Текст книги "Приезжайте к нам на Колыму! Записки бродячего повара: Книга первая"
Автор книги: Евгений Вишневский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
1 июля
Мы думали, что нынче дед проваляется до обеда, но он явился к нам ни свет ни заря якобы затем, чтобы предложить оленины. Спирту ему не дали, и он, расстроенный, ушел. Вместе с ним за олениной отправился Гена (спирту-то мы хотя и не дали, но от оленины не отказались). Не успели они переправиться через реку, как прямо к нашему лагерю вышла олениха с маленьким, судя по всему, буквально на днях родившимся, олененком. Дед снял с плеча карабин и стал прицеливаться.
– Да ты что, дед, спятил?! – благим матом заорал Юра. – Разуй глаза-то: она же с теленком!
– Да я подумал: чего вам погребное мясо есть, – стал оправдываться Евсеич, – когда вот она свежанинка...
– Да не станем мы такую свежанинку есть, – рассердился Саня.
– И то правда, – неожиданно согласился дед, – без матери он сейчас непременно подохнет. Пусть отъедается до осени. Осенью оба наши будут.
Тем временем олениха со своим теленком спокойно прошла мимо нас и даже не повернула головы.
Часа через полтора вернулся Гена с двумя полными рюкзаками: один он нес на спине, другой – на животе. В первом рюкзаке было мясо, в другом – древесные угли. Из двух бревен я соорудил нечто вроде мангала: буду жарить на принесенных углях шашлыки (мяса я вчера намариновал полную кастрюлю).
Юра взял карабин и ушел в тайгу охотиться: очень уж неохота ему одалживаться у Евсеича. Часа через четыре он вернулся, устало присел у палаток и, сняв карабин, сказал:
– Берите ножи, топор, айда разделывать сохатого.
– Ура! – заорал Колька.
– Ну, Юра, – развел руками Саня, – ну, кормилец! У меня нет слов. Все снимите шляпы! – Это, видимо, относилось уже к нам, хотя никаких шляп на нас не было.
– Да нет, – грустно сказал Юра и вдруг в ярости хлопнул себя кулаками по коленам, – пошутил я. – Ушел от меня сохатый. Я, дурак, рыбалкой занялся. Иду вдоль ручья, смотрю: хариус в ямах просто кишит. Я паутов на себе ловлю, бросаю рыбам – хватают прямо на лету. А удочки-то у меня с собой нету, ну я и стал кашу из топора варить: нитку из рукава выдернул, булавку к ней привязал, а нитка-то короткая да и рвется вдобавок... Я от расстройства голову поднял, оглянулся, а он под берегом стоит, от комаров прячется – поджарый, рыжий, на ногах высоких, морда тупоносая и рожищи – во! А я, дурак, пока этой рыбалкой занимался, карабин снял да на берегу положил. Ну, пока я крался за карабином, пока поднимал, он как ломанется в тайгу! Я вслед ему выстрелил, да уже просто так, для очистки совести, уже бесполезно было. Сколько раз я давал себе зарок: пошел на охоту – охоться; пошел на рыбалку – рыбачь...
2 июля
Евсеич опять явился ни свет ни заря якобы затем, чтобы сообщить нам приятную новость: киевляне, оказывается, выиграли у московского «Динамо» со счетом 2:0. На радостях (не наших, дедовых) пришлось преподнести ему чарку. Он выпил, закусывать не стал, вытер губы рукавом и тотчас заторопился восвояси, пригласив меня завтра на рыбалку:
– Утром пораньше приходи ко мне. Вниз по Инынье пойдем ленка таскать.
– А снасти какие брать? – спросил я.
– Ничего не надо, у меня все есть, – ответил дед и, приветственно махнув нам рукой, пошел через реку вброд.
На завтрак опять жарил шашлыки. Съели их совершенно невозможное количество: килограмма по полтора каждый.
Нога у Сани подживает не по дням, а по часам. Дня через два пойдем, возможно, уже и в маршрут. А пока благоустраиваем лагерь, заготавливаем дрова, рыбачим и едим, едим, едим.
