Текст книги "Чужестранцы"
Автор книги: Евгений Чириков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
Промотовы сняли большую квартиру в доме Захара Петровича и часть ее отвели под редакцию и контору "Вестника". Квартира была заново отделана, с лоснящимися паркетными полами, с большими окнами, такая светлая, высокая и просторная... Весеннее солнце с утра до вечера смотрело в нее и приводило в восторг и редактора, и секретаря, и сотрудников. К двенадцати часам обыкновенно все сотрудники были в сборе. Промотов беседовал в своем кабинете с авторами, сотрудники сдавали материал и просматривали последние газеты, репортеры наскоро строчили свои отчеты и заметки, секретарь принимал подписку, объявления, высчитывал и выдавал гонорар. То и дело заходили обыватели: одни, чтобы поговорить насчет того, нельзя ли "продернуть" какого-нибудь Петра Иваныча, другие – вручить свои стихи, третьи – потребовать объяснения, почему поздно доставляют газету... Все это суетилось, говорило и двигалось... Жизнь начинала бить ключом...
Ежедневно сюда забегал и бывший издатель-редактор, Борис Дмитриевич Сорокин. Газетная работа и обстановка так въелись во все существо Бориса Дмитриевича, что ему трудно было сразу покончить все счеты с прежней жизнью и деятельностью. Каждый
день он забегал в редакцию, печально здоровался с сотрудниками и присаживался к одному из редакционных столов: просматривая газету, он по старой привычке брал иногда в руки ножницы и вырезывал из газет кусочки и ленточки, аккуратно складывая их перед собою...
– Вы меня извините... Не могу... Такая тоска, знаете ли, по газетам и по всей этой сутолоке... Точно овдовел, – грустно говорил он.
– Вы, Борис Дмитриевич, опять в последнем номере окошек в Западную Европу наделаете – смеялся Силин, – нате вот вам вчерашний номер, ножницы, клей и кисточку, а этот номер отдайте... Мне он нужен для обзора...
Захар Петрович, на правах домохозяина считавший себя как бы членом редакции, тоже обязательно каждый день заходил в редакцию и неизбежно спрашивал:
– Ну, господа писатели, что новенького слышно?
Потом обводил хозяйским оком комнаты и, заметив на полу чернильные пятна, нагибался, плевал и старался стереть их.
– Вот это уж неладно... пол – паркетный... Если в чернильницы налить чернил не много, а так наполовину, – этих капель не будет... Ильич! – звал он сторожа, – надо, братец, за этим последить... Посмотри – что тут... словно дождик чернильный прошел...
– Без этого нельзя, – строго и сухо отвечал Ильич, – теперича где мы ни жили, без этого нельзя. Где пьешь, там и льешь...
Евгений Алексеевич заявлялся лишь к двум часам. Он спрашивал, нет ли каких-нибудь неприятностей, не придется ли ему ехать к цензору объясняться и, если все было благополучно, уходил, говоря: "ну, валяйте, валяйте"; когда же ему сообщали, что надо побывать у цензора, он морщился и сетовал на свою участь:
– Моя роль – самая жалкая: объясняться за всех, принимать на свою голову все нахлобучки и неприятности, быть может, со временем даже сидеть за диффамацию, – и ни капельки славы! – Эгоисты!
– Зато у вас – "театр и музыка", самый веселый и приятный отдел, – укоряла его Зинаида Петровна.
– Ну, до свидания, господа, я исчезаю...
– Оставайтесь сегодня обедать.
– Не могу... Я обедаю у Елены Михайловны...
– Ну, так убирайтесь...
Однажды в контору "Вестника" зашел черноволосый с закоптелым лицом молодой парень в рыжих сапогах и спросил себе 120-ый номер газеты. Сверкавшие на черном лице белки глаз этого человека, закорузлые руки с порезами и шрамами и весь костюм в пятнах, лоснящийся и потертый, изобличали в нем рабочего. Бывшая в конторе Зинаида Петровна заинтересовалась, зачем этому парню понадобился 120.
– Вас кто-нибудь прислал?
– Нет, для себя.
– Зачем же вам 120-ый номер? Вы купите свежий, нынешний.
