно из величайших событий европейской и мировой истории, – по словам Соловьева, – совершилось: восточная половина Европы вошла в общую жизнь с западною; что бы ни задумывалось теперь на западе, взоры невольно обращались на восток: малейшее движение русских кораблей, русского войска приводило в великое волнение кабинеты; с беспокойством спрашивали, куда направится это движение?»

Деятельная, насыщенная до пределов событиями и делами жизнь Петра сводила его со множеством людей, самых разных по характеру и темпераменту, взглядам и стремлениям. Среди них и люди незаурядные, талантливые, его ближайшие сподвижники – «птенцы гнезда Петрова", как их называют вслед за Пушкиным. Это – светлейший князь Меншиков, самородок из „подлого сословия“, вытащенный царем из грязи в князи, выдающийся полководец и администратор, человек безоглядно храбрый и столь же безоглядно преданный, как пес, своему хозяину – царю; прославился он и как самый выдающийся казнокрад петровского времени, после смерти Петра и воцарения Екатерины I он был фактическим главой правительства. Это – фельдмаршал Шереметев – полная противоположность светлейшему, человек медлительный и осторожный, расчетливый, но полководец незаурядный, не раз выигрывавший сражения со шведами. Это – генерал-адмирал Апраксин, дипломаты Головин и Головкин, Толстой и Куракин, кабинет-секретарь Макаров и многие другие. Среди тех, кто был близок Петру, вхож к нему в дом, к кому он сам с удовольствием захаживал, с кем беседовал и пировал, известны десятки людей – и знатных, и „подлого звания“ (из мастеров, моряков и прочих). Как человек очень одаренный, талантливый, царь при всей своей неординарности, даже гениальности был прост и добр с теми, кто ему импонировал. А для этого, в его глазах, нужно было обладать определенными качествами: хорошо знать и исполнять свое дело, быть человеком честным и скромным, служить верой и правдой Отечеству. Будучи сам человеком дела, преданный интересам России, Петр, сделавший для нее очень многое, того же требовал от других, от фельдмаршала до простолюдина.

Петр – фигура во всем сильная и героическая, драматическая и трагическая; он отдавал всего себя делам, жил кипучей и яркой жизнью. Но испытал царь и тяжелые удары судьбы. Один из самых сильных связан с его семейной драмой, несчастьем как отца.

Развод с первой женой, жизнь с Екатериной, сначала в гражданском, потом, с 1711 года, в законном браке, его побочные сердечные увлечения, а их тоже было немало, дети от первой и второй супруги – все это опять же говорит о натуре неспокойной и мечущейся, властной и избалованной. Первую жену он невзлюбил, ко второй – бывшей «портомое» (прачке) из Прибалтики – относился с любовью и нежностью, которые с годами не угасали, а, наоборот, возрастали. От нее росли дети – две девочки. Но долго не было мальчика-наследника. Первая, нелюбимая жена родила ему еще 18 февраля 1690 года сына, и, когда тот подрос, Петр возложил на него все надежды, как отец и государь.

Став отцом, царь, еще юноша неполных восемнадцати лет, занят был потешными и прочими увлечениями, понятными в его возрасте. Ему всегда было некогда, он бежал из дворцовых покоев при первом удобном случае. К жене Евдокии его не тянуло. Сын рос при ней, и, естественно, та атмосфера неприязни к отцовским делам и выходкам, которая сложилась в окружении матери с ее старозаветным, затхлым бытом, с приживалками и монахами, карликами и ворожеями, не могла не войти в душу мальчика. Подрастая, он, опять же вместе с матерью, с осуждением и ненавистью воспринимал поездки отца в Немецкую слободу, его дружбу с иноземцами, нарушение чинных обычаев древнего царского церемониала. Не могли не сказаться и оскорбленные чувства сына и матери, которыми пренебрегали ради «Монсихи» и царских любимцев, из русских и иноземных.

Учился Алексей кое-чему и кое-как. В воспитателях ходил у него сначала Никифор Вяземский – человек малознающий, без педагогических способностей. Своего воспитанника он боялся, и тот быстро это понял и использовал – таскал за волосы, тузил палкой, посылал из Москвы с каким-нибудь поручением, чтобы избавиться от уроков. На смену Вяземскому пришли Меншиков, человек способный, но грамоте не умеющий, вечно занятой, живший к тому же в Петербурге, и его помощник барон Генрих Гюйсенн, из иноземцев, с университетским образованием, но и ему приходилось часто выполнять дипломатические поручения Петра.

