Текст книги "Чужестранцы"
Автор книги: Евгений Чириков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Annotation– Очень может быть, что я заблуждаюсь, ваше превосходительство... Но не ошибается только тот, кто ничего не делает, – ответил чиновник особых поручений, изящно одетый молодой брюнет в пенсне, и красивым склонением головы изъявил полную готовность сделать так, как хочется его превосходительству. – Да, да... Уж, пожалуйста, сделайте именно так, а не иначе. Я, молодой человек, поседел на службе и могу считать себя более опытным. Вы ошибаетесь. – Не смею противоречить и в точности исполню данное мне поручение. Буду весьма рад убедиться в своей ошибке, уличить себя в заблуждении.
Чириков Евгений Николаевич
Евгений Чириков
Чужестранцы
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
XIII.
ХIV.
XV.
XVI.
ХVII.
XVIII.
XIX.
XX.
XXI.
XXII.
XXIII.
XXIV.
ХХV.
ХХVI.
ХХVII.
Чириков Евгений Николаевич
Чужестранцы
Евгений Чириков
Чужестранцы
В столице шум, гремят витии,
Кипит словесная война...
А там, там, в глубине России,
Там вековая тишина!
Некрасов.
I.
– Очень может быть, что я заблуждаюсь, ваше превосходительство... Но не ошибается только тот, кто ничего не делает, – ответил чиновник особых поручений, изящно одетый молодой брюнет в пенсне, и красивым склонением головы изъявил полную готовность сделать так, как хочется его превосходительству.
– Да, да... Уж, пожалуйста, сделайте именно так, а не иначе. Я, молодой человек, поседел на службе и могу считать себя более опытным. Вы ошибаетесь.
– Не смею противоречить и в точности исполню данное мне поручение. Буду весьма рад убедиться в своей ошибке, уличить себя в заблуждении.
– Да, да, убедитесь, со временем поймете. Только опыт, один житейский опыт научает молодежь уважать мнение старости.
– Простите, ваше превосходительство, я позволю себе вспомнить изречение Байрона.
И молодой человек, с приятною улыбкою на устах, мягким баритоном продекламировал:
Познанья наши – только детский бред;
Так сбивчивы и шатки наши мненья,
Что сомневаться можно и в сомненьи.
– Да, да... Прекрасно сказано, – одобрил генерал снисходительным тоном. – Видно, что сказал это человек пожилой.
– Байрон, ваше превосходительство. Нельзя сказать, чтобы – человек старый, но во всяком случае очень почтенный.
– Да, да... Так, пожалуйста – именно так, а не иначе...
– Слушаюсь.
Молодой человек опять красиво склонил голову и произнес:
– Надеюсь, что ваше превосходительство не посетуете на меня за то, что я откровенно высказал свой взгляд, хотя бы даже и ошибочный...
– Вам должно быть известным, что я люблю, когда мне говорят правду в глаза, – строго, но вежливо ответил генерал. – Слава Богу, Александр Васильевич, прошли те времена, когда люди вашего положения должны были только соглашаться... Я, слава Богу, ведь не Фамусов...
Генерал расхохотался; круглое брюшко его запрыгало вместе со всем тяжеловесным корпусом, а толстая шея в складках покраснела.
– Я не сомневаюсь в этом, – улыбаясь произнес Волчанский.
– Да, да... Только, пожалуйста, не обижайтесь; я вчера был в театре, "Горе от ума" шло... Ну вот и вспомнил... Этот... как его? Ну!
– Молчалин, ваше превосходительство?
– Да, да, Молчалин. Он мне, знаете ли, именно и не нравится тем, что льстив... В сущности из него, знаете ли, мог бы выйти порядочный чиновник, но лесть, лесть! Я таких не люблю; больше: я таких терпеть не могу.
– Имею честь кланяться.
Генерал полуобернулся, протянул свою мягкую руку; Волчанский пожал ее без приторного богопочтения, с видом сознающей себя равноправности, и вышел из кабинета уверенной, даже немного гордой походкой.
"Прекрасный молодой человек", – подумал генерал, – "воспитанный, самостоятельный... И как это у него все выходит мило, с достоинством"...
