Текст книги "Давайте напишем что-нибудь"

Автор книги: Евгений Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 40 страниц)

Впрочем, как бы там ни заканчивался злополучный диалог, именно он считается переломным моментом в истории сооружения Абсолютно Правильной Окружности из спичек – в этом мнения утлых членов бригады строителей полностью совпадали. У Лишнего Человека Ладогина не было оснований не согласиться с ними – собственно, поэтому он с ними и согласился и пошел на берег реки, где решил опережать свое время дальше, но увидел плывущего над рекой Редингота со херувимами. Они имели вид речного тумана.

– Как Вы могли допустить все это? – без обиняков спросил Ладогин у Редингота. Проигнорированные обиняки столпились в отдалении и враждебно смотрели на Ладогина.

– Вы о чем и кто Вы? – задал два вопроса Редингот.

– Я об Абсолютно Правильной Окружности из спичек, и я – Лишний Человек, – двумя ответами полностью удовлетворил его любопытство Ладогин.

– Лишних людей не бывает, – сказал Редингот с уверенностью бога. – Любой человек дорог Отцу Небесному.

– А вот об этом Вы лучше с автором настоящего художественного произведения поговорите, – переадресовал его Ладогин. – Или с Отцом Небесным.

Отца Небесного на месте не оказалось, автор же настоящего художественного произведения был слишком занят – так что Рединготу пришлось говорить и дальше с Ладогиным. А херувимы подлетели к обинякам и принялись утешать их как могли.

– Что касается Абсолютно Правильной Окружности из спичек, – вздохнул Редингот, – то она превратилась в квадрат.

– Вот то-то и оно! – с укоризной подхватил Ладогин. – Куда же Вы смотрели?

– Я смотрел в будущее, – ответил Редингот.

– То есть вот сюда… где мы сейчас находимся? – поразился Ладогин.

Редингот устало, как пахарь на закате, улыбнулся:

– Да какое же тут будущее? Тут унылое настоящее, дорогой мой! Унылое настоящее и квадрат. А будущее – оно далеко… далеко и округло.

– Вы это Шаману Перестройки скажите! – опять переадресовал его Ладогин.

– Шаману Перестройки это знать ни к чему, – махнул рукой Редингот, незаметно для себя сбив на землю целеустремленно пролетавшую мимо бабочку. – Он пошаманит-пошаманит да уйдет. Мы же – останемся. И будет нам честь и хвала.

– Вы тоже, что ли, время свое опережаете? – подозрительно спросил Лишний Человек Ладогин, подбегая к потерпевшей бабочке, расправляя ей крылья и делая искусственное дыхание, а потом и массаж сердца. Оклемавшись, бабочка шумно задышала, вскочила на крепкие ноги, поблагодарила Ладогина за оказание первой медицинской помощи и продолжила свой целенаправленный полет.

– Чтобы я свое время опережал? – продолжал между тем Редингот. – Да никогда в жизни! Я-то как раз иду в ногу со временем. Его нельзя оставлять без присмотра. Не то опередишь его, оглянешься, а они тут такого натворили…

– Они – это кто?

– Герои настоящего художественного произведения – вот кто!

– За этим не Вам следить полагается, за этим автору следить полагается! – упорядочил полномочия Лишний Человек Ладогин.

– На автора надейся, а сам не плошай, – сказал бог по имени Редингот.

Кстати, он был совершенно прав.

И, будучи правым, собрал херувимов, чтобы вместе с ними отправиться дальше. Загрустившие без херувимов обиняки тоже бросились вслед и слились со свитой Редингота. Скоро уже было совсем трудно сказать, кто там вдали – херувим или обиняк…

В этом месте настоящего художественного произведения автор вздохнул и подумал, что пора бы здесь вывести Лишнего Человека за рамки художественного целого, ибо поставленную перед ним задачу – опередить свое время – Ладогин давно выполнил и больше никому не нужен.

– А зачем я опережал свое время? – так ничего и не поняв, интересуется тот, стоя непосредственно у выхода из поля зрения автора.

– Чтобы другим неповадно было, – отвечает автор с хитрецой и, закрывая дверь за Лишним Человеком Ладогиным, говорит, обращаясь теперь уже к истории человечества: – Ну что, история человечества, наделала в штаны?