– Нет, мне надо 120-ый... Там одна статейка напечатана.
– Вы кто такой?
– На заводе у Картошкина работаю, литейщик.
– Что же вам интересно в 120-ом номере?
– Там есть одна штука... Про нашего брата.
Зинаида Петровна вспыхнула: ей было так приятно убедиться, что не на ветер бросают они свои слова.
– Покажите мне, где эта статья! – попросила Зинаида Петровна, раскрывая номер 120-ый "Вестника".
Парень сморщил лоб, тряхнул вихрами и стал водить закорузлым пальцем, обмотанным грязною тряпкою, по широкому полю газетного листа.
– Где же она... тут должна быть... "Наши корреспонденции"... "Внешние"... А вот где: Германия! Тут!
– Разве интересно?
Парень усмехнулся и кашлянул.
– Конечно, интересно, – сказал он и начал свертывать номер.
– Пятачок? – спросил он, положив медную монету на стол к Зинаиде Петровне.
– Ничего не надо. Возьмите деньги! Как вас зовут?
Парень опять ухмыльнулся и, поматывая картузом в руке, спросил:
– А вам зачем?
– Хочу с вами познакомиться...
– Когда так, – Петр Максимыч Коровин! – сконфуженно произнес парень и подержал в своей жесткой и сильной руке протянутую ему Зинаидой Петровной руку.
Присутствовавший при этой сцене Ильич стоял, заложив руки за спину, и не без удивления смотрел на это знакомство. "Чудит барыня", – подумал он и заметил парню:
– А ты, братец, натоптал тут порядочно...
– Ничего. Где вы, Петр Максимыч, живете? Скажите свой адрес, – я вам буду посылать газету бесплатно... Вы любите читать?
– Конечно... Мало только время у нас... Весьма благодарен. Я живу в Слободке... Очень далеко... не найдут меня... Кабы можно было, – я лучше приходил бы иногда за газетой...
– Заходите! Я велю давать вам номер бесплатно.
– Очень благодарен. Счастливо оставаться! – сказал парень и сам уже протянул руку.
– А меня зовут Зинаидой Петровной; если вам надо будет увидать меня, – я всегда здесь... Приходите и велите меня позвать... Я вам могу, если хотите, интересных книжек дать почитать...
– Если заблагорассудите, очень буду благодарен. Я читать очень люблю. Конечно, времени нет у нас, а то...
– Зайдите-ка ко мне в воскресенье, вечерком!
– Отчего же... Весьма благодарен.
Парень ушел, а Зинаида Петровна побежала в редакцию и поделилась своей радостью с товарищами. Этот день был для Промотовых целым праздником: так приятен был этот неожиданный отклик грязного человека с закорузлыми руками. Зинаида Петровна весь день ходила, как-то подплясывая, смеялась и спорила с Силиным о значении этого явления.
– Уж и "явление"! Пришел один чумазый парень, так у вас уж целое явление... – говорил тот, хотя и ему был очень приятен этот приход чумазого парня.
С тех пор Петр Максимыч начал похаживать в контору за номерочком, а по праздникам заходить к Зинаиде Петровне. Скоро он перестал чувствовать неловкость в обществе чужестранцев, называл всех по фамилии, прибавляя "господин", и говорил с ними, сидя за чайным столом, о своей жизни, о своем заводе и о своих товарищах, о том, какие порядки на заводах в чужих краях, о том, как живется там рабочему человеку... Зинаида Петровна взяла под свое покровительство этого смышленого парня и шла навстречу любознательности Петра Максимыча, ссужая его популярными книжками по разным отраслям знания, беседуя с ним по поводу прочтенного и объясняя непонятное:
– Что-то вот здесь непонятно мне... Коли больше плата – лучше живется; коли лучше живется – народ множится... И опять загвоздка: коли народ множится – деться некуда, цену сбивают... Что ж теперь против этого делать? – спрашивал Петр Максимыч, и в его глазах было столько напряженного ожидания, столько жажды услышать разрешение, понять, что не только Зинаида Петровна, но и Владимир Николаевич, и даже Сплин начинали наперерыв пространно и торопливо объяснять. Когда Петр Максимыч понимал, – его глаза светились детскою радостью, и он поматывал своей вихрастой головой, но как только переставал понимать, так лоб его морщился, рот как-то приоткрывался, и во всей фигуре Петра Максимыча было столько беспомощности, столько отчаяния и досады на себя, что Зинаида Петровна спешила его утешить:
– Непонятно? Ничего. Нельзя все сразу... Потом поймем...