– А где же Александр Васильевич? – произнесла генеральша, появившись в дверях, и быстрым недовольным взором окинула кабинет мужа.
Сравнительно с генералом это была молодая еще дама, очень изящная, с претензией на кокетство в костюме, в прическе, в манере щурить свои карие глаза, шатенка, с чувственными слегка раскрытыми губами, которые до сих пор привлекали внимание генерала и вызывали игривую улыбку на его отцветшем и обрюзгшем лице.
– Сердитесь, ваше превосходительство? – пошутил генерал, любуясь и теперь недовольно надутыми губками барыни (tete а tete они всегда называли друг друга вашим превосходительством).
– Я хотела поговорить с ним о спектакле в пользу слепых...
– Слепых?.. Это очень хорошо... Все мы, ваше превосходительство, слепы, до известной степени слепы...
– Особенно – вы!
Генеральша расхохоталась беззаботно-веселым смехом. Лицо генерала сразу изменилось: сделалось серьезным.
– Что вы хотите этим сказать? – произнес он, покручивая свой военный ус.
– Сердитесь, ваше превосходительство? – спросила в свою очередь генеральша, прищурив глаза, и, не дождавшись ответа, добавила: "я пошутила" и потрепала мужа по двойному колючему подбородку ладонью руки.
– Нам, друг мой, не до спектаклей. По горло дела. Вы всегда воображаете, что все мои подчиненные существуют исключительно для ваших надобностей... Это – ваша ошибка.
– Зачем – все? Куда мне их? Избавьте от ваших увальней и мужиков. Волчанский – единственный человек, с которым можно и приятно говорить. Позвольте мне располагать одним Волчанским, а остальных отдаю вам, безраздельно... Мы ставим "Блуждающие огни", и Волчанский будет играть Макса. Вы уж его не отвлекайте своими делами пока... Успеете...
– Да, прекрасный молодой человек. Что ни говорите, а столичный чиновник – совершенно особый вид: в нем есть что-то этакое... тонкое, благородное... И, знаете, мне всего больше нравится в нем прямота и достоинство, с которым он держится... Наш провинциал изогнется в три дуги и говорит только, как попугай: "что прикажете" и "как прикажете". А этот имеет собственное мнение. Я сам – человек прямой и люблю, чтобы мне говорили в глаза правду... Представьте, ваше превосходительство, я ему говорю, что надо сделать так, а он говорит: что – эдак... Насилу убедил. Полезный человек, образованный, юрист. А как ни говорите: ум хорошо, а два – еще лучше. Иногда и я могу ошибаться... да, да... Баранов сказал, ваше превосходительство, что бред – все наши мнения, когда... когда в душе одни сомненья... Это очень верно сказано...
– А я думаю, что в Волчанском есть излишек этого достоинства... Иногда это бывает в ущерб деликатности... Он знал, что...
– Ах, ваше превосходительство! Надо помнить, что фамусовския времена прошли. Мне именно и нравится в нем отсутствие той провинциальной деликатности, которая принимает на себя обязанности лакея... Конечно, он только начинает свою карьеру и наткнись на другого человека, испортил бы...
– Вы говорите глупости, – перебила генеральша и, когда муж начал было развивать свою мысль о карьере, повторила несколько раз:
– Глупости, ваше превосходительство! Глупости! Глупости!
– Но...
– Ничего не хочу слышать. Глупости! – звонким металлическим контральто выкрикнула генеральша, потом зажала свои уши тонкими пальчиками и стремительно выскочила из кабинета.
– Когда вы начинаете говорить глупости, у меня начинается мигрень, – сказала она из другой комнаты, и холодный шелест шелковых юбок засвидетельствовал об исчезновении капризной барыни.
"Знаем мы вас!.. Не ухаживает, не воскуривает фимиамов, не бегает за вашим хвостом, – вот и мигрень появляется" – самодовольно ухмыляясь, подумал генерал и начал сосредоточенно и напряженно прочитывать свежие циркуляры, смысл которых он понимал вообще туго, и, не доверяя себе, перечитывал всегда по нескольку раз, отыскивая в этих циркулярах чего-нибудь неприятного лично для себя. Хотя они, эти циркуляры; пишутся вообще, но генерал отлично знал, что такое обобщение сплошь и рядом проистекает из нежелания Петербурга оскорблять или делать замечания заслуженным провинциальным администраторам.
