Текст книги "Давайте напишем что-нибудь"

Автор книги: Евгений Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

– Да это же Мертвец… тот самый, что задал Вам хамский вопрос! – с усталой улыбкой напомнила Кузькина мать. – Он только что сам себя захоронил.

– Вот эгоист, – поморщился Редингот и, этически спохватившись, взглянул на Марту: – Вам, Марта, наверное, больно оттого, что он, как бы это сказать, опять…

– Немножко больно, конечно, – мужественно отвечала Марта, любившая все живое, а за компанию и все мертвое, и хотела было зарыдать в голос, но Редингот быстро сказал:

– Взгляните!

Марта взглянула туда, куда было указано Рединготом, и увидела небольшую группу невзрачных растений.

– Что это?

Редингот охотно объяснил:

– Это так называемое былье. Все уже быльем поросло.

– А-а… – сразу поняла Марта и смиренно заметила: – Ну, раз поросло, тогда что же…

– Не время плакать, – подвел итог Редингот. – Время строить и месть.

– И то правда, – ответила Марта, схватила валявшуюся тут же поблизости метлу и во мгновение ока подмела вверенную ей территорию.

– Теперь быстро выкладываем Окружность и навсегда забываем об этой всем надоевшей Сицилии, – скомандовал Редингот, беря из штабеля верхний спичечный коробок.

…Как, наверное, подтвердит и читатель, это – апогей или перигей! Событие, более или менее молчаливыми свидетелями которого мы являемся, есть событие первостепенной важности, ибо оно проливает новый свет на место Редингота в структуре настоящего художественного произведения. До сих пор мы знали Редингота лишь в качестве мозгового центра окружности, однако нашему изумленному взору он ни разу еще не представал, что называется, «в деле», а именно – в акте собственноручного созидательного труда. Разумеется, мы были уже многократно поставлены (Мартой) в известность насчет того, что Редингот не фунт изюма, но, относясь таким образом к Рединготу, мы прежде всего имели в виду его интеллект… А тут смотрите что получается: оказывается, не чужда Рединготу и практическая сторона жизни! Это впечатляет. Образ Редингота приобретает поистине эпический размах: перед нами не только великий мыслитель, но и не менее великий мастеровой. Он не белоручка, нет! Его умные – не будем страшиться этого слова! – руки способны на многое: давайте же задержимся на несколько минут, чтобы посмотреть, как, подвластная чутким пальцам, красиво ложится по земле удивительная по точности линия – небольшой, но ой какой важный отрезок будущей Правильной Окружности из спичек!..

– Милый, милый Редингот, – с чеховской интонацией восклицает Марта, – где и когда научились Вы этому искусству – скажите, скажите же мне, Бога ради!

Со скромностью, которая может быть присуща лишь подлинному мастеру, Редингот беспомощно разводит умными – давайте опять не будем страшиться этого слова, если уж один раз мы не стали его страшиться! – руками и отвечает:

– Ах, Марта… я и сам не знаю, как оно у меня получается!

– Я назову это классом верховой езды, – высказалась Кузькина мать, высказыванием своим покоробив не только Марту и Редингота, но и Человека с тюком.

– Заткнулись бы Вы, мать! Тут праздник труда происходит, а Вы – со своими нелепыми комментариями! – по-мужски грубо сказал Человек с тюком, достигнув прямо-таки поразительных результатов: Кузькина мать оторвала от тюка тряпочку и, вся красная от стыда, проглотила ее во мгновение ока за око.

А Марта и Человек с тюком прямо-таки залюбовались Рединготом: о, как он был монументален сейчас, меча спички все дальше и дальше! Внезапно Марта вскричала:

– Остановитесь, милый Редингот! Я не в силах больше терпеть этого… – И, счастливая, она упала замертво – прямо на тюк Человека с тюком. Находившаяся в тюке Кузькина мать не сказала ни слова – только вскрикнула и повалилась на сицилианскую землю как подкошенная.

Редингот же только улыбался обворожительной – ах, обворожительной! – своей улыбкой, продолжая начатое им дело. Дело это было закончено лишь через две недели – общими усилиями, после того, как удалось поставить на ноги сначала Марту, а потом и Кузькину мать, и всем вместе, с участием сбежавшихся ради такого случая мафиози, которые ожидали героев у западной границы Сицилии, отпраздновать завершение работ на отдельно взятом участке общечеловеческой траектории.

