Текст книги "Давайте напишем что-нибудь"

Автор книги: Евгений Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)

ГЛАВА 36
Автор настоящего художественного произведения занимает критическую дистанцию по отношению к самому себе

Как, вероятно, уже поняли многие, автор настоящего художественного произведения – все-таки далеко не Гоголь. В этом, прежде всего, убеждает только что без сожаления покинутая нами тридцать пятая глава, в которой автор фактически разоблачает себя, показывая читателям, насколько он уступает упомянутому классику. В чем, спросите вы? Да хотя бы в том, что даже вставную новеллу как следует вставить в свое художественное произведение не может… Сначала (см. гл. 29) он хвастливо обещает читателю, что новелла эта не будет иметь ничего общего с художественным целым, в пространстве и времени которого мы находимся, и даже уподобляет данную новеллу зубному протезу, а потом вдруг ни с того ни с сего (см. гл. 35) возвращается к ней и органично встраивает ее в событийную канву романа!

Теперь возьмем Гоголя Н. В. Тот – в отличие от автора настоящего художественного произведения – ничего никому не обещает, а просто вставляет «Повесть о капитане Копейкине» в бессмертные «Мертвые души» – и как мастерски вставляет! Вот уж воистину вставил так вставил! Тут, кстати, как раз и было бы уместно сравнить вставленное с зубным протезом, ибо до того инородна «Повесть» по отношению к любимому нами с детства роману, что ее с ним даже слепой не спутает.

Вот и получается, что Гоголь Николай Васильевич опережает автора настоящего художественного произведения на целую голову, как бы оно ни было печально.

Но не это самое главное. Самое главное – в том, что автор настоящего художественного произведения продолжает обременять повествовательную канву все новыми перипетиями, хотя настоящее художественное произведение, как уже раз сто сказано, давно и неизбежно приближается к своему концу! И никому не понятно, куда эти новые перипетии девать. Хорошо еще, кстати, что события романа развертываются не только на все-таки довольно ограниченном этом свете, но и на практически безграничном том, – иначе в пространственно-временном континууме было бы не протолкнуться.

Впрочем, даже распространение событий на тот свет не спасает настоящее художественное произведение от перенаселенности действующими лицами и их исполнителями. Любой мало-мальски профессиональный художник слова давно уже нашел бы способ освободить себя от необходимости тащить на своих плечах такую прорву народу, переведя какое-то количество героев во второстепенные и неназойливо заставив драгоценного читателя выбросить их из головы, как кошмарный сон. Но автор настоящего художественного произведения настолько лишен элементарных литературных навыков, что, будучи не в состоянии как-нибудь иначе управиться с силосной массой действующих лиц и их исполнителей, наделяет их всех правами и обязанностями главных – тем самым, между прочим, унижая последних, то есть действительно главных! Он даже, стыдно сказать, не гнушается тем, чтобы – обеспечивая себе свободное (для занятий второстепенными действующими лицами и их исполнителями) время – бросить в тюрьму главных действующих лиц и их исполнителей. Например, Зеленую Госпожу Марту! Последняя, кстати, вот уже восемь глав подряд болтается где придется и начинает казаться людям доброй воли не только не основным действующим лицом и его исполнителем, но просто откровенно бездействующим лицом и его исполнителем. И это – Марта, персонаж, призванный нести на себе одну из львиных долей идейной нагрузки!

Короче говоря, какие бы то ни было представления о пропорциональности распределения в структуре литературного текста сил и средств у автора стоящего художественного произведения полностью отсутствуют. Как грустно!

В конце концов автору настоящего художественного произведения ничего не останется, как со стыдом отступить на задний план, где – если иметь в виду нормальный, то есть классический, литературный текст – ему вообще-то и место, а на передний план вывести тех, по кому так соскучилась впечатлительная душа читателя. Пожалуйте, стало быть, на передний план, дорогая Марта, Кузькина мать и Ближний: настало ваше время!