Царевич рос в подмосковном Преображенском без серьезного присмотра и педагогического руководства. Кое-что, разумеется, он узнал, выучил, но не многое. Овладел, например, немецким языком, хуже знал французский. Но лишь к восемнадцати годам мог совладать с четырьмя действиями арифметики и только приступил к азам фортификации. Одним словом, он не был обременен знаниями. Отличался ленью и праздностью, властолюбием и честолюбием слабоволием и изворотливостью, мелочной мстительностью и коварством. Таким сыном не очень-то погордишься, недаром отец не сдержал однажды свое разочарование и досаду:

– Ничего делать не хочешь, только б дома жить и им веселиться.

В то же время Петр пенял ему, указывал, что он мог бы стать и дельным человеком:

– Бог разума тебя не лишил.

Сам царевич не раз признавал то же самое – мог бы учиться и трудиться, да лень заела:

– Учение мне было зело противно, и чинил то с великою леностию, только б чтоб время в том проходило, а охоты к тому не имел.

– Со младенчества моего несколько лет жил с мамою и с девками (горничными, прислугой. – В.Б.),где ничему иному не обучился, кроме избных забав.

– Природным умом я не дурак, только труда никакого понести не могу.

Затхлая среда, его окружавшая, привила ему немало пороков, и главные среди них – ханжество и склонность к хмельному питию. Среди близких к нему людей, а царевич называл их, по примеру отца, «компанией», – родственники по отцу и матери Нарышкины и Лопухины, его духовник Яков Игнатьевич (или Игнатов, по принятой на Руси манере обращения), ключарь Благовещенского собора в Кремле Иван Афанасьевич, протопоп Алексей и прочие. Наибольшее влияние имел на него духовник, по сути дела глава «компании», доверенное его лицо во всем, – с ним он вел и частые беседы, и состоял в тайной переписке. Члены «компании» – скопище людей весьма колоритных. Один из них, Василий Колычев, муж кормилицы Алексея, носил прозвище Ад; Андрей Нарышкин – Сатана, другой Нарышкин, Иван, – Молох и т. д. Все они, в отличие от «компании» Петра, людей деятельных, служивших царю и России, с плохо скрываемой ненавистью относились к их идеям, замыслам и делам. При этом разжигали честолюбие молодого царевича, нашептывали ему, что как только отец умрет или погибнет где-нибудь от шальной пули или сабли, благо царь поспевал везде и всюду, не жалел себя и в труде, и в сражении, то он, царевич, все сделает по-своему – упразднит новшества, никому-де не нужные, вернется к старине заветной, будет править так, как заведено дедами и прадедами – в тишине да покое, благолепии и величии.

Петр догадывался, видел, что с сыном идет не так, как нужно, как хотелось бы для наследника его начинаний, замыслов. В 1704 году он повелел четырнадцатилетнему сыну участвовать в походе под Нарву, который закончился ее взятием. Почувствовал, что сын старается уйти в сторону от активной работы, от опасностей; его не волнует то, чему посвящает все помыслы и самую жизнь его отец. Внушает ему, что нужно служить Отечеству, как служит без оглядки и корысти отец, советует взяться за ум, предупреждает:

– Если мои советы разнесет ветер и ты не захочешь делать того, что я желаю, я не признаю тебя своим сыном.

Но Алексей по-прежнему хитрит, увиливает, делает вид, что очень занят чем-то важным. Но все это – для отвода глаз, обмана царя-отца. Главное же, чем он озабочен, – дождаться своего звездного часа.

Алексей «вошел в возраст», и отец собирается его женить. Невестой избрал Софью Шарлотту, принцессу Брауншвейг-Вольфенбюттельскую, девицу высокую и худую, с покрытым оспинами лицом. Но – дело не во внешности, важнее другое – ее сестра замужем за наследником престола, будущим императором Священной Римской империи Карлом VI: обе они – родственницы курфюрста Ганноверского, будущего английского короля Георга I. В апреле 1711 года подписан брачный договор, 14 октября – свадьба в Торгау. Петр присутствует на торжестве. Приезжает сюда и знаменитый Лейбниц, философ и математик, встречается и беседует с царем, которым восхищен:

– Я ездил в Торгау не столько для того, чтобы посмотреть на свадебное торжество, сколько для того, чтобы видеть замечательного русского царя. Замечательны дарования этого великого государя.

Таланты Петра ценили многие. Не оценил их единственный его сын. Недоволен царевич и женой, которую выбрал ему отец.