II.
Члены правления общества «Мизерикордия» съезжались довольно лениво. Заседание было назначено в 7 часов вечера; было уже около восьми, а никто не появлялся. Наталья Дмитриевна, председательница правления, ходила в возбужденном состоянии духа по пустынной анфиладе комнат и с тревогою ждала лакея с докладом о первом появившемся члене правления.
Генеральша была сильно утомлена: сегодня она выдержала два заседания, принимала визитеров, посетила приют подкидышей и теперь, после обеда, чувствовала потребность переодеться в свободный пеньюар и поваляться на оттоманке с романом Марселя Прево. Но это было невозможно: повестки давно разосланы, отложить заседание не догадались. Надо было нести крест свой. И Наталья Дмитриевна смирилась бы с положением вещей, если бы ее не угнетало еще одно маленькое обстоятельство: а вдруг Волчанский, секретарь общества, возьмет да и не явится сегодня в заседание, а Наталья Дмитриевна не может припомнить, зачем созвано правление. С одной стороны Наталье Дмитриевне приятно улыбалась надежда, что заседание не состоится, но с другой стороны ее пугало, что Волчанского до сих пор нет, между тем как члены могут еще съехаться.
Так и есть: звонок!..
– Отец Герасим! – доложил лакей.
– А за Волчанским послано?
– Посылали. Их нет дома-с.
– Это возмутительно! – с сердцем вырвалось из уст Натальи Дмитриевны. Мимоходом она взглянула в трюмо, поправила волосы и деловитым шагом проследовала в библиотечную комнату, где за большим круглым столом, в обыденное время заваленным книгами, газетами и юмористическими журналами, а теперь покрытым зеленым сукном и окруженным венскими стульями, должно было произойти заседание.
– Мое почтеньице! Как ваше драгоценное здравие? – произнес отец Герасим, вставая со стула и направляясь навстречу Наталье Дмитриевне с протянутою рукою, мягкой и пухлой, как у дебелой женщины. (Это был самый ревностный и аккуратный из членов правления).
– Не особенно, батюшка. Садитесь!
– Все хлопочете?..
– Сегодня ужасно устала, – тяжело вздыхая и опускаясь на диван, ответила Наталья Дмитриевна.
– Что же-с!.. Труды богоугодные. Потрудитесь во славу Божию! – заметил отец Герасим, поглаживая свою широкую бороду и откидывая кистью руки густые вьющиеся волосы.
– Я рада, но что сделаете, батюшка, с таким народом: до сих пор никто, кроме вас, не пришел; даже секретарь наш не пожаловал... Непременно надо десять раз напомнить, просить, словно об одолжении, прийти, а потом еще и посыльных рассылать на извозчиках...
– Я маленечко опоздал, но у меня есть законные к тому основания, – смущенно заговорил отец Герасим, и на его жирном лице появились капли пота.
– Я знаю... Я – о других...
– А позвольте полюбопытствовать, какие вопросики изволите предложить сегодня на обсуждение? – спросил отец Герасим, отирая клетчатым платком свою физиономию.
– Вопросы?.. Несколько вопросов... Разные...
– А его превосходительство у себя?
– Спит.
– Почивают. Всеконечно, после трудов праведных отдохнуть следует. Я вот к этому не привык, а многие признают за правило после обеда соснуть... А в медицине на сей счет разногласие существует...
Последовала продолжительная пауза. Потом отец Герасим опять начал рассуждать, и его сентенции были убийственно скучны и мучительны: все это были набившие оскомину истины, не только не требующие доказательств, но даже не подающие реплик к разговору. Наталье Дмитриевне так захотелось вдруг спать, что она отдала бы все на свете за право сейчас же улечься на этом самом диване, без подушки, одетой, отвернуться от батюшки к стене и сомкнуть веки. Но лечь было нельзя. Наталью Дмитриевну одолевала позевота, ей делалось прямо дурно от скуки и неисполнимого желания – лечь. А батюшка продолжал занимать ее разговорами.