Счастливые мафиози устроили героям торжества, каких на острове не бывало никогда. Вдоль всего западного побережья расставили столы, долго ломившиеся и, в конце концов, сломавшиеся от яств, – яства свалились прямо в открытое ради такого дела море. Участники торжеств попрыгали в воду: плескаясь и брызгаясь, они ловили прямо там, там же и поглощая, грузные белужьи бока, трепещущие крылышки куропаток, стройные куриные ножки и иные плоды прихотливой фантазии сицилианских поваров. Из-за отсутствия столов десерт и кофе подали прямо в воду, сбросив и вылив недалеко от берега все, что полагалось съесть и выпить после обеда. Хлюпая ногами в этом липком месиве, приглашенные выхватывали из соленого моря до конца не растворившиеся там сладости и пригоршнями загребали прекрасно растворим в морской воде кофе с привкусом тины… то-то было весело!

– Это напоминает мне первую главу, – сказала Марта Рединготу. – Заведение под названием «Контора», где мы с Вами познакомились! Тоже обхохочешься… Кстати, подденьте-ка мне вон тот сочень у Ваших ног: он забавный!

Редингот поддел сочень, Марта повертела его в руках… сочень развалился и опять упал в воду.

– По-моему, автор настоящего художественного произведения начинает повторяться, – с грустью заметил Редингот, до этого, как хорошо помнит читатель, не позволявший себе критических замечаний в адрес автора.

…А что? – с вызовом отвечает автор, – повторы, возвраты, рефрены – хорошие приемы! Это они цементируют художественное целое, которое без них легко могло бы развалиться, как только что – кренделек в руках Марты. Именно повторы-возвраты-рефрены дают почувствовать читателю крепость конструкции: дескать, тут все у нас не случайно набросано, а сработано на века! Ведь как оно бывает отрадно, проходя по знакомым местам, вспоминать: ой, а тут вот мне однажды по морде съездили! – или: ой, а в эту лужу я уже наступал! – или: ой, а здесь меня в прошлый раз обокрали… Только так ведь и понимаешь, что жизнь твоя не есть цепь случайных событий, произвольно следующих одно за другим, но имеет некую архитектонику, черт побери!.. А стало быть, нечего тут, господин Редингот, неуместную наблюдательность проявлять – займитесь-ка лучше прямыми своими делами: вон, глядите, Кузькиной матери стало дурно от переедания и она пытается вызвать у себя искусственную рвоту в воду, в то время как остальные прямо тут же кушают!

…Редингот бросился к Кузькиной матери и выволок ее на берег. Сразу за ней пришлось выволакивать и Человека с тюком, поскольку Кузькина мать, находясь именно что в тюке, лишала Человека с тюком свободы передвижения. На берегу искусственная рвота была вызвана срочным звонком по мобильному телефону, и, прибыв, испортила всем праздник.

– Ну, что ж… – с грустью сказал Редингот. – Делу время, а потехе час.

– Как мудро! – устав восхищаться Рединготом, вяло, но искренне заметил Человек с тюком.

– Теперь, – игнорируя его восхищение, продолжал Редингот, – настала пора возвращаться к трудовым будням. И, пристально взглянув на Человека с тюком и Кузькину мать, уточнил: – А сделаете это вы. Потому что меня и Марту ждут в следующей главе другие задачи. Нам придется, заехав сначала в Швейцарию, вплотную заняться во Франции Личностью и Служителем культа Личности. Стало быть – расходимся полонезом!

– Это как же? – озадачился Человек с тюком.

– Вы – назад в Змбрафль, мы – в Швейцарию, – непонятно откомментировал Редингот.

– Я бы тоже не прочь в Швейцарию. Там сыр… – неожиданно встряла Кузькина мать.

Слово «сыр» прозвучало с такой тоской, что Рединготу пришлось вынуть из потайного кармана пиджака припасенный там еще Бог знает с какой главы килограмм сыру и протянуть его Кузькиной матери. Та, не говоря больше ни слова, схватила сыр и стрескала его вместе с оболочкой и целлофановым пакетом.