– Жену мне на шею чертовку навязали: как к ней ни приду, все сердитует и не хочет со мною говорить.

Как видно, жена не жаловала мужа. По примеру Петра, она, вероятно, высказывала неудовольствие тем, что ее муж занят не делами, а попойками. К этому прибавилось и увлечение другого рода – любовница Евфросинья Федорова, из крепостных «девок» Н. Вяземского, его бывшего учителя.

Алексей Петрович в связи с женитьбой пребывал с 1710-го до 1713 года за границей. После брачных церемоний выполняет, опять спустя рукава, очередное поручение отца – по заготовке провианта в Польше для русских войск. В 1713 году приезжает с молодой женой в Петербург. Уклоняется от дел, притворяется больным. Вокруг него снова кружится и веселится, интригует и нашептывает его старая «компания».

Супруга родила царевичу сына, будущего императора Петра II, и вскоре умерла. Ее хоронили 27 октября 1715 года. В этот же день он читает письмо отца, написанное двумя лишним неделями ранее. Снова говорит царь с болью и печалью, что сын не имеет склонности к службе Отечеству. На конец, без обиняков предупреждает его, что, если так будет и дальше, то лишит его права занять царский престол:

– Ибо за мое Отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя, непотребного, жалеть. Лучше будь чужой добрый, неже свой непотребный.

Алексей, ссылаясь на слабое здоровье, сообщает отцу о готовности отречься от престола:

«Вижу себя к сему делу неудобна и непотребна, понеже памяти весьма лишен (без чего ничего возможно делать), и всеми силами умными и телесными (от различных болезней) ослабел и непотребен стал к толикого народа правлению, где требует человека не такого гнилого, как я».

Царевич, проявляя смирение, давая согласие на отказ от прав наследника трона, кривил душой. Рассчитывали он и его сторонники на другое – на смерть царя-отца или восстание против него, переворот. Все они надеялись на будущее – на воцарение Петрова сына и тем самым исполнение своих замыслов и расчетов.

Можно представить, каково было отцу, получившему от сына ответ, свидетельствовавший, что тот не хочет идти дорогой родителя, исполнять его замыслы и продолжать его деяния. Месяц спустя царь тяжело заболел, не исключали возможность его кончины, и сенаторы день и ночь не покидали царские покои. Но он выздоровел. Вскоре пишет новое письмо сыну:

«Так остаться, как желаешь быть, ни рыбою, ни мясом, невозможно, но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монахом, ибо без сего дух мой спокоен быть не может, а особливо, что ныне мало здоров стал».

Алексей, покоряясь внешне и юродствуя, дает знать отцу, что согласен на пострижение. Царевич надеется: придет время, и от монашеской схимы избавиться можно будет без труда. Вскоре Петр вызывает его для беседы, советует подумать еще раз. Его решение гласит: окончательный ответ Алексей должен прислать ему через полгода в Копенгаген. Как видно, отъезжая за границу по делам (предстояли переговоры с союзниками, военные действия в Северной Германии и на Балтике, у побережья Швеции), царь ведет себя осторожно и осмотрительно по отношению к сыну – у него теплится надежда, что он наконец-то одумается.

Из Копенгагена Алексей получает от отца повеление: или прибыть для участия в морской экспедиции против шведов, или назвать монастырь и время пострижения в нем, добавляет

«И буде первое возьмешь, то более недели не мешкай поезжай сюда, что можешь еще к действиям поспеть».

И Алексей едет за рубеж. Двадцать шестого сентября 1716 года, сопровождаемый добрыми напутствиями сенаторов, он выезжает из столицы. Сопровождают его Евфросинья с братом Иваном, три человека из прислуги. Но направляется он не к отцу, а… в Вену, где надеется, по внушениям советников, найти приют и помощь у австрийского императора.

Беглец прибывает 10 ноября в Вену и на ночь глядя жалует в дом вице-канцлера Шенборна. На аудиенции Алексей жалуется на царя-отца, лишающего его законных прав на престол:

– Мой отец говорит, что я не гожусь ни для войны, ни для правления. У меня, однако же, достаточно ума, чтоб царствовать. Бог дает царства и назначает наследников престола, но меня хотят постричь и заключить в монастырь, чтобы лишить прав и жизни. Я не хочу в монастырь. Император должен спасти меня.