ГЛАВА 34
Еще одно беспардонное нарушение принципа линейности повествования, уже сто раз нарушенного

Только очень немногие из вас – практически единицы, – разлюбезные мои читатели, догадываются, да и то смутно, что автор – тоже человек. А между тем именно потому автору и не чуждо ничто человеческое – взять вот, например, человеческие слабости, которых у него хоть отбавляй… и отбавляй, и отбавляй. Автор – как, в общем-то, и любой из нас! – груб и невоспитан, глуп и необразован, труслив и малодушен, подл и коварен, лжив и бесстыден, нагл и распущен, зол и несправедлив, жаден и завистлив, себялюбив и корыстен, расчетлив и низок, гадок и омерзителен, хищен и бессердечен, дряхл и уродлив, молод и наивен, сер и невыразителен, аляповат и безвкусен, худ и изможден, толст и неповоротлив, вял и безынициативен, нервен и раздражен, наг и сир, надменен и заносчив, жалок и одинок, мелочен и отвратителен, нищ и обездолен, страшен и чудовищен, болен и немощен… Но главное – совершенно беспринципен. Иной раз подойдет к нему какой-нибудь дотошный гражданин вселенной и скажет с укором:

– Что у Вас человеческих слабостей хоть отбавляй – это я вижу. Но меня интересуют Ваши сильные стороны – в частности, Ваши принципы: принципы хоть какие-нибудь есть у Вас?

А беспринципный автор в ответ:

– Да что Вы такое говорите-то, дорогой дотошный гражданин вселенной… конечно, у меня есть принципы, у меня ужасно много принципов!

– И что же Вы с ними делаете? – саркастически интересуется дотошный гражданин вселенной.

Тут припертый к стенке беспринципный автор начинает юлить: дескать, ничего особенно я с ними не делаю, просто имею – и все, но тогда дотошный гражданин вселенной садится в позу лотоса и, излучая неземной свет, бесполым голосом Абсолюта произносит:

– Мало иметь принципы – им надо еще и следовать.

После этого чашечка лотоса захлопывается и уплывает по большой воде, а автор остается один на один со своею совестью.

Ничего хуже этого представить себе нельзя, ибо совесть автора имеет садистские наклонности. Причем ей совершенно наплевать, имеет ли автор мазохистские наклонности, – ей даже наоборот приятнее мучить того, кто удовольствия от этого не получает.

– Ну-с, – говорит совесть, поигрывая хлыстом, – докладывай.

А что тут доложишь, разлюбезные мои… что принцип жизнеподобия мхом порос? Что принцип историзма приказал долго жить? Или что принцип линейности повествования – причем уже который раз – коту под хвост… бедное, между прочим, животное!

Короче, доложить, значит, нечего – в чем подлая совесть, кстати, ни на минуту и не сомневается, ибо сама была свидетельницей всему происходившему в настоящем художественном произведении: не без совести же авторы творят и созидают!

– Та-а-ак, – резюмирует совесть, не дождавшись ответа и совершенно хулиганским образом свистит в два пальца. На свист этот со всех сторон начинают сбегаться ее сестры: сначала, конечно же, честь, потом – справедливость, искренность, гуманность, достоверность, правдивость, решительность, бескомпромиссность, терпеливость, стойкость, непоколебимость, бесстрашность… Все они имеют вид кровожадных девиц – и каждая кто с чем: одна с ремнем, другая с плеткой, третья с дубиной. Последней на свист прибегает запыхавшаяся младшенькая – краткость, таща за собой упирающегося братца, который орет благим матом.

Собравшись все вместе, сестры подозрительно долго шушукаются между собой, после чего плотным кольцом окружают автора и начинают поочередно наносить ему удары: хлыстом, ремнем, плеткой, дубиной… но наиболее тяжело переносить побои краткости, орудующей как битой совершенно уже обмякшим и давно безучастным ко всему, но весьма и весьма плотным братцем. Получить таким братцем пару раз по спине – дело далеко не шуточное… Притом, что братец, хоть и обмякший и безучастный, нарочно продолжает орать благим матом…

Предполагается, что после такого урока беспринципный автор и думать забудет о том, чтобы плевать на принципы… ан – горбатого могила исправит. Весь в синяках и ссадинах, горбатый (он же – автор) вынужден вздохнуть и опять нарушить принцип… принцип линейности повествования – и это в который раз!