– Вам все еще хочется в Швейцарию? – спросил после этого Редингот.

– Теперь мне и подумать о ней противно! – Кузькина мать сыто икнула и улыбнулась, как дура.

– Тогда и смысла не имеет, – сказал Редингот. – Иначе Вы нам все впечатления от Швейцарии испортите. Прошу не понять меня превратно.

Кузькина мать, которая именно что собралась понять Редингота превратно, оказалась вынужденной тут же понять его правильно. После этого ей ничего не оставалось, как вздохнуть и проследовать за Человеком с тюком, который без комментариев двинулся в сторону Змбрафля.

– Ближний! – окликнул его Редингот, и Человек с тюком, словно что-то вспомнив, обернулся. – Простите, что мы отправляем Вас в Змбрафль. Но мы должны заботиться о Ближнем… а то, что нам предстоит в Швейцарии, спокойной жизнью никак не назовешь.

– А чем назовешь? – без энтузиазма спросил Ближний.

– Чем назовешь? – Редингот задумался и, не придумав ничего лучше, ответил: – Назовешь… работой – причем работой в поте лица и живота своего.

– Красивое название… – мечтательно отозвался Ближний и поволок Кузькину мать дальше.

Марта и Редингот, проводив печальную пару глазами, посмотрели друг на друга и слабо улыбнулись.

– Ну, вот мы и одни, – тихо сказала Марта. – Прямо как в самом начале романа, когда все еще было так легко – и можно было идти в любую сторону! Я вот давно хотела спросить Вас кое о чем…

– Спрашивайте! – храбро сказал Редингот и зажмурился.

– Когда Вы жмуритесь, Вы похожи на котенка, – серьезно сказала Марта. – Хорошо, я спрошу. Скажите мне, Редингот, Вас это – все это – до сих пор, извините за выражение, забавляет?

– Вы про Окружность? – испуганно спросил Редингот, открывая глаза. – Я, Марта, вот что должен Вам сказать…

– Должны или хотите? – предупредительно осведомилась Марта.

– Должен, – Редингот сконфузился, как подросток, впервые почувствовавший половое влечение.

– Если должны, то лучше не говорите. Потому что я все знаю про долг.

– Откуда? – удивился Редингот.

Марта прямо рассмеялась вся:

– Странный Вы, право! Не первый же день на свете живу… Жизнь состоит из долгов. И из чувств. Они все время в борьбе. Только чувства все равно победят, я знаю.

– А я не знаю. – Редингот поднял глаза к небу и увидел там голубя с письмом в клюве. Через миг голубь свалился к ногам Редингота и, чертыхаясь, поскольку в гробу видал свою работу, положил на землю какую-то забавную на вид трубочку. Редингот поднял трубочку. Марта заинтересованно наблюдала за ним.

Трубочка оказалась тончайшей полоской бледно-сиреневой бумаги, к которой белой перевитой лентой были привязаны сухие цветы: гладиолусы, орхидеи, лилии, речные кувшинки…

– Я теряюсь, – разглядывая все только что перечисленное, вслух размышлял Редингот. – Послание обещает быть полным противоречий… цвет бумаги недвусмысленно намекает на сообщение делового свойства, однако цвет ленты свидетельствует об интимности содержания, в то время как выбор перевитой ленты заставляет предположить наличие интриги… Гладиолус означает, что содержание письма нейтрально, орхидея – что автор влюблен, но боится показать свои чувства, лилия – что у него в момент написания письма была особа из ближайшего окружения императора, а речные кувшинки – что на обед у него дикая утка, подстреленная его приятелем Ямамото, ранним зимним утром отправляющимся начальником на горную станцию У.

– Не соглашусь с Вами, – деликатно, но твердо заметила Марта.

– Соглашайтесь! – взмолился Редингот. – Ради Бога…

Марта помолчала минут десять.

– И все-таки не соглашусь. Вы базируетесь на суждениях, имевших распространение лишь в самом начале хэйанского периода, в то время как с ними очевидно спорят трактовки периода Камакура.

