Текст книги "Чужестранцы"
Автор книги: Евгений Чириков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
– Плохо ли? Теперь им самая пора наливаться...
– Слава Богу!.. А ты вот что: если сильный дождик польет, – почерпай поганым ведром из помойной-то ямы да под ворота полей: все смоет...
– Я и так, барин, каждый раз лью... Восейка почитай наполовину вычерпал... Если бы фараон на двор не зашел, я все бы дочиста вычерпал...
– Все-таки, братец, поосторожней! Кляузники.
– Уж это как есть!..
Если прибавить сюда получение денег с квартирантов и объяснения с полицией, то вот и вся хозяйственная часть.
Итак, Захар Петрович приступил к "Девушке". Не успел он снять со стены "Девушку", как в передней затрещал звонок. Захар Петрович испуганно соскочил со стула и бросил "Девушку".
– Не принимать! Не принимать! – зашипел он вдогонку Палаше, завертывая полы халата.
Надо сказать, что сам Захар Петрович в гости ходить любил, но принимать их у себя недолюбливал и обыкновенно приказывал Палаше говорить: "только сейчас ушли".
Палаша вернулась и сообщила, что гости не уходят.
– Вот нахальство! – произнес Захар Петрович.
– Карточку вот дали, – сказала Палаша, передавая через щель двери визитную карточку спрятавшемуся барину.
Захар Петрович прочитал ее и остолбенел от удивления и ужаса: приехали Промотовы, сестрица с мужем, которых он считал если не повешенными, то во всяком случае заточенными пожизненно в какую-нибудь подземную тюрьму.
– Что же, пустить их, что ли? – спросила Палаша.
Вместо ответа Захар Петрович замахал обеими руками и побежал к жене в кухню.
– Радуйся! Нигилисты приехали! Этого еще не доставало...
Сказал, сунул визитную карточку в руки жены и остановился, нахмурив брови, в вопросительной и даже обвинительной позе.
– Зинаида Петровна с мужем... Какой случай!.. Где же они? Поди займи их... Я сейчас, только причешусь, – растерянно заговорила Глафира Ивановна и стала отдавать наскоро распоряжения кухарке.
Захар Петрович махнул рукой и пошел. "Как бы с ними еще в какую-нибудь историю не попасть", – думал он.
– Отопри! Проси в залу. Я сейчас, оденусь... – сказал он Палаше тоном неприятной необходимости и, хлопнув пятками туфель, проворно скрылся за дверью спальной.
Палаша провела Промотовых в зал.
Владимир Николаевич никогда не видал своих родственников и совершенно равнодушно ожидал их появления; он рассматривал брошенную "Девушку смотрел чрез окно на улицу, подходил к "Майскому утру". Зинаида Петровна немного волновалась; она не видала брата лет двенадцать и лет пять не получала от него никаких известий. Когда Зинаида Петровна была пятнадцатилетним подростком и училась в одной из московских гимназий, брат приезжал из провинции вместе с молодой женой. Но это было так давно, что в памяти осталось очень немного. Зинаида Петровна помнит, как они сидели в приемной и не знали, о чем говорить друг с другом. Захар Петрович осматривал потолки, стены и изредка задавал ей вопросы о том, добры ли учителя, что им задали из географии, что дают на третье, а Глафира Ивановна поправляла ей белый передник и осматривала косу. Судя по письмам, которые она впоследствии получала от брата и его жены, – это были люди совсем другие, совсем чужие ей и тому кругу знакомых, в который ее толкнул случай. Когда Зинаида написала брату, что она поступает на Бестужевские курсы, брат ответил ей, что все эти курсы для порядочной девушки ненужны, что это только глупая мода – поступать на эти курсы, и что было бы лучше оставить эту затею. Зиночка ничего не ответила, и с тех пор между ними все было покончено. От посторонних лиц Рябчиковы узнали, что Зина вышла замуж, что потом они "попались" и исчезли из Петербурга...
– Я так и знал! – сказал Захар Петрович и собственноручно сжег в печке все уцелевшие письма Зиночки, а портрет ее вынул из альбома и изорвал в клочки.