То есть, нам придется вернуться туда, где мы уже были… как бы кому из нас ни казалось, что делать там больше нечего!

Покинув явочную квартиру, на которую никто не явился, Кунигундэ лишила решить… то есть, решила лишить Карла Ивановича правой руки. Не в прямом, конечно, смысле, ибо зверем она отнюдь не была – чтобы так вот взять и оторвать кому-нибудь руку. Кунигундэ просто собралась найти Эдуарда, который волею исторических судеб оказался правой рукой Карла Ивановича, внутреннего эмигранта. Найти и убить его. Правда, она совсем плохо представляла себе, как это у нее получится, зато хорошо представляла себе распластанного на сырой – и только на сырой! – земле мертвого Эдуарда, раскаивающегося в своем предательстве.

– Поздно раскаиваться, милый, – скажет ему тогда Кунигундэ. – Поздно, потому что ты давно мертв.

А Эдуард зарыдает в когда-то красивый голос, и его когда-то благородное лицо исказит гримаса отчаяния.

В воображении Кунигундэ картина получалась величественная. Величественная, однако недостаточно кровавая. Размышляя о том, как исправить этот недостаток, Кунигундэ вспомнила о Сын Бернаре и решила, что будет неплохо, если Сын Бернар загрызет Эдуарда и разорвет его тело на мелкие кусочки. Сложив эти кусочки в подобие целого, Кунигундэ обратится к Эдуарду со следующими справедливыми словами:

– Посмотри, что с тобой стало! И так будет с каждым предателем.

Кунигундэ купила вареной колбасы, чтобы приманить Сын Бернара, и пошла по Змбрафлю, громко выкрикивая:

– Сын Бернар! Сын Бернар! К ноге!

Других команд собакам она не знала.

Мертвецы поглядывали на нее как на полоумную, а один сказал:

– Зачем же Вы так публично зовете Сын Бернара, когда всем известно, что он подпольщик? А в настоящее время он и вообще партизанит!

– Если всем известно, что он в настоящее время партизанит, то, может быть, известно и где он партизанит?

– Еще бы неизвестно! – ответили мертвецы. – Он партизанит в лесах.

Кунигундэ окрылило это сведение – и она полетела в леса. Летая над лесами и держа вареную колбасу поближе к земле, Кунигундэ неустанно выкрикивала:

– Сын Бернар! Сын Бернар! К ноге!

– Это как – «к ноге»? – вдруг услышала она из зарослей тута, откуда через некоторое время показалась лохматая голова Сын Бернара.

– О, Сын Бернар! – радостно воскликнула Кунигундэ, спустилась на землю и, отдав ему вареную колбасу, объяснила, что «к ноге» – это когда собака послушно идет рядом с хозяином, возле его правой ноги.

– Вас не дрессировали никогда, что ли? – удивленно спросила Кунигундэ.

Сын Бернар, доедая вареную колбасу, отрицательно помотал головой.

– Надо же! – еще больше удивилась Кунигундэ. – Вы производите полное впечатление дрессированного.

– И Вы такое же впечатление производите, – комплиментом на комплимент ответил Сын Бернар и спросил: – А Вы вообще-то кто?

Тут Кунигундэ во всех подробностях рассказала ему историю своей жизни – до того момента, когда она, проснувшись, поняла, что в структуре художественного целого все изменилось, и решила действовать.

– Давайте тогда действовать вместе, – предложил Сын Бернар, вытирая пасть всегда имевшейся у него белоснежной салфеткой. – Потому что мне одному трудно пускать поезда неприятеля под откос и взрывать мосты.

– Зачем Вы пускаете под откос поезда и взрываете мосты? – поинтересовалась Кунигундэ.

– Это все партизаны делают, – объяснил ей Сын Бернар.

– А если завтра все партизаны топиться пойдут, Вы тоже пойдете? – задала риторический вопрос Кунигундэ. – Поезда и мосты тут вообще ни при чем. Мне кажется, надо сделать государственный переворот, лишив Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, правой руки, то есть Эдуарда. Вы загрызете Эдуарда и разорвете его на мелкие кусочки. И потом мы похороним его как собаку… извините! – обезвредим Карла Ивановича и передадим власть в руки Редингота. Тогда все опять будет как было.

