Текст книги "Приезжайте к нам на Колыму! Записки бродячего повара: Книга первая"

Автор книги: Евгений Вишневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

7 июля

Как обычно, я проснулся первым. Воздух звенит от комаров. До чего же неохота вылезать из полога в кишащую комарами палатку.

Искупался в ледяной воде Иныньи. Хорошо, что у нас в отряде нет женщин – весь купальный костюм составляют одни только кеды (без кед купаться никак нельзя – в речке полно острых камней). Хмурый Колька слоняется по берегу в штормовке и накомарнике.

– Колька! – кричит ему Саня. – А ну, сейчас же раздевайся и лезь в воду! Ты что, умываться сегодня не собираешься?!

– Да-а-а, – канючит Колька, – а комары?!

– Ну и подумаешь, невидаль какая, комары! – сердится Саня. – Сядет на тебя десяток-другой, всего и делов, зато после купания знаешь как себя чувствовать будешь!

Не решаясь перечить Сане, старшему брату и начальнику, Колька нехотя раздевается и, содрогаясь от ледяной воды и комаров, лезет в Инынью.

Сегодня в маршрут с Саней и Геной иду еще и я: нашему начальнику нужно наколотить много образцов, и он на эту тяжелую физическую работу занарядил и меня.

И вот уже во всю мочь колотим мы камни на довольно крутой осыпи и вдруг слышим карабинный выстрел со стороны нашего лагеря. Странно, карабин в нашем отряде всего один, и он сейчас у меня за спиной. Выходит, стрелял Евсеич, кого, интересно? После небольшой паузы слышим еще три выстрела подряд.

– Должно быть, Евсеич медведя бьет, – говорю я. – Он плакался, что у него всего-навсего три десятка патронов осталось и что оленя он больше стрелять не будет. Ему медвежья желчь нужна и медвежье сало.

– Должно быть, так, – соглашается Саня. – Он уже вчера намекал мне. Я, дескать, на вас пять штук патронов израсходовал, оленя убить вам хотел. Я, правда, ему сказал, что у нас самих боезапаса кот наплакал... Но пять-то штук ему отдать придется, а то вони не оберешься.

И вдруг, к неописуемом нашему удивлению, на противоположном берегу реки видим мы грустного Евсеича, который бредет, неся в авоське за спиной здоровенного ленка, а в руке – карабин. При этом бредет он отнюдь не со стороны нашего лагеря, а как раз наоборот – от устья Паука.

– Здоровеньки булы! – кричит нам дед с той стороны Иныньи. – Все, кончил я навигацию к такой матери, и удочку об коленку изломал. Дерьмо это, а не тайга – рыбы мало, мяса мало...

– Побойся Бога, Евсеич, как же мало? – удивляется Гена. – Олени кругом непуганые ходят. Чего же тебе еще надо?

– Олени-то ходят, – машет рукой Евсеич, – да что в них, в оленях-то?! Нет, домой хочу, в Киев. Ну ее, эту тайгу, к такой матери! Все, последний раз езжу, отъездился...

– Евсеич, это ты стрелял из карабина? – строго спрашивает его Саня.

– Ну, я стрелял, я, – нехотя ответил дед.

– А нам показалось, что стреляли там. – Я махнул рукой в сторону нашего лагеря.

– Мало ли чего вам показалось, – устало сказал Евсеич и присел на камень, – в сопках точно не поймешь, откуда выстрел. Да еще и ветер сейчас крутит.

– Медведя бил? – уважительно спрашиваю я.