Вечером из старой двухместной палатки и ржавой железной печки соорудили коптильню. Теперь за сохранность рыбы и мяса (когда-нибудь мы же ведь добудем его!) можно не опасаться.
3 июля
Проснулся я оттого, что кто-то дергал меня за ногу.
– Ай-ай-ай, – причитал Евсеич (это был, конечно, он), – дрыхнешь, бессовестный ты завхоз! Уж я ждал тебя, ждал, да вот сам решил прийти. Теперь придется вверх по речке идти, а не вниз: возвращаться – пути не будет.
Евсеичу поднесли чарочку, он выпил, крякнул, понюхал корочку и, отказавшись от закуски, заторопился в путь.
Снасти для ловли рыбы у нас самые примитивные: обыкновенные длинные удочки с двумя лесками. На одной леске поплавок, крючок и маленькое грузильце, на другой – блесна с двумя красными тряпочками. Рыбалка здесь никаких способностей не требует: кристальная вода в речке так прозрачна, что дно просматривается практически при любой глубине, а рыба совершенно не пугана (как и вся живность тут вообще). Увидел ленка – бросаешь ему под самый нос блесну, он ее тотчас хватает, рывок – и вот уже по траве прыгает, выпучив глаза и хватая ртом воздух, сильный пятнистый хищник, мощно выгибая свое сильное веретенообразное розоватое тело, покрытое мелкой чешуей. Если же перед тобой в яме или на перекате стоит хариус, бросаешь ему под нос паута, пойманного у себя на шее или на рукаве и насаженного на крючок, привязанный к другой леске; мгновение – и вот у твоих ног скачет серый с синим отливом красавец, украшенный огромными, будто лакированными перьями плавников.
Так шли мы, рыбача, вверх по Инынье, разлившейся на множество проток, ручейков и русел, и вдруг увидели огромного матерого оленя с роскошными ветвистыми рогами. Он стоял совершенно неподвижно на небольшой поляне, весь в солнечных пятнах, и не мигая смотрел на нас.
– Сейчас я его, сейчас, – засуетился Евсеич, взводя затвор своего карабина. – Ну, постой еще маленько, парень, не вертухайся... – Это уже относилось к оленю.
Первый раз дед, однако, смазал. Олень и ухом не повел: как стоял на поляне, так и продолжал стоять. Евсеич выстрелил второй раз – олень повалился на бок и в агонии задергал ногами.
– Готов! – усмехнулся Евсеич. – Ты не гляди, что я старый да пузатый. Пулю кладу в пулю не хуже молодого. – Он отложил карабин в сторону и достал из-за голенища сапога нож. – Мясо мы с тобой брать не будем, чего его столько километров на себе тащить, хрен с ним, медведь попользуется. Печенку возьмем, язык да сала с задницы надерем. Больно уж я хочу вашего начальника свежей печенкой угостить...
Но тут вдруг, к неописуемому нашему удивлению, олень поднялся и медленно побрел в кустарник, приволакивая задние ноги.
– Евсеич! – в азарте кричу я. – Уйдет ведь! Стреляй!
– Куда он, на хрен, денется? – криво усмехается Евсеич. – Наш будет. Раз упал – значит, наш.
Однако олень тем временем совершенно скрылся в кустах. Евсеич дважды выстрелил ему вслед, но конечно же без толку. Мы бросились в погоню. Но попробуй найди его в тайге!
– Ищи, ищи, – посылаю я Басю по кровавому следу.
Однако эта Бася, которая старательно облаяла все пеньки по дороге, а за бурундуком чуть ли не на дерево залезла, виновато машет хвостом, смотрит нам в глаза и никакого следа брать не собирается. Тогда по следам бросаемся мы с дедом.
– Евсеич, – кричу я, – отдай мне карабин, ты ведь с ним помрешь по дороге!
Однако Евсеич карабина мне не отдал и еще километра два пробежал с ним по тайге, время от времени стреляя в сторону предполагаемого зверя, затем, шатаясь, вышел к Инынье, попил водички и лег помирать. Да-а, пробежать по тайге два километра в болотных сапогах да после чарки и молодому едва ли под силу. Это разве только в пылу охотничьего азарта можно сделать! Дед вытянулся во весь свой рост на прибрежной травке, положил под голову камень и затих.