– Голова тугая, – конфузясь и виновато улыбаясь, говорил Петр Максимыч...
Когда Петр Максимыч уходил, Зинаида Петровна, довольная успехами своего ученика, бросала Силину:
– Что, нечего делать, а? Дела много, только не надо задаваться скороспелыми проектами геологических катастроф...
– Ха-ха-ха!.. Отыскали бедного Максимыча и готовы разорвать его на части...
И начинался спор.
– Все это, сударыня, не ново, все это – старая штука... Такое дело всегда делалось и составляло лишь одну крупицу одного большого дела...
– Вот в том-то и ошибка, – вступал в спор Владимир Николаевич, – в том и ошибка, что на это смотрели, как на крупицу, в то время, как эта крупица и есть то именно зерно, которое способно прорасти... Наша интеллигенция былого времени слишком надеялась на свои силы и полагала, что она на своих плечах поднимет всю тяжесть социальных зол... Ну, и надорвалась!.. А силы наши очень маленькие и надо использовать их с возможною пользою... Не надо сражаться с ветряными мельницами и совершать геркулесовского подвига... Теперь ясно, что одно геройство не поможет...
– Что-то похоже на "наше время – не время широких задач!" – замечал Силин.
– Совсем непохоже... Задачи могут быть очень широкие, но способ их разрешения совсем не геройский... Только и всего! – горячилась Зинаида Петровна. – Я, например, не пойду в сермяжный люд, потому что он меня раздавит своим невежеством и не поймет, не пойду к буржуазии, потому что нечего мне там делать, не пойду к солдату...
– Только к одному своему Максимычу, значит?
– Да, к Максимычу... Да и нечего мне ходить: вы видели, что он сам идет ко мне. Мне его не приходится водить на помочах, он сам идет, и ему нужно только посветить на темной дороге...
– Иначе собьется? – Не дойдет? Или в участок забредет?
– Дойдет и сам, но почему не помочь? Скорей дойдет, не будет колесить зря и спотыкаться...
– Тех же щей, да пожиже влей! – острил Силин. – Светить можно везде и всегда полезно... И почему, спрашивается, надо светить только Максимычу?.. Это такое дело, которое делает каждый совершенно невольно.
– А вам что же, как Архимеду, хочется непременно отыскать ту точку, которая даст вашей руке силу повернуть всю землю сразу? – спокойно замечает Промотов, а Зинаида Петровна сердится:
– Чего с ним, Владимир, говорить?! Попусту только время тратить...
– Конечно, с Максимычем интереснее...
– Совершенно верно.
И они расходились.
Только Софья Ильинична осталась в стороне: к литературному труду она не чувствовала склонности да и не считала себя способной. В то время, как все другие сплотились, благодаря газете, в тесный кружок людей, связанных между собою ежедневным общим делом, Софья Ильинична, чуждая этому делу, осталась совершенно одинокой. На первых порах она тоже заходила в редакцию, но скоро поняла, что ей тут нечего делать: весь интерес, все разговоры вертелись по преимуществу около газеты, и то, что все остальные принимали близко и горячо к сердцу, ей было чуждо, а иногда даже просто непонятно; все здесь были заняты, торопились, горячились и часто совершенно забывали о присутствии Софьи Ильиничны... И она перестала ходить в редакцию.
Утешало Софью Ильиничну теперь одно: ей разрешили повесить вывеску... Быть может, скоро у нее будет тоже свое дело – дело, для которого она готовилась и в которое она постарается уйти от тоски и одиночества!..
Ах, это одиночество так вырастает и так сильно гнетет в эти тихие весенние вечера и лунные ночи.