Прижатый к стенке Редингот, действительно напрочь почему-то забывший в этот момент о строгих трактовках периода Камакура, покраснел так, что проходившая мимо обаятельная сицилианка даже обратилась к Марте с вопросом: «Вы помидоры почем продаете?»

– Так что, дорогой Редингот, – продолжала Марта, сообщив сицилианке адрес ближайшего овощного рынка, – скорее всего, перед нами деловое послание от частного лица, которое с Вами связывают несостоявшиеся близкие отношения… все очень просто!

– Тогда я знаю имя этого частного лица, – вынужден был признаться Редингот.

– А фамилию? – спросила педантичная Марта.

– Фамилии не знаю. Имя же – Умная Эльза.

– Ой, и я знаю Умную Эльзу! – обрадованно воскликнула Марта. – Такая… милая простушка.

– Была простушка, – вздохнул Редингот. – А теперь сложной символикой, как ложкой, орудует! Но я полагаю, что в письме ее – новости, касающиеся участка Правильной Окружности из спичек, пролагаемого по территории Японии.

Развернув бледно-сиреневую трубочку, Редингот прочитал вслух:

«КОНЦЫ СОПРИКАСАЮТСЯ, НЕ СОПРИКАСАЯСЬ:

КРИК ПОСЛЕДНЕГО ГУСЯ В БЕЗУПРЕЧНОЙ ОСЕННЕЙ СТАЕ

ОПЕРЕЖАЕТ КРИК ПЕРВОГО ГУСЯ».

– Совсем изумничалась, – устало отнесся Редингот. – Поди пойми, что она имеет в виду!

– К сожалению, опять не могу согласиться с Вами, – мягче некуда возразила Марта. – Умная Эльза довольно прозрачно обрисовывает ситуацию с Абсолютно Правильной Окружностью из спичек. Вероятно, нам не следует рассчитывать на то, что построенный в Японии фрагмент будет легко совместить с соседними.

– И кому тогда будет нужен этот фрагмент? – обрушился Редингот на Марту (вывихнув ей плечо), как будто это она была Умная Эльза. Тут же, впрочем, поняв свою ошибку, Редингот профессиональным движением хиропрактора поставил плечо на присущее ему в обычное время место. Марта громко застонала, но упрекать Редингота даже не подумала: ей был понятен его гнев.

Гнев Редингота и стал предметом их обсуждения по дороге на вокзал. Предвидя ужасные последствия гнева, Марта даже перефразировала (неловко, кстати) первую строку «Илиады» и продекламировала ее:

 
Гнев, о богиня, воспой Редингота, такого-то сына!
 

…на вокзале Редингот сразу же оправдал ее ожидания, поймав при попытке сесть в поезд, отправлявшийся на юг, Третье Лицо. Третье Лицо, беспрестанно любуясь золотым тельцом, власти которого оно все-таки не смогло противостоять, надолго замешкалось в Палермо и неудачным образом оказалось на вокзале в то же самое время, что Марта и Редингот. Редингот без лишних слов схватил Третье Лицо в охапку и поволок его в сторону гавани. Марте ничего не оставалось, как броситься следом.

– Вы в гавань? – то и дело спрашивали их по дороге и, едва узнавали, что – да, спешили за ними.

Редингот пока и сам не понимал, почему он выбрал это направление, однако не мог признаться в этом даже себе, ибо за ним, как всегда, уже шли массы. Впрочем, понимать ему ничего и не требовалось: только они приблизились к гавани – Марта внесла отличное предложение.

– Мы отправим Третье Лицо в Змбрафль, – сказала она Рединготу. – И пусть они там с ним разбираются.

– Отправим как… что? – задал таможенно грамотный вопрос Редингот.

– Как… следующий по назначению мелкий скот, – нашлась Марта.

Уже через короткое время безучастное ко всему, кроме пресловутого золотого тельца, Третье Лицо прошло процедуру досмотра и было любовно упаковано в компактный контейнер для перевозки мелкого скота. Прямо поверх контейнера Марта написала:

Сын Бернару

Зд. бывшего Музея

Змбрафль

Присутствовавшие при этом сицилианки и сицилианцы громко зааплодировали: они давно уже презирали Третье Лицо, которое предало человечество ради золотого тельца, и были рады тому, что отныне ноги лица больше не будет на Сицилии.