– Да какого там медведя! – в сердцах машет рукой Евсеич. – Кабы медведя, так не обидно было бы... оленя! Ведь давал же я зарок – не стрелять больше оленей. А этот прямо на меня вышел, да такой матерый, такой красавец, рожищи – во! шкура от жира лоснится... Да какой-то, видать, заговоренный попался... Я его метров с двадцати бил. Первый раз ударил – он головой закачал. Ну, думаю, попал, сейчас на бок повалится. Нет, постоял-постоял, козел вонючий, да и пошел. И идет-то, главное, медленно, вразвалку: дескать, плевать я на тебя, Евсеич, хотел вместе с твоим карабином, а я сам как остолбенел... Потом пришел в себя, вдарил ему вслед еще три раза, да куда там, он уже на той стороне реки был, за порогами! Нет, все, кончаю я эту охоту и рыбалку кончаю. Отдыхать буду. Мне теперь только медведь нужен, а олень пускай хоть в палатку приходит, стрелять не стану.

Прошли с работой вниз по Инынье до самых порогов и там сделали привал. Сварили чаю и пообедали. Очень вкусный чай получается здесь. То ли вода, то ли воздух, в котором травы хорошо настаиваются, тому виною, не знаю. Как и все полевики, плотно едим мы утром и вечером, а вместо обеда у нас обычно легкий чай с бутербродами. Тем временем ветер пригнал с севера (может быть, даже с моря) низкие, тяжелые тучи, и неподалеку загромыхала гроза. Гроза в горной тайге – прекрасное, ни с чем не сравнимое зрелище, жуткое и восхитительное одновременно. Но о ней писать надо отдельно, и, видимо, мое слабое стило для этого не годится. В далеком теперь уже шестьдесят втором году на Алтае, сидя на вершине горы Ревнюхи, попали мы в самый центр такой грозы. До сих пор, как вспомню, мороз по коже от ужаса и восхищения. К счастью, а может, наоборот, к несчастью, гроза задела нас только легонько, самым своим краешком, и вскоре мы уже увидели огромную толстую радугу, переброшенную из реки Иныньи в реку Лесную. Радуга была таких чистых и ярких тонов, каких я прежде никогда не видывал. Саня сделал ее снимок на цветную пленку, но в сумерках навряд ли у него что-нибудь выйдет [24]24
  Так оно впоследствии и оказалось.


[Закрыть].

Совсем поздно, когда мы уже собрались в обратную дорогу, Саня обнаружил какое-то необыкновенное обнажение [25]25
  Пусть это слово никого не вводит в заблуждение – имеется в виду обнажение горных пород.


[Закрыть]. Несмотря на не совсем еще здоровую ногу, он прыгал от восторга, как молодой баран. С завтрашнего дня, решил Саня, чтобы не тратить столько времени на дорогу, устроим мы здесь выселки и будем работать с ночевкой дня по три-четыре.

Обратной дорогой Бася поймала за хвост куличка и так удивилась своей охотничьей удаче, что раскрыла пасть. Куличок-то и улетел.

8 июля

С утра ветер принес низкие мокрые тучки, из которых сразу же брызнул мелкий противный дождик. Выход на обнажение, естественно, отменяется, и Саня объявил выходной. Сидим в складской палатке, которая по совместительству является нашей кают-компанией: соль, мука и вата, хранящиеся в мешках, конденсируют влагу, и здесь относительно сухо и светло.

После обеда, сразу же как только кончился дождь, на той стороне Иныньи возникла фигура Евсеича в болотных сапогах.

– Здорово, войско польское! – заорал он нам. – Слыхали новость: «Спартак» у «Кайрата» 2:0 выиграл!

Мы вылезли из палатки.

– Слыхали, конечно,– спокойно сказал Саня, – мы каждый день «Последние известия» слушаем.

Евсеич потоптался на том берегу, не зная, как продолжить разговор, и, поскольку приглашения на чарку не последовало, убрался восвояси.

–У-у, Бандера! – с ненавистью ворчит Юра. – Опять спирт или патроны клянчить приходил. Ты, Саня, как он патроны спрашивать будет, ко мне его посылай. Дескать, патронами у нас Юрка распоряжается. А уж я с ним поговорю.

– Пять-то патронов отдать ему придется, – говорит Саня.

– Ну, пять-то, ладно, – вздыхает Юра, – но больше – шиш!