Сидя на бульваре над Волгой, лунной ночью, – Софья Ильинична смотрит на звезды, на огоньки пароходов; прислушивается к отголоскам засыпающего города, к протяжным свисткам и к шуму колес убегающих куда-то пароходов, – и ей становится так грустно-грустно, и хочется плакать... Как ей хотелось бы быть рядом с хорошим, добрым и близким человеком; ни на мгновение не сомневаясь в нем, доверить ему всю себя, со всеми скрытыми в тайниках сердца мыслями, душевными движениями, без боязни, что это откровение будет осквернено и поругано!.. О, как она жаждала искренности, как хотелось ей обнять этого близкого человека, выплакать на груди его свою скорбь, рассказать ему, как ей грустно, и увидеть, что этот другой человек жалеет ее!.. Но такого человека у нее не было в целом мире; никто не придет на призыв сердца, потому что некому прийти...
Долго сидит Софья Ильинична на бульваре и смотрит вперед под гору. Через реку луна бросает золотистую искрящуюся полосу. На плотах, медленно спускающихся вниз по течению, мигает огонек, оттуда доносится грустная задушевная песня... Сколько горя, искреннего горя и тоски, щемящей сердце тоски, звучит в этом напеве!..
На мгновение Софье Ильиничне кажется, что близко, с нею рядом, есть кто-то родной, жалеющий ее. Но луна прячется за легкую тучку, мечты отлетают, и Софья Ильинична видит свою одинокую фигуру на лавочке и понимает, что мужичок, растрогавший ее своей песней, – далеко, посреди Волги, да и не подозревает этот мужичок, что его песня растрогала какую-то ноющую "жидовку", сидящую на берегу реки и роняющую никому не нужные, смешные слезы...
Жутко одной. Холод пробегает по всему телу. Софья Ильинична порывисто встает с лавочки и торопливо уходит...
XVIII.
Захар Петрович был именинник, поэтому вечером в квартире Рябчиковых собрались званные гости: квартиранты, соседи и родственники. Не были забыты, конечно, и Промотовы, которых убедительно просили прийти вечером «на чашку чая». Для Промотовых это приглашение было хуже острого ножа, но отказаться было неудобно: это обидело бы Глафиру
Ивановну до глубины души, чего вовсе не хотелось делать Промотовым.
– Пойдем, Владимир! – печально сказала Зинаида Петровна.
– Пойдем. Ничего не поделаешь...
И часов в девять вечера Промотовы, повесив головы, отправились в гости.
– A-а! наконец-то! Поздненько изволили пожаловать, – встретил их именинник...
– А я уж думала, что не придете, – укоризненно добавила Глафира Ивановна.
– Задержала газета... Извините уж, – промычал Владимир Николаевич.
Глафира Ивановна пошла распорядиться насчет самовара, который надо было подогреть уже в четвертый раз.
– Никогда не соберутся сразу... Десять раз подогревай самовар, десять раз садись с ними за стол и пей чай! – ворчала она, направляясь к кухне.
– Подогревай самовар!
– Опять самовар?
– Ну, да! Не слышишь?..
Кухарка не то закряхтела, не то зашептала что-то...
В зале, за двумя ломберными столами, играли в карты: толстяк уездный исправник, Петр Трофимович Казаков; сосед домовладелец и хозяин гостиницы "Россия", купец Иван Парфенович Перетычкин; отец Герасим, знакомый нам член правления общества "Мизернкордия", и супруги Рябчиковы – за одним столом, а за другим: секретарь акцизного управления Фома Лукич и квартирант из мезонина, мелкий акцизный чиновник Петров, оба с супругами. Один стол винтил, за другим, где сидел Перетычкин, играли в преферансик с подсидкой, потому что этот Перетычкин в винт не играл и не желал учиться:
– Старовер я... Уважьте уж; в преферансик с подсидочкой!..
Остальные гости сидели группами, пощелкивая орешки и посасывая конфекты. Кавалеры старались занимать дам, хотя в этом отношении больше всех преуспевал Петр Трофимович, который умел совмещать карты с приятными разговорами.