– А дойдет контейнер по такому адресу? – озабоченно спросил Марту таможенный чиновник, хотя тот же вопрос Марта чуть было не задала ему сама. Но теперь ей пришлось отвечать, а не спрашивать. И Марта ответила так:

– Думаю, не дойдет. Но в таких случаях посланное обычно возвращается по адресу отправителя.

– То есть его опять к нам пришлют? – ужаснулся таможенный чиновник. – Чтобы по новой терпеть этого отщепенца? – Он заразмышлял, причем лихорадочно: мускулы его лица (а лицо у таможенного чиновника было просто на редкость мускулистым) начали дергаться в разные стороны. В конце концов, призвав их к порядку, чиновник с надеждой спросил:

– А Вы уже написали обратный адрес?

– Нет еще, – обрадовала его Марта. – Но как раз собираюсь.

– Тогда напишите неразборчиво, как курица лапой! – от всего своего золотого сердца попросил тот.

Марта поморщилась: куриная лапа оцарапала ей чуткий слух. Вытерев кровь сначала с левого, а потом с правого уха, она сказала очень сдержанно:

– Весьма сожалею, но у меня каллиграфический почерк. Так что… будьте любезны приберечь свои красивые сравнения для других случаев. – И она склонилась над посылкой, намереваясь написать-таки обратный адрес каллиграфическим почерком.

– Подождите! – взмолился таможенный чиновник, упав на колени, причем на колени какой-то праздно сидевшей около старушке. Старушка не шелохнулась: видимо, она давно была мертва. – Если у Вас такой почерк, то напишите им, ради всего святого, какой-нибудь другой адрес отправителя.

– Вы говорите, как сапожник, а не таможенный чиновник! – Марта всплеснула руками, предварительно погрузив их в аквариум, украшавший пункт таможенного досмотра. – Обратный адрес – это же для Вас святое понятие должно быть… Я не постигаю!

– Боюсь, что огорчу Вас, – робко начал таможенный чиновник (его звали Бенвенутто)…

– Не бойтесь, Бенвенутто! – поспешно поощрила его Марта.

– …но для меня, – бесстрашно продолжал Бенвенутто, – ничего святого не осталось. – И, гнусно ухмыляясь, он достал из-под прилавка маленький пулемет, который тут же навел на Марту. – Или пишите какой-нибудь другой адрес отправителя, или я все здесь разнесу к чертовой матери!

Смекнув, что Марте угрожают, Редингот не положился, однако, лишь на природную смекалку и уточнил:

– Вы не угрожаете ли Марте, Бенвенутто?

– Угрожаю – да еще как! – откликнулся Бенвенутто и, закатив глаза за угол, оттуда же и завыл.

– Я устала от этой сцены, – сказала вдруг Марта. – Дорогой Редингот, позвольте, я действительно напишу какой-нибудь другой обратный адрес. Если уж самому таможенному чиновнику все равно, честно ли осуществляются почтовые отправления, то нам-то с Вами, должно быть, и подавно!

– Вы правы, Марта, – ответил Редингот. – Мне это настолько подавно, что почти по фигу!

– Диктуйте адрес! – беспринципно прокричала Марта за угол, откуда все еще слышались завывания Бенвенутто. Завывания смолкли, и прозвучал адрес:

Сын Бернару

Зд. бывшего Музея

Змбрафль

Машинально написав диктант, Марта вдруг опомнилась:

– Это ведь тот же самый адрес, что и на лицевой стороне посылки!

– Ага! – обрадованно подтвердил Бенвенутто. – Хитроумно, правда? Пусть эта поганая тварь, предавшая идею, так и мотается по свету, захлестнутая петлей Мебиуса!

– У-ух… – поежилась Марта. – Страшнее кары не придумаешь! Вы уверены, что читатель не содрогнется?

– Да и хрен с ним! – махнул рукой Бенвенутто, закуривая.

– Какая развязность… – только и прошептала Марта к концу главы.

И автор горячо (сыро не бывает!) согласился с нею.