Лежал он так часа два или три. Я побоялся отходить от него далеко и потому рыбачил в ямах неподалеку от бренного тела. Наконец Бася решила, что нам пора возвращаться домой: она подошла к деду, облизала ему лицо, и он тотчас проснулся.
Проходя мимо того места, где Евсеич ранил оленя, мы увидели сгустки крови и клочья оленьей шерсти.
– Навылет пуля прошла, – заключил Евсеич, – сегодня же парень и подохнет. Ладно, пусть медведю праздник будет. Медведь тухлятинку страсть как любит, чует ее километров за сорок.
Назад шли мы очень долго, часа два, не меньше. Во-первых, дед еле-еле двигал ногами, а во-вторых, я временами оставлял его отдыхать на бережку, а сам обегал места нашей рыбалки, собирая оставленную там рыбу (таскать ее за собой мы не стали, оставляли на месте рыбалки). Дед хотя и бредет с трудом, но тем не менее языком работает исправно:
– Эх, ушли бы наши от лагеря подальше, я бы к вам за чаркой не ходил. Не-е-е-ет! У меня ведь и сахар, и дрожжи – все есть! Такой бы бражки сварил – лучше всякой горилки. А теперь нельзя: они же ко мне каждые четыре дня каюра присылают за продуктами. А на людях я бражку варить не имею права – партийный... Да-а, бражка – это вещь замечательная... Вот я в прошлом году на Чукотке работал, так там в соседней партии завхоз был очень большой любитель этого дела. Стали их по осени вывозить, а уже поздно было – снег лег. Вывезли всех; последний рейс остался – завхоза с остатками продуктов забрать, и все. А тут трах-бах – и на неделю нелетная погода. Завхозу делать нечего, постороннего глазу нет – вот он и завел себе бочку браги. А у них давным-давно уже никакой выпивки не было, вот он и соскучился. А уж коль соскучился, то и всякую меру потерял: взял да и выжрал всю бочку целиком за два дня без передыху. Ну, конечно, облевался весь, обделался – шутка ли в деле: бочку браги сожрать. И почудилось ему, что помирает он. А у него рация была, вот он и дает SOS, дескать, слушайте все: завхоз помирает! А там неподалеку, километрах, должно быть, в шестнадцати, еще одна партия стояла. Вот начальник той партии (они-то все еще в поле были) вызвал вертолет и стучит завхозу: держись, дескать, браток, я тебе санрейс вызвал. Ну, прилетает к этому завхозу вертолет Ми-2, аварийно-спасательный рейс, с врачом, конечно, все как положено. Ветрина тогда был ураганный, облачность, как ватное одеяло, но они прорвались: человек же гибнет, спасать надо... Ну, прилетели, значит; врачиха завхоза увидела и говорит: «Я таких не пользую».
Пилот тоже: «Мне он тем более не нужен ни на хрен. Он мне всю машину изгадит».
Махнули они на этого завхоза рукой и пошли прочь: улетать назад собираются. Тогда завхоз хватает карабин, заряжает обойму: «Раз так, – кричит, – застрелю сейчас вас к такой матери!» – и вправду начинает стрелять.
Летчик с врачихой залегли за вертолетом. Летчик орет завхозу: «Что же это ты, скотина, делаешь?! Я же ведь на Севере пятнадцать лет отлетал без единой аварии. Мне через полгода на пенсию выходить. Такая пенсия пропадет!»
А завхоз, конечно, пьяный, больной, руки трясутся – в кого он там попадет! Разрядил в вертолет всю обойму, и больше ему крыть нечем. Летчик с врачихой из укрытия своего встали, сели да и улетели. А завхоза потом за хулиганство на пятнадцать суток посадили. Так что все кончилось хорошо.
4 июля
Сегодня в нашем отряде знаменательный день: Саня с Колькой пошли в первый маршрут. Юра с Геной остались хозяйничать в лагере, я же отправился к соседям проведать Евсеича.
Прихожу. У соседей тишина, нигде ни одной живой души. Заглянул в палатку к деду, вижу: лежит в марлевом пологе какое-то бездыханное тело.
– Дед, ты живой?! – кричу я.