Зажиревший, на коротеньких ножках, с благонадежным брюшком, с диким выражением глаз на выкате и с румянцем на носу, Петр Трофимович уже одним видом своим возбуждал в дамах судорожный хохот до слез. И, странное дело, этот добродушнейший толстяк и балагур в обществе, при исполнении своих служебных обязанностей, как говорили, наводил трепет на своих подчиненных; капитан армии в отставке, с сохранившимися в неприкосновенности традициями дисциплины и беспрекословного повиновения, Петр Трофимович держался своеобразной тактики в сфере служебных отношений: он глушил подчиненного на первых же порах объяснений зверским криком и злобным взором, словно видел пред собою врага, а не сотрудника... Трудно этому поверить, но рассказывают, что однажды урядник так растерялся от подобного натиска, что забыл, какого он участка...
Теперь Петр Трофимович не напоминал ничего подобного. Дамское общество, состоявшее из хохотуньи попадьи, жены отца Герасима, супруги Петра Трофимовича, высокой плоскодонной дамы Марьи Петровны, из сестры Перетычкина и еще двух-трех особ, покатывалось со смеху от замечаний и шуток Петра Трофимовича. Правда, некоторые из этих шуток заставляли попадью вспыхивать ярким румянцем, сестру Перетычкина – фыркать, а Марью Петровну замечать мужу: "перестаньте, Петр Трофимович! Это уж слишком!" – но Петр Трофимович не унимался, считая все это доказательством успеха в смысле занятия дам приятными разговорами... Только отцу Герасиму было не до дам и не до смеха: он проигрывал, часто вздыхал, завистливо посматривал на запись соседа и нехотя ставил себе "курицы".
– Как пришла, так и пошел на полку ставить! – говорил он покатывающейся со смеху попадье и что-то мысленно соображал. Перетычкин держал себя солидно; всем, не исключая исправника, говорил "ты", дам называл мамзелями и всегда первый поднимал вопрос о выпивке такими словами:
– А что, не хватить ли, братцы, сызнова из бутылки-то акцизного?
Тогда игра на обоих столиках прерывалась, и партнеры, с шумом отодвигая стулья, шли гурьбою к столу с питиями и яствами.
Началась длинная и чванливая рекомендация родственников гостям. Гости говорили: "очень приятно", только исправник сказал: "весьма рад, весьма счастлив", а Перетычкин ничего не сказал, поперхнулся закуской и с досадой махнул рукою. Зинаида Петровна села на диван, рядом с двумя дамами, а Промотов – на стул, вблизи от играющих в преферанс.
– Из духовного звания, если не ошибаюсь? – спросил его отец Герасим, сдавши карты.
– Нет, не из духовных.
– А по какой части служишь? – пробасил, не отрываясь от игры, Перетычкин, – в картишки хлещешься?
– Не служу и в карты не играю, – сердито ответил Промотов.
– Никакого, значит, занятия... Зря болтаешься? – настаивал Перетычкин.
Захар Петрович, желая смягчить грубость Перетычкина, заметил:
– В газете пишут... Писатель.
– Карреспандент, значит? Опасный человек?.. А что, не хватить ли, братцы, сызнова из бутылки-то акцизного? Сделаем антракт... Что-то в глазах зарябило...
И опять начали гурьбой подходить к столу, наливали акцизного, чокались и в десятый раз поздравляли Захара Петровича с ангелом, а Глафиру Ивановну – с именинником.
– Мамзелям-то тоже надо бы выпить кисленького, али сладенького! – сказал Перетычкин, утирая усы салфеткой, – что-то они примолкли, не щебечут...
Выпили и дамы. Антракт был большой, – занялись разговорами.
– А вот к женщине эти накрахмаленные воротнички да галстучки не подходят... Как корове – седло! – заметил. Перетычкин по адресу Зинаиды Петровны.
– Мне так нравится, – отрезала Зинаида Петровна.
– Мало ли что мне нравится? Мне вот нравится на свинье верхом кататься, однако я себе этого не дозволяю? – сказал Перетычкин, и все дамы покатились со смеху.
– Попробуйте! – ответила Зинаида Петровна, – это будет очень трогательное зрелище...
– Деликатность не позволяет.
В это время Петр Трофимович беседовал с Промотовым:
– В университете предварительно окончили курс?
– Да.
– У меня, батенька, сын студентом был... Я вам вполне сочувствую, душевно сочувствую...
– Т.е. чему же собственно? – спросил удивленно Промотов.