– С вольного воздуха это, – говорил он, заметив частые позевывания генеральши. – Когда человек загуляется на чистом воздухе, его всегда позевота беспокоит... Хорошая эта комната. Потолок высокий, обширная, воздуху сколько угодно. По гигиене полторы кубических сажени на человека полагается, а у вас – сверх нормы. Для здоровья это весьма важно.
– Вы меня, батюшка, извините... Я, сейчас же вернусь...
– Сделайте одолжение! Не стесняйтесь!
Наталья Дмитриевна поспешно вышла и радостно устремилась в свой будуар. Там она будет оставаться до тех пор, пока не придет еще кто-нибудь.
Явилась Елена Михайловна Стоцкая, молодая вдова покойного предводителя дворянства. Отец Герасим встретил ее тем же: "Мое почтеньице! Как ваше здоровие?", не вставил только "драгоценное".
– Здравствуйте. Ух, как здесь хорошо! На улице, батюшка, пурга, страшная пурга! – звонко и весело заговорила Елена Михайловна, снимая с головы бобровую шапочку.
– А главное – воздуху здесь много. Пища и воздух – это самое главное дело...
– Ну, не единым хлебом, батюшка, мы сыты бываем...
– Это – всеконечно, всеконечно...
– А чем еще? Счастьем, любовью... Не правда ли? – с лукавым огоньком в глазах торопливо добавила Елена Михайловна.
Отец Герасим вышел из затруднительного положения очень просто: он вынул из глубокого кармана рясы клетчатый платок и стал сморкаться, отклонив таким образом щекотливый вопрос легкомысленной вдовы, которую в душе отец Герасим всегда называл блудницею.
– Скажите, батюшка, вы верите в спиритизм?
– Как-с?
– В спиритизм.
– Как вам сказать... Всеконечно, с точки зрения богословской, такие занятия не могут считаться дозволенными, но, без сомнения, сверхчувственное наблюдается... наблюдается...
И отец Герасим рассказал случай: у его покойной тещи были часы, которые лет пять не били, но в тот час, как умереть ее мужу, отлучившемуся с требой в соседнюю деревню, – часы пробили "три", тесть приехал в два, поел окрошки – дело было летом, дни стояли жаркие, – а в три скончался.
– Как объясните такое загадочное явление? – разводя руками, спросил отец Герасим.
– Что же тут объяснять, батюшка? Объелся окрошкой и умер!
– Тут дело не в окрошке, а в моменте; заметьте: часы пробили три, в три он и опочил...
Но Елена Михайловна не хотела ничего замечать: она смеялась, осыпала отца Герасима искрами своих черных, как уголь, насмешливых глаз и смущала собеседника щекотливыми вопросами.
В комнату вошли еще два члена: один высокий, в серой английской паре, в золотом пенсне, с головой, остриженной бобриком, другой – массивный, громоздкий, несуразный; первый сейчас же рассыпался мелким бесом перед Еленой Михайловной; красивое лицо его засияло удовольствием, в голосе задрожали какие-то особо-музыкальные баритональные нотки; другой, грузно переваливаясь, сперва подошел под благословение отца Герасима, а потом уже стал здороваться с остальными, холодно и лениво, безразлично к полу и возрасту...
Первый был редактор местной газеты "Вестник", Борис Дмитриевич Сорокин, второй – купец-благотворитель, Тарасов.
Дольше скрываться в будуаре было уже неудобно, – и Наталья Дмитриевна пошла к членам. Следом за ней влетел в комнату, с портфелем под мышкой, и Волчанский, запыхавшийся, какой-то растерянный, с беспокойным взором и мокрыми от снега усами и бородкой.
Комната огласилась веселым говором, смехом, шорохом дамских платьев, шагов, стуком выдвигаемых стульев. Вообще, с появлением Волчанского как-то все вдруг словно проснулись и повеселели. Явился еще один член.