…сидя в тюрьме уже второй раз на протяжении довольно все-таки короткой своей жизни, Марта начинала чувствовать себя настоящей преступницей. Отныне во всех анкетах, которые ей предстояло заполнить, следовало в графе «Была ли судима» писать: «Была, была!», в графе «Отбывала ли срок…» – «Отбывала, отбывала!», а в графе «Дополнительная информация» – «В последний раз брошена в тюрьму особенно бесчеловечного режима без суда и следствия». Ибо так оно на самом деле и случилось: подведя Марту к порогу карцера, ее просто бросили туда со всего размаху – на холодный каменный пол. «За что?» – крикнула Марта и услышала в ответ: «За непонимание отличительных особенностей текущего момента!»

Приговор, хоть и неофициальный, прозвучал настолько безнадежно, что Марта разрыдалась, осознав полную невозможность для себя исправиться, то есть понять отличительные особенности текущего момента: момент, который как раз тогда тек, вообще не имел в ее глазах отличительных особенностей, но был вял и рыхл… Уверенная в том, что при таком раскладе ей придется провести в тюрьме особенно бесчеловечного режима остаток жизни и никогда не увидеть дочери. Марта не успела посмотреть на Татьяну и Ольгу, когда родила ее, поскольку рожать пришлось срочно и сразу после этого садиться в тюрьму), она решила немедленно наложить на себя руки. И наложила – конкретно на область плечевого пояса. Когда руки затекли, но в жизни как таковой заметных изменений не произошло, Марта поняла, что навыков наложения на себя рук у нее недостаточно, и задумалась над тем, что ей вообще светит.

Казалось, ей не светило ничего, ибо в карцере, куда её бросили (практически швырнули), даже окошка никакого не было. Однако, приглядевшись как следует, Марта обнаружила, что источник света находится в ней самой и что источник этот распространяет лучи на весь карцер. Странно, но лучи оказались холодными. «Свечу, да не грею!» – в сердцах сказала Марта и сразу же накинула на себя плотную черную шаль. Свечение не прекращалось. «Я прямо как вакуумная трубка, обернутая черной бумагой в опытах пятидесятилетнего Вольфганга К. Рентгена 8 ноября 1895 года: испускаю лучи, которые обладают невероятной проникающей способностью», – сказала она себе и улыбнулась.

Установив физическую природу находящегося в ней внутреннего света, Марта озаботилась тем, на что его можно было бы употребить. Насколько она помнила, одна из функций рентгеновских лучей состояла в том, чтобы посредством их осуществлять контроль за качеством изделий и материалов. Если бы Марта не сидела сейчас в тюрьме, она тотчас бы бросилась проверять качество единственного на данный момент интересовавшего ее изделия – Абсолютно Правильной Окружности из единственного на данный момент интересовавшего ее материала – спичек. Но делать это, находясь в тюрьме особенно бесчеловечного режима, было, разумеется, слишком трудно. Тогда она направила сноп света на стену карцера – и Хлучи сделали свое дело: на стене, как на экране, спроецировались безутешные лица Ближнего и Кузькиной матери, сидевших каждый в своей камере по соседству.

– Киснем? – бодро спросила Марта.

– Киснем, – охотно согласились те. – А какие будут предложения?

– Предложения будут сложные, с сочинением и подчинением, – предупредила она.

– Зачем нам все эти сложности? – полезла на рожон Кузькина мать, но была тут же снята с рожна Ближним.

– Вы, Кузькина мать, хорош капризничать, – сказал он. – Только капризов Ваших сейчас не хватает!.. Не обращайте на нее внимания, Марта.

И Марта, как обещала, начала создавать сложные предложения с сочинением и подчинением, оформившиеся в такую вот небольшую, но прекрасно построенную речь, сопровождаемую щедрыми, но совершенно никчемными комментариями Кузькиной матери, – их до поры до времени Марте удавалось игнорировать:

– Дорогие друзья, – вы, с которыми я поровну делила горести и радости последних дней жизни на свободе и которым я доверяю больше, чем себе!

– Напрасно Вы себе так мало доверяете, надо больше доверять, – строго заметила Кузькина мать.