– Т.е. как чему? Всему-с!.. Гм... вообще... как бы это выразиться?.. Вашему положению... и... идеям, стремлениям, – откашливаясь и запинаясь, ответил Петр Трофимович.
– Да почему же вы знаете мои идеи и стремления? Быть может, у меня их вовсе и нет?
– Э, батенька!
Петр Трофимович многозначительно подмигнул глазом:
– Я сам – с усам... хе-хе-хе!..
Глафира Ивановна говорила с дамами.
– Если бы мой Захар чем-нибудь занялся, я была бы вполне счастлива...
– Позвольте, почему же Захар Петрович не поступит в земские начальники? – удивленно спросил Петр Трофимович, оставляя Промотова и переходя к дамам, – прекрасное место, общественное положение и все, что хотите... Да у нас все отставные военные идут в земские начальники...
– Конечно, мог бы при желании... Да ведь палец о палец не ударит, чтобы получить место; он все ждет, когда к нему придут и скажут: пожалуйте, Захар Петрович, для вас приготовлено место.
– Что ты там? Опять – жалобы? – недовольно откликнулся Захар Петрович. – Вечная история! Она воображает, что воспитание детей – это такая пустая вещь!.. А между тем – голова кругом идет... А хлопоты по благоустройству дома, а возня с квартирантами, а пререкания с полицией, с городской управой? Да и не так-то легко поступить-то в земские начальники. Нынче даже ученые люди лезут в земские начальники... Страшная конкуренция! И что всего обиднее, так – это – неуменье выбрать людей!.. Те, которые действительно могли бы быть полезны, люди практики, опыта, твердого характера и прекрасных убеждений – тех не надо! – Захар Петрович говорил это с обидою в голосе, – очевидно, он считал себя в числе тех, "которых не надо"...
– А главное: мы беспочвенны!..
– Вы, Захар Петрович, всегда, были и будете беспочвенны, – заметила Глафира Ивановна.
– Ты ведь знаешь, Глаша, что я стараюсь... Чем же я наконец виноват, что пока из стараний ничего не выходит, – уже сердито сказал Захар Петрович, хотя все его старания в этом направлении ограничивались чтением тех статей "Гражданина", которые касались земских начальников.
Время шло. Опять началась война за зелеными столами, и казалось, конца не будет всем этим "вист", "пас", "без одной" и время от времени раздающимся возгласам Перетычкина: "а не выпить ли нам сызнова из бутылки-то акцизного!" Зинаида Петровна чувствовала себя скверно: она с тоской посматривала на часы, лениво поддерживала разговор с дамами; в висках стучало, в глазах темнело, во всем теле чувствовалось утомление, все окружающие казались противными... Усевшись в кресле, Зинаида Петровна что-то отвечала, когда ее спрашивали; насильно улыбалась, когда гости смеялись; делала вид, что все слышит и соображает, в то время, как в ушах ее отдавались только одни неопределенные звуки голосов, а глаза смыкались. Остановивши свой взгляд на физиономии Петра Трофимовича, Зинаида Петровна вдруг замечала, что эта физиономия расплывается, уши ее оттопыриваются, а нос растет, как надуваемый гуттаперчевый шар... Вздрогнув и очнувшись от столбняка, Зинаида Петровна должна была делать на лице непринужденную улыбку, но это у нее не выходило...
– Владимир! Не пора ли нам? – умоляюще спрашивала она мужа.
– Да, да... идем...
Но Захар Петрович вскакивал с места и кричал:
– Ни за что! Без ужина? Не пущу... Я и шапки у всех отобрал, и калоши спрятал...
– Что вы это? – вмешивалась Глафира Ивановна. – В кои-то веки соберетесь, да посидеть не хотите? Еще рано, нет 12...
И Промотовы снова послушно опускались на места. Судьба однако сжалилась: из редакции прибежал сторож Ильич и хриплым голосом заявил, что г. Силин просит сейчас же в редакцию, что цензор все исполосовал, что запасу нет, а ехать к цензору некому: Евгений Алексеевич не заходил и найти его нигде не могут...
Промотовы и обрадовались, и встревожились: хорошо, что есть предлог положить конец своим пыткам, но скверно, что нет Евгения Алексеевича... Простившись с гостеприимными родственниками и гостями, они торопливо пошли в редакцию.