Но вот и Захар Петрович. Он был одет в черную сюртучную пару, и лицо его было довольно сухо и пасмурно.
– Не ожидал, не ожидал... – заговорил он, целуясь с сестрою.
– Это мой муж, Владимир Николаевич, – отрекомендовала Зинаида Петровна.
– Очень приятно... Весьма рад... Не имел еще удовольствия видеть...
– Да, никогда не виделись, – ответил, раскланиваясь, Владимир Николаевич.
Захар Петрович искоса посматривал на Промотова и удивлялся: он думал встретить настоящего нигилиста, в красной рубахе, в больших сапогах, грязного и угловатого, – как он представлял себе всех "этаких господ" по прочитанному им "Панургову стаду", – а перед ним был очень изящно одетый господин, с отменными манерами, в безукоризненно чистой крахмальной рубахе и белом галстухе бантом, в золотом пенсне и даже надушенный... Только волосы как будто бы немного длинноваты, а то прямо – светский человек.
– Где изволите служить? – спросил Захар Петрович, заранее уверенный, что такие господа нигде служить не могут...
Так и есть!
– Я нигде не служу... Занимаюсь журналистикой.
– Корреспонденции пописываете?
– Н... нет... Занимаюсь больше научными вопросами.
– Мы с ним – свободные художники! – весело пояснила Зинаида Петровна.
– Что же, проездом в нашем городе?
– Нет. Жить приехали.
Захар Петрович смутился. Он испугался, как бы родственники, да еще из "таких господ", не напросились на даровую квартиру в его доме.
– Город отвратительный, – сказал он, – жизнь очень дорога, к квартирам приступу нет... Да оно и понятно: домовладельцы обременены массою всяких налогов... За собаку платим по рублику в год! Столько налогов, что жмешься, жмешься и поневоле набавишь цены на квартиры...
– А у вас, кажется, пустая квартира есть? Я видела на воротах билетик... – сказала Зинаида Петровна.
Так и есть!
– Сдана, сдана!.. Только сейчас перед вашим приходом сдали... Ну что бы вам часиком пораньше прийти? Было бы очень приятно, этакая жалость...
В этот момент вошла Глафира Ивановна. Когда она поздоровалась с гостями, Захар Петрович сказал:
– Вот, Глашенька, какая досада, что мы только что сдали мезонин!..
Глафира Ивановна удивленно взглянула на мужа, тот взглянул на нее, и они поняли друг друга.
– Вот бы им и квартирка! Ах, какая досада...
– Да, да... Только что сдали. И задаток взяли. Если бы еще не взяли задатка, можно было бы отказать, – подхватила сообразительная Глафира Ивановна.
– Неловко, душа моя. Этого я не люблю. Мое слово свято.
– А вы, кажется, тут Бисмарков изображаете? – улыбаясь, спросила Зинаида Петровна.
– Вы представить себе не можете, как Захар был похож на Бисмарка! – воскликнула Глафира Ивановна и стала рассказывать о бывших живых картинах, о которых Промотовы были уже понаслышаны от коридорного Ваньки... Потом Захар Петрович осторожно беседовал с Владимиром Николаевичем о прошлом, желая как-нибудь исподволь, стороной, натолкнуть собеседника на чистосердечное признание... Глафира Ивановна говорила с сестрой. Когда Зинаида Петровна сообщила ей о получении десяти тысяч наследства, Глафира Ивановна всплеснула руками, ахнула и расцеловала ее, поздравляя с таким счастьем.
– Слышал, Захар? – обратилась Глафира Ивановна к мужу, – они получили наследство! Десять тысяч!
– Как? Что? Какое наследство? Сколько? – быстро заговорил Захар Петрович.
– Десять тысяч.
– Сумма значительная, – заметил Захар Петрович, у которого сейчас же блеснула мысль: "чем кланяться да просить у чужих, на что лучше – перехватить деньжат для взноса процентов в банк у сестрицы".
– Вы, конечно, обедаете у нас?.. – сказал он, раскрывая перед Владимиром Николаевичем свой серебряный портсигар:
– Мы заказали уже обед в гостинице...