ГЛАВА 18
Очередной сюжетный узел все же застревает в горле

Читатель, вне всякого сомнения, уже прекрасно понял, что такой проблемы, как Сицилия, на страницах настоящего художественного произведения больше не существует. Сицилия исчезла, как юные забавы, а также как сон и как утренний туман. Да и надоела она, Сицилия эта, с ее групповыми героями – мафиози, которые говорят хором, словно при социализме в масштабе одной страны.

Сюжетный узел, стало быть, разрублен, но пусть читатель не обольщается насчет того, что это был единственный и последний сюжетный узел… Увы, существуют сюжетные узлы и сюжетные узлы, как говорят софисты. Иные возможно только распутывать – медленно, терпеливо… то за одну ниточку потянув, то за другую, то за третью, то за четвертую, то за пятую, то за шестую, то за седьмую, то за восьмую, то за девятую, то за десятую, то за одиннадцатую, то за двенадцатую, то за тринадцатую, то за четырнадцатую, то за пятнадцатую, то за шестнадцатую, то за семнадцатую, то за восемнадцатую, то за девятнадцатую… хорошо бы вот так продолжать и продолжать, чтобы никогда не останавливаться! Чудное, кстати, получилось бы художественное произведение, если бы некий автор – конечно, не такой пижон, как автор настоящего художественного произведения! – начав с одного, честно досчитал бы до конца и признался: «Вот, собственно, и все». Но, увы, небогата наша литература такими вот прямыми и бескомпромиссными решениями… все тщится, тщится чего-то! Все улавливает читателя в заранее расставленные сети – прямо как зверя какого хитрого… Противно просто думать об этом!

Впрочем, нам-то с вами, друзья мои читатели, об этом зачем же думать? Наши отношения с самого начала тихи и прозрачны, как украинская ночь, не правда ли? Ни я не интригую, ни вы – роман осуществляется в рамках согласия и взаимопонимания, обстановка тепла и дружественна… Ну, а уж если что – не обессудьте. И на старуху, говорят, бывает проруха. Правда, трудно представить себе что такое «проруха», – придумают ведь тоже, ей-богу… как нарочно! И слово-то поганое само по себе – «проруха»! Особенно потому поганое, что рифмуется со «старухой» и тем самым бросает на нее, старуху, тень. Хотя, вообще-то говоря, должно было бы обелять эту самую старуху – в том смысле, что старуха, дескать, лучше всех, ан и на нее проруха бывает, как на всех остальных. А вот попробуйте-ка с остальными – ничего и не получится! Потому что до крайности противоестественно звучит как «на новорожденного младенца бывает проруха», так и, скажем, «на мужчину тридцати двух лет бывает проруха»… ни в склад, что называется, ни в лад – сами посудите.

Вот и выходит, что проруха бывает не «и на старуху» (как, допустим, на всех остальных тоже), но только и исключительно на одну старуху, что именно и унижает старушечье достоинство и старушечью честь. А с этим следует решительно бороться!..

Впрочем, ладно бороться-то… Далась нам эта старуха – даже не какая-то конкретная старуха, а отвлеченное понятие, старуха вообще! Категория «старуха», я бы сказал. Но – говорить воздержусь, ибо именно сейчас мысли мои заняты совсем другим. А заняты они, если опять же честно (как мне только и свойственно) признаться, положением дел в Северном Ледовитом океане.

(Кстати, тоже хорошее слово – «ледовитый». Его даже легко спутать с «ядовитый» или с «плодовитый» – и тогда получится «Северный ядовитый океан» и «Северный плодовитый океан», во как!.. Но даже если и не путать, то «Северный Ледовитый океан» – это тоже здорово. Очень как-то точно градуирован признак присутствия льда: не то, чтобы, скажем, «ледовый» – было бы даже торжественно: «Северный Ледовый океан»! – а так сказать, ледовитый… Неполнота «ледовости», значит. Опять же, если бы он был «ледовый», то, видимо, об океане как таковом не могло бы и речи идти, океан ведь это где вода! На наличие воды, стало быть, и указывает «ледовитость» – хитроватость такая, подловатость даже…)

Ну и как же там обстоят дела, в Северном этом хитроватом, мягко говоря, океане? А дела там обстоят не очень хорошо – во всяком случае, хуже, чем здесь… Настолько хуже, что просто увы – увее даже не придумаешь! А потому нам (вам, читателям, и мне, писателю, если непонятно, что я имею в виду, говоря «нам») придется поспешить вовсе даже не вслед за Мартой и Рединготом, а в сторону вышеобозначенного океана, где происходит уже сильно затянувшийся, а потому особенно ужасный процесс зарубания Случайного Охотника эскимосом-самородком, а также выродком.