Венский двор уже наслышан о царевиче и намерениях Петра. Конечно, осложнять отношения с русским царем не хотелось, тем более что дело может вылиться в вооруженный конфликт. Но и упускать такой благоприятный шанс в международной политической игре – тоже не резон. Людовик XIV, например, пригрел в Версале Якова II Стюарта с сыном, и лучшего козыря для давления на английского короля (и ганноверского курфюрста) Георга не придумать; ведь якобиты в самой Англии не дают покоя ганноверцу и его присным. Все-таки для осторожности Алексея со спутниками переводят в тирольскую крепость Эренберг, изолируют от мира.

Через русского резидента А. Веселовского, который пошел, по существу, на измену своему суверену и государству, венские политики поддерживают связь с царевичем. В их планах – использовать его претензии на русский трон для ослабления позиций Петра и его страны в предвидении окончания Северной войны и выработки условий мира. Алексею Петровичу дают самые заманчивые обещания. О том впоследствии поведал в донесении в Дрезден саксонский посол:

«Император обещал ему войска для действий против его отца и позволил ему надеяться на помощь со стороны короля Англии".

Вероятно, так и было. Но император и его советники и захотели все же открыто принимать русского царевича при дворе. Сами же, придерживаясь тактики выжидания и не отваживаясь бросать открытый вызов Петру, зондируют почву в Лондоне, сообщают королю о прибытии русского претендента на трон – сына и противника царя.

Петр начинает беспокоиться по поводу долгого отсутствия сына. Приказывает генералу Вейде, потом А. Веселовскому искать его. Пишет письмо Карлу VI. В конце концов к весне 1717 года, местонахождение беглеца узнают. Веселовский на аудиенции у императора передает послание царя. Тот отрицает, что он что-либо знает о царевиче. Но месяц спустя в письмах Петру признает, что сын находится у него что он, император, «со всяким попечением" будет беречь его, чтобы тот «не впал в неприятные руки".

В то время международное положение России резко ухудшилось – осложнились отношения с членами Северного союза и ведущими державами Западной Европы. Император тянул время, не выдавал беглеца. Более того, царевича услали еще дальше – в Неаполь, отвоеванный Австрией у Испании в пору борьбы за испанское наследство.

Но за царевичем всюду следовал капитан А.И. Румянцев, посланный Петром. Вскоре в Вену прибыл опытный дипломат П.А. Толстой. Он передает императору новое послание царя, который прямо указывает на то, что ему известно о замках Эренберга и Неаполя, где его сына держат «под крепким караулом». Для Вены обстановка осложняется – становится ясно, что Австрии грозит вооруженное вторжение. По настоянию Толстого его допускают для свидания с царевичем. Состоялось оно 26 сентября 1717 года.

«Мой сын! – читает Алексей Петрович письмо отца. – Понеже всем известно, какое ты непослушание и презрение воли моей делал, и ни от слов, ни от наказания последовал наставлению моему; но, наконец, обольстя и заклинаясь Богом при прощании со мною, потом что учинил? Ушел и отдался, яко изменник, под чужую протекцию, что не слыхано не точию междо наших детей, но ниже междо нарочитых подданных, чем какую обиду и досаду отцу своему и стыд Отечеству своему учинил».

Конец письма показывает степень гнева отца и надежду, все-таки не угасшую до конца, на возвращение блудного сына. «Того ради посылаю ныне сие последнее к тебе, дабы ты по воле моей учинил, о чем тебе господин Толстой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде же побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаю Богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от Бога властию проклинаю тебя вечно, и яко государь твой за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику ругателю отца, учинить, в чем Бог мне поможет в моей истине».

После чтения письма и увещеваний Толстого царевич попросил отсрочки. Потом он упрямо отказывается исполнить волю царя.

Нежелание Алексея вернуться домой основывалось на наивной надежде, что Австрия защитит его от отца, даже пойдет на войну с Россией. За полгода до этого он направил письмо в Петербург сенаторам, опровергал слухи о том, что он якобы умер, давал понять, что согласился на постриг по принуждению отца, выражал надежду, что его на родине не забывают.

Толстой, терпеливый и мудрый, изворотливый и хитрый, был не таков, чтобы отступить, не выполнив строгий царский наказ – любыми мерами выманить Алексея из его норы на свет Божий, вернуть домой, в Россию. За долгую службу в Стамбуле он навидался и натерпелся такого, что нынешняя его служба была, как говорится, не в службу. Недаром царь, помнивший о близости Петра Алексеевича к ненавистной ему сестре Софье в памятные и страшные дни восстания 1682 года, простил ему былые прегрешения. Однажды, в минуту откровенности, на каком-то пиру Петр пошутил, потрогав у него верхнюю часть тела, что над плечами высится, сказал:

– Эх, – мол, – голова, голова! Слетела бы ты с плеч, когда б не так умна была!