– Пустяки! Сущие пустяки! Не может быть и разговора... В наших гостиницах только катары получать...
Захар Петрович встал с кресла и пошел распорядиться насчет вина и пирожного.
– Скажите, какое счастье!.. Да... Где же... где же... вы жили?.. В... Сибири? – тихо и смущенно спросила Глафира Ивановна, которую давно уже подмывало узнать, как они вырвались из рук смерти.
– В Сибири мы никогда и не были... С чего это вы взяли? Мы жили в Лаишеве, – ответила Зинаида Петровна.
– Скажите, пожалуйста!.. А наболтали, Бог знает, чего... Захар! Они, оказывается, жили в Лаишеве, а в Сибири никогда и не были! – радостно сообщила Глафира Ивановна вошедшему в зал мужу.
– Не были? А мне наговорили, черт знает, каких вещей. Глашенька! Поди распорядись насчет селедочки. Мы на радостях выпьем...
– Знаю, знаю без тебя...
XVI.
Редактор-издатель «Вестника», Борис Дмитриевич Сорокин, уже несколько дней был молчалив, отказывал сотрудникам в авансах и кричал на метранпажа и конторщиков. То и дело он исчезал из редакции, мыкался по городу на извозчиках и возвращался еще молчаливее, занятый преследующей его idee fixe: как восстановить добрые отношения с властями и с вес имеющими обывателями, а главное: где достать денег?
Борис Дмитриевич был обстрелянной птицей, не любил унывать и умел прекрасно извертываться в критические минуты жизни. Сколько раз газета висела на волоске, и выход следующего номера оставался под сомнением, однако всегда дело обходилось благополучно: порыщет Борис Дмитриевич по городу и явится сияющий и веселый... Номер выходит, гонорар выдается, и все снова идет гладко. Борис Дмитриевич возрождался, как феникс из пепла.
Но наступили такие дни, когда феникс должен был погибнуть. Над редакцией "Вестника" собирались тучи, молния, сверкая зигзагами, прорезывала обывательский горизонт, гром перекатывался в отдалении... Тучи должны были разразиться грозой, с ветром и ливнем... Борис Дмитриевич ломал голову, изобретая громоотвод, но вся изобретательность редактора иссякла: он был в положении крыловского волка, которому некуда было спрятаться от врагов... Правда, врагов у Бориса Дмитриевича было всегда много, но зато было и несколько друзей, выручавших его в трудную минуту. Теперь не стало совсем друзей: они перешли в лагерь врагов. Борис Дмитриевич потерял голову, энергию и изворотливость. Его красивое лицо как-то обвисло, бобрик с сединкой в голове стоял дыбом, около губ легли складки страдания...
И как все это неожиданно и быстро случилось!..
Первая неприятность вышла чрез объявление. Недели две тому назад в контору редакции пришел какой-то субъект и сдал объявление на первую страницу: "За ненадобностью продается пальто на красной подкладке, спросить" – следовал подробный адрес: улица, дом, квартиры. Конторщик не обратил на это объявление никакого внимания, потому что вообще зарываться в отношении объявлений было не принято, а было в обычае всякому объявлению радоваться. Не обратила на это объявление никакого внимания и Цензурная власть (объявления цензируются полицией); оно появилось, а на другой день в редакцию влетел, как раненый тигр, Николай Николаевич Турбин, управляющий акцизными сборами, и потребовал личного свидания с редактором.
– Имею честь кланяться, – любезно встретил его Борис Дмитриевич в своем кабинете, встал ему навстречу и протянул было ему руку, чтобы поздороваться и спросить о здоровье супруги.
– Статский советник Турбин! – сухо произнес Николай Николаевич, отстраняя свою руку и давая таким образом понять, что между ними не может быть личных отношений, особливо хороших.
– Чем могу служить? – спросил в свою очередь огорошенный редактор.
– Объясните, милостивый государь, что вот это значит? – повысив голос, спросил Турбин и вынув из кармана номер "Вестника", ткнул пальцем в то самое объявление, о котором говорилось выше.
– Что значит... Ничего особенного не значит. Я вас не понимаю.