– Немедленно прекратить зарубание! – слышим мы ледяной (а, заметим для порядка, не ледовитый) голос Деткин-Вклеткина – сразу после того, как волею автора оказываемся перенесенными во льды. Далее следуют Деткин-же-Вклеткина пояснения: – Мы не можем так разбазаривать кадры – особенно сейчас, когда в Редингота стреляли…

Деткин-Вклеткин смахнул слезу на Карла Ивановича, внутреннего эмигранта: слеза насквозь прожгла тому мочку уха – и тот ловкими руками моментально вставил в получившееся отверстие заранее приготовленную на случай чего серебряную серьгу. Красивее, правда, Карл Иванович от этого не стал. Но красивее он стать не хотел – он моложе хотел стать, с серьгой-то! Моложе, впрочем, он тоже не стал, наоборот – стал еще старше, чем был.

– Отныне, – взяв себя в крепкие руки строителя, нашел в себе недюжинные силы продолжать Деткин-Вклеткин, – все мы немножко рединготы и каждый из нас – по-своему Редингот.

Опустив ледоруб (к счастью, не на сжавшегося в маленький снежный комок – снежок! – Случайного Охотника), Хухры-Мухры в задумчивости ответил:

– Хорошая формулировка. Но, по-моему, где-то это уже было.

– Все уже где-то было, – жестким, как чужая подушка, голосом сказал Случайный Охотник, которому казалось все равно, на чьей стороне находиться, – лишь бы не на стороне Хухры-Мухры. – И вообще… Вам – как, извините за неприличное выражение, ваятелю – не пристало позволять себе оценки типа «по-моему, где-то это уже было». Вы пошляк, а не ваятель.

Хухры-Мухры с эмоциональностью, действительно свойственной больше пошлякам, чем ваятелям, снова взметнул над собой ледоруб с намерением зарубать Случайного Охотника дальше.

– Опять прекратить зарубание! – отдал новый приказ Деткин-Вклеткин. – Взгляните на лед. Большая часть работы далеко позади. Но вопрос о том, что впереди, остается открытым!

– Впереди меньшая часть работы! – со свойственной ему сообразительностью закрыл не для него открытый вопрос Карл Иванович, внутренний эмигрант.

– Спасибо, Карл Иванович, – сдержанно поблагодарил Деткин-Вклеткин и снова обратился к Хухры-Мухры: – Вне зависимости от того, что Вы как создатель скульптурной группы под названием «Случайный Охотник и голая Баба с большой буквы» чувствуете в адрес наваянного Вами, мы вынуждены терпеть около себя присутствие этих монстров – во всяком случае, до тех пор, пока руки их способны перебирать спички!

Хухры-Мухры, опустив ледоруб, объяснился:

– Мне многое непонятно в Вашем высказывании. Вы говорите языком потребителя. Я же языком этим давно не владею. Какие там спички… это все равно, что Венеру Милосскую спички перебирать заставить!

– Венеру Милосскую не заставишь, – с сожалением вздохнул Деткин-Вклеткин. – У нее рук нету. А у Ваших – есть, – некрасиво и обидно подчеркнул Деткин-Вклеткин, от чего сам же и смутился.

Чуткий к критике Хухры-Мухры алчно сверкнул глазами в сторону голой Бабы с большой буквы, как бы примериваясь к тому, что если отрубать ей руки, то докуда именно. Голая Баба с большой буквы спрятала руки за чужую спину и, смерив Деткин-Вклеткина взглядом (метр семьдесят девять), заявила на все ледяное безмолвие:

– Вот как Вы, например, представляете себе меня – перебирающей спички, когда я теперь нагая и совершенная вся?

– Я тоже почти голый, – напомнил Деткин-Вклеткин, глазами указывая на трусы.