Отец Герасим считал, пригибая к ладони пальцы, наличность членов, а потом возглашал: "приступим", но его никто не слушал: все были заняты посторонними разговорами: о городских новостях, о деле Золя, о спиритизме, о "Блуждающих огнях" и других вещах, не имеющих решительно ничего общего с "Мизерикордией".
– Приступим! – гудел отец Герасим, боявшийся, что заседание затянется, и он, как и в прошлую субботу, опять не успеет сходить в баню.
– О чем нам надо было переговорить? –спросила Наталья Дмитриевна секретаря, когда члены уселись наконец вокруг стола.
Волчанский немного насмешливо взглянул в сторону председательницы и начал громко, ясно и уверенно говорить о том, что было постановлено на предшествовавшем заседании.
– В числе разрешенных вопросов, – говорил он, – есть один: о продаже принадлежащей обществу коровы. Постановление наше состояться, господа, не может: корова настолько плоха, что едва ли кто-нибудь пожелает купить ее за назначенную собранием сумму – 60 руб. Мясники более 35 руб. не дадут. Нашей уважаемой председательнице пришла весьма счастливая мысль: разыграть корову в лотерею. Это именно предложение и подлежит, господа, нашему обсуждению.
Предложение было принято единогласно. Опять начался оживленный обмен мнений по поводу посторонних предметов. Опять послышался смех, восклицания, веселая болтовня Елены Михайловны с редактором. Многие повскакали с мест.
– Позвольте, господа! Заседание еще не окончено.
Снова уселись. Пока Волчанский излагал наскоро придуманный им вопрос о собирании негодной бумаги, газет и сургучных печатей для продажи этого хлама на фабрики и увеличения таким путем скудных средств общества, – подписной лист на корову гулял по столу, от соседа к соседу, оставаясь чистым.
– Виноват... Я не при деньгах, – сказал о. Герасим, передавая лист купцу Тарасову. Тот вынул из кармана толстый бумажник, молча написал на листе: "от выигрыша отказываюсь. Алексей Тарасов и сыновья" и, положив на бумагу 60 руб., отодвинул ее к середине стола. Правление прервало рассмотрение вопроса о негодной бумаге, и секретарь выразил Тарасову благодарность от имени общества.
– Какие еще есть вопросы? – спросил Тарасов, щелкнув крышечкой массивных золотых часов.
– Так вот, господа, я и предлагаю обратиться ко всем частным и правительственным учреждениям с просьбою о пожертвовании негодной бумаги, газет, конвертов, сургучных печатей...
Купец Тарасов привстал, молча поклонился всем членам и на цыпочках, с сильным скрипом сапог, вышел за дверь.
– Имейте, господа, в виду, что у меня в редакции можете получать массу газет, рукописей со стихами и прозой и прочего бумажного хлама, кроме сургучных печатей, относительно которых я...
Все расхохотались. Кто-то усомнился в целесообразности предложения и воскликнул: "игра не стоит свеч!"
Начался горячий спор. Отец Герасим, видя, что заседание затянулось, вышел под предлогом покурить в коридор, а отсюда незаметно – в швейцарскую и за дверь...
Спускаясь по лестнице, он услышал за собою чьи-то шаги и подозрительно оглянулся: то был еще один сбежавший член.
– Затянулось, а мне решительно нельзя, – произнес этот господин, пряча лицо в поднятом воротнике ергака.
– И мне равным образом, – ответил о. Герасим, ускоряя шаги.
III.
По пятницам у Елены Михайловны Стоцкой происходили сеансы. Это было одно из наиболее интересных и приятных занятий Елены Михайловны. Нельзя сказать, чтобы эта молодая и красивая женщина, полная жизненной энергии, веселости, смеха, жаждущая земных утех и наслаждений, имела склонность к мистицизму или сколько-нибудь серьезно желала завязать сношения с бесплотными духами... Нет, греховная оболочка тянула ее душу к земле и ни на минуту не отпускала полетать на просторе отвлеченных идей и туманных мечтаний. Непричастные к спиритическим сеансам обыватели, когда речь заходила о том, что Елена Михайловна – спиритка, лукаво подмигивали друг другу и посмеивались в бороду, а обывательницы восклицали возможно громче: «знаем мы этих спириток!» Эти сеансы начались еще при покойном Стоцком, который в угоду своей молодой жене готов был заниматься, чем ей вздумается. Душой этих сеансов была, впрочем, не Елена Михайловна, она была только душой общества.