9 июля

С утра сияет солнце и дует холодный, свирепый ветер. Мы радуемся, что нет комаров, а Саня хмурится:

– Как бы нам этот ветер снегу не принес. Тут это вещь вполне возможная.

Саня, Юра и Колька ушли в маршрут, а мы с Геной остались в лагере. У нас ответственное задание: нарубить и перевезти в лодке на нашу сторону побольше веток ольхи, тальника и осины. Словом, всякого лиственного дерева для коптильни (кроме, правда, березы). На нашей стороне растет только хвойный лес, а мясо и рыба, копченные хвойными дровами, имеют пренеприятный горький привкус смолы, береза же дает не менее противный привкус дегтя.

Рубим кусты в два топора и вдруг сперва слышим, а потом и видим – вертолет. Разворачивается и идет на посадку прямо к нам, в Инынью.

– Не дай бог, сядет на наш берег речки, – причитаю я, – а не к соседям. Он же не только расшвыряет все эти ветки по долине, но еще и палатки нам сорвет!

На счастье, вертолет сел у соседей. Идет он, как выяснилось тут же, на речку Рассоху, в устье Иныньи (там работает еще одна съемочная партия) и везет туда большое начальство – самого начальника экспедиции, а к нам он присел, чтобы передать почту для геологов.

Начальник экспедиции вылез из машины, поднялся по косогору в лагерь Евсеича, заглянул в пару палаток, постучал зачем-то сапогом в железную бочку, где мы грели воду для бани, потом строго нахмурился и спросил у завхоза:

– Как обстановка в отряде? Жалобы, проблемы, нехватка в чем-нибудь есть?

– Никак нет! – по-военному отрапортовал нерастерявшийся дед, – ни жалоб, ни претензий! А обстановка нормальная, деловая обстановка.

– Это хорошо, – похвалил Евсеича начальник, – деловая обстановка – это прежде всего... А как план? Как производственные показатели?

– Все путем, – продолжал рапортовать лихой завхоз, – все по плану!

– А где же у вас геологи-то? – успокоился начальник. – Тут, я вижу, одни рабочие.

– Так все же в маршруте, – развел руками дед. – Где же им еще быть, геологам? На Лесной, это речка такая... Я вот один в лагере... Завхоз я, а вот... – кивнул он на нас с Геной (к этому времени мы уже были у вертолета), – соседи наши, научные работники из Новосибирска. У них лагерь рядом, за мыском...

– Ну как же, помню, помню, – сказал начальник и пожал нам с Геной руки. – Научные работники рядом – это хорошо, – добавил он веско. – Я вам числа двадцатого – двадцать пятого еще одного научного работника пришлю, Геологическую Даму. Вы, пожалуйста, передайте это геологам, – обратился он к Евсеичу, – и скажите, чтобы приняли ее как следует. – Затем он еще раз пожал всем руки (видимо, это уже был акт прощания), сел в вертолет и улетел.

Евсеич самодовольно пригладил седой ежик и зачем-то похлопал себя по животу.

– Ага, прилетит к нам, значит, баба. А их на базе никого, вот я ею и займусь вплотную. Старый конь борозды не испортит!

– Может, и не испортит, – усмехнулся Гена, – да мелко вспашет. Уж молчал бы ты, Евсеич, тоже мне конь нашелся!

Вечером к нам в лагерь вернулся Колька. Завтра вместо него к Сане на выселки уйдет Гена.

Поздно вечером, когда мы с Геной в кают-компании играли в шахматы, к нам ворвался Колька и закричал свистящим шепотом, словно боялся спугнуть дичь:

– Там ленки!

И действительно, в узкой протоке возле наших палаток ходят два здоровенных ленка. Колька схватил спиннинг и стал бросать его в воду, зацепляя по дороге кусты и деревья. Ничего конечно же не поймал, а только спугнул замечательных рыб.