– Вот мы, наконец, и в тюрьме особенно бесчеловечного режима, – продолжала Марта, – ибо мы, как сказали бы многие, доигрались. Не будем понимать этого буквально: каждый из нас вполне и вполне способен осознать, что глагол «доиграться» в данном случае отнюдь не означает «достичь в игре определенного момента, близкого к ее завершению». В подробности же переносного значения данного глагола давайте лучше не вдаваться…

– Нет, отчего же, давайте вдадимся! – закричала Кузькина мать, но никто не вдался.

– …поскольку, с любой стороны, очевидно: ни для кого из нас построение Абсолютно Правильной Окружности из спичек не игра. Да и можно ли назвать игрой то, что является смыслом твоей жизни и что для тебя дороже всего под этим небом?

– Под каким «под этим» – под вот этим вот? – показала, но не попала пальцем в небо Кузькина мать.

– Иногда наши души терзают сомнения – словно бы ища чего-то, мы озираемся по сторонам и говорим себе: ну, не может, не может, не может такого быть, чтобы дороже этой вот пригоршни спичек не было для меня ничего… а жизнь во всем ее многообразии, а дети, а любимые люди? Но жизнь во всем ее многообразии когда-нибудь кончается – как у Ближнего, дети когда-нибудь подрастают – как однажды у Кузькиной матери и у меня, любимые люди когда-нибудь становятся такими далекими, что почти неразличимы – как… не буду говорить у кого…

– Ну и не говорите, подумаешь… и так понятно, у кого! – не унималась Кузькина мать.

– …так вот, когда ты остаешься один на один с самим собой – вроде каждого из нас, брошенного в одиночную камеру, то вдруг с леденящей душу отчетливостью начинаешь понимать: единственное, что требуется от тебя в этом мире, – построить отведенный тебе участок Абсолютно Правильной Окружности… в чем бы это ни проявлялось!

– Что значит – «в чем бы это ни проявлялось»? – совсем потеряла питательную почву под ногами Кузькина мать.

– Кузькина мать, – жестким, как кровельное железо, голосом сказала Марта, – или сами произносите речь, или не мешайте другим!

– Мне легче произнести самой, чем другим не мешать, – призналась Кузькина мать. – Только я по-своему, ладно?

И, не дождавшись разрешения, глухо, как в танке, заговорила:

– Кузька… слышишь ли ты меня, Кузька!

– Слышу! – устами отошедшего на задний план автора настоящего художественного произведения отозвался с заднего же плана чуткий Кузька.

Кузькина мать вздрогнула – вероятно, не ожидая такого резонанса в пространственно-временном континууме художественного целого, но мужественно продолжала:

– Вот… повиниться перед тобой хочу. Я ведь, Кузька, давно уже в построении Абсолютно Правильной Окружности из спичек чем могу помогаю, как ты знаешь…

– Знаю и горжусь, мать! – снова донеслось с заднего плана. – Здесь, в Вышнем Волочке, это все знают… и я – за одно то, что являюсь твоим сыном, – пользуюсь среди населения заслуженным уважением.

– Мною заслуженным? – с недоверием спросила Кузькина мать.

– Конечно, тобою – не мною же! – расхохотался Кузька.

Некоторое время было тихо. Вежливые Марта и Ближний не решались напомнить о себе.

– Кузька… – вдруг снова позвала Кузькина мать.

– Чего?

– Я ведь не договорила еще…

– Договаривай!

– Ох, тяжело договаривать… Я, в общем, чтó сказать хочу: ты у меня свет в окошке, Кузька!

– Это я знаю, мать, – дальше-то что? – с нетерпением воскликнул с заднего плана Кузька.

– А дальше… дальше то, что бывают в жизни моей отдельные моменты, когда я думаю не только о тебе… эх, зачем я вру – когда я думаю не о тебе… опять вру – когда я не думаю о тебе!

– О ком же ты думаешь? – строго призвал ее к ответу Кузька.

– Да в том-то и дело, что не «о ком»… а «о чем». Я думаю об этой долбаной Абсолютно Правильной Окружности, а не о тебе, Кузька! Но скажу в свое оправдание: это очень редко случается, – Кузькина мать так налегла на слово «очень», что практически подмяла его под себя.