В центре кружка стояла Ольга Семеновна Турбина, жена управляющего акцизными сборами, статская советница, жаждавшая сделаться действительной статской советницей и таявшая от удовольствия, когда деликатные акцизные чиновники, желая польстить самолюбию начальницы, производили ее в генеральский чин собственной властью. Ольга Семеновна была спиритка высшей пробы. Она верила в спиритизм со страстностью сектантки и была убеждена, что ее миссия на земле – привлекать последователей своего учения. Она выписывала "Ребус", покупала все новинки литературы по спиритизму, медиумизму и гипнотизму и из науки, буддизма и "Ребуса" создала свое учение, нечто крайне бестолковое, уснащенное научными терминами и полное абсурдов глубокого невежества. Ольга Семеновна авторитетно развивала перед слушателями основы спиритизма, наглядно и общедоступно объясняла им теорию переселенческого движения душ, теорию стадий очищения, связанного с местожительством душ человеческих на различных планетах, и при этом объясняла так страстно и так увлекательно, что трудно было даже допустить, чтобы она сама не понимала того, что говорила; никто не решался вступать с ней в спор, потому что она чувствовала себя по части загробной жизни и жизни духов, светлых и темных, совершенно как у себя дома, – и слушателю невольно думалось: не прошла ли Ольга Семеновна самолично всех стадий очищения и не жила ли она на Марсе? С Ольгой Семеновной было столько разнообразных случаев из области спиритических и медиумических явлений, что, если она облюбовала себе покорного слушателя, то уже не отпускала его до тех пор, пока тот не сбегал самым наглым образом, чувствуя, что еще пять-десять минут, – и с ним начнутся медиумические явления или он впадет в каталепсию: глаза слушателя соловели; веки тяжелели и закрывались, челюсти сводило от позевоты, и во всем теле чувствовалась какая-то странная, неприятная тягость.
– Не смотрите, голубчик, мне в глаза! Я замечаю, что вы уже начинаете поддаваться гипнозу... У меня – страшная сила! – говорила Ольга Семеновна, замечая, что слушателю делается не по себе. А у голубчика действительно слипались глаза, и он таращил их, пересиливая одолевавшую его дремоту и стараясь выказать полное внимание к чудесным событиям из жизни Ольги Семеновны.
На сеансы Ольга Семеновна всегда приезжала с секретарем мужа, одним из первых ее адептов по акцизному ведомству, человеком пожилым, тучным и при том обремененным многочисленным семейством, с Фомой Лукичом. Фома Лукич из деликатности верил в спиритизм, из деликатности ездил с женою начальника на сеансы, из деликатности облачался, вместе с другими, в белый балахон поверх вицмундира, неподвижно, как изваяние римского сенатора, просиживал по три часа сряду и всегда видел и слышал то же самое, что видела и слышала Ольга Семеновна, а в конце концов получал такую нахлобучку от супруги, что всю ночь до рассвета чесался, вздыхал и покашливал, не решаясь заговорить с отвернувшейся к стене лицом женою. Муж Ольги Семеновны, председатель музыкально-драматического общества, был страстно влюблен в виолончель, в спиритизм не верил и зло подсмеивался над спиритами, а жену называл больной женщиной. Это обстоятельство усугубляло тягостное положение Фомы Лукича: он мучился сомнением, не зная, что ему выгоднее: – верить, или не верить в спиритизм?..
Кроме названных трех лиц, в кружке принимала участие еще одна худая старая барышня, тоскующая о каком-то молодом человеке, который лет пятнадцать тому назад утонул в реке, не успев сделать ей предложения, и пестренький юноша лет 19, безнадежно влюбленный в Елену Михайловну и окончательно глупевший в ее присутствии.