– Как было уже не будет, – вздохнул Сын Бернар, не обратив внимания на дискриминирующую его подробность. – Редингот уже больше не возьмет власть в свои руки. Он очень изменился. Мы все изменились…

– Почему? – с болью спросила Кунигундэ.

– Потому! – тоже с болью ответил Сын Бернар. – Репрессии повсюду…

– Я не боюсь репрессий! – просто сказала Кунигундэ.

– Вы просто никогда не были репрессированы, – напомнил ей Сын Бернар. – Пройдите через это – потом говорите.

– А Вы, что – прошли?

– Лично я – пока нет, – стушевался Сын Бернар. – Но многие прошли, и многие из репрессированных уже сломлены.

– Мне кажется, что вы уже все сломлены, хоть пока и не все репрессированы, – мрачно заключила Кунигундэ. – Сломлены репрессиями, которым были подвергнуты другие. Эффективные такие репрессии… – ломают тех, против кого они направлены, а заодно и всех остальных. То-то, наверное, Карл Иванович, внутренний эмигрант, доволен… он на подобный эффект, небось, и не рассчитывал!

– Кто Вы, вообще-то, есть, чтобы нас судить? – Сын Бернар явно почувствовал себя задетым за живое и здоровое.

– Я Кунигундэ, – спокойно ответила Кунигундэ. – Падшая женщина, которая не то что репрессии прошла – которая огонь, воду и медные трубы прошла. – И, не заметив уважения в лице Сын Бернара, добавила: – На нас, падших женщинах, между прочим, вся мировая литература держится. Обычно это мы выводим человечество из интеллектуальных тупиков. Мы направляем и на путь истинный.

– Хотите сказать, человечество вам подчиняется? – недоверчиво, но почти с уважением спросил Сын Бернар, который время от времени ловил себя на том, что не понимает человечества.

– Конечно, подчиняется!

– Странно, – вырвалось у Сын Бернара против воли. – Вы ведь… Вы ведь падшая и не можете быть таким уж большим авторитетом!

– Наоборот, – возразила Кунигундэ. – Ко мне очень даже прислушиваются. Я, видите ли, кристально… до неприличия, то есть, честна. Не от природы честна, не подумайте! Просто я пала так низко, что могу позволить себе говорить одну правду.

– Если Вы действительно так низко пали, то Вы не только правду говорить – Вы уже вообще все, что хотите, можете себе позволить! Например, беззастенчиво врать Вы тоже можете себе позволить! – Сын Бернар осторожно перешел в наступление.

– Могу, конечно, – подумав, сказала Кунигундэ, – только дело ведь, в конце концов, даже и не в том – позволить, не позволить… Дело в том, что там, внизу, где я нахожусь, как-то уже… не врется.

– Да не может быть, чтобы так-таки совсем не вралось!

– Совсем не врется, Сын Бернар. Впрочем, вам, собакам, не понять… – вздохнула Кунигундэ, но сразу опомнилась, – …ой, простите, ради Бога, я не то имела в виду! Вы, конечно, могли бы понять, почему мне не врется… но для этого Вам следовало бы пасть так же низко, как я. А собаки… животные то есть, так низко не падают.

– Это как же… так низко? – Сын Бернара передернуло, словно от сквозняка: он прекратил наступление, впервые представив себе глубину бездны, на дне которой находилась Кунигундэ.

Кунигундэ улыбнулась кроткой улыбкой и потрепала Сын Бернара по лохматой голове:

– Ужасно низко, Сын Бернар. Ниже не бывает.

– И что ж… – Сын Бернар на миг увидел перед собой дно и отшатнулся, – Вы там одна?

Кунигундэ полукивнула. Из полукивка этого следовало, что, если не совсем одна, то уж, во всяком случае, и не в толпе себе подобных.

– Видите ли, мой дорогой, – объяснила она, – люди ведь создания пугливые. Вот… карлов ивановичей с эдуардами боятся, репрессий боятся. Совсем уж высоко не залетают и совсем уж низко не падают… стараются, то есть, в поле зрения оставаться: там, дескать, кто-нибудь да спасет в случае чего! – Кунигундэ усмехнулась. – А страх только и существует – в поле зрения. Тем, кто удалился за пределы поля зрения, – не страшно: они выше страха. Или ниже страха – как я.