– Где же он? В номера посылали? – спрашивал дорогой Промотов.
– Посылали... Со вчерашнего не были! – махнув рукой, проворчал Ильич и начал жаловаться на порядки:
– Какое уж это направление! Ледактора собаками не сыщешь... Сколько теперь служу, а такого направления не было...
– Надо бы в номерах мальчика оставить, на случай, если вернется.
– Совсем даже не стоит: они не вернутся. Путаются с этой барыней...
– С какой барыней?
– До со вдовой-то этой, предводительшей-то...
– Что ты пустяки болтаешь! – обрезала его Зинаида Петровна.
– Какие же это пустяки, барыня? Верно!.. Его только там и можно теперь отыскать... Коридорный в номерах сказывал, что барыня эта с ним раза три в номера приходила... Молодой человек, конечно...
– Туда бы и сходил, – посоветовал Промотов.
– Был... И пальто ихнее видел... Только разя они скажут? Им теперь не то что газета, а прямо на все наплевать... Да загорись теперь "Вестник", – они и тушить не придут... Молодой человек, конечно...
В редакции был один Силин. Он курил, нетерпеливо ожидая помощи.
– Ну-с, Владимир Николаевич, – скверно-с! – встретил он Промотова. – Во-первых, весь мой фельетон к черту пошел; во-вторых, из политики вся Германия и Франция вылетели, в третьих, от вашей передовой один хвост вершка в четыре остался.
– Куда же девался наш почтеннейший редактор?
– Где их теперь отыщешь? – отозвался стоявший поодаль Ильич.
– Ильич! Тебя не спрашивают, значит – молчи!
– Не спрашивают, так и не спрашивают... По мне хоть совсем завтра без номера будем, все равно... – недовольно заворчал Ильич и, отмахнувшись рукой, вышел в контору.
– Надо ехать, – в раздумье произнес Промотов.
– Поезжай, Владимир! Что же иначе делать?
– Необходимо, – вставил Силин.
Промотов наскоро оделся и полетел на извозчике к цензору. Спустя 20-30 минут пролетка подкатилась обратно к крыльцу.
– Приехал Володя! – вскрикнула Зинаида Петровна, сидевшая в ожидании мужа на подоконнике. Дверь распахнулась.
– Ну что?
– Ничего.
– Пропустил?
– Какой там "пропустил"! Даже и разговаривать со мной не хочет. Я, говорит, вас не знаю! С вами никаких дел не имею, и иметь не желаю... Ильич!
– Что такое?
– Вот тебе рубль! Бери извозчика и махай. Где хочешь, достань нам Евгения Алексеевича...
– Я достану... Живого или мертвого, а уж привезу. Как же это подписчика без номера оставить?.. Я знаю, где он, я пальто-то ихнее видел... Я не уйду... выволоку небойсь, – забормотал Ильич и отправился на поиски пропавшего редактора.
– Совсем свихнулся господин художник, – заговорил Силин, в возбуждении ходя взад и вперед по редакции, – перед каждой юбкой тает, а перед Еленой Михайловной прямо глупеет...
– Разве это правда? – спросила Зинаида Петровна.
– Ha днях я был у него в номерах... "Крючник" стоит в углу, покрытый пылью, а на мольберте красуется портрет Елены Михайловны...
– Увлекающийся господин...
XIX.
Апрель близился к концу. Целую неделю лил дождь, и окраины города обратились в грязную русскую Венецию. Ночи стояли темные, но по календарю числилась луна, а потому фонари не зажигались. Во тьме кромешной было слышно, как шлепали ногами по грязи пешеходы и редкие извозчичьи лошадки, да было видно, как в громадных грязных озерах там и сям отражались одинокие огоньки из обывательских окон...
В одну из таких скверных ночей Софья Ильинична возвращалась домой от Елены Михайловны, которая и оказалась той именно дамой, которой потребовались услуги Софьи Ильиничны. Ничего особенного, впрочем, не было: ей пришлось только в течение пяти дней поухаживать за Еленой Михайловной; приезжал три раза доктор, осматривал больную и быстро уходил, говоря, что все идет прекрасно... Сегодня доктор был в четвертый раз и сказал, что дня через два больная может встать с постели. Елена Михайловна поцеловала Софью Ильиничну, сказала ей: "теперь вы, голубчик, можете меня оставить" и на прощанье дала ей конверт:
– Это вам за хлопоты...