– Стыдно, мать! – с горечью отозвался Кузька. – Стыдно и… противно. Тут практически весь Вышний Волочёк уверен в том, что мысль об Абсолютно Правильной Окружности из спичек ни на мгновение не покидает твоего просветленного сознания… а ты вóт как о ней: дол-ба-на-я! Не поймет тебя весь Вышний Волочек, мать… не поймет.

– Да наплевать мне на весь Вышний Волочек! – крикнула в направлении Вышнего Волочка Кузькина мать. – Мне важно, чтоб ты, ты один…

– Грех плевать в родное гнездо, и нет этому прощения! – бескомпромиссно произнес Кузька. – Тебе, мать, дорого придется заплатить за это.

– Чем же заплачу я, Кузька? Кровью? – В голосе Кузькиной матери звучала готовность номер один.

– Хуже! – злорадно ответил Кузька и торжественно произнес: – Ты мне больше не мать!

– А кто тебе теперь мать? – машинально спросила Кузькина мать, не желая, чтобы сын оставался сиротой.

– Мать мне теперь та женщина, которая до тебя говорила! И которая сказала, что построение Абсолютно Правильной Окружности из спичек для нее дороже всего под этим небом… а ты еще, как дура, спросила: «Под каким “под этим” – под вот этим вот?» Прости, что я называю тебя «дура»: я никогда бы не позволил себе такого в адрес моей матери, но, как сказано, ты мне больше не мать! Конец связи.

Сколько Кузькина мать после этого ни обращалась к заднему плану, оттуда не раздавалось ни звука – что, кстати, странно, ибо там должен был бы находиться, по крайней мере, автор настоящего художественного произведения… впрочем, может быть, конечно, он и отлучился. (Как тебе, любезный читатель, такая вот поистине кружевная модальность: впрочем, может быть, конечно, он и… – а? Немного найдется в современной литературе писателей, способных обуздать столь сложную гамму отношений к собственному высказыванию!) Внезапно Кузькина мать бросилась к Марте – с недружелюбным намерением от ревности разорвать ее в клочья. Увы, несчастная забыла, что в данный момент она всего лишь проекция на стену карцера Марты – проекция, вызванная к жизни потоком излучаемого Мартой внутреннего света.

– Держите себя в руках, проекция, а то лоб о камни расшибете! – сделал замечание Кузькиной матери Ближний.

– Нет, Вы скажите, Вы мне теперь скажите, – проекция обращалась прицельно к Ближнему, – чем она Кузьку взяла? Она же не мать… она кукушка! Татьяну и Ольгу – которая, кстати, непонятно от какого отца! – подкинула Рединготу, а сама со строителями якшается… да еще и у других детей ворует!

– Вы… какого сословия? – рафинированным, как сахар, голосом неожиданно спросил Ближний Кузькину мать.

– Мещанского, – ответила та.

– Мещанка, значит… – вздохнул Ближний. И неизвестно к чему добавил: – Ну-ну.

– Что ж, – не слушая его, кипятилась проекция, – мы теперь Марту «Кузькина мать» называть должны? А меня тогда как называть – Марта?

– Ну уж нет, – белугой, а также белухой взревел автор настоящего художественного произведения, – Мартой Вас тут никогда называть не будут!

– Но Марта же теперь вроде как Кузьке стала… ох, язык не поворачивается… матерью! Поганец Кузька…

– Не одному Кузьке она мать! – резонно возразил Ближний. – Она еще Татьяне и Ольге мать.

– Вот стерва! – совсем потеряла контроль над собой Бывшая Кузькина мать и, упав замертво, зарыдала.

– Убрать ее из структуры литературного целого? – предупредительным шепотом спросил у Марты автор настоящего художественного произведения. – Она тут без Кузьки, действительно, и не нужна больше – непонятно даже, как ее называть…

Марта ответила холодно:

– У нее, – тут она кивнула в сторону Бывшей Кузькиной матери, – только что отняли самое дорогое в мире – ее дитя. Вот она и ведет себя… как ведет. Вы сначала выбиваете у героя почву из-под ног, а потом удивляетесь, почему он падает!

Автор настоящего художественного произведения вообще не понял, чего ради Марта, которой всего-то-навсего только и хотели облегчить жизнь, взялась его отчитывать! Но раз так – дело их: пусть Бывшая Кузькина мать прикончит нынешнюю Кузькину мать в порыве гнева – и дело с концом. Мне, то есть в моем лице – автору настоящего художественного произведения – на-пле-вать.