– Живой, живой, – кряхтя, высовывает Евсеич из-под полога босые пятки, – заходи. Я нынче в шесть утра встал, уже все дела переделал: воды натаскал, печку истопил, суп сготовил. Есть хочешь?
– Нет, спасибо. Мы завтра хотим у тебя хлеба испечь и в баньке помыться. Можно?
– Приходите, конечно, – засуетился дед, – только дрова на выпечку и на баньку сами резать будете.
– Разумеется... – пожал я плечами.
– Муки на полную квашню два ведра берите, а дрожжи у меня свои, дрожжей не надо. А чарочка-то будет?
– После бани непременно, – засмеялся я, – как же после бани не выпить?
– Вот это по-нашему, это правильно, это по-русски. – Дед засуетился пуще прежнего. – Суворов говорил: ружье заложи, а после бани непременно выпей. А может, не Суворов, может, Петр Первый...
Евсеич дал мне флакон уксусной эссенции и марлевый полог в обмен на наш бязевый. Бязевый, конечно, дороже, но спать в нем из-за духоты невозможно.
– Ты мяса, мяса-то бери, – продолжал он, – и масла сливочного сколько нужно, пожалуйста. Ящик, два, мне не жалко, – и, заметив мое недоумение, добавил: – Три шестьдесят кило, накладную покажу.
– Нет-нет, – поспешно отказался я от этого заманчивого предложения, – масла нам не надо, спасибо. (Очень я опасался, что дед хотел нам сплавить за наличный расчет масло, приэкономленное им у своего отряда.)
Весь вечер я штопал свой полог: вчера комары не дали мне спать, назойливо просачиваясь во все щели, – и слушал великолепный джазовый концерт Дюка Эллингтона с Билли Экстайном, передаваемый «Голосом Америки». Почему-то американские радиостанции слышны тут гораздо лучше наших, так что все новости мы узнаем не из тех источников.
К ночи вернулись из маршрута Саня с Колькой. Саня весел и возбужден: местные разрезы превзошли все его радужные ожидания. Колька тоже оказался молодцом: работал исправно, не хныкал, не сачковал, не канючил и даже нашел несколько хороших скоплений острокод [21]21
Острокоды – мелкие окаменевшие доисторические ракушки, с их помощью биостратиграфы определяют возраст горных пород.
[Закрыть], за что и получил премию – право стрельнуть из ракетницы зеленой ракетой по случаю открытия сезона.
5 июля
Сегодня с собой в маршрут Саня взял Гену. Колька остался дежурить в лагере, а мы с Юрой отправились к соседям топить баню и печь хлеб. Колька, как и положено дежурному, встал нынче раньше всех и приготовил завтрак.
Опять жарища, ни ветерка, и возле дедовой пекарни роятся полчища комаров и паутов. Мы с Юрой нарезали для бани и пекарни сухих дров, березовых и сосновых (сухими смоляными дровами, сосной и кедрачом, хорошо разжигать огонь, а березовые дрова дают надежный устойчивый жар). Потом я оставил Юру топить баню и греть воду в большой железной бочке, подвешенной на перекладине между двумя лиственницами, а сам отправился месить тесто, выкатывать хлеба и готовить формы, пока топится печь.
С перевала к нам спускается небольшая кавалькада: с Лесной, из лагеря съемщиков, каюр Паша привел двух завьюченных лошадей. Паша зол как сатана и срывает зло на бедных, ни в чем не повинных животных:
– Тпру! Тпру! Стой же, козел вонючий! Заячья душа! Стой, сука [22]22
Это сколько же фантазии надо иметь, чтобы увидеть в бедном, затюканном мерине одновременно козла, зайца и собаку (причем именно суку)!