10 июля

С утра Гена ушел на выселки, а мы с Колькой стали хозяйничать. Дует такой свирепый холодный ветер, что наши палатки прямо-таки трещат – как бы их не сорвало. О комарах, конечно, не может быть и речи.

На той стороне реки появился Евсеич с карабином за плечами и в коротких сапогах (значит, переправляться к нам не собирается).

– Эй, тезка, здорово! – кричит он мне (Евсеич называет меня тезкой потому, что мы с ним занимаем в наших отрядах одинаковые должности – завхозов, – а никакого объединяющего слова, кроме вот этого – «тезка», – он придумать не может), – нет ли у вас порошка какого-нибудь от головы. Я, черт его душу, прошлую-то ночь не спал – три выпечки делал. Нынче ночью уснул, слышу: Сильва лает. Сроду она не лаяла, я и голоса-то у нее не знал, сперва подумал даже, что это ваша Баська брешет, в одних трусах вышел, гляжу: медведь. Метрах в двадцати стоит и озирается. А темно, даже и мушки не видать... Я карабин из палатки высунул, так, наобум, просто вдоль ствола, вдарил, гляжу: не видать никакого движения... Неужели, думаю, первым выстрелом наповал уложил, вот это, думаю, удача!.. Нож взял, карабин на всякий случай... Подхожу с опаской, конечно, гляжу: а там ложбинка маленькая, в сторону тайги... Он по ней, видать, и врезал. И, что обидно, ни крови, ни шерсти не видно. Все, думаю, теперь-то уж его, медведя, сюда и калачом не заманишь!.. Каюра Витьку бужу – ему ночью с лошадьми выходить надо, чтобы в лагерь на Лесную засветло добраться, – лошадей вьючить стали, волнуются лошади, храпят. Что за черт, думаем, а он, оказывается, опять тут! Ну, мы с Витькой и залегли (у него тоже с собой карабин), я – у печки, а Витька – за поленницей. Я и говорю Витьке-то: «Ты его ближе подпускай, ближе, чтобы уже вдарить наверняка. Нас ведь двое, не так боязно подпускать его, в случае чего, один другого подстрахует. Пусть он на открытое место выйдет, чтобы мушку было видно как следует». А медведь здоровенный, на ногах высоких, матерый, идет вразвалочку, что твой гусар! У нас ведь на косе напротив лагеря пол-оленя брошено. Мясо на жаре протухло, вот запах по долине и несет. А миша на тухлятинку-то, известно, падок... Так красиво шел. Витька не удержался да как вдарит раньше времени, тоже, считай, наугад. Медведь завертелся на месте волчком. Витька вскочил из-за поленницы: «Ура!» А кого там «ура»... Медведь вдруг вертеться кончил да как припустит в гору! Мы потом посмотрели: ни крови, ни шерсти – один понос (слыхал про «медвежью болезнь»?)... Ах ты, растуды твою не так! Ведь сам приходил, сам! И желчь принес, и сало!.. А потом какой уж там сон... Вот и не могу нынче – голова раскалывается, и все тут...

Этот монолог, полный страсти, Евсеич произнес с другого берега реки, я же выслушал его из нашего лагеря (дед легко перекрывал своим басом шум горной реки Иныньи и расстояние метров тридцать).

– Ладно, Евсеич, – крикнул я, – погоди там, чего-нибудь поищу тебе от головы! – И я отправился копаться в наших медикаментах, а дед уселся на камень и стал терпеливо ждать. (Может, это было и неучтиво с моей стороны – оставить его, больного, на том берегу, но возиться с резиновой лодкой или тем паче переносить деда на спине – а это центнер с гаком – мне страсть как не хотелось.)

Перебрал всю нашу аптечку: чего тут только нет! И все лекарства с иностранными названиями, а что от головы, что от живота, что от насморка – поди узнай! Вернулся на берег и признался в своей медицинской несостоятельности.

– А, ничего, – махнул рукой Евсеич, – неси их всех сюда. Я каждой по паре приму – какое-нибудь да поможет.