Между тем Марта направила на лежавшую замертво Бывшую Кузькину мать пучок внутреннего света – соблюдая, кстати, осторожность, ибо рентгеновские лучи при неумеренном использовании, как известно, способны привести к лучевой болезни. Складки на лице Бывшей Кузькиной матери начали разглаживаться…

– Эй-эй, – крикнул Ближний. – Вы там поосторожней, Марта, а то как бы ее в красавицу не превратить! Нам же ее еще показывать. Хотя – продолжайте: она становится такая… неземная!

– Показывать ее едва ли придется, – откликнулась Марта, – настоящее художественное произведение уже почти завершено! Разве только после…

– После – это когда? – растерялся Ближний.

– Тогда! – отчеканила Марта.

– А-а-а, тогда-а-а… – протянул Ближний и улыбнулся (автор настоящего художественного произведения не знает чему).

На Бывшую же Кузькину мать было теперь любо-дорого посмотреть. Правда, сама она еще ничего не знала об ослепительной своей красоте. Исподлобья взглянув на Марту, Бывшая Кузькина мать спросила:

– А Вы… Вы совсем не любите Татьяну и Ольгу?

– Я жизнь за нее отдать готова, – просто сказала Марта.

– Как же Вы тогда говорите, что у Вас Окружность на переднем плане?

– А у Вас у самой Кузька – где? На заднем! – не по делу и неизвестно за что отомстил Бывшей Кузькиной матери со своего заднего плана автор настоящего художественного произведения.

Марта аккуратно бросила на Бывшую Кузькину мать еще один взгляд, полный внутреннего света:

– У всех нас на переднем плане Абсолютно Правильная Окружность из спичек. Только каждый из нас дает ей разное имя. Имя Вашей Окружности – Кузька, моей – Татьяна и Ольга…

– А моей? – задал вопрос на засыпку песком и гравием Ближний, не отрывая, кстати, глаз от преображенной Бывшей Кузькиной матери.

– У Вашей Окружности до последнего времени как будто не было имени… Но я подозреваю, что теперь оно появилось. Это имя – Кузькина мать.

Ближний и Бывшая Кузькина мать вздрогнули – оба.

– Посмотрите на себя в зеркало, – сказал Ближний Бывшей Кузькиной матери и протянул в ее сторону пыльный осколок, который он неизвестно для чего все последнее время сжимал в дрожащей руке.

– Опять унижаете меня… – жалобно сказала Бывшая Кузькина мать. – За что?

Но пыльный осколок зеркала уже пойман был ее испуганным и тут же – счастливым взглядом:

– Там, слава Богу, не видно ничего! Больно пыльное у Вас зеркало.

– Минуточку! – сказал Ближний и стремительно протер зеркало рукавом пиджака.

– Кто это? – спросила Бывшая Кузькина мать, глядя в очищенную поверхность.

– Вы, – зачарованно прошептал Ближний.

– С каких это пор – я? – Бывшая Кузькина мать не поверила нежной правде момента.

– С… минут десяти тому назад. – Ближний закрыл глаза, не в силах видеть эту красоту. – А может, Вы всегда такой были, только никто не замечал. Или – замечал… помните, как мы плыли на доске – Вы, я и Сын Бернар? Вы с Сын Бернаром тогда еще души друг другу показывали… – и потом Вы сказали, что про все человечество начинают думать тогда, когда рядом нет человека, помните?

– Помню, – заалела, словно ясна-зоренька, Бывшая Кузькина мать.

– Вы действительно так считаете? – рассмеялась Марта из своего карцера, с любопытством взглянув на Бывшую Кузькину мать. – А что бывает, когда рядом есть человек? Тогда забывают о человечестве?

Подобного типа вопрос автор настоящего художественного произведения назвал бы уже вопросом ниже пояса… хоть это и неприлично звучит, ибо каждый знает, что ниже пояса, кроме прочего, находятся такие области, которых лучше не касаться. Но это все равно вопрос ниже пояса! Ибо Кузькина мать отнюдь не была задумана как персонаж, призванный справляться с логическими контроверзами такой сложности. Вольнó Марте предаваться интеллектуальным играм, когда она Зеленая Госпожа! А Кузькина мать – это всего-навсего Кузькина мать… в крайнем случае – Бывшая Кузькина мать. Фигура, введенная в структуру художественного целого для устрашения наиболее строптивых персонажей. Ну, хорошо: преобразовать страшилу в красавицу силою своего внутреннего света (о происхождении которого автор настоящего художественного произведения даже понятия не имеет!) Марте, может быть, и удалось. Но преобразовать красавицу в умницу – это, извините, еще никому в мировой истории не удавалось! Будь ты хоть и Зеленая Госпожа: зеленым госпожам, кстати говоря, тоже не все по плечу.

– Когда рядом есть человек, – уверенно повторила вслед за Мартой Бывшая Кузькина мать, – тогда забывают о человечестве. Потому как… человек и человечество несовместимы.

А что, прекрасно сказала Бывшая Кузькина мать! Человек и человечество несовместимы. Чем плох афоризм? Ну, простенький, конечно… но и сама-то Бывшая Кузькина мать, с ее зацикленностью на своем Кузьке, отнюдь не сложна! Да и зачем ей лезть в философские дебри? Там и не такие, как она, ноги ломали!

– Совсем уж у Вас все немудрено получается, – вздохнула Марта, – нет рядом человека – вспоминают про человечество, есть человек рядом – о человечестве забывают! Не бывает в мире таких простых закономерностей…

– Это в Вашем мире их не бывает, – возразила Бывшая Кузькина мать. – А в моем мире все закономерности простые. Нету воды – думают о колодце, есть вода – не думают! Нету хлеба – думают об урожае, есть хлеб – не думают. Нету любовника – думают о любви, есть любовник – о любви забывают! Так уж оно издревле меж людей ведется – и нечего тут огород городить.

В Марте от этих умозаключений чуть весь внутренний свет не потух. С трудом предотвратив короткое замыкание, она сказала – мягко как могла:

– Когда рядом есть человек, он превращается для тебя в человечество. И все человечество превращается для тебя в него.

– Вы, может быть, хотите сказать, – Бывшая Кузькина мать пыталась перевести это высказывание на язык своего немудреного мира, – что Кузька и человечество суть одно и то же?

Ответ Марты прозвучал как гром среди ясного неба и убил не только Бывшую Кузькину мать, но и вообще все живое вокруг:

– Да.

Спешу и падаю предупредить: автор настоящего художественного произведения за только что прозвучавшее «да» никакой ответственности не нес, не несет и не понесет – а значит, напрасно только что прозвучавшее «да» бросает на автора настоящего художественного произведения тень забытого предка! Да, автор в ответе за высказывания героев, но только до известных органам безопасности границ. Разделять совсем уж нелепые воззрения героев он ни в коем случае не обязан. Так что, если в глазах Марты и, может быть, Бывшей Кузькиной матери Кузька и человечество действительно суть одно и то же, то в глазах автора настоящего художественного произведения – извините! Почему? А вот почему: автор настоящего художественного произведения готов хоть сию, например, минуту умереть за счастье всего человечества, но умирать за счастье единичного Кузьки – не готов. И в этом, уверяю вас, далеко не одинок. Подойдите к незнакомцу на улице (только выберите, какой поумнее) и задайте ему самый обычный вопрос: «Готовы ли Вы, незнакомец, умереть за счастье всего человечества?» – «Конечно, готов!» – скажет Вам незнакомец и радостно умрет за счастье всего человечества. Потом просто интереса ради спросите его же: «А теперь скажите, незнакомец: за счастье Кузьки Вы тоже готовы умереть?» – «Отнюдь и отнюдь, – ответит он Вам с раздражением. – Во-первых, я уже один раз умер – за счастье всего человечества – и еще раз умирать не собираюсь. А во-вторых, кто он такой, этот Кузька, чтобы за него умирать?»

– Вы не совсем правы, – поправила автора настоящего художественного произведения Марта. – Умерев за счастье всего человечества, Ваш незнакомец тем самым умер и за счастье Кузьки, если исходить из того, что Кузька человек.

– Из того, что Кузька человек, – заверила ее Бывшая Кузькина мать, – можно вполне и вполне исходить! Это я Вам как мать Кузьки говорю.

– Вы больше не мать Кузьки, – взревел автор настоящего художественного произведения. – Вы только что прекратили ею быть. Теперь мать Кузьки – Марта.

– Марта, в крайнем случае, может быть только Кузькиной матерью, но матерью Кузьки – никогда, – внесла ясность Кузькина мать. – Ибо я (я, а не Марта!) уже родила и уже выкормила Кузьку. Стало быть, матерью Кузьки я останусь навсегда – даже прекратив быть Кузькиной матерью! Видите ли, мать Кузьки и Кузькина мать – это две совершенно разные вещи.

– Две совершенно разные вещи или две совершенно разные матери? – неудачно сострил автор настоящего художественного произведения.

– Вообще-то Вы ведь отошли на задний план… – борясь с собой (и побеждая), все-таки отважилась сказать ему Марта. – А ведете себя опять так, будто находитесь на переднем. Хотя, казалось бы, чего уж… отошли так отошли!

– Говорить и с заднего плана не возбраняется!.. – поставил ее в известность автор настоящего художественного произведения.

– Это смотря что говорить, – кротко возразила Марта. – Правильные вещи и из мира иного говорить не возбраняется.

Ее возражение не было ни принято, ни отклонено, ибо уже в следующую секунду автору настоящего художественного произведения стало не до него.

– Кузька!.. – снова глухо, как в танке, произнесла Мать Кузьки – и все присутствовавшие поежились от ее голоса.

– Чего тебе, посторонняя женщина? – обиженно сказали на заднем плане.

– Я многое поняла за последнее время… – отчиталась спрошенная.

– Мне это безразлично, – ответили на заднем плане. – Я не слежу за умственным развитием посторонних женщин.

– …и теперь знаю, – вопреки всему продолжала Мать Кузьки, – что ты, Кузька, и человечество – одно и то же.

– Как это? – На заднем плане явно обалдели.

– А вот так! – ликующим голосом провозгласила Мать Кузьки. – Умереть за твое счастье, Кузька, значит умереть за счастье человечества – умереть же за счастье человечества, значит умереть за твое счастье, Кузька!

– Ты собралась умереть за меня, посторонняя женщина? – подозрительно сказал задний план.

– Зачем же умереть… Я лучше буду жить для тебя – то есть для человечества! Или для человечества – то есть для тебя! А считаешь ли ты меня при этом своей матерью…

– Не считаю! – напомнил задний план.

– …так это неважно. Даже лучше, если ты будешь считать своей матерью Марту. В ее руки я могу смело отдать тебя, сокровище мое Кузька!

– Не надо употреблять слово «мое» при слове «сокровище», – упорствовал задний план.

– Если бы я могла подойти к Вам сейчас, – из своего карцера сказала Марта Матери Кузьки, – я бы припала к Вашим стопам. Мне кажется, Вы святая… Вы похожи на рафаэлевскую Мадонну.

– А если бы я… если бы я мог подойти! – почти застонал Ближний, и Марта вместе с Матерью Кузьки в испуге обернулись к нему.

Из дальней камеры смотрело на них счастливое лицо влюбленного мужчины, глаза которого сияли, как два зеркала, – и в каждом из них в полный рост отражалась она, только она одна, рафаэлевская Мадонна!

– Странно! Странно и… приятно чувствовать себя матерью человечества. Человеческой Матерью, – повторяла та. – Странно и приятно, и тревожно. Хочется заключить человечество в объятия, защитить, оградить… хоть вот окружностью из спичек!

Марта облегченно вздохнула и сказала себе:

– Уф… для начала, пожалуй, более чем достаточно.

И глазами проследила за тем, как из камеры Ближнего в камеру по соседству полетела маргаритка. Было непонятно даже не столько то, откуда она взялась у Ближнего здесь, в тюрьме особенно бесчеловечного режима, сколько то, как она сумела пробить каменную стену, сквозь которую в принципе могли проходить только рентгеновские лучи!..