[Закрыть]! Здоров был, Евсеич! Здорово, землячок! Гляди, Евсеич, на вредителя, врага народа! Это вот он я и есть. Эх, мать-перемать! Помнишь этого мерина, ну того, подыхал-то который, белого, толстогубого, помнишь? Развьючил я его, распутал да на тропе бросил, а начальник наш, козел очкастый, давай мне шить: ты, дескать, его нарочно подыхать бросил, медведям на поживу оставил, к березе привязал, вредитель!.. Мало того что он денег стоит, так ты мне еще и работу срываешь!.. Орал он на меня, орал, а мерин тот белый возьми да и выйди к нам из кустов... Да куда он на хрен денется?! Он же не дурак, понимает, что в тайге без людей пропадет. Я сразу начальнику заявление пишу: увольняюсь, дескать, к такой матери. Он спрашивает: «Почему?» – «А заболел», – говорю. «Ты знал, – говорит он, – куда ехал, чтобы болеть?!» – «А болезнь, – говорю, – не разбирает: знал – не знал»... И второй каюр, Витька, тоже заявление подает. До первого вертолета. Вас-то когда перебрасывать будут? – спрашивает он меня.
– Да числа двадцать пятого, – отвечаю я.
– Вот тогда и я с вами улечу. Послушай, землячок, – встрепенулся вдруг Паша, – а вам в партию каюр не нужен? Я старый каюр, опытный, кого хочешь спроси... У вас, говорят, начальник человек.
– Да зачем нам каюр, – пожал я плечами, – у нас и лошадей-то нет.
– Жаль, – вздохнул Паша. – Сколько в тайгу хожу, такого дурака, как наш начальник, первый раз встретил. Рыбу ловить не велит, зверя бить тоже. Колька-шлиховщик все равно ведь вдоль ручья работает. Ежели он рыбу увидит, неужели он ее не поймает?! А козел этот давай кричать: «План горит, а вы, вместо того чтобы работать, рыбу ловите!» Взял и выбросил в кусты двадцать ленков. Каких рыбин – красавцев! Ну скажите после этого, не дурак ли?! План у него горит, а когда четыре дня кряду пил, план не горел?! Рабочие четыре дня на рюкзаках сидели, ждали, когда он напьется... – Паша махнул рукой и пошел спать в «рабочую» палатку.
Евсеич, который прежде не упускал ни одной возможности обложить своего начальника, тут вдруг неожиданно принял его сторону:
– Ишь ты, гусь лапчатый, начальник ему нехорош, рыбу ловить не велит. Да дай им волю, они и работу, и совесть, и все на свете забудут. Пока Ор Николаич им гайки не позакрутил, они и на трое, и на пять суток из лагеря уходили, разбредутся по тайге – ищи их! Вялят рыбу да в мешки складывают...
Я не стал вмешиваться в эти сложные производственные отношения, от комментариев воздержался, просто сложил наши горячие еще буханки хлеба (они к этому времени как раз испеклись) и отправился восвояси.
В нашем лагере никаких признаков жизни. Колька, преступно пренебрегая высоким доверием, дрыхнет в пологе. Мясо, которое он должен был вывесить вялиться (под пологом и непременно в тени!), валяется на самом солнцепеке и все шевелится от копошащихся на нем мясных зеленых мух. Теперь его придется выбросить. Жаль, это килограммов десять отличной грудинки и окорока. Дал Кольке разгона, и он, хмуро огрызаясь, стал торопливо готовить ужин.
Пока я воевал с Колькой, на Юру (прямо к бане) вышел олень. Никакого оружия у нашего славного охотника с собой не было, бежать за карабином к Евсеичу было бессмысленно. Юра метнул в зверя свой топор (которым колол дрова), но конечно же промахнулся, а высокомерней красавец не торопясь скрылся в зарослях.
В баню ходили в две смены: во-первых, всем сразу в банной палатке было бы тесновато, а во-вторых, оставлять наш лагерь без какого бы то ни было присмотра Саня запретил. Баня хоть и расположена в каркасной палатке, но вся как настоящая: с шайками и даже с вениками. Камни Юра раскалил на совесть (геологи подобрали такие, чтобы они не трескались от сильного нагрева), но в крыше палатки кое-где сверкают дырочки, так что пар держится очень плохо, несмотря на то что мы подбрасываем кипяток на каменушку через каждую минуту. Так что даже и здесь нам временами досаждают комары и пауты.
– Амун это, а не баня, – ворчит Юра, – спасибо я еще палатку сверху пару раз горячей водой окатил, чтобы пар держался, да и то...