– А если… если я сейчас возьму и прыгну к Вам в бездну? – ни с того ни с сего спросил Сын Бернар.

– Сначала – огонь, потом вода, потом медные трубы… другого пути в бездну нет.

– Жаль… – поежился Сын Бернар, не любивший в основном воды.

– Да Вы мне в бездне и не нужны, – кристально честно сказала Кунигундэ. – Вы мне тут, наверху, нужнее. Загрызете Эдуарда?

– Если покажете как… – частично пообещал Сын Бернар.

– Я покажу? – опешила Кунигундэ и смутилась, тихонько пощелкав зубами. – Боюсь, что мне – не показать… его еще на мелкие кусочки разорвать надо!

– Ладно, я сам загрызу, – вздохнул Сын Бернар. – И разорву на мелкие кусочки. А Вы потом меня выведете из интеллектуального тупика – на путь истинный?

– И Вас выведу, и остальных, – обнадежила его Кунигундэ. – Мы, падшие женщины, для этого и созданы.

И они отправились загрызать Эдуарда.

Между тем у Эдуарда с самого утра было нехорошее предчувствие. Ему все никак не удавалось отделаться от ночного кошмара, в котором он, Эдуард, приводил в свой дом хорошенькую женщину с панели и начинал предаваться с ней страстной любви прямо у порога. Внезапно женщина в его объятиях превращалась в пса – и пес этот принимался рвать его голое тело.

От кошмара у Эдуарда осталось ощущение острой боли в членах и их сочленениях. Встав с постели, он принял аспирин и позвал тупых телохранителей.

– К чему снятся женщины, превращающиеся в псов, причем в псов, разрывающих твое голое тело? – спросил он у тупых телохранителей.

Тупые телохранители заухмылялись и замычали нечленораздельное. Члены Эдуарда и их сочленения – каждый и каждое по отдельности – ответили на это новыми приступами боли. Прогнав тупых телохранителей, Эдуард ласково погладил члены и их сочленения, пытаясь успокоить свое настрадавшееся во сне тело, но тело не успокоилось, а принялось ныть – и ныло громко. Тем не менее Эдуарду все-таки удалось расслышать телефонный звонок – а на экране телефона высветилась надпись: «Карл Иванович звонит. Подними трубку, мразь!» Карл Иванович сообщил, что дело швах, отказался как-нибудь прокомментировать свое высказывание и бросил трубку так, что у Эдуарда засвербило в ухе. И без того паршивое состояние Эдуарда превратилось уже просто в отвратительное. Он немедленно пригласил к себе обольстительных наложниц и хотел было вступить в связь с одной-двумя, но внезапно ему показалось, что у всех его обольстительных наложниц песьи головы, и Эдуард – охваченный паникой – выставил их за дверь. Постояв некоторое время за дверью, обольстительные наложницы в конце концов с визгом разбежались кто куда.

– Вас какая-то дама с собачкой спрашивает, – доложил дворецкий.

– Пусть войдет, – сказал Эдуард, в одно мгновение решив бросить вызов судьбе.

В проеме двери обозначилась Кунигундэ. Возле ее правой ноги послушно стояла собачка размером с годовалого быка.

«Ничего себе – “дама”, ничего себе – “с собачкой”!» – злобно подумал Эдуард и приветливо обратился к Кунигундэ:

– Ты по какому вопросу, брошенка?

– По вопросу с лица земли тебя стереть, – призналась дама с собачкой.

– Это за что же такое? – ухмыльнулся Эдуард.

Кунигундэ прошла в комнату и села в кресло. Собачка легла у ее ног.

– За измену!

– За измену тебе, что ли? – Тут Эдуард просто расхохотался. – Кому бы об изменах говорить – с твоим-то прошлым! Ты, пожалуй, мне только с автором настоящего художественного произведения еще не изменила. Или изменила уже?

– Нет еще, – сказала Кунигундэ, не пряча глаз. – Ты прав, мое прошлое темно. В нем много неприятных и даже отвратительных эпизодов. Признаюсь, что я действительно была рабыней своей страсти, хоть и легко могу найти тому объяснения.