Софья Ильинична покраснела, неловко взяла конверт и торопливо сунула его в ридикюль; затем они распрощались, и Софья Ильинична направилась восвояси...
Несмотря на то, что было всего часов десять вечера, улицы городского предместья, где жила Софья. Ильинична, были совершенно пусты и казались вымершими. Впрочем, и этого сказать нельзя: в густом мраке никаких улиц видно не было, а было только слышно, как бранился подвыпивший титулярный советник Илья Гаврилович Травкин, возвращавшийся от именинника-сослуживца...
Илья Гаврилович шел очень медленно, нащупывая путь тростью, и кряхтел, останавливаясь в полном недоумении в тех случаях, когда его изыскания открывали какие-нибудь незнакомые ему дыры в гнилых тротуарах, новые лужи и новые пути сообщения, в виде камней и дощечек...
– Кхе-кхе! Прогресс! – ворчал Илья Гаврилович, вспоминая разговор в гостях о прогрессе, – дыру на тротуаре не соберутся починить! Эта дыра, если не ошибаюсь, была тут еще в то время, когда я был губернским секретарем, вся разница: поменьше была эта дыра...
И действительно, прогресс словно забыл о существовании городского предместья: та же грязь, та же вонь, те же редкие накренившиеся фонарные столбы на перекрестных пунктах, те же полусгнившие деревянные тротуары...
– Прогресс! Черт вас побери совсем! Калошу вот потерял, анафемы! Чтобы вам пусто было!.. Кто идет?
– Я! – вскрикнула Софья Ильинична, шарахнувшись в сторону от неожиданного сердитого окрика.
– Виноват, мадам! Простите великодушно... А... скажите вы мне, пожалуйста, где я нахожусь в настоящее время? Совершенно понять не могу, темень...
– На Прямой улице, – робко ответила Софья Ильинична, чувствуя, как застукало ее сердце от испуга.
– Ага, понимаю... Вот извольте тут правильный курс взять. Где тут восток и где запад?.. Солнце садится у нас за полицейским управлением, а где оное? Тьма кромешная... Я считал, что иду по Узенькому проулку.
– Нет, по Прямой улице.
– Мерси! Боку мерси! Шагайте, мадам, левее: тут лужа, а вот здесь два камешка... А я все-таки калошу потерял... Новая... два с четвертаком...
Илья Гаврилович чиркнул спичкой. Красноватый огонек осветил его грязные ноги, часть лужи, столбушку – и погас...
– Анафемы! Позвать сюда градского голову, взять его за бороду и – подать сюда мою новую калошу – снова заворчал Илья Гаврилович, а Софья Ильинична побежала дальше.
Вот наконец и знакомый домик о трех окошках с зелеными ставнями. Светится огонек... Софья Ильинична дернула за ручку звонка, где-то звякнул колокольчик, зашумела зашатавшаяся железная проволока звонка, и визгливый голос крикнул:
– Сейчас!
Потом послышались крепко притопывающие по сеням шаги, крючок соскочил с петли и появилась фигура хозяйки, вся в белом, со свечой в руках.
– А я уж спать ложусь...
– Что так рано?
– Завтра на базар хочу сходить, на Нижний базар... А к вам приходили, – с некоторою таинственностью сообщила хозяйка.
– Кто?
– Вот уж не могу вам сказать... Прикрылась шалью... одним глазком выглядывала, – каким-то замирающим, сладострастным шепотом отвечала хозяйка.
– Ну? – нетерпеливо вскрикнула Софья Ильинична.
"Практика" – промелькнуло у нее в голове, и сердце забилось так же сильно, как давеча, при встрече с подвыпившим титулярным советником.
– Спрашивала, когда вас видеть можно...
– Ну?
– Ну, я сказала, что не раньше, как завтра утром, потому что, мол, она в хорошем доме... Да не радуйтесь больно-то! Незавидная! – заметила хозяйка, по-своему истолковавши восторг Софьи Ильиничны.