Я надел болотные сапоги и приволок деду всю нашу обширную аптечку. Он высыпал себе в горсть таблеток и порошков, по паре каждого наименования, все это разом отправил в рот, запил водой из Иныньи и, почесав темя, сказал:

– Конечно, мне бы сейчас стопка лучше всякого лекарства помогла, но и на этом спасибо. – И побрел к себе в лагерь.

После обеда я устроил ревизию всем нашим припасам и продуктам. Выяснилось, что у нас осталось всего две с половиной буханки хлеба. Пора думать о новой выпечке, и я отправился в лагерь к соседям.

Евсеич лежит в своем пологе чуть живой – доконали его таблетки и порошки. Сегодня конечно же ни о какой выпечке не может быть и речи. Перед Евсеичем на столе стоит огромный противень яичницы из яичного порошка. В палатке, несмотря на сильный ветер, дующий вдоль реки, полно комаров и паутов. Я выгреб из печки немного горячих углей и бросил их на земляной пол. Палатка наполнилась дымом, и комары с паутами сразу же пропали.

– Ты ешь, ешь, – слабым голосом угощает меня дед, – и чай там на печке горячий, наливай!

– Спасибо, Евсеич, – отказываюсь я, – только что отобедал.

– Ну, тогда посиди просто так, я с тобой разговаривать буду, – просит он, – мне от разговоров легчает, а так – хоть помирай! Врачи, мать их душу, ты такие порошки людям делай, чтобы от них легчало, а они вон чего!.. Видал, какое мне облегчение сделалось – помираю! Ну, хочешь, я тебе про прежние времена рассказывать буду?.. Про Дальстрой расскажу, про лагеря здешние... Я ведь тут все прошел: огонь, воду и медные трубы...

– Ну, давай, рассказывай, – согласился я, – раз тебе от этого лучше. Да и мне интересно.

– Да-а, – слабым голосом начал дед, – Дальстрой – это такая сила была в прежние времена, ого-го! На моем веку знаешь сколько дальстроевских начальников сменилось?! Но из всех самый серьезный был – Петренко. Он один здесь, на Колыме, своей смертью помер. А другие... Тут ведь, как на войне, было, даже еще строже... Тут уж если снимали, то со всех постов разом и подъемные – девять грамм.

– А сам-то ты где здесь был? – осторожно спросил я. – И кем?

– Служил я здесь, служил, – торопливо ответил мне дед. – В Тоскане да на Зеленом мысу, там мужские лагеря были... В Эльгене служил, в Мылге, там лагеря женские были... Да много народу там сидело, ой много! И политических, и урок...

– А кого больше?

– Больше, пожалуй, все-таки урок. В Эльгене строгий лагерь был, ой строгий, особенно зимой. Минус пятьдесят – пятьдесят пять, обычная вещь, а греться негде... Но я-то их жалел, не всех, конечно, на всех жалости где напасешься, а так, некоторых... Крупы из Магадана им привозил, материи в горошек. У меня в Магадане жена жила, я туда часто ездил. И оттуда привозил...

Далее Евсеич пошел рассказывать о своих интрижках с заключенными дамами. Он сыпал именами, кличками, точными и безжалостными характеристиками. Каждую интрижку он описывал так смачно, с таким множеством подробностей и деталей, что я только диву давался. Ну и память у старика на такие вещи! (Ах, как потом казнил я себя, что сразу же, по горячим следам, придя к себе в лагерь, не записал все эти рассказы с их замечательными подробностями! Выбрал я себе из дедовых рассказов только один – его черед впереди, – остальные же пропали безвозвратно. Увы мне, нерадивому!) Рассказывал Евсеич о какой-то директрисе магазина из Киева с двадцатипятилетним сроком (тогда у многих такие сроки были), о какой-то Люське-чумичке, которая работала кочегаром на локомотиве без колес – местной электростанции («Я же туда ее и пристроил, – самодовольно говорил дед, – работа-то была самая блатная – в тепле»), о Катьке-незабудке, «воровке в законе» и множестве других женщин. А под конец рассказал он об одной политической болгарке:

– Ох и хороша была: высокая, здоровенная, килограммов под восемьдесят, – словом, красавица! Долго я вокруг нее увивался, все думал: как бы мне ее сподручней облапошить? Потому что на улице – зима, холод, что тут сделаешь?! Наконец заманил я ее как-то в засолочный цех. Там по осени капусту и зеленые помидоры квасили – со всей Колымы свозили. А зимой в цехе, конечно, пусто, и чаны стоят здоровенные, полукруглые, в два человеческих роста высотой. Ну, пол там, полати сделаны, все как положено. Холодно, конечно, – не топят, но все же не так, как на улице. Только я к ней полез, только на полати заваливать ее стал, она хвать меня за руку да как бросит через себя (приемчикам, видать, обучалась!) – и я прямехонько угодил в этот чан. После этого слышу: дверь хлоп – и все тихо. Убежала, значит, сучка. Я кричать – никто не слышит, конечно, а чан скользкий, ледком подернулся, высокий – до края не дотянешься. Двое суток я в этом чане просидел, совсем уж замерзать стал... А чего, и замерз бы насмерть к такой матери, да, спасибо, приятель мой в этот цех бабенку приволок. Я как из чана закричу!.. Он испугался сперва, а потом подал лестницу, а я сам вылезти не могу: закоченел. Пришлось ему меня оттуда вытаскивать. Вот так я чуть-чуть ни за что ни про что не пропал... – Евсеич кончил рассказывать, и я словно бы очнулся.

Прошло часа три, а может, и все четыре. Сгустились сумерки, и я стал собираться домой.

– Ну, а потом, после пятьдесят шестого года, что с тобой стало, Евсеич? – спросил я, уходя. – И что вообще со всеми этими лагерями стало и с заключенными?

– Что стало с лагерями и с зэками, я не знаю. – Евсеич уже ожил и даже встал с постели. – Жинка моя сильно серчала, думала, что я ей изменяю. Так что я еще в пятидесятом в Магадан перебрался и стал там заведовать складом стройматериалов. Здоровенный у меня был склад – сто семьдесят тыщ тонн. А знаешь, что такое стройматериалы на Колыме – золотое дно!

Поздно ночью пришли с обнажения все ребята, мокрые (попали под дождь), но очень довольные: Юра наконец-то убил оленя, молодого телка лет трех-четырех. Кроме того, на блесну он поймал трех здоровенных ленков, одного килограмма на два, двух других – килограмма по полтора, так что рюкзаки у всех троих тяжеленные (Саня с Геной принесли еще и образцы.)

– Устали? – участливо спросил Колька, волоком оттаскивая рюкзаки в складскую палатку.

– Каждый день бы такую усталость! – весело усмехнулся Гена.

Юра весел, возбужден удачей, рассказывает мне:

– Амун это, а не карабин. Я ведь уже третьего дня одного оленя из-за него упустил. Мушка черт-те куда сбита. С упора бил, метров на сто – сто пятьдесят – и все мимо, так и ушел тогда олешек. Это уже я потом догадался: снял с себя штормовку, на сук повесил и пристрелял в нее карабин. Сбил мушку в другую сторону, сколько можно было, да еще опережение вычислил. Противно, правда, эдак-то охотиться: в пустое место целишь, а не в зверя. Я и этого оленя клал – семь патронов истратил. Двумя первыми рога ему пообломал, третьим – нижнюю челюсть вместе с языком отшиб и только четвертым в брюхо угодил. Нет, с таким карабином я на медведя не пойду. Только с жаканом.

Вечером по случаю почина в охоте Саня налил всем (кроме Кольки, разумеется) по стопочке разбавленного спирта.

Уже поздно ночью к нам в канаву опять заплыли два ленка (видимо, они же, вчерашние). Юра взял свою блесну и в две минуты выловил обоих.