– Какие же такие объяснения? – В голосе Эдуарда звучала издевка. Лежавшая у ног Кунигундэ собачка зарычала. – Тяжелое детство? Необходимость зарабатывать на хлеб? Обилие детей, которых надо обуть-одеть?

– Ты стал низким, Эдуард, – с грустью произнесла Кунигундэ, погладив явно нервничавшую собачку. – Знаешь ведь, что я никогда не была практичной. Каждая из моих измен объясняется состоянием влюбленности.

– Нельзя быть влюбленной во стольких мужиков сразу! – с запоздалой на несколько лет обидой воскликнул Эдуард.

– Я никогда не была влюблена в тех, кого ты называешь «мужиками», – с трудом повторила за ним ненавистное ей слово Кунигундэ. – Никакой конкретный индивид ничего для меня не значил и не значит. Я влюблена в пол – только в пол как таковой. В мужской, – уточнила она.

– Так не бывает! – Эдуард нервно заходил по комнате. Собачка приподняла голову и пристально следила за ним.

– А как же те, кто влюблен в определенное время года? – вскричала Кунигундэ. – «Татьяна (русская душою, сама не зная почему) с ее холодную красою любила русскую зиму!»

– Зúму, а не зимý! – с презрением поправил ее Эдуард.

Собачка встала на свои бычьи ноги – и шерсть на ее загривке поднялась.

– Если ты, ублюдок, – четко выговорила собачка, – еще раз в моем присутствии отредактируешь Пушкина, сукина сына, я загрызу и разорву тебя на куски задолго до окончания этого разговора.

– Ой… – чуть не сел там, где стоял, Эдуард. – Собака заговорила.

– Вот видишь? – заметила Кунигундэ, снова кладя собачку на место. – Даже бессловесная тварь – и та не выдержала… Так о чем мы?

– О моих изменах! – кривляясь, как клоун, закуражился Эдуард.

– Не об изменах, а об измене! – гневно сказала Кунигундэ. – Я никогда не осудила бы тебя, если бы ты тоже стал рабом своей страсти и предал меня. Но ты предал дело! Этому нет прощения.

Высказывание Кунигундэ явно озадачило Эдуарда.

– Ты какое «дело» имеешь в виду?

– Дело построения Абсолютно Правильной Окружности из спичек!

В комнате долго было тихо. Слышалось только громкое урчание в животе Сын Бернара. «А собака-то голодная!» – с тоской отметил про себя Эдуард. Потом он устало взглянул на Кунигундэ:

– Дела я никогда не предавал. – И призвал Бога в свидетели.

Бог – в лице Редингота – не замедлил явиться, держа за руку Татьяну и Ольгу, как он теперь делал всегда.

– Редингот! – вскочила с кресла Кунигундэ, а Сын Бернар тявкнул как щенок. – Мы же с Вами через три часа в «Колготках» встретиться договорились…

– Вы уверены? – с непонятной растерянностью спросил Редингот. – Может быть, может быть… Но сейчас у меня другие задачи – я призван Эдуардом в свидетели. И я свидетельствую, что дела он действительно не предавал… хоть во всем остальном действительно мразь порядочная. У него просто изменился взгляд на сущность Абсолютно Правильной Окружности из спичек. Такое может случиться с каждым.

– Но он же… он же Карла Ивановича правая рука! А репрессии?

Редингот горько усмехнулся:

– Репрессии, увы, проходят под знаком борьбы за чистоту идеи. Так что… к Карлу Ивановичу и Эдуарду не придерешься.

– А я тут Эдуарда загрызть собирался… Загрызть и разорвать на мелкие кусочки, – подойдя к Рединготу, сказал Сын Бернар и хотел было потереться о рединготову ногу, но смутился и не стал.

– Загрызть и разорвать… – эхом откликнулся Редингот. – Мда… такая, вроде бы, красивая идея – А-б-с-о-л-ю-т-н-о П-р-а-в-и-л-ь-н-а-я О-к-р-у-ж-н-о-с-т-ь, – а ничего, кроме вражды и горя, не родит… Почему же оно так получается?

И печальными глазами бога, не узнающего своих творений, взглянул он на Сын Бернара и Кунигундэ. Тихая слеза побежала по его щеке.