Елена Михайловна разделяла взгляд Ольги Семеновны относительно адептов: ей казалось, что их кружок слишком тесен и что было бы очень хорошо расширить его, пополнив мужским элементом, слабо и неудачно выраженным в лице Фомы Лукича и глупого юноши; не сходились они лишь во взглядах на те условия, которым должны были удовлетворять вновь поступающие. Ольга Семеновна была в этом отношении очень строга, требовала, чтобы адепт, прежде чем стать полноправным членом кружка, выдержал какой-то искус, детально познакомился с ее учением, проникся сознанием глубокого смысла, важности сеансов, не сомневался и верил.
Елена Михайловна относилась к этому значительно проще и легкомысленнее; ей казалось, что все это придет само собой, что "учение тут не особенно важно, и что не беда, если человек чуточку не верит". Исходя из таких взглядов, Елена Михайловна решила, во что бы то ни стало, обратить в спирита Александра Васильевича Волчанского, интересного, красивого и умного молодого человека, из разряда тех, кои, по выражению Елены Михайловны, – возбуждают кокетство. На последнем заседании правления общества "Мизерикордия" Елена Михайловна взяла с Волчанского честное слово – быть у ней на ближайшей пятнице и, хотя тот отговаривался неверием и еще каким-то годовым отчетом, все-таки настояла на своем.
– Ну и не верьте! Не надо! (Не говорите только этого Ольге Семеновне). Сначала все не верят, а потом убеждаются. Мне хочется вас убедить... Итак, даете слово?.. – пронизывая Волчанского огненным взором и не выпуская его руки, настаивала Елена Михайловна.
– Что ж делать!.. Буду, – сказал тот, смущаясь под ее пристальным взглядом.
И вот настала пятница.
Все члены кружка были в сборе и успели уже облачиться в свои странные белые хламиды. Огни исчезли. В вышине под потолком забрезжил огонек занавешенного темно-малиновой материей фонарика, – и гостиная погрузилась в какие-то странные, больные сумерки, напоминающие сумерки осеннего вечера, когда рассеянные лучи исчезнувшего в кровавом пурпуре заката солнца уже почти побеждены тенями ночи. Длинные, белые фигуры спиритов, тихо бродивших по комнатам, напоминали вставших из могил, закутанных в саваны мертвецов, и нельзя было различить, кто из них женщина и кто мужчина. Выделялся только Фома Лукич; по массивности фигуры и по короткому, не по росту халату его можно было узнать сразу. Елена Михайловна, в белоснежном шелковом капоте, обвеянном паутиною тонких пышных кружев, сидела в кресле, мечтательно склонив свою голову, и молчала. "Нет, не придет. Обманул", – думала она о Волчанском, и ей делалось скучно и не хотелось заниматься спиритизмом. Юноша, скрестив по-наполеоновски руки с длинными некрасивыми кистями, стоял напротив и напрягал всю силу своего зрения, чтобы пронизать ненавистный мрак и получить законченное впечатление от туманного образа "дивной феи лесов" – как мысленно называл он теперь Елену Михайловну.
Ольга Семеновна, исполнявшая роль сектантского попа, пригласила наконец свою паству на молитву. Все встали и сгрудились. Фома Лукич выдвинулся своей громоздкой фигурой вперед, прочитал молитвы по положению, перекрестился и отошел в сторону. Ольга Семеновна взяла под руку медиума, (ту самую старую барышню, которая потеряла в реке жениха) и повлекла его за невысокую ширму, к, оттоманке. Здесь медиум должен был лечь и под влиянием взгляда Ольги Семеновны и тока, проходящего из ее организма через руку, погрузиться в транс.
Медиум не заставил ждать долго: спустя 10-15 минут священнодействия за ширмою, оттуда вышел белый призрак Ольги Семеновны и жестами дал знать, что все совершилось. Общество уселось вокруг столика и соединило руки в цепь. Ольга Семеновна тихо спросила: "будешь ли, о добрый дух, говорить с нами"? Столик стукнул дважды, что значило "да".
– Задавайте, господа, вопросы! – самодовольно произнесла Ольга Семеновна.