– Не понимаете? Я, милостивый государь, должен вам сообщить, что за подобные вещи... бьют по физиономии...
– Прошу быть осторожнее в выражениях! – нервно закричал Борис Дмитриевич. – Я требую удовлетворения!.. Если вы не возьмете своих слов назад, я... я...
– Назад? Я вам покажу "назад". Я сейчас еду к губернатору... Это... это... издевательство! – визгливо выкрикнул Турбин и, хлопнув дверью, ушел.
Только теперь Борис Дмитриевич понял, в чем дело: какой-то обыватель, желая подшутить над несбывшимися мечтами Турбиных получить к Пасхе действительного статского советника, самым бесцеремонным образом подвел газету: в объявлении о продаже за ненадобностью пальто на красной подкладке была указана квартира Н. Н. Турбина.
Борис Дмитриевич был вызван к губернатору. Генерал имел уже зуб против Бориса Дмитриевича за помещение в одном номере газеты двух отчетов: по вечеру в пользу общества "Мизерикордия" и по спектаклю в пользу слепых (мина Елены Михайловны), поэтому жалоба Турбина подлила лишь в огонь масла.
– Я давно уже замечал нежелательное у вас направление, – строго начал генерал, – и теперь решил принять меры к обузданию. Подобные проделки, господин редактор, терпимы быть не могут... Я заставлю вас уважать людей, окредитованных доверием высших властей...
И когда Борис Дмитриевич начал было разъяснять, что его ввели в мистификацию, генерал, не разобрав дела, вскипел:
– Какая мистификация? Кто может вводить меня в мистификацию? Что за вздор!..
– Позвольте, ваше превосходительство, разъяснить...
– Прошу слушать!.. Да... Я, милостивый государь, сам – друг прессы, но прессы серьезной, помогающей мне работать, а... а... а...
Генерал начал в сердцах заикаться; этим моментом решил воспользоваться Борис Дмитриевич:
– Меня, ваше превосходительство, обманули... Вся вина моя в недоглядке, – торопливо вставил он, пока генерал тянул "а... а... а..."
– А... а... прекрасно! Недоглядка! У вас скоро по недоглядке начнут печатать прокламации, пасквили на меня... Я должен буду сообщить в главное управление по делам печати...
– Как вам будет угодно, – смиренно ответил Борис Дмитриевич и этим только сильнее раздражил генерала.
– Угодно! Угодно, чтобы вы оставили редакторское кресло. Вы, милостивый государь, не на своем месте. Больше вы мне не нужны...
Наталья Дмитриевна стояла в соседней с кабинетом мужа комнате и с улыбкой удовольствия слушала эту распеканцию. Когда генерал, красный, взволнованный, вышел из кабинета, чтобы пройти в столовую и выпить стакан воды, Наталья Дмитриевна обвила его полную шею руками и поцеловала в лоб.
– Хорошо! Вы мне нравитесь...
– Постой, Наташа, пусти!.. Я не могу вздохнуть... Уф! Страшно взволновался... Удивительные господа: как только немного распустишь вожжи – кончено! Я ему говорю, что так нельзя, а он мне: "как вам будет угодно"...
Они пришли в столовую и сели. Генерал налил стакан воды и жадными глотками стал пить, показывая свой мясистый подбородок.
– У меня была сейчас Ольга Семеновна... Она просто убита этим оскорблением... К ним в квартиру лезут татары, жиды и требуют показать пальто на красной подкладке. Пришлось поставить людей у всех дверей...
– Этакое безобразие! – прохрипел генерал.
– И надо проучить. Закрой "Вестник"! Что с ними церемониться? Ты можешь закрыть?
– Это уж... крайности... Могу, конечно... но неудобно. Во всяком случае Сорокин не на своем месте...
Так началось.
Борис Дмитриевич ездил искать опоры к голове Картошкину, к Волчанскому, к Елене Михайловне и еще к одной опереточной примадонне, Семирамидиной, которая, по окончании зимнего сезона, осталась пожить в N-ске и которая, как говорили в городе, пользовалась большим вниманием его превосходительства... Борис Дмитриевич понимал, что было бы всего вернее обратиться к покровительству Натальи Дмитриевны, но заявиться к ней после такого приема, какой был ему оказан генералом, Борис Дмитриевич не решился...
Все дамы обещали ему содействие, особенно же примадонна Семирамидина, об игре и голосе которой "Вестник" всегда отзывался с большой похвалою, – и Борис Дмитриевич немного успокоился и стал было приходить в свое обычное игривое настроение... Как вдруг – новый удар и удар с той стороны, которая оказалась наиболее чувствительной...
Занятый умиротворением генерала, Борис Дмитриевич не мог уже внимательно уходить в чтение сводки номера и пробегал ее поверхностно, обращая главным образом внимание на злополучные объявления, откуда раздался первый гром... А между тем новый удар последовал совсем не оттуда...
Репортер подсунул в хронику заметку петитом "Нечто о собаках". В этой заметке сообщалось, что в городе масса бродячих собак и что собаколовы стоят не на высоте своего призвания: собак, со значками уплаченного налога ловят, а собак без этих значков, оставляют часто на свободе...
Пробежав начало заметки, Борис Дмитриевич перешел к другой, не подозревая здесь никакой опасности, а между тем вся соль-то заметки и была всыпана репортером в конец; в подтверждение небрежности собаколовов, репортер привел факт – указал на принадлежащего городскому голове Картошкину датского дога, который разгуливает по городу не только без собачьей медали, но даже и без намордника, за что преследуются другие собаки. "Что сей сон означает?" – патетически восклицал репортер в последнем своем слове.
И скоро выяснилось, что означал сей сон...
Надо сказать, что городской голова Картошкин, богатый фабрикант с высшим образованием, с блеском порядочности настоящего европейского буржуа, всегда разыгрывал роль мецената гласности, свободы слова, расширения сфер самоуправления и т. д., одно время он поднимал даже вопрос о второй газете в N-ске, но дело не выгорело, ибо вопрос был найден преждевременным. К "Вестнику" Картошкин относился покровительственно, тем более, что его называли там не иначе, как нашим просвещенным лорд-мэром, а перед выборами указывали на то, что лучшего лорд-мэра город не найдет, да и нельзя желать. В критические минуты финансовых затруднений Картошкин никогда не отказывал Борису Дмитриевичу в ссуде под вексель и никогда не торопил с уплатой. Вообще это был самый видный и самый полезный из немногих друзей газеты и ее редактора.
И вот "нечто о собаках" испортило добрые отношения. В тот же день курьер городской управы сдал в редакцию письмо головы с собственноручной пометкою генерала: "напечатать в ближайшем номере без всяких сокращений". Борис Дмитриевич ездил к Картошкину в управу и на дом, но его нигде не приняли; в управе сказали, что голова – дома, а дома сказали, что он в управе. И на другой день Борис Дмитриевич должен" был высечь себя, опубликовав письмо следующего содержания:
"Милостивый государь, господин редактор! В 58 вашей почтенной газеты, в отделе "хроники", напечатана заметка под заглавием "Нечто о собаках", автор которой, с рвением, достойным лучшей участи и применения, изобличает меня в умышленном уклонении от уплаты собачьего налога. Надеюсь, что, кроме, почтенной редакции, никто не заподозрит меня в нежелании заплатить 1 рубль налога, меня, который, имея возможность получать с города установленное жалованье в размере 5.000 р. в год, предпочел служить безвозмездно. Признавая и ценя заслуги прессы и будучи сам поборником гласности, я тем не менее нахожу подобные выходки недостойными порядочного органа печати. Мое "злоупотребление" в данном случае исчерпывалось тем, что лакей мой не напомнил мне о выправке установленного значка для собаки. Препровождая при сем 100 руб. в пользу слепых, считаю свою излишнюю доверчивость к лакеям искупленной. Примите и проч. Городской Голова, кандидат прав Императорского С. -Петербургского университета Картошкин".
Затем, в тот же день в редакцию заявился лакей Картошкина и, сияя безграничной радостью, вынул трясущимися руками вексель Бориса Дмитриевича, с передаточной надписью на обороте.
– Барин подарил мне этот документ... Сейчас дозволите получить, или законным порядком прикажете? – проговорил он, потрясывая векселем.
Денег в кассе, конечно, не оказалось, и Борис Дмитриевич, оскорбленный и униженный, стал метаться в предсмертных судорогах. Он проклинал тот день, в который связался с газетой, – высказывал готовность подарить газету лакею Картошкина, лишь бы тот принял на себя и все долги ее, выгнал вон бедного репортера, написавшего "Нечто о собаках", назвавши обличителя прохвостом, расшвырял набор статьи "Предстоящая поездка городского головы в Петербург", но... денег все-таки не было.
Надо было предпринять что-нибудь решительное: оказалось, что другой вексель Бориса Дмитриевича подарен Картошкиным обществу "Мизерикордия", которое, при скудости своих средств, будет, конечно, немилосердно в требовании денег... Картошкин знал, кому подарить!.. Всего надо было достать 1.300 руб., а там надвигался платеж за бумагу... Но где их достать?
– Мизерикордия, Мизерикордия... – рассеянно повторял Борис Дмитриевич, бегая в своем кабинете, как мышь в мышеловке, и вдруг в его воспаленном мозгу нарисовалась картина: круглый стол, за ним – члены правления "Мизерикордия" – и между ними купец Тарасов... Что-то радостное шевельнулось в омраченной душе Бориса Дмитриевича, какая-то надежда сверкнула искрой. "Тарасов и сыновья" могут дать. Что им какие-то несчастные две тысячи?! Правда, особого сочувствия к газете со стороны Алексея Никаноровича не замечалось, но временами он бывает великодушен: вот хотя бы тогда с розыгрышем больной коровы... Попытка – не шутка, спрос не беда... Есть еще друг – Елена Михайловна, но она дуется на Бориса Дмитриевича, ей кто-то передал неосторожное выражение Бориса Дмитриевича: "из-за этих Франций да союзов, устраиваемых разными барынями, которым нечего делать, приходится пить горькую чашу!.."
– Мизерикордия, Мизерикордия... – автоматически повторил Борис Дмитриевич и решительно вышел из редакции, крикнул: "пальто!", оделся и поскакал в номера для гг. приезжающих, чтобы поговорить и посоветоваться относительно "Тарасова и сыновей" с Евгением Алексеевичем...
У Евгения Алексеевича происходил "чай с Промотовыми". Весь наличный состав "чужестранцев" заседал у стола и вел оживленный шумливый разговор со смехом, с остротами, с дерзостями... Только Софья Ильинична сидела молча, пряча свое лицо в раскрытой книге и лишь изредка вскидывала глаза на Зинаиду Петровну, которая, очутившись после лаишевского уединения в таком многолюдном шумливом обществе интеллигентных людей, была весела, говорлива и снова торопилась всем существом своим куда-то... Говорили о том, что делать и как делать. Силин спорил с Зинаидой Петровной, настаивая на том, что им нечего делать, а Зинаида Петровна засыпала его опровержениями и фактами.
– Это все не у нас, а в столицах, в больших умственных и промышленных центрах... А вы скажите, что делать здесь и именно нам? – спокойно повторял Силин, глядя смеющимися глазами в раскрасневшееся лицо Зинаиды Петровны.
– Как что?
– Так, что? Ну что, например, прикажете делать мне?
– Смотря по тому, что вы из себя представляете и на что вы способны... Если вы человек науки – работайте на научной почве, если вы оратор – говорите с трибуны, если вы – художник, работайте кистью, пером...
– Ну, а если я просто человек, не имеющий определенных занятий?
– Если у вас есть организаторские способности, если вы не чувствуете удовлетворения в культурной работе, – не слушая противника, говорила Зинаида Петровна.
Но в этот момент раздался стук в дверь и голос:
– Евгения Алексеевича можно видеть?
– Войдите!
Влетел Борис Дмитриевич Сорокин.
– Могу вас отвлечь на одну минуту?
– Что у вас случилось? Вы такой растерянный, – пожимая руку редактора, спросил Евгений Алексеевич.
– Скверно. Вот!
Борис Дмитриевич перерезал указательным пальцем свое горло.