На ужин Колька состряпал нам оленьи котлеты, по две штуки на человека, причем котлеты маленькие, как в столовой.
– Да ты что?! – вытаращил глаза Юра, когда Колька подал ему его порцию. – Обалдел?! Тебе в тайге мяса жалко?! Мужика в поле двумя такими котлетками накормить хочешь? Да были бы хоть котлеты как котлеты. А это что?..
– Мало тебе, так возьми мою порцию, – огрызается Колька, – четырех котлет, я надеюсь, тебе хватит?
– Ну, это ты мне брось! – строго говорит Кольке Саня. – Тебе дело говорят, а ты в бутылку лезешь. И нечего тут в позу становиться, не дома.
– Правильно, – подтвердил Юра, – тем более что мне, например, и четырех таких котлеток мало.
6 июля
Сегодня я один остался в лагере. Саня с Геной опять ушли в маршрут, а Юра с Колькой, взяв винтовки и рюкзаки, отправились за мясом вверх по Пауку. (Паук – так называется ручей, у впадения которого в Инынью стоит лагерь съемщиков. Если посмотреть на карту, этот ручей и вправду со всеми своими притоками и ответвлениями напоминает паука.) Евсеич сказал, что по долине Паука гуляют лось с лосихой.
Едва только наши ушли, как тотчас явился дед (думаю, что этот момент он выжидал специально), промямлил что-то для приличия, а потом напрямик спросил чарку. Я чарки ему не дал: спиртом у нас распоряжается Саня. Евсеич тяжко вздохнул и, глубоко расстроенный, ушел.
Саня с Геной вернулись часов около девяти, усталые, но очень довольные. Местные разрезы продолжают восхищать нашего начальника, каждый день преподнося новые замечательные сюрпризы.
– Нет, это что-то особенное, – возбужденно говорит Саня, блестя глазами, – это не разрез, это подарок ко дню рождения!.. И столько таких остракод!
– Фортуна нам долги возвращает, – хитро посмеивается Гена, – не все же ей от нас отворачиваться.
Поужинали, я вымыл посуду, послушали радио, сыграли в шахматы, а наших охотников все нет и нет. Вот уже и двенадцатый час ночи пошел, а от них ни слуху ни духу – даже и выстрелов мы не слыхали.
– Надо что-то делать, Саня, – беспокоюсь я, – у них же ни карты, ни компаса с собой. Не дай бог, заблудятся: с тайгой-то шутки плохи! Благо светло сейчас круглый день, а все-таки за них страшновато.
– Да не должны они заблудиться, – задумчиво говорит Саня, – из водораздела Паука они выходить не должны, мы договорились, а тут, кроме как в Инынью, никуда больше не выйдешь. Юрка старый таежник, мужик опытный, хотя, впрочем, и на старуху бывает проруха...
К концу первого часа ночи, взяв с собой ракетницу с парой десятков разноцветных ракет, мы с Геной пошли ребятам на выручку. Саня велел залезть нам на вершину самой высокой сопки и оттуда пускать ракеты вверх. Если наши охотники, не дай Бог, заблудились, они хотя бы засекут направление и выйдут в долину Иныньи. Ну а ежели до двух часов ночи не будет от них сигналов, пойдем в лагерь к Евсеичу, включим рацию (благо Гена умеет на ней работать) и дадим SOS. Только переправились мы с Геной через реку, смотрим: идут наши охотники. Рюкзак за спиной у Юры битком набит, да и Колька, похоже, тоже что-то тащит за спиной: видимо, добыли наконец мяса.
– Да нет, – говорит Юра, устало валясь на траву возле наших палаток, – никого мы не добыли. Это я у Евсеича в долг последнее мясо забрал. Ничего, отдадим свежаниной. Не все же нам у него на иждивении жить, добудем и мы когда-нибудь зверя. Будет и на нашей улице праздник!
Однако вернулись ребята не совсем с пустыми руками: у Кольки в рюкзаке лежали два здоровенных хариуса, убитых Юрой из мелкашки. Обеих рыбин я тут же замариновал: завтра утром приготовлю из них большой согудай [23]23
Согудай – якутское кушанье, салат из сырой рыбы.
[Закрыть].