Елена Михайловна заявила, что она задаст вопрос мысленно. Столик ответил "да", и в этот момент долгий электрический звонок затрещал и гулко разнесся в погруженных в тьму и тишину комнатах. Елена Михайловна вздрогнула и откинулась на спинку стула; у ней застучало сердце, и невидимый для постороннего глаза румянец окрасил ей щеки и уши.
Дверь распахнулась и, – бодрый, весь пропитанный свежестью морозного вечера, Волчанский вошел в зал, протирая платком запотевшие стекла пенсне и пристально вглядываясь своими близорукими глазами вперед и вокруг.
– А я думала, что вы, по обыкновению, обманете – встретила его фея лесов. – Вы меня простите за мой оригинальный костюм... Но у нас иначе нельзя. Дайте вашу руку: я познакомлю вас с членами нашего кружка... С Ольгой Семеновной, вы, конечно, знакомы?
– Знакомы, знакомы, – сердито ответила Ольга Семеновна, нехотя подавая руку.
Ольга Семеновна была недовольна. Появление Волчанского, который, как она знала, смеется над спиритами, казалось ей каким-то святотатством, особенно в такой момент, когда медиум лежал уже в трансе, а духи начали говорить. Гость, обескураженный мраком и белыми хламидами, удивленно вглядывался в представляемых ему членов кружка и когда очередь дошла до Фомы Лукича, рассмеялся и сказал:
– Как? И вы, почтеннейший Фома Лукич? Вот уж не ожидал!
– Позвольте спросить: почему?
– Да так... – замялся Волчанский.
Все общество, за исключением Елены Михайловны, было смущено появлением Волчанского и, видимо, тоже – недовольно. А Ольга Семеновна, так та прямо повела себя демонстративно: сдернула материю с фонарика и ушла за ширму.
Пока Волчанский беседовал с Фомой Лукичом о винной монополии, Елена Михайловна куда-то сходила и вернулась с белым халатом в руках. У них иначе нельзя: если Волчанский хочет принять участие в сеансе, то должен надеть эту хламиду покойного мужа Елены Михайловны.
– Избавьте, Елена Михайловна! Ну не все ли равно духам, как я одет? Ведь это –абсурд, – отговаривался Волчанский, умоляюще прижимая руку к сердцу.
– Нельзя. Говорят вам – надевайте! Ну! Марш в столовую и являйтесь в белом! – кокетливо приказала Елена Михайловна, топнув обутой в шелковую туфлю ножкой.
– Это совершенно лишнее, – произнесла Ольга Семеновна, возвращаясь из-за ширмы под руку с медиумом.
– Ольга Семеновна? Что это значит? – удивленно спросила Елена Михайловна. – Мне кажется, что ничто не мешает нам продолжать сеанс...
– Нет я, голубчик, не люблю шуток. Раз заниматься, так заниматься серьезно. Это – не забава. К чему? Кто не хочет верить, того ничто не убедит. Вы знаете мой взгляд на вещи...
– Но позвольте, Ольга Семеновна, вы мне сами говорили, что раньше не верили и смеялись, а теперь жалеете тех, кто не верит. Быть может, и я поверил бы, если бы убедился воочию, – заговорил Волчанский.
– Вас, Александр Васильевич, трудно убедить.
– Но не невозможно?
– Невозможно. Я не знаю, во что вы верите и верите ли во что-нибудь.
Загорелись огни. Фома Лукич ходил около медиума со стаканом воды и приставал:
– Выпейте! Хлебните!
Юноша смотрел в рот Елены Михайловны. А Елена Михайловна болтала с Волчанским о разных пустяках, строила ему глазки и обжигала его молнией взоров. Они сидели на двухместном диванчике, и близость этой женщины, беспечной и веселой, свободной от мелочных хлопот повседневной жизни, близость ее разгоряченного тела с одурманивающим ароматом весны, близость ее лица, с такими пунцовыми губками, приводили в смущение красивого соседа. Волчанский чувствовал, как в нем начинает пошевеливаться зверь...
"Она напоминает Кармен", – думал Волчанский, сидя в санках, которые мчали его по направлению к дому. А Елена Михайловна, проводив гостей, долго ходила по зале, смотрелась в громадное трюмо, улыбалась своему личику и тихо напевала:
