Текст книги "Приезжайте к нам на Колыму! Записки бродячего повара: Книга первая"
Автор книги: Евгений Вишневский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
11 июля
Мы с Юрой ушли к Евсеичу печь хлеб, а ребята остались хозяйничать в лагере. Кольке дано ответственное задание (которое единожды он уже с треском провалил) – в тени вывесить вялиться оленье мясо. Прежде чем коптить, его надо слегка подвялить до образования тонкой корочки, иначе дым, смешавшись с сырой плотью, даст сажу и никакого копчения не получится.
В маленьком полотняном мешочке я несу Евсеичу гонорар – граммов сто пятьдесят спирту и килограмма два картошки.
Узнав про спирт, Евсеич обрадовался, засуетился, и дело у нас пошло ходко. С Юрой произошла интересная метаморфоза: пока мы брали мясо у Евсеича, пока сам Юра никакого зверя не добыл, он на деда глядел с ненавистью, называл его Бандерой, старым вохром и всякими обидными словами. Теперь же, когда у Евсеича своего мяса нету и он вынужден одалживаться у нас, Юра к старику вмиг подобрел, хлопает его по плечу, шутит с ним, рассказывает всякие охотничьи байки, обсуждает охотничьи дела и заботы. Да, страшная, оказывается, штука – охотничья ревность.
Опять залаяла Сильва: наверное, где-то рядом ходит медведь. Начинается противный затяжной мелкий дождик (ветер снова принес с моря тучи), и перед дождем, видать, особенно остро вдоль долины наносит тухлятиной. Хочется медведю тухлятинки, но после вчерашних выстрелов подойти к лагерю он боится. Складываем хлеб в рюкзаки и под дождем несем его к себе в лагерь. Через заметно вздувшуюся Инынью (в сапогах ее уже не перейти) нас вместе с Евсеичем (он пришел к нам взять мяса) переправляет в надувной лодке Саня. Юра очень доволен: весел, шутит, подначивает деда и отваливает ему три огромных, прекрасных куска.
Ночью в нашу канаву опять приплыли три ленка. Колька, схватив блесну, кинулся ловить их. Юра перехватил его на лету, вырвал из рук блесну и сам в три броска выловил всю рыбу.
12 июля
Моросящий мелкий дождичек за ночь вырос в проливной дождь, который полоскал вовсю и лишь под утро вновь превратился в дождевую пронизывающую насквозь пыль. Наша Инынья, прежде обыкновенная горная речушка с кристально чистой водой, где глубины-то было всего по пояс, преобразилась неузнаваемо. Стремительный мутный поток мчался теперь по долине, постепенно наполняя ее до краев. Он нес с собой щепки, коряги, вывернутые с корнем деревья, катил довольно крупные камни. Если раньше, в спокойное время, русло речки занимало лишь очень небольшую часть долины, то теперь вода постепенно заливала все вокруг. Вот уже скрылась под водой высокая (как нам казалось прежде) галечная гривка, где у нас была кухня и столовая; вот вода залила наш холодильник и вплотную подошла к коптильне.
– Подъем! – кричу я в палатку. – Аврал! Потоп!
Ребята быстро повыскакивали из спальных мешков. Первым на ногах был Юра: уже через минуту он, одетый и обутый, спускал на воду резиновую лодку (спасибо, что мы, несмотря ни на что, всегда вытаскивали ее на высокий берег и привязывали к сосне). И вот уже все в деле, кроме, правда, Кольки: он мечется по палатке, стараясь найти свою вторую портянку.
– Нож! – кричит Колька. – Дайте нож!
– Зачем тебе? – спрашивает Саня.
– Я эту портянку пополам разрежу и обуюсь, – говорит Колька, – а то Юрка дерется, если я сапоги без портянок обуваю.
– Я вот покажу тебе нож! – подносит Саня Кольке под нос кулак.
– Ну, тогда я в одном сапоге наш лагерь спасать буду! – заявил Колька и вылез под дождь и в полчища комаров в тонкой нательной рубахе и одном сапоге, за что тотчас же получил от Сани по шее и отправился назад в палатку искать исчезнувшую там портянку. Тем временем мы перевезли на высокий берег, к нашим палаткам, все кухонное имущество, продукты и даже напиленные дрова.
– Тальник, – кричу я, – грузи на лодку тальник! Зря, что ли, мы с Геной целый день рубили его!
– Не надо, – рассудительно говорит Юра, – пусть там, на гривке лежит. Он поплывет, только если вода до наших палаток поднимется, а тогда нам уже не до тальника будет.
А вода все продолжает прибывать. Тут, возле наших палаток, самое высокое место, дальше нам с нашим имуществом деваться некуда. Выход один: рубить лес и строить высокие полати, на которые и складывать самые необходимые вещички (и в первую очередь образцы). Юра в резиновой лодке-трехсотке пересекает бушующую Инынью (сейчас это весьма непростое и опасное дело) – он отправился в лагерь за двуручной пилой. Колька доволен ужасно (он к этому времени нашел портянку, оделся и обулся), носится в восторге по берегу и орет:
– Ура! У нас настоящее наводнение! – С этим воплем он кинулся вброд через нашу протоку и моментально набрал полные сапоги ледяной воды, за что еще раз получил по шее (на этот раз от меня): у нас и так каждая сухая тряпка на счету, а он неизвестно зачем вымок почти по пояс.
Из своей командирской палатки вышел Саня. Он одет по-походному: в штормовке, плаще, закатанных до колен болотных сапогах, за спиной – рюкзак и мелкокалиберная винтовка.
– Ты куда это собрался? – вытаращил на него глаза Колька. – У нас же потоп!
– На выселки, – пожал плечами Саня, – там же у меня еще образцы остались.
– С ума сошел! – орет Колька. – А если нам лагерь спасать придется?! У нас же тут все вещи и вся еда!
– Вы и без меня тут управитесь, – говорит Саня, поправляя на плечах ремень винтовки, – а образцы, которые там остались, поважнее всех наших вещичек будут.
– Подумаешь, золото какое! – фыркает Колька. – Окаменелые ракушки с булавочную головку.
– Не золото там – это точно, – наставительно говорит Гена, – а закономерности... Тебе, Колька, еще расти и расти, чтобы понять их ценность.
Саня махнул рукой и пошел вдоль берега вниз по течению реки.
– Саня! – крикнул ему вслед Гена. – Осторожнее на скалах, они сейчас скользкие, смотри не загреми в реку. А мы, как с делами управимся, придем туда к тебе.
– Договорились. – крикнул Саня и скрылся за деревьями.
Из-за мыса показалась наша резиновая лодка. Юра стоит на одном колене и, как в каноэ, гребет одним веслом, лавируя между корягами и катящимися камнями. Тяжело достается ему, но мы ничем помочь не можем: стоим и подбадриваем его криками (половину их он наверняка не слышит: Инынья ревет).
Наконец он причалил к нашему берегу, вытащил и привязал лодку, предварительно выгрузив из нее пилу и два острых, как бритвы, топора.
– У Евсеича-то никаких проблем, – сказал он, тяжело дыша и отирая пот со лба, – у них лагерь высоко стоит, вообще они отличное место для него выбрали. А где Саня?
– На выселки ушел, – ответил Гена, – мы же образцы-то вчера не все забрали.
– А-а, – нисколько не удивился Юра. – Вы вот что, мало-мало, да ступайте с Женей туда к нему. Вода вроде бы прибывать перестала, а мы тут с Колькой и вдвоем управимся.
Вода и вправду перестала прибывать, и вскоре уровень ее, не дойдя до наших палаток сантиметров двадцати, установился.
Мы с Геной, надев поверх штормовок плащи и так же, как Саня, закатав болотные сапоги, отправились к нему на выселки. Несем с собой два термоса, один с горячим супом, другой с горячим чаем (мы-то уже успели пообедать – я между делом изладил обед, несмотря на дождь, – а Саня ушел совершенно голодный). Юра же с Колькой начали пилить лес и строить полати – на всякий случай.