– Но не совершенный! – горячо уточнила холодная голая Баба с большой буквы и холодно спросила: – Вы под трусы-то себе заглядывали хоть когда-нибудь?

– А что? – испугался Деткин-Вклеткин, не будучи в состоянии вспомнить, заглядывал он или нет. Однако задумываться об этом не стал, зато жестко определился: – Вы сейчас как голая и совершенная Баба с большой буквы никого не интересуете. В данный момент Вы рабочая сила – подобно нам всем. Подобно и мне в том числе. Коллективный труд стирает различия между нами.

– Все различия? – профессионально раскинула силки хитрая голая Баба с большой буквы.

– Все! – тут же и угодил в силки простодушный, как молодая косуля, Деткин-Вклеткин.

– Половые – тоже? – Голая Баба с большой буквы победоносно оглядела присутствующих: дескать, ну не умна ли я, чертовка!

Сжав зубы так, что некоторые из них, кривые и гнилые, сломались и выпали (на их месте, правда, сразу же выросли новые – прямые и, разумеется, белоснежные), Деткин-Вклеткин мужественно, как партизан в минуту расстрела, взглянул в широкое лицо голой Бабы с большой буквы и сказал (зубы, понятное дело, предварительно разжав – комментарий для особенно придирчивых читателей):

– Да! Коллективный труд стирает и половые различия тоже. – И, отрезая себе пути к отступлению, добавил: – Бесследно.

Голая Баба с большой буквы недобро усмехнулась, подошла поближе к Деткин-Вклеткину и сдернула с него трусы.

– Да Вы посмотрите только сначала на меня, нагую, а потом на себя, голого, – посмотрите и сравните… Вопиющие же различия!

– Действительно! – поддержал ее Карл Иванович, внутренний эмигрант, все это время тихо шивший шапку из шкуры только что незаметно задушенного и освежеванного им белого медведя. – Тот, что справа, он небольшого роста – и весит он явно меньше.

– Вот дурак-то! – с остервенением сказала голая Баба с большой буквы и, найдя на лице Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, глаза, плюнула в них. – Рост и вес – это никакие Вам не половые признаки. У Вас вообще-то половая жизнь была когда-нибудь?

– Была! – ностальгически признался Карл Иванович, внутренний эмигрант, примеривая шапку и красуясь в ней, что твоя веселая вдова. – У меня с Вами была половая жизнь… не припоминаете?

– Не припоминаю! – злобно ответила голая Баба с большой буквы и отвернулась, делая вид, что зачарована северным сиянием.

– Это потому, что Вы в летах и у Вас маразм, – охотно пояснил ситуацию Карл Иванович, внутренний эмигрант, и пустился в рассказы: – Как сейчас вижу джунгли с их причудливой фауной и флорой. Как сейчас вижу старушку-хохотунью в небрежно наброшенном бикини, выглядывающую из кустов папоротника… «Ах, не от меня ль, не от меня ли прячешься ты, сокровище мое, в зарослях?» – спрашиваю я. – «От тебя, непонятно, что ли? – вопросом на вопрос отвечает проказница и добавляет: – Глаза-то разуй, чиполлино!» И не смолкает, не смолкает горячая эта любовная перебранка – под истошные визги обезьян, вопли попугаев и грозные рыки тигров. А потом я с разбегу прыгаю в заросли…

– У меня тоже была любовь! И дети были! – истерично крикнул Случайный Охотник и зарыдал.

– Мы сейчас про половую жизнь, – деловито и даже несколько ледовито напомнил Карл Иванович, внутренний эмигрант, кроя теперь уже унты.

– Прошу прощения, – попросил прощения Случайный Охотник и, перестав рыдать, исправился. – Я имею в виду, что у меня тоже была половая жизнь. И тоже в джунглях. Мою любовь – то есть мою половую жизнь – звали Умная Эльза.

– Половую жизнь, – заметил закройщик, – не могут звать «Умная Эльза». Половую жизнь не могут звать никак. Половая жизнь – она безымянна и прекрасна, как… как половая жизнь!

Тавтология эта поставила в тупик всех – за исключением, разумеется, Деткин-Вклеткина.