– Что такое? Все из-за красной подкладки?
– Нет. Еще хуже. Денег надо, а взять негде... Ни одна свинья не дает... Эх!.. Хотите, я подарю вам газету?
Все с удивлением взглянули на Бориса Дмитриевича.
– Еще одна последняя надежда: если ваш батюшка не даст двух тысяч, я того... – Борис Дмитриевич опять перерезал себе горло.
Евгений Алексеевич задумчиво покачал головой.
– Едва ли... Попробуйте, чем черт не шутит!
– Эх! Черт меня толкнул связаться с этой газетой! Наказание Господне! Хоть бы нашелся такой дурак, которому можно было бы подарить ее.
– Садитесь, Борис Дмитриевич! Позвольте вас познакомить...
Евгений Алексеевич представил редактора своим гостям.
– Подарил бы!.. Право, подарил бы...
– Почему? – спросила Зинаида Петровна с полным недоумением во взоре.
– Да потому, что на этой газете больше трех тысяч долгу... Ну, Евгений Алексеевич, как же? Ехать к вашему родителю, или нет?
– Выпейте с нами рюмку водки, закусите и с Богом! Не забудьте упомянуть, что пресса нуждается в содействии просвещенных людей, которых-де у нас так мало...
Борис Дмитриевич поехал к Тарасову, а чужестранцы размечтались о том, как хорошо было бы иметь свою газету.
– Купим, Владимир, "Вестник"! – предложила Зинаида Петровна.
Началось обсуждение этого проекта, и пустынный коридор номеров долго оглашался звонкими голосами и смехом из 5-го.
– И когда их нелегкая унесет! – ворчал Ванька, ворочаясь на своем диване. – Ни днем, ни ночью спокою не знаешь...
ХVII.
Сильней грело солнышко землю, небесная синева становилась все глубже и прозрачнее, на улицах чувствовалось пробуждение природы. Голые ветви деревьев, там и сям выглядывавшие из-за садовых изгородей, как-то вдруг почернели и приободрились, приготовляясь одеться молодой листвой. Дороги побурели от осевшей на них грязи и навоза. Снег на крышах и в сугробах по глухим проулкам города превращался в рыхлый, ноздреватый фирн и сверкал на солнечных лучах своими кристаллами– льдинками. В прозрачном воздухе резко и весело звучали людские голоса, смех, окрики, отчетливо выделявшиеся из общего нестройного гама и шума городского движения. Тротуары делались мокрыми и грязными от рассыпаемого на них песку. На башнях и корпусах губернской тюрьмы все чаще устраивали свою стоянку азартно галдевшие галки. По утрам под окнами слышалось бурливое воркование голубей, воробьи задорно чирикали, озабоченные устройством своих гнезд, а гимназисты старших классов начинали уже мечтать о вечной любви, бродить с меланхолическими лицами по бульварам и улицам и кого-то отыскивать грустно-задумчивыми взорами...
Прошла еще неделя – и журчащие ручейки воды, змейками извиваясь по обнаженным от снега камням мостовой, весело побежали по всем улицам. На некоторых из них, более низменных, эти ручьи сливались в широкие бурливые потоки, и здесь с утра до вечера копошились грязные мальчуганы, открывшие уже навигацию своих самодельных лодочек и пароходов. Пешеходы, встречая неодолимые затруднения при переходах с одной стороны улицы на другую, не сердились, а добродушно смеялись и подавали друг другу любезные советы, как перебраться... Извозчики еще не сменили санок на пролетки, и их худые клячи с трудом тянулись по улицам, выбирая более снежные и твердые места дороги на теневых сторонах, где не так развело; железные полозья санок неприятно визжали, а кованные ноги лошадей звонко брякали на встречных камнях. На лавочках за воротами посиживали в приятном созерцании весенней оттепели кучера и дворники, посасывая трубочки и тихо мурлыкая себе в бороды заунывные песенки родной деревни. Чернорабочие-поденщики, обкалывая лед с панелей, то и дело отрывались от работы; облокотясь на лом или лопату, они задумчиво сосредоточивались на каком-нибудь предмете и лениво чесали за ухом, пока домовладелец, усмотрев в этом нарушение своих интересов, не выводил из задумчивости сердитым окриком: "ну, чего рот-то разинул? р-работай! работай!" Тогда лентяй, быстро очнувшись, поправлял шапку, плевал себе в кулак и снова принимался долбить и обкалывать... Теплые шубы с меховыми воротниками появлялись на улице уже редко и свидетельствовали теперь не столько о качестве погоды, сколько о почтенных летах, плохом здоровье или общественном положении лица в шубе; зато нетерпеливые губернские девицы все чаще порхали в легких кофточках на ватке, с перетянутыми рюмочкой талиями и с лицами, скрытыми прозрачною дымкою цветных вуалей с мушками, да молодые люди, с первым пушком на губе, желая щегольнуть, ходили в летних пальто нараспашку. Курицы, роясь на проталинах по дворам, мечтательно тянули свое "ко-о-о-ко-ко-ко-о-о", а по вечерам, при задумчиво-грустном лунном свете, улицы пополнялись гуляющими, по преимуществу парочками, слышался сдержанный смех и разговор вполголоса; нежно звучало сопрано и гудел, как шмель, молодой энергичный басок, прорывались задорные нотки грудного контральто и певучие – сладкого легкомысленного тенора...
Еще неделя – и кое-где, по бугоркам, уже зазеленела первая мурава. На обсохших площадках мальчуганы начали играть в бабки. Беспрерывная трескотня извозчичьих пролеток огласила город; отвыкшему от нее за зиму уху эта трескотня казалась страшно громкой, веселой, энергичной и вполне гармонирующей с тем особенным стремительным движением куда-то, которое проявлялось теперь везде и во всем. Волга сломала свои оковы, – и зимующие в затоке под городом пароходы, готовясь возобновить прерванное плавание, разводили пары, тяжело вздыхали, ухали и нетерпеливо гудели протяжными свистками... Ветви деревьев сделались эластичными, почки березы, сирени и акаций наливались, готовые лопнуть и показать свежую нежную зелень. Прилетели далекие гости-певуны: ласточки и жаворонки. Высоко-высоко по синеве безоблачных небес тянулись с юга вереницы уток, по ночам слышался гармоничный, как пастушеская свирель в степи, сигнальный крик журавлей, и гоготание диких гусей, проносившихся высоко-высоко над городом...
Весна шла быстро, готовая осыпать землю цветами, напоить воздух благоуханиями, наполняя сердца людей восторгами радости, любви и счастья...
Ожили с весною и чужестранцы. В их жизни совершилось целое событие: "Вестник" перешел в их руки. Евгений Алексеевич числился редактором-издателем, фактически же им был Владимир Николаевич Промотов, который, редактируя газету, довольствовался званием секретаря, в то время как секретарем была Зинаида Петровна. Силин вел литературные заметки и обзоры политической жизни, Промотов писал серьезные статьи по экономическим вопросам и научные обозрения, Зинаида Петровна вела боевой отдел "отголосков печати" и переводила с новых языков, а Евгений Алексеевич вел отдел "театр и музыка". Из старых постоянных сотрудников остался в "Вестнике" только репортер Козлов, бывший технолог, сильно запивавший господин, обремененный большим семейством и занятый исключительной мыслью, написать как можно больше строчек, конторщик да редакционный сторож Ильич, служивший при газете бессменно двенадцать лет, переживший трех издателей, пять редакторов и столько же направлений, не говоря уже о сотрудниках, которых Ильич называл не иначе, как уменьшительным именем "сотрудничков"...
Событие это перевернуло вверх дном не только образ жизни чужестранцев, но даже и самое настроение их. До сих пор им приходилось только разговаривать между собою или, как выражался Силин, промеж себя революцию пущать; – теперь они могли разговаривать со всем русским обществом; теперь у всех было определенное систематическое дело, хорошее дело, нравственно удовлетворяющее, у всех было радостное настроение. Даже Силин, пришедший, как известно читателю, к выводу, что им нечего делать, повеселел, перестал брюзжать и принялся лихорадочно работать.