Мокрая лесотундра, по которой мы идем, имеет совершенно другой вид: места, где нам, кажется, был знаком каждый куст, теперь совершенно переменились. Желтые полярные маки сморщились, сникли под тяжестью воды – куда только подевался их изысканно-гордый вид. Ягель, сухой и ломкий в обычное время (я все удивлялся, как его такой едят олени), теперь стал волокнистым и скользким, как мыло. И лишь незабудки остались все теми же. В сухое время тропа на выселки шла у самой Иныньи, теперь же она (тропа) более чем на метр под водой, так что приходится лезть по довольно крутой осыпи. Идем очень осторожно и медленно, оступиться страшно: внизу Инынья с ревом тащит деревья и катит камни.
До выселок мы так и не дошли. Километрах в полутора от них встретили мокрого, измученного Саню, который, шатаясь, нес страшной тяжести рюкзак с образцами. Развьючили его и тут же у тропы, на поляне, устроили привал и обед. Саня рассказал нам, что наводнение выселкам почти никакого ущерба не причинило, снесло лишь несколько мешочков с образцами, и это нетрудно восстановить.
Вечером Саней был издан строжайший указ: все патроны (ружейные, карабинные, мелкокалиберные) держать только в патронташах и ни в коем случае не в карманах. Когда Юра стал сушить над костром свои брюки, из них вывалился мелкокалиберный патрон и упал в костер. Раздался выстрел – пуля пролетела между Саней и Юрой. К счастью, никто не пострадал.
13 июля
Рано утром Саня с Геной и Колькой ушли на выселки колотить образцы; Юра с Евсеичем – на охоту (Юра взял ружье-двустволку и полный патронташ патронов – жаканы и дробь-тройку; у Евсеича все тот же карабин, к которому на этот раз он примкнул плоский армейский штык – дед не оставляет надежды добыть медведя); я остался в лагере коптить рыбу и мясо и сушить промокшие за вчерашний день вещи: одежду и спальные мешки.
Часа через два после того, как они ушли, я услышал четыре выстрела (из карабина), а еще через полчаса ко мне в лагерь пришел Евсеич. Он остановился около коптильной печки (я как раз подбрасывал туда свежие ветки – для дыма) и стал переминаться с ноги на ногу, словно не решаясь мне что-то сказать.
– Ты чего, Евсеич? – спросил я. – Медведя, что ль, убил?..
– Нет, не медведя – оленя, – замялся дед, – да и не сказать, чтобы совсем оленя, а так...
– Чего «так»? – удивился я.
Ладно, – махнул рукой Евсеич, – бери нож и топор, там сам все увидишь... Да пару рюкзаков захвати под мясо: один вам, другой мне.
Евсеич убил совсем молоденькую телку километрах в двух от нашего лагеря. Она лежала на широкой галечной косе, уставив в небо остекленевшие глаза, в странной позе: на боку, а ее ноги были широко разбросаны в стороны и задраны ввысь. Изо рта у нее вылезали и лопались кровавые пузыри (видимо, пуля пробила легкие); на шее зияла большая рваная рана, и были видны две большие дырки в боку.
– А Юрка-то где? – спросил я Евсеича неизвестно зачем (просто хотелось, наверное, о чем-то спросить).
Вместо ответа Евсеич схватил меня за рукав и потащил куда-то далеко в сторону, в густые кусты.
– Вот гляди, – затараторил он, – отсюда я ее увидел... Сперва даже не понял, кто это: вижу, что зверь, а какой... – Он развел руками. – Ну вот. Я Юрку тропу перекрыть послал, а сам ее вот отсюда и приласкал. Почитай, с полкилометра будет... Правда, с упора стрелял. Вот на этот пенек карабин положил... Да видишь, не разглядел толком, что за зверь...
– Ладно, Евсеич, – махнул я рукой, – чего теперь говорить: убил так убил... Не оживишь... Давай разделывать тушу быстрее, смотри: тучи надвигаются, а у меня в лагере спальные мешки на просушку выложены, и коптильная теперь небось уже потухла...
Я отрубил телке голову, и мы с Евсеичем в два ножа стали свежевать тушу.
– Нет, нет, – суетится Евсеич, – ты не думай, она без теленка была, да куда ей, погляди, она же сама еще телка... Глянь на вымя-то, соски совсем не надраны... Был бы теленок, он бы знаешь как ей соски надрал!
И только он сказал это, как я снял с телки кусок шкуры, поднял тушу, повернул ее на бок, и на пальцы мне хлынуло теплое еще молоко. Оно разлилось по галечнику, образовав небольшую белую лужицу.
– А ведь это та самая олениха, что к нашему лагерю с теленком выходила, – вдруг узнал я. – Эх, Евсеич, вохровская твоя душа, не утерпел до осени... И олениха-то, смотри, худая, кожа да кости: у нее же все на молоко да на теленка уходило, первый, видать, теленок-то был...
Далее мы разделывали тушу в молчании, мне говорить не хотелось, а Евсеичу, наверное, сказать было нечего. Наша пауза затягивалась, и я видел, что она очень беспокоит Евсеича.
– А Юрка ваш – еще тот гусь, – начал вдруг дед (наверное, хотел переменить тему разговора), – туда же мне: я – охотник, все охотничьи законы знаю, а сам чего делает?! Я же его тропу перекрывать послал, а он – как сквозь землю провалился! А если бы это медведь был, тогда что?! Я же ведь и не видел толком, кого стреляю, видел, что зверь, а вот какой зверь...
– Да-да, ты уже говорил мне об этом, – пожал я плечами.
– Он меня страховать должен был... обязан!.. А я уже и кричал ему потом, и в воздух стрелял – он как сквозь землю провалился! Нет, с таким напарником на охоте без головы останешься...
Тут мы закончили разделывать тушу, разрубили ее на куски (рубил я), разложили мясо по рюкзакам и, взвалив их на спину, понесли в лагерь.
– Ты Сане своему доложи, что с вас четыре патрона, – сказал дед, когда мы подходили к нашему лагерю, и, заметив мой недоуменный взгляд, добавил: – Я же для вас старался, мне-то одному много ли надо?.. Вообще-то, я на нее семь патронов истратил, но хай будет три моих...
– Нет, Евсеич, – покачал я головой, – бери все это мясо себе; Саня ведь говорил, что такое мясо есть не станет, помнишь?
– А ты ничего не рассказывай им, зачем зря людей расстраивать, – прищурившись, засмеялся дед, – ты же сам говорил, что теперь телку все равно не оживить, так чего же зазря мясу пропадать. Да и мясо какое, считай, телятина...
– Нет, Евсеич, ничего я, конечно, скрывать не буду, – ответил я и сбросил рюкзак с плеч (к этому времени мы уже добрались до нашего лагеря), – а там как ребята решат.
– Вот это правильно, это молодец, – обрадовался дед, – чего за всех решать?.. – И уже отправляясь к себе в лагерь, обернулся и добавил: – А ты, оказывается, слабак... Такие тут раньше не выживали...
Вечером с выселок пришли Гена с Колькой (принесли образцы), а совсем поздно ночью, когда уже мы начали беспокоиться, пришел с охоты Юра и на длинном толстом пруте принес добычу: здоровенного хариуса и маленькую птичку (бекаса). Кроме того, из кармана он вытащил полную горсть бараньей шерсти. Оказывается, он лазил по самому верху голых сопок, видел там много бараньих троп и даже нашел лежку.
Я пересказал историю, сочиненную Евсеичем, и добавил, кивнув на куски телятины:
– Ну вот, ребята, а теперь решайте, будем мы есть это мясо или нет, а главное, отдавать Евсеичу эти четыре патрона или не отдавать.
– Ах он вохр паршивый, – взвился Юра, – козел вонючий, заячья душа! Кого он за нос водить вздумал, а?! Да я же ведь из-за деревьев все видел: и как Сильва на него олениху с теленком выгнала, и как он бил эту олениху, считай в упор, метров с тридцати, и как теленок от него драпанул, а он стрелял и ему вслед, да промазал и, главное, выскочил ко мне навстречу (это было, когда олениху он уже завалил), да еще давай руками махать мне: дескать, беги, тропу перекрой!.. Зачем бы, думаю, ему тропу перекрывать?.. Ну, вроде бы побежал я, а сам стал за куст и смотрю... И все-то я видел: и как он по косе бежать кинулся, пенек там примял да гильзу в кусты бросил...
– А подглядывать нехорошо, – ехидно вставил Колька.
– Цыц! – сказал Юра и легонько двинул Кольку по шее. – Ах ты, сука рваная, думаю, да кого же ты дурачишь-то?.. И после этого он еще говорит, что я законов охотничьих не знаю?! Он сволочь, знает закон – телку-первогодку с теленком бить!..
– С мясом как решим? – напомнил я. – И с патронами...
– Неприятная история, конечно, – задумчиво сказал Гена, – может, и не стоило бы связываться, да мясо-то здесь, в общем, ни при чем... Мясо, оно и есть мясо... – И он пнул ногой рюкзак, измазанный кровью.
– Мясо, пожалуй, возьмем, – решительно сказал Юра. – А патронов ему вот, – он сложил здоровенный шиш, – пусть придет и выкусит.
– Нет, это не дело, – сказал я. – Если мясо берем, то патроны отдать придется.
– Да, придется, – почесал в затылке Юра, – но не четыре. Два – и пусть радуется, козел старый!
Ночью, перед сном, я чистил того самого Юриного хариуса (есть у меня правило – не оставлять на ночь необихоженную добычу), и вдруг кто-то здоровенный, покрытый бурой шерстью как ломанется на той стороне протоки через кусты! Я бросился к нашим палаткам:
– Юрка, карабин! Там лось!
Юра схватил карабин и кинулся в тайгу, но не к протоке, а в противоположную сторону, чтобы перекрыть тропу (звери, как и люди, ходят в тайге по тропам). Я успел разглядеть, что на бороде у нашего охотника густо висят крошки хлеба и мяса. Я решил его подстраховать и полез в палатку за двустволкой («мелкашку» с собой взял на выселки Саня, ракетница не в счет, а более никакого оружия у нас с собой нет). В темноте никак не могу найти патроны с жаканами, под руку, как назло, все попадаются с дробью. Вбегает возбужденный Колька:
– Нашел жаканы? Давай сюда, – и хватается за Юрину двустволку.
– Тебя Юра послал?
– Нет, я сам решил. Там Баська след взяла. Ведь это, оказывается, медведь был! Она кусты понюхала, зарычала, и у ней вся шерсть дыбом встала!
– Ну, положим, у нее и на бурундука вся шерсть дыбом вставала, – усмехнулся я.
– Да нет, – там следы медвежьи, точно! – говорит Колька, одной рукой дергая у меня ружье, другой подхватывая патронташ.
– А ну положи патронташ на место и ружье отпусти! – прикрикнул на него я. – Ты хоть раз в жизни стрелял из чего-нибудь, кроме рогатки?
– Нет.
– И куда же ты в таком случае на медведя лезешь? Тоже мне волшебный стрелок, Вильгельм Телль!
– Кто? – не понял Колька.
– Дед Пихто! Положи оружие на место и от костра у меня ни на шаг, понял?!
Подошел Гена:
– Дай-ка мне, Женя, ружье, пойду я Юрку подстрахую. Жаканы он в складской палатке выложил, я уже взял. А ты пока этого таежника посторожи. – Он кивнул на Кольку, взял ружье и скрылся в кустах.
Я подбросил в костер сушняку, огонь сразу же вырос и осветил окрестности.
– А медвежатина на вкус лучше оленины? – спросил Колька.
– Медвежатина вкусней, – засмеялся я. – Копченые медвежьи окорока – это, брат, царский деликатес.
Через полчаса вернулись Юра с Геной, и возбужденный Юра сказал:
– А ведь это точно он был, медведь. За тухлятиной приходил, той самой, что Колька тогда проквасил. Да ушел, жалко. Ну, его счастье!
14 июля
Юра с Колькой дежурили всю ночь: топили коптильню и развешивали вялиться злополучную телятину. А на рассвете Юра застрелил из ружья утку (чем разбудил нас с Геной). Пока мы совершали утренний туалет, он успел не только ощипать ее, но и сварить с нею лапшу (прибавив туда вчерашнего бекаса). Сеет мелкий противный дождь, но на выселки идти все равно надо: Саня там один и у него много образцов.
Пришли вместе с Геной к Сане на выселки, но работать там невозможно: сквозь эту водяную пыль ничего не видно, а потому, набив рюкзаки образцами, втроем двинулись в основной лагерь. По дороге я развлекал ребят, пересказывая откровения Евсеича.