– Деда… – скуксилась Татьяна и Ольга, – деда, не плачь, а то я тоже заплачу!

Титаническим усилием воли Редингот тут же взял себя в руки – да так, что бежавшая по его щеке слеза опрометью устремилась в обратную сторону, вверх, к глазу, и, добежав до него, впиталась туда без остатка.

– Здорово! – проследив ее путь, завороженно произнесла Кунигундэ. – Как это у Вас вышло?

Редингот рассмеялся и, гладя Татьяну и Ольгу по русой голове, ответил:

– Чего только не сделаешь – только бы вот она не плакала! Ибо никакая гениальная идея человечества ничего не стоит, если ради нее должна быть пролита слеза хоть одного ребенка…

– Вы прямо Достоевский! – восхитился начитанный Эдуард.

Помолчали, поскольку говорить после такого замечания стало не о чем.

– Мне, что же… не загрызать его? И на мелкие кусочки не разрывать? – кивнул Сын Бернар на Эдуарда.

– Почему эта собака все время разговаривает? – наконец возмутился тот.

– В присутствии бога любая собака разговаривает, – объяснил ему Редингот.

– Она в Ваше отсутствие тоже разговаривала, – насплетничал Эдуард.

– Я и тогда присутствовал, – соврал бог. – Только незримо. – Потом взглянул на растерявшегося Сын Бернара и сказал ему в самое сердце:

– И не загрызать, и не разрывать, Сын Бернар. Вообще… не надо неприязни, не надо кровопролитий.

– Ну, вот! – горько вздохнула Кунигундэ. – Чего ж еще ждать от этой интеллигенции… Эх, Редингот, Редингот! Вас из истории человечества уже просто невесть куда вытолкали, а Вы все миндальничаете. Дождетесь, что они у Вас на голове канкан плясать будут!

– Когда будут, тогда мы об этом и поговорим, – пообещал Редингот и исчез из виду, унося в объятиях Татьяну и Ольгу.

Эдуард сумрачно взглянул на стоявших в оцепенении гостей и вдруг рявкнул:

– Вон отсюда – пока живы!

Кунигундэ и Сын Бернар выскочили на улицу как две побитые собаки. На улице Сын Бернар сказал:

– Вот видите… я же говорил, что все мы очень изменились!

– Вы изменились, а он, – Кунигундэ с надеждой посмотрела в опустевшее небо, – он остался прежним. Как нам все-таки повезло, что мы знакомы с ним! С этим утесом – единственным утесом в структуре художественного целого…

– Он больше не строит Окружности, Ваш утес! – с обидой произнес Сын Бернар.

Кунигундэ улыбнулась:

– Не строит?

– На спину ко мне! Быстрее! – внезапно скомандовал Сын Бернар, присев на задние лапы.

Повторять и объяснять что-либо не потребовалось: Кунигундэ и сама увидела, как из дома Эдуарда посыпались, будто орехи, телохранители – с явным намерением схватить их обоих.

– Я… словно Василиса Прекрасная… на сером волке! – задыхаясь, поделилась она ассоциацией с Сын Бернаром, уносившим ее в леса.

– Вы не Василиса Прекрасная, а трепло последнее! – раздалось из-под нее. – Ну кто Вас за язык тянул сообщать Эдуарду место и время Вашей встречи с Рединготом – в «Колготках», через три часа! Теперь попробуйте туда явиться – Вам башку-то отвинтят… Мы же с Вами отныне Эдуарду главные враги!

Сын Бернар остановился, ссадил Кунигундэ и в изнеможении опустился на траву.

– Нет, – с досадой сказал он, – все-таки надо было его загрызть и разорвать! Зря я дал себя уговорить…

– Не зря, – тихо отозвалась Кунигундэ. – Рединготу виднее: он бог.

– Только не собачий бог, а человечий, – буркнул Сын Бернар. – А нам, собакам, человечьему богу подчиняться необязательно.

– У Вас, что ли, свой есть бог – собачий?

– Нет, – нехотя признался Сын Бернар. – Собачьего нету.

– Тогда человечьему подчиняйтесь… какой-никакой бог и у собаки быть должен!

– Да должен, конечно… – пришлось согласиться Сын Бернару. – Плохо без Бога.