Вот эта– то умная головушка и уладила все дело, чем царь был потом очень доволен. Из отцовского письма Алексей знал о том, что в представлении отца он -изменник. Толстой внушил ему, что царь, который – де едет для свидания с ним в Неаполь, двинет в Австрию войска, собранные в Польше, и этот довод сломил его упорство.

Четвертого октября царевич пишет отцу письмо, сообщая, что «всенижайший и непотребный раб и недостойный называться сыном Алексей" едет на родину и просит прощения у государя-батюшки. Через десять дней, уничтожив в огне все свои бумаги, он выезжает из Неаполя. Толстой и Румянцев сопровождают его. По пути получает ответ отца:

«Мой сын. Письмо твое, в четвертый день октября писанное, я здесь получил, на которое ответствую: что просишь прощения, которое уже вам пред сим через господ Толстого и Румянцева и словесно обещано, что и ныне паки подтверждаю, в чем будь весьма надежен. Так же о некоторых твоих желаниях писал к нам господин Толстой, которые тако же здесь вам позволятся, о чем он вам объявит».

Отец в письме обещает царевичу, что он будет жить в деревне, женится «на той девке, которая у него». И это, и, как понял беглец, несбыточность надежд на австрийскую и даже шведскую военную помощь, на смерть царя-отца, на какие-то заговоры и восстания в Москве и русских войсках за рубежом, на поддержку министров, сенаторов и полководцев заставило его сдаться и поехать туда, откуда так неосмотрительно и глупо бежал. Вероятно, наконец-то он понял, что рухнули мечты его о власти, которую он собирался употребить по-своему: отбросить все преобразования отца, вернуться к старым порядкам и учреждениям, понятиям и обычаям; забросить ненавистный Петербург, «жить зиму в Москве, а лето в Ярославле», переменить всех сановников («я старых всех переведу, а изберу себе новых по своей воле»). Обо всем этом он и его сообщники скажут потом, на следствии. Теперь же царевич едет из Неаполя в Москву. Путь неблизкий – через три с половиной месяца только подъезжает он ко второй столице, где его ждут царь, его помощники и новые испытания. В Москве его ждали отец, сенаторы, генералы, церковные иерархи. Алексей упал на колени перед родителем, умолял о прощении и даровании жизни. Петр ответил ему:

– Я тебе дарую то, о чем ты просишь, но ты потерял всякую надежду наследовать престолом нашим и должен отречься от него торжественным актом за своею подписью.

Царевич согласился. Потом последовал вопрос царя:

– Зачем не внял ты моим предостережениям и кто мог советовать тебе бежать?

Сын подошел к отцу, что-то прошептал ему на ухо. Тут же они вышли в соседнюю комнату, и там Алексей, как показали последующие события, назвал Петру своих советников, сообщников. Вернувшись в зал, царевич подписал отречение от престола:

– Наследства никогда ни в какое время не искать, и не желать, и не принимать его ни под каким предлогом.

Прочитали манифест о лишении царевича прав наследования. Вскоре начались допросы названных им лиц. Петр, как и в пору «стрелецкого розыска», сам руководит следствием – составляет вопросные пункты для Алексея, шлет курьеров с распоряжениями об аресте оговоренных лиц. В Москве казнили Кикина и других. В Петербурге, куда перебрались Петр и его двор, допросы и пытки, в том числе Алексея, продолжались. После окончания суда царь отдал решение судьбы сына в руки высших сановников – духовных иерархов, сенаторов, генералов и прочих.

Намерения царевича в ходе следствия раскрылись полностью. Однажды в присутствии отца и высших духовных и светских чинов он признал, что собирался поднять по всей стране восстание. Далее он полагал, что, поскольку хотел возвратить старые верования, обычаи, нравы, то народ его поддержит, поскольку питает к нему любовь и сочувствие. Алексей то находил в себе силы произносить подобные тирады, которые выдавали его честолюбивые мечты, нелепые, сумасшедшие и противоречивые замыслы, то доходил до крайней степени обреченной подавленности, упадка духа.

К тому времени царевич Алексей, по отзывам современников, страдал психическим расстройством; по словам француза де Лави, «у него мозг не в порядке», что доказывают «все его поступки». Вел он себя недостойно – изворачивался, оговаривал своих приближенных, лгал, изо всех сил пытался приуменьшить свою вину, как изменника делу отца, интересам России. Было видно, что он из боязни лишиться жизни потерял разум.