– Так ты говоришь, он в Эльгене служил? – встрепенулся Саня, когда я стал пересказывать амурные похождения деда в женском лагере, – очень интересно!.. Надо будет ему как-нибудь поднести стопку побольше да осторожненько порасспросить, не знавал ли он в те прекрасные времена зэка Болдырева, знаменитого русского минералога? Единственного зэка-мужчину на весь женский лагерь, истопника в бане...
– Мужчину-зэка в женском лагере? – вытаращив от удивления глаза, переспросил Гена. – Да еще и работающего к тому же в бане?.. Женской, разумеется?..
– И-и, Гена, – смеется Саня, – в те поры каких только чудес и нелепиц здесь, на Колыме, не было... Может, это была шутка какого-нибудь игривого начальника: нате, дескать, вам, бабы, одного мужичка на развод, старичка-профессора из Петербурга!.. А может, и тонкий изуверский смысл какой, кто же теперь это узнает? Но только доподлинно я знаю, что он там сидел, один из крупнейших минералогов мира, профессор, почетный член нескольких европейских академий...
– За это, может, и посадили? – предположил я.
– Может, и за это, а может, и еще за что, тогда с этим просто было. Ну вот, а в прежние времена здешние экспедиции рабочих с собой не везли. В лагерях набирали. Бывало даже так: один начальник отряда вольный, а все прочие – зэки.
– Интересное слово какое – зэк, заключенный, – задумчиво произнес Гена, – чувствуете смысл: за ключом...
– А надо вам сказать, – продолжал между тем Саня, – что более преданных, честных и самоотверженных рабочих в отряде, чем зэки, не было. Ну посудите сами, какая благодать: конвоя нет, не бьют, не унижают, кормят наравне со всеми и даже, бывает, спиртику поднесут. Словом, все лето нормальная человеческая жизнь... А тут ведь, на Колыме, все особенное, свое: своя мораль, свои представления о законах, о чести и совести... И хотя колымские законы нигде не записаны, но известны всем и соблюдаются самым строгим образом, потому что преступление через них карается одной-единственной карой – пикой [26]26
Пика – распрямленная строительная скоба, грозное лагерное оружие. Впрочем, я уже говорил об этом.
[Закрыть]. И закон относительно полевых отрядов у зэков был такой: если какой-нибудь козел изгадит эту малину, не жить тому козлу, и имя его на Колыме будет покрыто позором, кто бы он ни был!
– Что-то уж красиво больно, – засмеялся Гена, – прямо Джек Лондон какой-то!.. Ну ладно, извини, давай дальше.
– Ну что еще, казалось бы, надо для побега?.. Условия идеальные: оружие, карты, еда, снаряжение – все есть! – воодушевленный нашим вниманием, продолжал Саня. – Хотите верьте, хотите нет: ни одного побега из геологического отряда за всю историю Дальстроя не было. Из самых строгих каторжных лагерей бежали, а из отрядов – нет!
– У американцев есть такая пословица, – усмехнулся я, – «Это слишком хорошо, чтобы было правдой»..,
– Но я вам верно говорю, – начал сердиться Саня, – у одного старого геолога, моего, кстати, очень хорошего знакомого, был такой случай: работал он тогда на Тоскане, неподалеку отсюда, и был у него рабочим один зэк, Колька Хвост. Когда они этого Хвоста брали, лагерное начальство их предупреждало: «Не берите Хвоста, сбежит – вы сами вместо него сядете». А у них бумага с печатью была и разрешение брать под расписку кого угодно. А слава Кольки как умельца по всей Колыме гремела. Все он умел: и варить, и коптить, и рыбачить, и охотничать (как-то в виде экзамена он даже умудрился испечь замечательно вкусный хлеб без единой крошки муки – из вермишели). Словом, взяли они его к себе в отряд, и весь сезон он у них так отработал – дай Бог всякому, только однажды спер спирт и нажрался до столбняка...
– Вот вам, пожалуйста, и Хвост, – засмеялся Гена, – а как же знаменитые колымские законы?
– Спирт, чай и кодеин в кодекс не входят, – поднял палец вверх Саня. – Это дело прячь как хочешь...
– Все, как в жизни, – пояснил я, – во всяком правиле – свои исключения.
– Приехали геологи после полевого сезона в лагерь, – продолжал Саня, не обращая внимания на наши ехидные замечания. – Хвоста сдали и честь по чести расписку за него получили. А он уже через час сбежал. Но... – Саня поднял палец вверх, – уже из лагеря, а не из отряда, и после того, как его сдали. Он в окно смотрел, ждал того самого момента.
...Тут мне хочется остановить мои правдивые повествования для того, чтобы сделать лирическое отступление. Так вот, многократно, буквально десятки раз получал я подтверждения тому, что все это – чистейшей воды вымысел, сказки для легковерных, прекраснодушных читателей и слушателей. Много раз встречался со всякими уголовниками: ворами, убийцами, алкашами, бичами и просто отребьем – и никогда никаких принципов у них не находил, никаких представлений о чести, совести, а тем более о блатном братстве – ничего этого не было! Всегда на моем пути попадались лишь коварные, беспринципные и жестокие преступники и алкаши, и никаких дел я по возможности старался с ними не иметь. Правда, путешествовал я совсем в иные времена, с настоящими «ворами в законе» не встречался, с настоящей организованной преступностью не сталкивался, но тем не менее в романтические сказки о благородстве, чести и достоинстве этой публики не верю. В одном лишь я нисколько не сомневаюсь: отрядные рабочие, набираемые из зэков, действительно, наверное, были очень хороши. Но совсем по другой причине – тогда по лагерям сидело великое множество по-настоящему благородных, замечательных людей, и начальники отрядов интуитивно выбирали, я думаю, именно их. Но вернемся вновь на Колыму под моросящий мелкий дождичек на скользкие тропы правого берега речушки Иныньи...
– Погоди, Саня, куда-то ты со своим рассказом в сторону заехал, – сказал я, – ты же начинал рассказ про профессора Болдырева, истопника в бане женского лагеря, а нечистый занес нас к какому-то пусть замечательному, но совсем ненужному Кольке Хвосту.
– Да, ты прав, – согласился со мной Саня, – как говорится, вернемся к нашим баранам. Так вот, приезжает какой-то отрядишко в Эльген, повариха им нужна была, и натыкается геолог, молодой еще совсем парень, там на нашего знаменитого профессора. И тот, конечно, просится в отряд рабочим. «Возьмите меня, – говорит, – простым маршрутным рабочим, я профессор-геолог, много пользы вам принесу». Ну а молодой тот начальник, конечно, сам с усам, кобенится: «Знаем мы вас, все вы тут профессора. Сейчас я тебе, профессор, экзамен по геологии устрою». «Какой экзамен? –грустно улыбается зэк. – Болдырев моя фамилия, минералогию вы в университете наверняка по моим книгам изучали, а о фамилии вы у начальства справиться можете». А в те поры тут геологов с университетским образованием почти не было, преобладали специалисты с шестимесячными геологическими курсами на базе семилетки, ну и этот был из их числа. Показывает он Болдыреву камень: «Ну-ка, профессор, определи!» – «Да что же тут определять? – пожимает плечами тот. – Обыкновенный кассетерит». – «Дурак, – говорит начальник, – а еще профессор, оловянный камень это, а никакой не кассирит» [27]27
«Оловянный камень» имеет научное название – кассетерит.
[Закрыть]. Словом, отказался этот глупец от услуг Болдырева...
– Воистину нет предела человеческой глупости, – покачал головой Гена.
– Безусловно, – согласился Саня, – нет... Выбрали они себе повариху, собираются уезжать, и опять подходит к ним Болдырев. «Ну если вы сомневаетесь в моей компетенции, то, может быть, вас не затруднит передать мое письмо в Магадане в Главное геологическое управление?» – «Письмо, ладно, передам», – великодушно согласился молодой начальник и с тем уехал.
В Магадане письмо прочли и ахнули: в Эльгене сам Болдырев сидит! А ведь весь Дальстрой на золоте стоял, то есть на геологии. Словом, уже через месяц перевели нашего профессора в Магадан, в городскую тюрьму...