Они лежали на траве и разговаривали. Сын Бернар собирался сегодня пустить под откос еще два-три поезда неприятеля, но после наставлений Редингота у него пропало настроение враждовать… Что касается Кунигундэ, то она совершенно не представляла себе, как ей теперь с Рединготом вообще встречаться: если в «Колготках» облава, то отправляться туда, конечно, смысла нет.

– Беда в том, – сказала вдруг Кунигундэ, – что близость к Богу расхолаживает. Если Бог где-то около, если он все время незримо присутствует рядом, то предпринимать, получается, ничего не надо: ситуация, вроде, и так под контролем…

– Вот то-то и оно! – поддержал ее Сын Бернар. – А между тем предпринять много чего надо было бы. Например, Марту освободить из тюрьмы давно пора. Тем более что Татьяна и Ольга без матери растет. И Ближнего с Кузькиной матерью. Да вот еще… запрос насчет Деткин-Вклеткина, Случайного Охотника и Хухры-Мухры сделать бы неплохо. Не могли же три человека так вот совсем бесследно пропасть! Есть ведь какие-то службы розыска!

– Есть, конечно. Но только… если Бог поблизости, службы розыска ни к чему.

– Я вот давно хочу Вам сказать… – Сын Бернар чего-то застеснялся и перешел на шепот. – Вы ведь в курсе того, что о Рединготе иногда говорят? Ну, что он, дескать, никакой не Бог…

– А кто? – приподнялась на локте Кунигундэ.

– … он, дескать, Японский Бог…

– И – что? Вас чем Япония не устраивает?

– Почему сразу – «не устраивает»? – обиделся Сын Бернар. – Просто мне интересно: зачем вообще слово «японский» употреблять? Мне кажется, Редингота этим унижают!

– Как этим можно унизить? Словом «японский» – как можно унизить?

– Да не самим словом «японский»… а тем, что у Редингота, получается, нет абсолютной власти!

– А зачем Вам надо, чтобы у него абсолютная власть была?

– Ну, как же… – растерялся Сын Бернар. – Я так понимаю: если ты Бог – то, значит, у тебя абсолютная власть.

– У Бога абсолютной власти не может быть. Абсолютная власть только у тиранов бывает. А Бог не тиран, Бог – друг. – Кунигундэ подняла глаза к небу и спросила: – Правильно я говорю?

– Правильно, – послышался сверху голос Редингота.

– Ой, – вздрогнул Сын Бернар, – Вам ответили! А мне никогда не отвечают… – почему?

– Когда Вы будете падшей женщиной, тогда и Вам ответят, – обнадежила его Кунигундэ.

– А когда я буду падшей женщиной? – вслух задумался Сын Бернар.

– Да боюсь, что в настоящем художественном произведении уже не будете… Разве только в каком-нибудь другом. Но Вы не переживайте: я же с Вами! И только что вывела Вас из интеллектуального тупика на путь истинный.

Сын Бернар задумался.

– Значит, отныне я уже на пути истинном?

– На истинном, на истинном, не сомневайтесь! – Кунигундэ потрепала Сын Бернара по мягкой шерсти. Тот конфузливо переступил с лапы на лапу и сказал:

– Как-то… нет у меня уверенности в этом. Такое ощущение, что я остался там же, где был.

– А оно по-другому и не ощущается, – утешила его Кунигундэ. – Истинный путь – это путь сомнения. Если бы у Вас возникла уверенность: «Я на истинном пути!» – Вы превратились бы в чудовище.

Тут Кунигундэ вынула из висящей у нее на плече сумочки (только что повешенной туда автором) маленький серебряный гребешок и тщательно расчесала им Сын Бернара. Потом достала оттуда же зеркальце и поднесла его к морде Сын Бернара:

– А Вы разве чудовище? Посмотрите-ка на себя! Ну что скажете?

Сын Бернар вгляделся в родные черты.

– Нет, – сказал он смущенно, – я не чудовище. Я прелесть просто!

– Так это как раз и значит, что Вы на истинном пути!

– Правда? – недоверчиво спросил Сын Бернар, теперь уже откровенно любуясь собой.

– Правда, – кристально честно ответила падшая женщина Кунигундэ и водворила гребешок и зеркальце на место.