– Неужели они не знали о таком специалисте? – подозрительно спросил я.
– Ничего удивительного я, например, тут не вижу, – сказал Гена. – Во-первых, представь, какая пропасть народу тут сидела, а во-вторых, это же разные епархии: геологическое управление и Дальлаг; конечно, в своей работе они тесно сотрудничали, но знать наверняка, что где у кого есть, и не могли.
– И стало у Болдырева две жизни, – продолжал рассказывать Саня, – с восьми до пяти он геологический начальник: дает заключения о ценности отчетов, рецензирует коллекции, оценки за листы ставит; секретарша ему чай с лимоном несет; часы приема экспедиций у него расписаны, и все такое прочее. Правда, тут же, в кабинете, в уголке на стуле у него вохр с автоматом сидит (его, Болдырева, персональный вохр!), а Болдырев себе чаю просит и вохру тоже чаю; в итээровскую столовую идет, и вохр с ним: оба хорошую еду едят, а не лагерную баланду. А как пять часов пробило, Болдыреву «черного ворона» подают и везут от мягких кресел и чаю с лимоном к нарам и параше. Реабилитировали его, конечно, одним из первых, квартиру в Ленинграде вернули, кафедру в университете, да только ничем этим он не успел воспользоваться. Весна была, апрель месяц, и попросили его (уже реабилитированного) проконсультировать какую-то большую и важную коллекцию в близлежащей от Магадана экспедиции. Он мужик безотказный был, ну и пошел, конечно. Назад возвращался напрямик, через Нагаевскую бухту (с провожатым шел), в пургу. Провалился под лед и утонул. И что удивительно (и обидно, конечно, тоже), многие известные геологи, уже реабилитированные, погибли в своем последнем «зэковском» поле: кто утонул, кто под обвал попал...
...Опять я прерываю повествование, чтобы сделать отступление. В приведенном здесь рассказе, как, впрочем, и во многих последующих моих рассказах этого и других дневников, где героями являются не вымышленные герои, но действительные личности, правда тесно переплетена с вымыслом, рассказ изукрашен подробностями, которых в действительности, может, и не было. Я не ставил себе целью рассказать об этих людях исторически достоверно, я лишь по возможности правдиво излагал то, что слышал в путешествии от своих попутчиков. (В данном случае, правда, рассказ, похоже, очень близок к истине.)
За этим замечательным разговором мы и не заметили, как дошли до лагеря, где нас уже ждал замечательный обед. Юра нажарил огромных отбивных (котлета не умещалась в миске) из все той же телятины.
– Какое мясо молодое, – удивился Саня за ужином. – Вы что, теленка добыли?
– Да нет, – хмуро ответил Юра, – Евсеич дал... – Он не стал продолжать этот разговор, и Саня, почувствовав, что эта тема нашему охотнику неприятна, тоже оставил ее.
Вечером к нам в лагерь пришли Евсеич и геолог-съемщик Борис, который не поленился с образцами перевалить через сопки из своего лагеря на Лесной: Ору Николаевичу нужно определить фауну для стратиграфической привязки листа. Со встречей Борису налили стопку разведенного спирта, перепало и деду (мы с геологами все выпили, разумеется, тоже, кроме Кольки, конечно). Юра, выпив свою стопку, сразу полез в свару с Евсеичем относительно охотничьих законов, охотничьей морали и прочих высоких принципов. Евсеича же в этом споре интересовали лишь патроны (он хотел получить четыре, а Юра дает лишь два). У меня почему-то разболелась голова (что вообще-то бывает со мной крайне редко), и я ушел спать к себе в палатку.
Часа три ворочался я с боку на бок, а сон все не шел и не шел ко мне (что тоже бывает со мной очень редко). Я слышал, как Борис с Евсеичем ушли к себе в лагерь, и с ними ушел и Гена – помочь наладить рацию. Решив, что уснуть мне нынче так и не удастся, я вышел к костру и вызвался нынешнюю ночь дежурить (вместо Гены).
Гена вернулся часа через два (рацию он, разумеется, наладил) и вручил мне (я же завхоз!) свой гонорар – две банки сгущенного кофе с молоком.
